Текст книги "Машина лорда Келвина"

Автор книги: Джеймс Блэйлок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

– В руки правосудия, – повторила странная женщина.

– Правосудие уже настигло его, или наоборот, – заметил Сент-Ив. – Он погиб в Скандинавии. Он упал в горное озеро, где насмерть замерз еще прежде, чем пошел ко дну. Я своими глазами видел, как он… сорвался туда. И вряд ли ему удалось оттуда выбраться.

– Представьте, удалось.

– Невозможно, – покачал головой Сент-Ив.

Несомненно, это было невозможно, но, если речь заходит о докторе Нарбондо, лучше придерживаться сослагательного наклонения, о чем Сент-Ив хорошо знал. Вот и сейчас в его глазах читалось сомнение вкупе с другими трудноуловимыми эмоциями. Во всяком случае, я видел, как загорелись глаза Сент-Ива. После истории с кометой и гибели Игнасио Нарбондо он, казалось, утратил всякий интерес к жизни: хватался то за одну идею, то за другую, но ни один проект не пытался довести до конца, вечерами валяясь на диване в своем кабинете, то дремал, то почитывал романы. Несколько дней Сент-Ив отдал огороду Элис, но, приводя его в порядок, так измотался, что в конце концов грядки достались на откуп кротам и сорнякам. Последняя фраза могла бы стать метафорой жизни этого великого человека, что, впрочем, очевидно только его близким друзьям; на сем я умолкаю, поскольку обещал не затрагивать пережитую Сент-Ивом трагедию.

– Взгляните, – сказала женщина, протягивая Сент-Иву сложенный в несколько раз обтрепанный по краям лист желтоватой бумаги – вероятно, письмо, долго валявшееся в чьем-то кармане. Оно было адресовано некоему Кеньону; про этого человека я не знал ничего, и содержание письма меня не заинтересовало. Внимание привлекли характерный почерк, а также подпись: Игнасио Нарбондо. Сент-Ив передал письмо мистеру Годеллу, который все это время с самым невозмутимым видом развешивал табак в кисеты.

Затем женщина достала второе письмо, совсем свежее, со штампом прошлой недели. Оно лежало в конверте, который, судя по всему, выронили в грязь под копыта лошади, посему начало послания пришло в полнейшую негодность. Ни слова не разобрать. Первые два пригодных для чтения абзаца, похоже, вывела рука, непривычная к перу: автора не заботили бесчисленные кляксы и смазанные буквы. Зато последние несколько предложений были выписаны на удивление чисто и тем же почерком, что и в первом письме. Чтобы понять это, не требовалось быть экспертом. В глаза особенно бросались завитушки «Т» и прописные «А», которых тут обнаружилось целых две: в несколько раз крупнее прочих букв и снабженные ненужной черточкой на верхнем конце, они выглядели скорее печатными, чем рукописными, с легким восточным колоритом. Одним словом, почерк был узнаваем – та же рука, что и в первом письме. Вот только подпись, весьма витиевато выведенная, сообщала, что написал сие некий «Г. Фрост».

Содержание второго письма представляло больший интерес. В нем упоминалось о каких-то бумагах, которые пресловутый Г. Фрост настойчиво разыскивал, суля вознаграждение за помощь в поисках. Похоже, он был профессором Эдинбургского университета, химиком, и разыскивал бумаги, принадлежавшие отцу нашей безумной гостьи; согласно его сведениям, документы были утрачены где-то в окрестностях Норт-Даунс[13]13
  Цепь меловых отложений на юго-востоке Англии.


[Закрыть] лет сорок тому назад. Он с чего-то решил, что записи крайне важны для медицины и что ее отец заслуживает должного признания со стороны ученого мира, коего был лишен при жизни, оборвавшейся столь трагически. Короче говоря, тон письма был льстив и подобострастен, а заканчивалось оно, как я уже упомянул, подписью: «Г. Фрост».

Сент-Ив передал второе письмо мистеру Годеллу и выпятил губы. Интуиция подсказала мне, что он колеблется, – и не в последнюю очередь из-за сомнений, которые возникли у него в отношении этой женщины и причин, побудивших ее явиться сюда с письмами.

– Доктора нет в живых, – изрек он наконец.

Его собеседница покачала головой:

– Письма написаны одной рукой, это всякому ясно.

– В сущности, – продолжал Сент-Ив, – чем сложнее почерк, тем легче его подделать. Всякого рода вычурные штрихи и завитушки, которыми он изобилует, воспроизводятся легко и просто, гораздо сложнее дело обстоит с тонкостями. С какой стати кому-то подделывать почерк доктора, мне не ведомо. История сама по себе интересная, но она не по моей части. Мой вам совет: выкиньте письмо из головы. Не отвечайте. Вообще ничего не делайте.

– Этого человека следует передать в руки правосудия!

– Доктор мертв, – отрезал Сент-Ив. И, помолчав, добавил: – Будь эта загадка хоть немного интересна, мне непременно потребовалось бы узнать все подробности, правда? Например, о каких бумагах идет речь? Кем был ваш отец? Что дает вам основания полагать, будто давно утерянные записки представляют ценность для сегодняшней науки? И что они в самом деле были потеряны где-то в Норт-Даунсе сорок лет назад?

Ее черед колебаться. Наша странная гостья о многом умолчала. Видно, передача злодеев в руки правосудия – далеко не все, что ее волновало; уж это-то было ясно как божий день. Она несколько секунд теребила свою шаль, делая вид, что оправляет ее на плечах, а на самом деле лихорадочно обдумывала, как ей добиться от нас желаемой реакции, не раскрывая сути своих намерений.

– Моего отца звали Джон Кеньон, – наконец сказала она. – В молодости он… скажем так, был введен в искушение и ступил на неверную дорожку, а когда стал старше, с ним жестоко обошлись. Он был связан с дедом человека, которого вы полагаете мертвым, и это он изобрел сыворотку долголетия, выделив ее из железы некоей рыбы, какой – уже не помню. Когда старшему Нарбондо пригрозили высылкой из страны за опыты над живыми людьми, то есть за вивисекцию, мой отец тоже решил скрыться. И уехал в Рим…

– Просто перебрался на континент? – спросил Сент-Ив.

– Нет, заделался ревностным папистом. Принял католичество, покаялся в былых занятиях алхимией и вивисекцией и отправил бы меня в монастырь, уберегая от греховности этого мира, только я была против. Рукописи исчезли. Он заявил, что уничтожил их, но я уверена, что это не так, потому что однажды, когда мне было лет пятнадцать, моя мать нашла в сундуке некие бумаги – похоже, те самые. Они были переплетены в тетради, которые мать хотела сжечь, да отец не позволил. Они вырывали их друг у друга, мать обзывала отца лицемером и кричала, что он выжил из ума и сам не знает, что намерен сотворить.

Гостья помолчала, будто в сомнении, но потом все же продолжила рассказ:

– Отец был слаб характером – не человек, а жалкий червь. Он избил мою мать, спрятал тетради в надежном месте и на неделю уехал в Лондон. Помню, он вернулся домой пьяным и долго раскаивался в содеянном, а я в том же году вышла замуж, уехала из дому и не виделась с отцом, пока тот не состарился и не оказался при смерти. К тому времени моей матери уже лет пятнадцать как не было в живых, и он считал, что убил ее, – да так оно, без сомнения, и было. На смертном одре он опять начал что-то бормотать о тетрадях. Должно быть, все эти годы мысль о них не давала отцу покоя. Перед смертью он говорил мне, что тетради выкрал у него один из членов Королевской Академии наук, человек по фамилии Пайпер, возглавивший кафедру в Оксфорде. Он якобы решил присвоить найденную отцом формулу и хитростью завладел тетрадями, опоив отца и пообещав озолотить его. Денег отец так и не увидел. И потому завещал мне отыскать записи и уничтожить их, ибо лишь тогда он упокоится с миром.

Невесело усмехнувшись, женщина заговорила вновь:

– Скажу напрямик: отцовский покой меня в тот момент заботил менее всего. По мне, чем меньше мира познает его дух, тем лучше, и аминь. Поэтому я ничего не сделала. У меня на руках были тогда сын и точное подобие отца – жалкий муж-пьяница, которого я с пару недель на тот момент в глаза не видела и надеялась больше не увидеть. Вот только в жизни мне никогда не везло, хотя речь не об этом. Важно другое: бумаги, о которых вспоминал отец, эти его тетради, они действительно существуют. И мне известно, что за ними охотится тот тип, что, по вашим словам, погиб в Скандинавии. Видите ли, никто даже не слыхал об отцовских записях, – кроме него да парочки старых лицемеров из Академии наук, но не им спрашивать меня, где эти проклятые бумаги, раз они сами их украли, не находите? У него свои методы, у этого доктора, и его письмо не стало для меня неожиданностью, ничуть не стало. Если вы сами, джентльмены, знаете его хоть вполовину так хорошо, как уверяете, то и вам не следует удивляться, – и неважно, сколько раз вы видели его мертвым…

Так завершилась ее речь. На первый взгляд, слова изливались из этой дамы совершенно свободно, будто бы экспромтом, и все-таки меня не покидало ощущение, что каждое слово было тщательно продумано и взвешено заранее, а изрядная доля монолога осталась, как говорится, за скобками. Эта женщина умело отредактировала и смягчила всю историю, предъявив нам сглаженную поверхность с заплатами в виде сентиментального вздора, прикрывавшими прорехи недостающих подробностей.

Впрочем, Сент-Ива ее речь явно задела за живое, как и мистера Годелла, который, сдается мне, в десятый раз принялся взвешивать один и тот же кисет с табаком. Оба пребывали в глубокой задумчивости. Если эта женщина явилась сюда сыграть на их самых больших страхах, ей это удалось лучше некуда. Здесь варилось что-то нешуточное, причем вода в котле закипела еще в памятный день взрыва на складах и происшествия на набережной. Причем поваром выступал незаурядный преступник: с того дня миновали несколько недель, и это ясно свидетельствовало, что варево готовилось тщательно, безо всякой спешки, и что готовое блюдо обещает оказаться на редкость зловещим.

– Можем ли мы оставить у себя письма? – спросил Сент-Ив.

– Нет, – ответила гостья, вмиг смахнув конверты с прилавка, куда мистер Годелл отложил их после прочтения. После чего, не скрывая улыбки, она развернулась, вышла на улицу, села в поджидавший ее кэб и уехала без единого слова. Короче говоря, странная женщина поняла, что поймала нас на живца. И то была сущая правда: последним вопросом Сент-Ив выдал себя с головой.

Ее неожиданный уход нас ошеломил, а вопрос мистера Годелла, адресованный Сент-Иву, привел в чувство:

– Полагаю, никакого профессора Фроста из Эдинбурга не существует?

– Он неизвестен ни химикам, ни специалистам иных направлений. Здесь она слукавила.

– А ведь конец письма выведен той же самой рукой!

– Безусловно.

Сент-Ив внутренне содрогнулся. Опять открылась старая рана – Элис, гибель Нарбондо в Скандинавии, – и ему снова придется изводить себя неразрешимыми моральными вопросами. Эта борьба лишь усугубляла его чувство вины. И он наконец решился отдаться на волю волн и плыть по течению, чтобы только освободить сознание от тягостного груза. Стало быть, Нарбондо вернулся – появился, как привидение на празднике…

– Почерк-то его, только самую малость нетвердый, – рассуждал Годелл. – Будто писавшего разбил паралич или одолела слабость, и он предпринял героические усилия, пытаясь это скрыть, приблизить свой почерк к образчику в первом письме. Ручаюсь вам, что он еще недостаточно оправился, чтобы настрочить письмо целиком. Ему далась лишь пара предложений; остальное написали за него.

– Допустим, умелый фальсификатор… – начал было Сент-Ив, но Годелл немедля указал на явную нестыковку:

– Зачем подделывать чужой почерк, если не указываешь имени автора? В этом же самая суть, верно? В подобной подделке нет ни малейшего смысла, если только… Боюсь, этот омут гораздо глубже, чем кажется.

– Если кто-то решил подбросить нам это письмо… Чтобы убедить, будто Нарбондо сумел выжить…

– Тогда весь этот спектакль – сплошь загадка, – кивнул, соглашаясь, Годелл, – и опасная при том. Если эта дамочка не ошиблась, мы с вами под прицелом. Нарбондо бросает нам вызов, такие игры вполне в его духе. Я даже полагаю, что это часть его плана – предупредить ее, вселить в нее страх: мол, я вернулся, и мне нужны эти тетради.

– На ее месте, – задумчиво произнес Сент-Ив, – я сразу отдал бы бумаги Нарбондо… Если только ей известно, где они теперь.

– О, она явно имеет представление об этом! Что меня и напугало в этой женщине, – подтвердил Годелл, сметая с прилавка табачные крошки. – Очевидно, она преследует свои интересы и усматривает в возникшей ситуации возможность разобраться с чудовищем самостоятельно. Я предлагаю разузнать, где сейчас Пайпер, если он жив, конечно. Скорее всего, этот тип давно оставил свой пост в Оксфорде и удалился на покой.

В этот момент в лавку вбежал мальчишка-рассыльный со свежим номером «Стандарта»: некое судно ушло на дно при выходе из Дувра. Услыхав эту новость, каждый из нас троих сразу понял… вернее сказать, почувствовал: вот еще одна часть головоломки! Но как именно части увязаны меж собой, не ведал никто.

Корабль был пуст; капитан, команда и немногочисленные пассажиры расселись по шлюпкам и покинули его, причем по причине весьма загадочной. Капитан нашел в судовом журнале запись, сделанную наспех чьей-то незнакомой рукой: видно, ее оставил кто-то из пассажиров или неизвестный, тайком пробравшийся на борт. Когда корабль покидал причал в Грейвзенде, этих каракулей там не было, в чем капитан мог поклясться. Впрочем, с отплытием они поспешили: пришлось сделать крюк и бросить якорь в Стерн-Бей[14]14
  Вымышленный городок явно назван автором в честь британского писателя Лоренса Стерна (1713–1768), автора юмористического романа «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена».


[Закрыть], чтобы принять на борт дополнительный груз. Там простояли целую ночь, но без всякого толку: груз так и не прибыл.

Видно, как раз тогда кто-то проник на борт и нацарапал в журнале несколько строк, – для чего и требовалась дополнительная остановка.

В записке говорилось, что всем, кто есть на борту, следует загрузиться в шлюпки в тот момент, когда по пути к Кале судно поравняется с Рамсгитом, вернее, когда впередсмотрящий отыщет на горизонте корабль под розовыми парусами и получит с него соответствующий сигнал. И вот после этого вся команда и пассажиры должны сесть в спасательные шлюпки и грести изо всех сил четверть мили, не менее. В противном же случае они расстанутся с жизнью, все до единого.

По правде говоря, загадка появления записи в судовом журнале не выглядит такой уж неразрешимой, есть над чем подумать, да и только. По-настоящему серьезным кажется иной вопрос: что случилось бы, не загляни капитан в судовой журнал и не распорядись спустить шлюпки на воду? Автор записи не шутил: своевременно покинутое людьми судно камнем пошло ко дну. Команда и пассажиры не пострадали, но спасение этих людей, по сути, оказалось отдано во власть слепого случая. По всему выходит, что задумавший эту катастрофу, кем бы он ни был, возомнил себя подручным самой Судьбы и присвоил себе право распоряжаться жизнью других. Таков был истинный смысл оставленного неизвестным послания, в этом нет сомнений.

Вместе с кораблем капитан лишился и должности. Отчего он не развернул судно и не привел обратно в Дувр? Да ведь запись в журнале даже не намекала, что все кончится затоплением! Капитан счел ее скверной шуткой, глупым розыгрышем: ну, придется потерять пару часов, праздно качаясь на волнах, что с того? Что могло помешать им вернуться на борт и разойтись по своим местам? Капитан искренне сомневался в существовании парусника с розовыми парусами; да они еще и задержались в Стерн-Бей… Всю эту чепуху просто невозможно было принимать всерьез, за исключением совета пересесть в шлюпки. Капитан заявил, что не пожелал зря рисковать жизнями людей.

Однако то, что выглядело беспочвенной угрозой, произошло: судно отправилось ко дну. Обсудив между собой новость, мы пришли к выводу, что только два обстоятельства достойны нашего внимания. Первое: вся команда погибшего судна по возвращении в Дувр немедленно нанялась на другой корабль и покинула Британские острова. Кстати, стоит отметить, что о случившемся власти знали только со слов капитана, а тот доверия им не внушал, поскольку, чего греха таить, был янки и только недавно прибыл в Англию из Сан-Франциско. Пункт номер два составленного нами списка имел больший вес. Нас всех занимал вопрос: есть ли связь между гибелью корабля и уже описанными лондонскими событиями?

СЫЩИК-ЛЮБИТЕЛЬ В СТЕРН-БЕЙ

Итак, нам ничего не оставалось, как отправиться на побережье, поближе к заливу Стерна. И не только из-за затонувшего судна – неподалеку, как установил Сент-Ив, обосновался тот самый доктор Пайпер из Академии наук; старик проживал в маленьком домике ниже по течению Темзы. Мистер Годелл остался в Лондоне. Он человек занятой, и ему не до увеселительных прогулок. Кроме того, полагать, будто за время нашего отсутствия в Лондоне ничего не случится лишь потому, что последние загадочные события разворачивались несколькими милями восточнее, было бы опрометчиво.

Сент-Ив наведался в Адмиралтейство с целью раздобыть какие-нибудь сведения о капитане Боукере, но узнал самый минимум. По словам тамошних клерков, капитан был темной лошадкой: американец с неясным послужным списком, который около года водил в Кале небольшие торговые суда. Никаких нареканий по службе, никаких намеков на то, что его легко подкупить. Но в том-то и проблема: раз об этом человеке ровным счетом ничего не известно, сам собой напрашивается вывод, что склонить его к преступлению проще простого. Во всяком случае, это заключение показалось нам резонным.

Мы отправились с вокзала Виктории ранним утром и прибыли в Стерн-Бей к завтраку в трактире «Корона и яблоко». Время нас не поджимало, и потому мы провели там более часа, поглощая яйца и ломтики жареной грудинки, причем Сент-Ив, что случалось не часто, пребывал в отменном настроении; поболтав с хозяйкой о всяких пустяках, он якобы совершенно случайно вспомнил о затонувшем корабле и капитане Боукере. Разумеется, о таинственном происшествии вовсю трубили газеты, и эта тема стала одной из дежурных.

О да, хозяйка трактира имеет честь лично знать капитана Боукера. Он янки, самый настоящий, другого такого великодушного рубаху-парня на всем побережье не сыщешь. Нет, никаких врагов у бедняги нет и не было, и тем сильнее ударила по нему катастрофа. Бедняга в одночасье лишился корабля, а теперь сидит без дела! Хотя постойте-ка, недавно он устроился на работу в ледник (так мы называем здешнее хранилище льда) по механической части, присматривает за морозилками – вполне приличная работенка в таком городишке, как Стерн-Бей. Почти все время бывший капитан проводит в хранилище – сидит там с ранней зари до позднего вечера, лишь изредка обедает в «Короне и яблоке» – у него ведь нет семьи. Да, и ночует он там же: ни корабля, ни жилья у него нет. И после того случая подумывает завязать с морем, утешаясь лишь тем, что нет на его совести загубленных жизней. Все твердит: скверная доля выпала его суденышку, но заботился он прежде всего о людях. Вот каков он, наш капитан Боукер.

Сент-Ив заметил, что все это делает капитану честь и что, сдается ему, мир бы только выиграл, будь в нем хоть на дюжину больше таких, как Боукер. Но я-то видел: говорилось это затем, чтобы навести хозяйку трактира на мысль, что и мы сами – люди исключительно порядочные, а не какие-то беспринципные лондонские зеваки, обожающие совать нос не в свое дело. Все беседы Сент-Ив ведет таким манером и ни капли не лицемерит, потому как человек он искренний. Ну а если его дружелюбие в итоге сыграет нам на руку, что же тут плохого?

Так вышло, что в Стерн-Бей жила старая родственница Хасбро, приветливая и радушная тетушка Ади. Некогда она была своего рода фрейлиной матери Сент-Ива и няней моего старшего товарища, а теперь выходила в море промышлять рыбу на траулере, которым владел брат ее умершего мужа, дядюшка Ботли. Поэтому сразу после завтрака Сент-Ив с Хасбро отправились к ним в гости, и у меня оказался час свободного времени. Я решил потратить его на осмотр города, хотя, сказать по совести, от души жалел, что рядом нет Дороти. Ее общество неизменно доставляет мне радость, а разлука – печалит. Хотя я, грешный человек, не всегда прилагаю усилия, чтобы избежать ее.

Позднее утро, сырое и туманное, когда все звуки приглушены, а люди окутаны взвесью непролившегося дождя, – самое время бродить по влажным мостовым, глубоко погрузившись в невеселые мысли. Я направился к заливу, полагая, что Стерн-Бей – одно из тех покойных мест, где приятно провести пару свободных деньков, если с собой есть удочка. Дороти здесь понравилось бы, – как только вернемся, я намекну ей на такую возможность и избавлю себя от уколов совести хоть на какое-то время. И то верно: я праздно брожу здесь как на отдыхе, а Дороти намертво застряла в Лондоне, по горло в будничной рутине.

Затем я подумал о Сент-Иве и об Элис, которую он так беззаветно любил и чья жизнь оборвалась два года назад на площади Сэвен-Дайлз. Слава богу, меня там не было! Эгоистично с моей стороны, но выразиться иначе я не могу. Сент-Ив страдал от одиночества еще до появления в его жизни Элис, – а теперь это сводит его с ума. Ему неплохо удается дурачить людей малознакомых, но меня-то не проведешь – я отлично вижу, что он не создан для холостяцкой жизни. Сент-Ив от нее чахнет. Все богатство его чувств, до последнего гроша, было привязано к Элис. Многое он приберегал, чтобы однажды вложить в эту женщину все накопленное и получить обратно с изрядным процентом. Увы, все чаяния Сент-Ива остались в прошлом, и ныне сама мысль о романической поездке на воды для него невыносима. Ему претят даже те вполне невинные развлечения, что повсеместно считаются чрезвычайно приятными и пристойными…

Погруженный в эти отвлеченные и печальные мысли, я тряхнул головой, отрывая взгляд от тротуара, и увидел перед собой маленькую трехэтажную гостиницу, будто сошедшую с открытки.

То было белое здание с зеленовато-золотистой окантовкой, увитое плющом. Насколько я мог судить, с трех сторон его охватывала широкая веранда, уставленная прекрасной мебелью из ротанга. Повсюду стояли плетеные стулья и столы, за которыми врозь и попарно сидели весьма довольные жизнью и погодой люди. Особенно живописно смотрелись те, кого принято величать «старыми морскими волками». Над крыльцом качалась деревянная вывеска – «Пинта пенного», – сразившая меня сочетанием расчетливости с хлебосольством.

Приветливо кивая сидящим, я поднялся на веранду и вошел в гостиничный холл, где намеревался справиться о ценах и наличии свободных номеров. Весна была не за горами, и мы могли рассчитывать на погожие деньки (хотя в таком гостеприимном городке и ненастье не выбьет человека из колеи), так отчего бы заранее не побеспокоиться о хорошем местечке для отдыха, чтобы, так сказать, осчастливить Дороти?

Ей это местечко наверняка придется по вкусу – все сомнения, которые владели мною на улице, мгновенно испарились. Изумительная инкрустация на полу изображала кита и китобойное судно, – подобную работу мало где встретишь, – повсюду цветы в горшках, а украшением вестибюля служил большой камин, растопленный дровами – ни кусочка угля. За длинной дубовой стойкой разбирала бумаги миниатюрная женщина, и мы минутку потолковали с ней о комнатах и ценах. Хотя она не особо мне понравилась или, лучше сказать, не вызвала особого доверия, я в конце концов уладил все дела и, вполне довольный гостиницей и собой, направился к выходу.

Тут мне показалось, что я заметил своего каучукового слона: он лежал на столе в холле, отчасти скрытый листьями торчавшей из кадки пальмы. Я успел выйти за дверь и начал было спускаться с веранды, когда до меня дошло, что именно я увидел: прикрытые широкими красными штанами толстенькие ноги и круглую попу изготовленного мною забавного животного. Вероятность новой встречи с ним была ничтожной, и потому, уже осознав сам факт и уверившись в нем, я продолжал машинально спускаться по лестнице. Но потом все же развернулся и зашагал обратно.

Хозяйка, которая смахивала пыль с мебели пучком длинных перьев, при виде меня удивленно округлила глаза, решив, видно, что я что-то забыл. Я ответил улыбкой и, чувствуя себя полным дураком, робко поинтересовался, не вручит ли она мне какую-нибудь квитанцию или расписку, будто простой регистрации в гостевой книге мне недостаточно. Она нахмурилась и сказала, что наверняка сумеет что-нибудь придумать, хотя… «Это было бы замечательно, – ответил я, – видите ли, я задумал сделать жене приятный сюрприз. Скажем, я мог бы вложить в конверт что-то вроде открытки и подать ей на подносе с завтраком…» От этих слов хозяйка гостиницы просияла, поскольку ей очень нравятся такие проявления заботы со стороны мужчин, и она будет счастлива познакомиться с юной леди. Я же, выкроив минутку в беседе, повернул голову, чтобы еще раз взглянуть на своего слона, и, разумеется, не обнаружил на столе ничего его напоминающего.

Вы наверняка хотите знать, почему я не спросил хозяйку напрямик о даме с великовозрастным сыном, который таскает с собой игрушечного слона с огромными ушами. Отыщется сотня способов уточнить подробности, не теряя дружеского расположения собеседника! Но нет, я этого не сделал. И чувствовал себя идиотом, который вернулся с порога и насочинял всякую чепуху о конвертах на подносе, поскольку ему примерещилась какая-то там игрушка. К этому моменту я почти убедил себя в том, что все дело в моем воспаленном воображении и в прихотливых тенях, которые отбрасывали на стол пальмовые листья… Стоило ли принимать фантазию всерьез? Надо полагать, капитан затонувшего судна с тем же недоверием вглядывался в кривые строчки, неведомо откуда возникшие в его судовом журнале.

«Тебе просто показалось, приятель», – сказал я себе и, продолжив свой путь к пристани, столкнулся нос к носу со стариком Парсонсом, ученым секретарем Королевской Академии наук. Тот вышагивал мне навстречу в облачении заправского рыбака – шерстяная кофта и сапоги, в руках бамбуковая удочка и сачок, – всем своим видом показывая, что, хотя ему и не довелось добыть хотя бы малька, он экипирован как надо, и это дает ему право, так сказать, «шествовать горделивой поступью».

Я был удивлен нашей встрече; Парсонс же, завидев меня, помрачнел. Полагаю, он немедля сделал вывод, что раз я здесь, то и Сент-Ив где-то неподалеку, а посему тайны Академии в опасности. Старик, по сути дела, был прав; и его собственное пребывание здесь, едва ли случайное, тоже говорило о многом. Любой сыщик-любитель немедленно обратил бы внимание на Парсонса из-за его наряда, поскольку излишняя маскировка всегда выдает имитатора с головой. Никаких сомнений: академик явно что-то замышляет.

– Вы-то что здесь делаете? – воскликнул Парсонс.

Я скроил кривую улыбку:

– Приехал отдохнуть. А вы на рыбалку собрались?

Думается, ему, с учетом его экипировки, следовало бы выругаться в ответ. Но, вероятно, удочка мешала Парсонсу грубить знакомым.

– Веду разведку недр, – поправил меня академик и выставил вперед удилище. – Это алхимическая лоза, такими прежде пользовались для отыскания рыб с золотыми монетами в чреве.

Мне захотелось блеснуть ответным остроумием, но к Парсонсу внезапно подскочил джентльмен с пышными бакенбардами и энергично затряс ему руку.

– Мои соболезнования, старина. Ужасная потеря. Но он прожил такую долгую жизнь. И весьма благополучную… Вероятно, очень устал. Рад, что ты смог вырваться на похороны.

Парсонс ухватил незнакомца под локоть и быстро отвел в сторону – подальше от меня и прежде, чем тот успел вымолвить еще хоть одно слово. Но я услышал достаточно, не так ли? По всему выходило, что тот самый заинтересовавший нас Пайпер отдал Богу душу, а Парсонс приехал проводить в могилу бренные останки.

Я столько всего успел узнать и увидеть, а утро еще и не собиралось заканчиваться, к тому же до возвращения Сент-Ива и Хасбро в «Корону и яблоко» оставалось еще полчаса. И, что важно, мне удалось ощутить себя настоящим сыщиком, хотя я и не мог сказать точно, что именно расследую и каких успехов добился, не считая, конечно, соображения о Парсонсе и Пайпере. Решив, что этого явно недостаточно, я направился на другой конец городка, чтобы заглянуть в ледник.

Это оказался покосившийся деревянный барак, торчавший посреди заросшего бурьяном пустыря недалеко от берега. Я без стука вошел в боковую дверь. Внутри царил холод, – что, в общем-то, не удивительно, – в компрессорных установках свистел пар, а в воздухе висел запах нашатыря и мокрой соломы. Отыскать бравого капитана оказалось не трудно: он сам возник передо мною, едва я оказался внутри, – высокий, коренастый. Судя по всему, Боукер был здесь один. Говорил он, растягивая гласные, словно жевательную резинку. Не буду и пытаться передать нашу беседу дословно, поскольку не силен в передаче акцентов; скажу лишь, что свою речь он обильно сдабривал просторечьями вроде «занюханный», «тута», «от дохлого осла уши», «вот-те раз» и прочими в том же роде. В разговоре он вольно перескакивал с одного предмета на другой, щедро рассыпая веселые присловья, характерные для фермеров Дикого Запада; в общем, ничуть не походил на моряка и, тем более, на капитана. Я-то предполагал услышать соленые словечки из морского жаргона и отметил про себя, что обманулся в своих ожиданиях.

Вначале я пожал ему руку и представился:

– Эбнер Бенбоу. – Придумывая наскоро имя, я едва не ляпнул «адмирал Бенбоу», но, по счастью, вовремя спохватился. – Приторговываю льдом в Харрогейте. Меня там нарекли «ледышка Бенбоу», ну и пусть их! «Мерзляком» не зовут, и то ладно. – Отвесив легкий поклон, я подумал, что это уже явный перегиб. Капитану, впрочем, и моя манера знакомства, и прозвище пришлись по вкусу, и он признался, что у него тоже имеется кличка.

– Я Боб, – хмыкнул он. – Деревенщина Боб Боукер. Хотя зови, как в голову взбредет, только не забывай позвать к обеду.

С этими словами капитан дружелюбно хлопнул меня по спине широченной ладонью с такой силой, что я едва не прошиб стену, а сам затрясся от смеха – аж побагровел; вероятно, ему казалось, что он выдал сногсшибательную шутку собственного сочинения и теперь с явным удовольствием прислушивался к тому, как она прозвучала. Я тоже засмеялся, причем очень сердечно, и стал так энергично утирать глаза, что на них выступили слезы.

– Да ты янки! – вскричал я, переведя дух. Разумный ход: так я намекнул, что не имею понятия, кто он и откуда, несмотря на всю шумиху в газетах.

– Самый настоящий, из Вайоминга. Там родился, там и вырос. Потом бороздил моря, а сюда вот прибился пару лет назад: хотел посмотреть, как обстоят дела на другом конце мира. Я страсть какой любопытный, с роду был такой. Дома гонял паромы из Фриско в Сарслито, жил один, как перст. И решил, что тута уж наверняка будет веселее.

Я немедленно заподозрил, – хотя, может, и не вполне справедливо, – что за бегством капитана Боукера из Америки кроется нечто большее, чем он намерен открыть. Возможно, преступное прошлое. Но продолжал кивать так, будто и впрямь принимал его россказни за чистую монету.