Текст книги "Полубоги"

Автор книги: Джеймс Стивенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Глава XXIII

Поведал Патси:

– Не много чего тут расскажешь, но вот как оно случилось.

Недели за две до того, как сдох твой пес, сам я с дочкой топал к Дублину. Осла при нас тогда не было, бо одолжили его одной женщине, что торговала с лотка рыбой на юго-западе Коннемары. Осла и повозку берегла она для нас, пока мы были в отлучке, и собиралась дать нам то-сё за то, что дали попользоваться в разгар года. Старой шельмой она оказалась, тетка-то, бо продала осла нашего одному человеку, повозку другому, и хлопот нам был полон рот добывать их себе обратно, – но речь не о том.

Как-то утром ни свет ни заря шагали мы по дороге, что ведет с гор в Доннибрук. Я только-только подобрал гусика, что шел, задрав клюв, и подумал, не продать ли добычу в городе тому, кому нужен гусь.

Завернули мы за поворот дороги (местность там с изгибами), и увидел я двоих мужиков: они сидели в траве по обе стороны от дороги. Сидели те двое, разделенные целой дорогой, и были начисто, вот как есть целиком и полностью, голые.

Даже сорочек не было на них, ни даже шапок, ничегошеньки не было, не считая того, в чем народились они.

«Ух! – сказал я себе и схватил дочку за руку. – Другой дорогой пойдем», – сказал я, развернулись мы и двинулись прочь вместе с гусем.

Но те двое пошли за нами с гусем – и догнали.

Один был круглоглавый ворюга – голова у него и впрямь смотрелась так, будто изваляли ее в дегте, и, надеюсь, так оно и было. Второй – смазливый парнишка, не стригший волос с тех пор, как был мамкин сын.

«Отцепитесь вы оба, – сказал я, – непристойные вы бесы. Чего надо вам от честных людей, шкуры вы эдакие?»

Круглоглавый скакал вокруг меня, будто резиновый мячик.

«Сымай одежу, мистер», – сказал он.

«Что?» – вскричал я.

«Сымай одежу по-быстрому, – сказал он, – или порешу».

Ну, прыгнул я на середку дороги, замахнулся гусем да вмазал парню с такой силой по башке, что гуся порвало. Тут парень бросился на меня, и покатились мы по земле, как гром и молния, пока второй не влез, и тогда Мэри принялась лупить нашу кучу-малу палкой, какая при ней имелась, но парни внимания на нее обратили не больше, чем на муху. Не успел бы и присвистнуть, мистер, раздели они меня догола, а не успел бы присвистнуть вторично, раздели и девчонку – и во весь опор помчались по дороге с нашей одеждой под мышкой.

– Батюшки! – воскликнул Билли Музыка.

– Говорю же, ухмыльнулся Патси. – Остались мы с девчонкой посреди дороги, нечем прикрыть наготу, кроме драного гуся.

– Чуднáя картина была, – проговорил Билли Музыка, задумчиво глядя на Мэри.

– Глазенье свое при себе оставь, мистер, – сердито сказала Мэри.

– И что ж вы стали делать?

– Долго просидели у дороги, пока не услышали шаги – тут мы спрятались. Выглянул я из-за изгороди и увидел, что идет по дороге человек. Пригожий, с черной сумой в руке, шагает быстро. Когда оказался он прямо передо мной, я выскочил из кустов и забрал у него одежду…

Билли Музыка хлопнул себя по коленке.

– Да неужто!

– Так и есть, – подтвердил Патси.

– Бурчал он без умолку, но, как только я его выпустил, рванул бегом, только его и видели. Чуть погодя появилась на дороге женщина, и Мэри забрала одежду у нее. То была тихая несчастная душенька и ни словечка никому из нас не сказала. В уплату оставили мы ей гуся и черную сумку того человека да помчали – и не останавливались, пока не оказались в графстве Керри. Вот об этой одежде я и толкую – она и по сей миг на мне.

– Замечательный случай, – сказал Билли Музыка.

– О тех людях могу рассказать еще кое-что, – улыбаясь, промолвил Келтия.

– Неужто? – воскликнул Патси.

– Могу, но этот вот человек не досказал свое.

– Я уж и забыл о нем, – сказал Патси Мак Канн. – Добавь еще щепоть себе в трубку, мистер, да поведай нам, что случилось с тобою дальше.

Глава XXIV

Билли Музыка заложил щепоть табака себе в трубку и, созерцательно затягиваясь минуту-другую, погасил большим пальцем и сунул в карман. Разумеется, положил ее чашечкой вниз, чтоб табак выпал, ибо человеком бережливым он более не был.

– То были верно те двое, о каких я вам рассказываю, – произнес он, – и вот, пока чихал я кровью, они стояли передо мной.

«Чего надо вам?» – спросил я, а сам-то поглядывал по сторонам, не подвернется ль какой палки или лома.

Ответил парнишка в юбке.

«Поглядеть на тебя хотелось», – так сказал.

«Наглядись же вволю да проваливай бога ради», – ответил я.

«Гнусный ты ворюга!» – сказал он мне.

«А это еще с чего?» – я ему.

«С какого-такого подстроил ты, чтоб меня из рая вытурили?» – спросил он.

…! Ну, господин хороший, этот вопрос волнует всякого – и меня тоже. В толк не мог я взять, что ему ответить. «Батюшки светы!» – молвил я и еще раз чихнул кровью.

Но парнишка тот сбрендивший был.

«Кабы мог я вымарать тебя со свету, никак себе не навредив, я б сокрушил тебя сей же смертный миг», – сказал он.

«Ради любви небесной, – сказал я, – втолкуй мне, что я тебе сделал, бо до сего дня не видел я тебя отродясь – а лучше б и сейчас не видел».

Круглоглавый стоял себе рядом все то время да жевал табак.

«Задай ему, Кухулин, – произнес он. – Убей его, – сказал, – и отправь к привиденьям».

Но второй чуть поутих и подошел ко мне, помахивая девичьей юбкой.

«Слушай! – сказал. – Я серафим Кухулин».

«Очень славно», – сказал я.

«Я твой Ангел-Хранитель», – сказал он.

«Очень славно», – сказал я.

«Я твоя Высшая Самость, – сказал он, – и всякое гнусное дельце, какое ты вытворяешь, там, наверху, меня сотрясает. Ничего в жизни своей не сделал ты такого, что паскудным бы не было. Ты скареда и вор, из-за тебя меня вышвырнули с небес – за то, как крепко ты любишь деньги. Ты совратил меня, когда я отвлекся. Сделал из меня вора там, где быть вором – никакой потехи, и вот уж я скитаюсь по мерзкому миру неблагими путями твоими. Покайся, тварь», – сказал он и отвесил мне оплеуху, от какой прокатился я из одного угла амбара в другой.

«Влепи ему еще», – сказал круглоглавый, рьяно жуя свою плитку.

«А ты здесь при чем? – спросил я его. – Ты не Ангел-Хранитель мне, Господи помоги!»

«Как смеешь ты! – воскликнул круглоглавый. – Как смеешь настраивать вот эту честную особу воровать у бедняка последние три пенса?» – И с этими словами выдал мне плюху.

«Ты это про какие три пенса толкуешь?» – спросил я.

«Про мои три пенса, – ответил он. – Единственные мои. Те, что выронил я у адских врат».

«Да ни сном ни духом я! Нет мне дела больше до того, что ты мелешь, – отозвался я, – болтай хоть до посинения, а мне дела нет». С тем сел я на конуру и лил себе кровь дальше.

«Должен ты покаяться по доброй своей воле», – произнес Кухулин и направился к двери.

«Да побыстрей к тому ж, – молвил второй, – иначе я тебе башку снесу».

Странное дело в том, что я поверил каждому сказанному слову. Не понимал, о чем он толкует, но знал, что толкует он о чем-то доподлинном, хоть мне и невнятном. А еще было что-то в том, как он это говорил, бо произносил все, как епископ – выраженьями точными, громкими, какие уже я и не помню, раз столько месяцев прошло. Как бы то ни было, поверил я ему на слово и в тот же миг почуял, как поменялось во мне существо, бо, скажу я вам, никто не в силах переть против своего Ангела-Хранителя – это все равно что лезть на дерево задом наперед.

И вот направились они вон из амбара, а Кухулин тут повернулся ко мне.

«Помогу тебе с покаянием, – молвил он, – ибо желаю вернуться, и вот как я тебе помогу. Дам тебе денег – причем целые горы их».

Тут парочка та ушла, а я из амбара еще полчаса не высовывался.

* * *

Назавтра отправился я в амбар, и что, как думаешь, там увидел?

– Пол был усыпан золотыми монетами, – предположил Патси.

Билли кивнул.

– Это-то и увидел. Собрал их и спрятал под конурой. Не хватило там места, а потому я смёл их все и зарыл в капусту. На следующий день, и дальше, и еще дальше – то же самое. Не понимал я, куда прятать деньги. Пришлось оставить валяться на полу, и даже ледащей собаки не осталось, чтоб сторожить их от воров.

– Некому-некому, – произнес Патси, – сущая правда.

– Запер я амбар, а затем призвал людей. Выдал им их заработок, бо на что они мне дальше, коли я катаюсь в золоте? Велел им убираться с глаз моих долой и всех и каждого со своей земли спровадил. Затем сказал шурину, что он мне в моем доме без надобности, спровадил и его. Следом выжил сына из дома ссорою, да и жене сказал, чтоб шла с сыном, если пожелает, а сам затем отправился в амбар.

Но, как уже говорил минуту назад, стал я другим человеком. Золото громоздилось вокруг, а я не понимал, что с ним делать. Мог бы валяться в нем, если б охота была, – и повалялся, но потехи в том не было.

Вот в чем у меня беда: пересчитать я его не мог, оно пересилило меня – его были груды, горы его были, на четыре фута ввысь по всему полу, и в сторону его сдвинуть – все равно что дом целый.

Никогда не желал стольких денег, бо никто не хотел бы их столько, – хотел я таких денег, с какими можно управиться вручную, а страх воров обуревал меня так, что не мог я ни сидеть, ни стоять, ни спать.

Всякий раз, когда открывал я ворота в амбар, он оказывался полнее прежнего, и наконец я его возненавидел. На дух не выносил даже смотреть на него, на сверканье тысяч и тысяч золотых краешков.

И меня это доконало. Однажды вошел я в дом, взял концертину, моим сыном купленную (я и сам умел хорошо на ней играть), и сказал жене:

«Я пошел».

«Это куда же?»

«По белу свету».

«А как же хозяйство?»

«Оставь себе», – ответил я и с теми словами выбрался из дома и прочь на дорогу. Шел без передышки два дня и с тех пор не возвращался.

И впрямь играю на концертине перед домами, и люди жалуют меня медяками. Странствую с места на место каждый день и счастлив, как птичка на ветке, бо нет мне тревог и сам никого не тревожу.

– А что с деньгами сталось? – спросил Патси.

– Сдается мне теперь, что было то дивное[21]21
  То есть золото «дивного народа» – «народа холмов», или Туата Де.


[Закрыть] золото, а коли так, никто к нему притронуться не мог.

– Вот, значит, – сказал Мак Канн, – какого сорта были те ребятки?

– Такого вот сорта и были.

– И один из них – твой Ангел-Хранитель!

– Так он сказал.

– А второй кто же?

– Не ведаю, но, думаю, был он привиденьем.

Патси обратился к Финану:

– Скажи-ка мне, мистер, правдивая ли это повесть или же паренек сочиняет?

– Правда это, – ответил Финан.

Патси это обдумал с минуту.

– Интересно, – задумчиво произнес он, – а кто же мой Ангел-Хранитель?

Келтия поспешно спрятал трубку в карман.

– Я, – сказал он.

– Ох ты ж вот же ж!

Мак Канн уронил руки на колени и от души захохотал.

– Ты! И я тебя опаиваю допьяна в мелких пабах каждую вторую ночь!

– Ни разу ты не опаивал меня допьяна.

– Не поил, так и есть, бо голова у тебя крепкая, это точно, но в этом мы два сапога пара, мистер.

Вновь умолк, а затем продолжил:

– Интересно, а кто Ангел-Хранитель у Айлин Ни Кули? Бо работенки у него будь здоров, сдается мне.

– Я ее Ангел-Хранитель, – отозвался Финан.

– Да что ты говоришь?

Мак Канн уставился на Финана, а тот возвратился к грезам.

– Ну что ж! – обратился Патси к Билли Музыке. – Славную ты нам повесть изложил, мистер, и в чудные дела влез, но хотел бы я повидать тех ребят, что забрали нашу одежу, ой хотел бы.

– Могу еще кое-что о них рассказать, – молвил Келтия.

– Так ты и говорил недавно. Что же расскажешь?

– Расскажу начало всей той повести.

– Я 6 послушал, – сказал Билли Музыка.

– Есть там лишь одна часть, какую мне придется домысливать исходя из того, чего я наслушался с тех пор, как мы здесь очутились, но за остаток отвечаю, поскольку сам был там.

– Я тоже это помню, – заметил Арт Келтии, – и когда ты свой сказ завершишь, я изложу свой.

– Подавай картошку, Мэри, – велел Мак Канн, – а следом выкладывайте свое. Как думаешь, у осла все ль хорошо, аланна?

– Он по-прежнему ест траву, но, может, охота ему попить.

– Он вчера уже напился славно, – сказал отец и устроился поудобнее.

Глава XXV

Поведал Келтия:

– Когда умер Бриан О Бриан, люди болтали, что не имеет это большого значения, поскольку помирать ему в любом разе молодым. Повесили б его, или голову б раскололи топором надвое, или упал бы со скалы пьяным и разбился вдребезги. Что-то подобное ему на роду написано было, а всякому любо поглядеть, как человеку достается по заслугам.

Но когда человек умирает, нравственные предписания перестают действовать, поэтому соседи поминок не чурались. Явились и произнесли много примиряющего над покойником с прибинтованной челюстью и лукавой ухмылкой, и напомнили они друг другу о том и сем чудном, что покойник вытворял, ибо память о нем поросла коростой баек о всяком шальном и смехотворном – а также о шальном, но не смехотворном.

Меж тем был он мертв, и вольно любому самую чуточку скорбеть по нему. Кроме того, принадлежал он к народу О Брианов[22]22
  Династия О Брианов (О’Брайен, ирл. Ua Briain, Ó Briain) – благородный ирландский дом, основанный в X в. Брианом Бору (ум. 1014), королем Мунстера, ненадолго объединившим ирландские королевства под своей властью.


[Закрыть], а такому тут полагается почтение. Род этот не запросто позабудешь. Историческая память могла б восстановить давние славы чина и боя, ужасного злодейства и ужасной святости, жалкого, доблестного, медленного нисхождения к распаду, не целиком победоносного. Великий род! О Нейлы его помнили. О Тулы и Мак Суини[23]23
  Клан О Тулов (О’Тул, ирл. О Tuathail) – лейнстерский род, в прошлом один из королевских в своей провинции, потомки Туахала мак Угайре (ум. 958), короля из династии Уи Дунлаинге. Клан Максуибне (Максуини, ирл. Mac Suibhne) – ирландская династия шотландского происхождения, осела в Ирландии не раньше XIV в., когда ее представители нанялись в войско династии Уа Домнал в Тирко-нелле (ныне примерно соответствует графству Донегол).


[Закрыть] слагали сотнями повести о любви и ненависти. У Бёрков, и Джералдинов[24]24
  Дом Бёрков (де Бургов) – древняя английская династия из Бёрга, Норфолк (ныне Саффолк). Уильям де Бург (ум. 1205 или 1206) осел в Ирландии в конце XII в. и основал ирландскую ветвь семейства, куда входила знать Коннахта, графы Ольстеры и графы Кланрикарды. Джералдины (Геральдины, Фицджеральды) – аристократический ирландский род нормандско-валлийского происхождения, утвердился в Ирландии после англо-нормандского завоевания в XII в.


[Закрыть], и новых пришлых воспоминания тоже водились.

Семья после него осталась беднее некуда, но они к такому привыкли, ибо держал он их в той же бедности, в какой и бросил – или нашел, раз уж на то пошло. Так часто жали они руки Благотворительности, что уже не презирали эту даму с болезненным ликом, а потому мелкие дары, предлагаемые соседями, семья принимала – без особой благодарности, зато с особой готовностью. Дары эти обыкновенно были натурою. Несколько яиц. Мешок картошки. Горсть мяса. Пара фунтиков чаю. Такое вот.

Один посетитель, впрочем, тронутый чрезвычайной нищетой, сунул в ладонь маленькой Шиле, четырехгодовалой дочке Бриана, трехпенсовик, и она позднее не пожелала просить их обратно.

Крошку Шилу отец ее воспитал как следует. Она точно знала, чтó нужно сделать с деньгами, а потому, когда никто не смотрел, на цыпочках подобралась к гробу и сунула трехпенсовик Бриану в ладонь. Та рука, пока жива была, от денег никогда не отказывалась – не отказалась и мертвой.

Похоронили его назавтра.

На суд его призвали днем позже, явился он вместе с разношерстной толпой негодников и вновь получил по заслугам. Протестовал он и бузил, но уволокли его в назначенное место.

«Вниз!» – провозгласил Радамант, указывая великою рукой, – и отправился Бриан вниз.

Бузя, уронил он трехпенсовик, но так разгорячился и распоясался, что пропажи не заметил. Подался вниз, далеко вниз, прочь из виду, прочь из памяти, в воющий черный поток со всеми теми, кто того же призрачного рода.

Юный серафим по имени Кухулин, случайно проходивший той же дорогой чуть погодя, увидел трехпенсовик, ярко сиявший среди камней, и подобрал его.

Оглядел его с изумлением. Вертел и так, и сяк, и эдак. Изучал с вытянутой руки и вглядывался пристально с двух дюймов.

«Никогда в жизни не видел я ничего, столь же красиво сработанного», – произнес он и, спрятав монетку в кошель, где лежали еще кое-какие побрякушки, отправился через солидные врата восвояси.

Вскоре Бриан обнаружил пропажу – и вдруг в той черной округе раздался его глас, громовый и ревущий.

«Обокрали меня! – вопил он. – Обокрали на небесах!»

Начав голосить, не переставал он. По временам просто сердился и шумел. По временам делался едок и направлял свой призыв вихрем вверх.

«Кто украл мои три пенса?» – ревел он. Взывал к черной пустоте:

«Кто украл последние три пенса у нищего?»

Вновь и вновь рокотал его голос кверху. Страдания его теперешней обители утратили для него всякую боль. Уму его стало чем кормиться, а жар внутри у Бриана разгонял смрадные пары вокруг. Была у Бриана обида, дело праведное, и его оно поддерживало и укрепляло, ничто не могло заткнуть ему глотку. Пробовали всякие находчивые средства, всевозможно сложные, но Бриан не обращал внимания, и мучители его отчаивались.

«Не выношу я этих грешников из графства Керри, – сказал Главный Изувер и угрюмо сел на свою циркулярную пилу; это ему тоже не по нраву пришлось, ибо он облачен был в одну лишь набедренную повязку. – Терпеть не могу весь род Гэлов, – добавил он, – отчего не шлют их куда-нибудь еще?» – И затем взялся он вновь упражняться на Бриане.

Все втуне. Требованье Бриана по-прежнему ревело вверх, словно звук самóй великой трубы. Будило оно и сотрясало скальные полости, визжало сквозь всякую трещину и расщелину, металось и кидалось от вершины до выступа и обратно. Хуже того! – его товарищи по юдоли увлеклись тем же и примкнули к воплям, пока рев не сделался таким устрашающим, что и сам Владыка не смог его терпеть.

«Глаз не смыкаю три ночи подряд», – сказал страдалец и отправил особое посольство к властям.

Радаманта их появление изумило. Локоть его покоился на обширном колене, а тяжелая голова – на ладони, что была много акров в длину и много акров в ширину.

«Что такое случилось?» – спросил он.

«Владыка не в силах спать», – произнес представитель посольства и со словами этими улыбнулся, ибо даже для него самого звучало это чуднó.

«Спать ему необязательно, – сказал Радамант. – Сам я не сплю от начала времен – и никогда не усну, пока время не исчерпается. Но жалоба сия занятна. Что же не дает покоя вашему хозяину?»

«Ад весь кувырком, – ответил изверг. – Истязатели рыдают, как дети малые. Начала при этом сидят на корточках сложа руки. Хоры мечутся туда-сюда и воюют друг с дружкой. Чины подпирают стенки, пожимают плечами, а прóклятые орут и хохочут и к мукам сделались нечувствительны».

«Меня это не касается», – молвил судия.

«Грешники требуют справедливости», – сказал представитель.

«Ее они получили, – отозвался Радамант, – пусть в ней и преют».

«Преть они отказываются», – возразил представитель, заламывая руки.

Радамант выпрямился на троне.

«Есть в законе такая аксиома, – произнес он, – каким бы запутанным ни было событие, никогда не бывает в самом основанье его больше одного человека. Кто этот человек?»

«Некто Бриан из рода Брианов, покойник из графства Керри. Бедовый! Получил предельную кару неделю назад».

Впервые в бытии своем растревожился Радамант. Поскреб в затылке – что проделал тоже впервые.

«Предельную кару получил он, говоришь, – произнес Радамант, – вот же незадача! Я проклял его на веки вечные, и ничего ни лучше, ни хуже уже не устроишь. Не мое это дело!» – гневно воскликнул он и выдворил делегацию силком.

Но беды это не облегчило. Зараза распространилась на десять миллионов миллиардов голосов, что скандировали в унисон, – и еще бесчисленные тьмы вслушивались в промежутках между мученьями.

«Кто украл трехпенсовик? Кто украл трехпенсовик?»

Вот что кричали они. Рай содрогался вместе с адом. Вселенная заполнилась этим размеренным гамом. Хаосу и полой Нокс[25]25
  Ср.: «Ночь древняя и Хаос» (Джон Милтон, «Потерянный рай», кн. II, пер. А. Штейнберга).


[Закрыть] к их первородным мукам добавился новый разлад. Внизу составили новую петицию, из которой следовало, что, если недостающую монетку не вернуть ее хозяину, аду придется закрыть врата. Читалась в той петиции и завуалированная угроза, ибо Пункт 6 намекал: если от ада отмахнутся, далее, возможно, несдобровать и раю.

Тот документ был доставлен и рассмотрен. Вследствие его отправлено было заявление по всем стражам Рая с призывом ко всякому человеку, архангелу, серафиму, херувиму или аколиту, кто найдет трехпенсовик начиная с полудня десятого августа, чтоб человек этот, архангел, серафим, херувим или аколит доставил трехпенсовик Радаманту в Суд и получил за то бесплатное отпущение и расписку.

Монетку не доставили.

* * *

Молодому серафиму Кухулину было с собою так, будто сам он не свой. Не страдал он – гневался. Хмурился, размышлял и негодовал. Теребил золотой локон в пальцах, покуда едва ль не до самого кончика не выпрямился тот и весь не обвис – кончик по-прежнему вился золотом. Прикусил его серафим Кухулин и, сумрачно жуя, прохаживался взад-вперед. И всякий день стопы его направлялись в одну и ту же сторону – по длинной входной аллее, через могучие врата, по выточенным каменным плитам к загроможденной пустоши, где монументально восседал Радамант.

Туда-то и двинулся он осторожно, иногда вытянув руку, чтоб себе добавить опоры, замирал ненадолго, раздумывая, оттуда прыгал далее на следующий камень, отыскивал равновесие и прыгал вновь. Так добрался он до судии, встал рядом и воззрился на него насупленно.

Торжественно поздоровался серафим Кухулин: «Благослови Боже труд», – но Радамант не отозвался, лишь кивнул, ибо очень занят был.

И все же судия заметил его и временами приподнимал задумчивые вежды, повертываясь к серафиму, – и так вот несколько секунд глядели они друг на друга в перерыве между нескончаемыми трудами.

Иногда на минуту-другую юный серафим Кухулин переводил взгляд с судии на подсудимых, что пятились или протискивались вперед, хорошие и дурные одинаково тряслись от страха, не ведая, куда поведет их рок. Друг на дружку не смотрели они. Смотрели на судию, восседавшего на высоком эбеновом троне, и не могли глаз отвести. Были среди них те, кто знал, отчетливо угадывал свою судьбу; пристыженно и обессиленно сидели они и трепетали. Были и такие, кто уверен не был: у таких кроличьи глаза, а трепетали эти подсудимые не меньше прочих и, поглядывая вверх, грызли себе костяшки на кулаках. Были и обнадеженные, но все равно бродили они пустошами памяти, выискивали и взвешивали свои грехи, и вот эти, даже когда блаженство их оказывалось решено, а шаги направлялись по легкому пути, шли шатко, не осмеливаясь оглядеться по сторонам, ухо востро – не раздастся ли: «Стой, негодник! Тебе в другую сторону!»

Вот так день за днем приходил серафим Кухулин постоять рядом с судией; и однажды Радамант, вглядевшись в него попристальней, вскинул великую длань свою и повелел:

«Ступай и встань средь тех, кого судить».

Ибо Радамант знал. Его это было дело – глядеть глубоко в сердце и ум, выуживать тайны из омутов сущего.

И юный серафим Кухулин, все еще зажимая золотой локон губами, послушно двинулся вперед и обустроил оперенье свое промеж двоих поскуливавших, глазевших да трясшихся.

Когда же настал его черед, долго и внимательно вперялся в него Радамант.

«Что ж!» – произнес он.

Юный серафим Кухулин выпустил золотой завиток из уст.

«Что найдено – то твое», – громко сказал он и очень дерзко уставился на судию.

«Надлежит отдать», – постановил судия.

«Пусть отнимут», – объявил серафим Кухулин. И внезапно (ибо такое могут духи по своей воле) вокруг головы его вспыхнули молнии, а руки его схватили за горло громы.

Вторично за свое бытие Радамант встревожился – и вновь почесал в затылке.

«Вот же незадача», – произнес он мрачно. Однако вскоре воззвал к тем, чья это была обязанность.

«Тащите его на эту сторону!» – взревел он.

И подступили они. Но серафим Кухулин ринулся им навстречу, и златые кудри его пылали и потрескивали, перекатывались громы у ног его, а вокруг шипело и жалило сияющее переплетенье – и те, кто подступил, спотыкаясь, сдали назад и, вопя, унесли ноги.

«Вот же незадача», – молвил Радамант и краткое время угрожающе вперялся в серафима Кухулина.

Впрочем, совсем краткое. Внезапно опустил он руки на подлокотники своего трона и подъял устрашающее тулово свое. Никогда прежде не вставал Радамант с предназначенного ему трона. Мощно двинулся он вперед и вмиг пресек тот бунт. Громы и молнии тому каменному костяку были все равно что лунные лучи и роса. Схватил он серафима Кухулина, вскинул к груди своей, как воробушка, и потопал с ним обратно.

«Тащите того, другого», – сурово велел он, усаживаясь.

Те, чья это была обязанность, устремились вниз в поисках Бриана из рода Брианов, и, пока не было их, впустую осыпал серафим Кухулин пламенными шипами ту роковую грудь. Теперь-то златые локоны его обвисли, а оперенье изломалось и помялось, однако свирепые глаза сверкали отважно у самого сосца Радамантова.

Вскоре привели Бриана. Беду воплощал он видом своим – выл, нагой, как дерево зимнее, черный, как просмоленная стенка, иссеченный да изрезанный, истрепанный всюду, кроме глотки, какая верещала, покуда не вяли уши вокруг, одно лишь требование.

Но тут нежданный свет погрузил его в изумленное безмолвие, и от вида судии, прижимавшего к груди, словно сникший цветик, серафима Кухулина, разинул Бриан рот.

«Ведите его сюда», – велел Радамант.

Подвели его к подножию трона.

«Ты утратил свой образок! – произнес Радамант. – Он у него».

Бриан уставился на серафима Кухулина.

Радамант вновь встал, отвел руку по громадной дуге, махнул и отпустил, и серафим Кухулин кувырком полетел, как камень из пращи.

«Ступай за ним, керриец», – произнес, склоняясь, Радамант; схватил он Бриана за ногу, раскрутил и зашвырнул далеко-далеко, головокружительно, головокружительно, словно бешеную комету – да вниз, вниз, вниз.

Уселся Радамант. Махнул рукой.

«Следующий», – холодно произнес он.

Канул вниз серафим Кухулин, кувыркаясь широкими петлями, едва зримый от скорости. По временам он, раскинув руки, походил на крест, что падает камнем. Тут же, головою стремительно вниз, круто нырял он. И опять, словно живой обруч, голова с пятками вместе, крутило его и вертело. Слепой, глухой, немой, бездыханный, бездумный; а следом летел камнем да с присвистом Бриан из рода Брианов.

Каков был тот путь? Кто облечет его в слова? Солнца, что возникали и исчезали, словно очи мигавшие. Кометы, сверкавшие всего миг, черневшие и исчезавшие. Луны, что восходили, вставали и удалялись. И все вокруг, включая все беспредельное пространство, беспредельную тишину, черную недвижимую пустоту – глубокий, нескончаемый покой, сквозь который летели они с Сатурном и Орионом, и с мягко улыбавшейся Венерой, и с Луною светлой, неприкрыто нагой, и с Землею благопристойной, жемчугом и синевою увенчанной. Издали появилась она, тихая, одна-одинешенька в пустоте. Столь же нежданная, как пригожий лик на людной улице. Красивая, словно звон падающих вод. Красивая, словно звук музыки в тишине. Слово белый парус в ветренном море. Словно зеленое дерево в уединенном месте. Целомудренной и чудесной явилась она. Летящей издали. Летящей в просторе, словно радостная птаха, когда брезжит утро во тьме, и провозглашает она милую весть. Парила она и пела. Нежно пела она робким дудкам и флейтам из нежных тростинок и бормотавшим далеким струнам. Песню, что нарастала и крепла, сгущаясь в многообразную глубоко громовую гармонию, покуда обремененное ухо не сдалось перед устрашающим ревом ее восторга – и не отказалось от нее. Более не звезда! Более не птаха! Оперенная и рогатая ярость! Исполинская, великанская, прыгучая и орущая ураганно, изрыгающая вихри молний, жадно рвущаяся вперед по своему пути, алчная, буйная, воющая яростью и ужасом, неслась она, устрашающе неслась она и летела…

* * *

Довольно! Ударились они оземь – но не сокрушились, было на них такое благословенье. Ударились они оземь как раз возле деревни Доннибрук, где проселок вьется в холмы; не успели отскочить от земли, как Бриан из рода Брианов уже вцепился серафиму Кухулину в глотку.

«Мой трехпенсовик!» – проревел он, занеся кулак. Но серафим Кухулин лишь рассмеялся.

«Ха! – молвил он. – Глянь на меня, человек. Образок твой выпал далеко за кольцами Сатурна».

И Бриан отступил, на него глядючи, – а наг он был, как и сам Бриан. Наг был, как камень, или угорь, или котел, или новорожденный младенец. Очень наг.

И тогда Бриан из рода Брианов перешел проселок и уселся у изгороди.

«Первый же, кто пройдет этой дорогой, – сказал он, – отдаст мне свою одежу, а иначе я его удавлю».

Подошел к нему серафим Кухулин.

«Я заберу одежду у второго, кто здесь пройдет», – произнес он и тоже уселся.