Текст книги "Инструкция на конец света (ЛП)"

Автор книги: Джейми Каейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

новый образ. Ответственная Анника. Очищенная Анника. Божественная

Анника.

От всего этого желудок сводит, потому что это – часть той лжи, в

которую она хочет меня втянуть. Даже само моё присутствие – это часть

лжи.

Позже мы выбираемся из муниципального центра, покрашенного в

что-то среднее между бежевым и жёлтым. Когда строили эту

конструкцию из шлакоблоков, даже не пытались сделать что-то

привлекательное.

Я замечаю эти детали, потому что мне нравится думать о формах и

линиях объектов, о том, как перекликаются форма и функция, о задачах

того или иного стиля, о том, как взаимодействуют – или, в данном

случае, не взаимодействуют, практичность и красота.

Я чувствую, как за час пребывания в том месте я насквозь

пропитываюсь запахом просроченного кофе и сигаретным дымом.

– Ну, расскажи мне, как у тебя дела? – спрашивает меня Анника по

дороге домой.

Я крепко сжимаю руками руль и смотрю прямо перед собой, в голове

пустота. Сомневаюсь, что мама когда-нибудь ещё интересовалась моими

делами. Я снова думаю: «Почему сейчас?»

Уже слишком поздно создавать доверительные отношения между

матерью и сыном.

Я пожимаю плечами:

– Нормально.

– Тебя часто нет дома. В чём же причина?

– Я просто доставлял посылки… Почему ты спрашиваешь? –

парирую я, упрямо не говоря ей то, что она хочет услышать.

– Я просто желаю тебе лучшей жизни, чем моя.

Вот так шутка. У неё было беззаботное детство, любящие родители,

которые открыли для неё все двери.

– Может быть, тебе надо было задуматься об этом семнадцать лет

назад, – невольно вырывается у меня.

На пару мгновений это обвинение повисло между нами в воздухе. Я

не смотрю на неё, не хочу видеть, как она это восприняла.

– Ты злишься на меня, – говорит она наконец.

– Не совсем.

– Понимаю. Ты имеешь право злиться. Я надеюсь лишь на то, что ты

сможешь это преодолеть, и в тебе, в конце концов, проснётся

сострадание.

Я перекатываю на языке колкий ответ, взвешиваю его, набираясь

смелости сказать даже больше того, но сдерживаюсь. Я знаю, что она

любит спорить. Я не хочу доставить ей такое удовольствие.

– Ты так вырос за этот год, но ты всё ещё мой сын. Я всё ещё твоя

мама, нравится тебе это или нет.

– Тебе, наверно, хочется почитать инструкцию к этому.

Она вздыхает, и уголком глаза я вижу, что она смотрит прямо перед

собой на дорогу.

Раньше я боролся за её внимание, пытался изо всех сил быть

хорошим мальчиком, давать ей всё, что нужно, чтобы она меня заметила,

или полюбила, или и то, и другое. Больше я об этом не беспокоюсь, и

даже не знаю, когда точно произошло это изменение. Явно до того, как

она уехала в прошлом году. Возможно, это произошло, когда у меня

начался переходный возраст, и я понял, что мир – это суровое место, в

котором все мы должны заботиться о себе сами.

Я сворачиваю с шоссе на грунтовую дорогу, которая ведёт через лес в

деревню. Всё своё внимание я концентрирую на том, чтобы объезжать

рытвины, потому что дорогу не ремонтировали ещё с допотопных

времён.

– Чего ты хочешь добиться в жизни? – спрашивает она.

Слишком много родительской опеки для одного дня. Мне не хочется

отвечать, но я чувствую, что она всё ещё ждёт ответа, так что я пожимаю

плечами и говорю, что не знаю.

– У тебя определённо есть какие-то идеи. Хочешь стать поставщиком

переработанных стройматериалов по всему региону?

Правда в том, что раньше у меня были готовые ответы на её вопросы,

но они утонули в сером тумане, который в последнее время застилает

мои мысли. Я больше не могу цепляться за будущее рядом со своим

домом на дереве или с тем, что оно мне сулит.

– Ты всегда был таким умницей! Может, пойдёшь в университет?

Мама училась несколько лет в университете до того, как всё бросила

и поехала путешествовать по миру с отцом. Я предполагаю, что такой

способ провести эти годы так же хорош, как и другие, если не обращать

внимания на то, что она за это время ничему не научилась и ничего не

приобрела. Её наблюдения за иными культурами были лишь

поверхностными, увидев мир в его многообразии, она не обрела

мудрости, и всё это было, как мне кажется, всего лишь предлогом, чтобы

попробовать наркотики из экзотических стран. Как говорил мой папа,

это был её опиумный период.

Так как я ничего не отвечаю на её предложение поступить в

университет, она снова вздыхает.

– На самом деле, мне хочется, чтобы ты прошёл курс терапии, чтобы

оправиться после папиной смерти.

Теперь она меня шантажирует. Она жадно ждёт ответа, и мне некуда

деваться. Так что я отвечаю.

– Иди ты к чёрту, – говорю я. – Пошла к чёрту твоя терапия. Тебе она

ничего хорошего не дала.

– Неправда, – возражает она, будто не замечая моих оскорблений. –

Мне очень помог тот труд, что я проделала.

Меня умиляет, как она называет это «трудом», как будто после сеанса

у врача у неё болит спина, а в руке она сжимает квитанцию со своей

зарплатой. Уверен, что так она чувствует себя полезной личностью, хотя

на деле она бесполезна.

Проблема моей мамы именно в этом – она никогда не пыталась

приносить пользу. Она всегда думала, что достаточно просто быть

красивой.

Глава 6

Изабель

Я, наконец-то, могу выбраться из этой дыры.

Последние пять дней я провела здесь взаперти, умирая со скуки,

наблюдая за тем, как со стен осыпается краска, пока Ники бегает вокруг,

стуча молотком, прикрепляя всё, ведя себя так, будто мы оказались в

телешоу «Маленький домик в прериях», которое папа показывал нам,

когда мы просили посмотреть телевизор.

Сначала я не знала, за какое время можно добраться до города и даже

как там оказаться, но потом меня осенило: автостоп. Я вполне справлюсь

с этим. Мне надо всего лишь внимательно смотреть, какому автомобилю

голосую. Чтобы в нём не ехали подозрительные личности, серийные

убийцы и так далее.

Мне всего лишь надо выйти на шоссе, поймать попутку, и я смогу

уехать за сотни миль отсюда на несколько часов.

Меня останавливает только мысль о том, что мама может вернуться

домой в любой момент.

В любую минуту…

Даже когда прошла уже почти целая неделя? Я с ума схожу от

ожидания.

Кроме того, моя сестра вкалывает, как рабыня, на этой

непереносимой жаре, строит клумбы, приколачивая друг к другу доски,

выпалывает сорняки, копается в грязи с тяпкой по невообразимым для

меня причинам.

Она пытается привлечь меня к домашним делам, но действенного

способа для этого просто нет.

На это нет никакой надежды.

Вчера утром среди вещей в сарае я нашла лежанку, ещё я нашла

пляжное полотенце в ванной, достала бикини, забытое на дне ящика

комода. Потом я весь день читала журнал Cosmo, принесённый домой

контрабандой, его я обнаружила в маминой заначке. Нам, подросткам,

категорически запрещено было читать журналы, если только на них не

стоял заголовок вроде «Домашнее консервирование для подростков», но

папе никогда не удавалось убедить маму в дьявольском влиянии поп-

культуры.

Из-за которой мама, наверно, и сбежала.

С пятачка на шоссе, на котором мой телефон ловит ровно на десять

процентов, я отправила ей сообщений пятьдесят после отъезда, но всё

ещё не знаю, прочитала ли она хоть одно из них. В них написано что-то

вроде:

«Куда ты уехала?»

«Когда ты вернёшься?»

«Ты должна вернуться. Папа сходит с ума».

«Почему ты мне не ответила?»

«Папа оставил нас здесь одних. Я позвоню в службу опеки детей,

если ты не вернёшься ПРЯМО СЕЙЧАС!!!!!!»

И так далее.

Я не собиралась исполнять угрозу из последнего сообщения, потому

что, хотя я, возможно, могу раз-другой припугнуть этим Ники, чтобы она

оставила меня в покое, я осознаю, что, если позвоню в службу опеки, я, в

конце концов, окажусь в каком-то жутком доме для подростков, или в

приюте, или ещё где-то, и, скорее всего, стану сексуально озабоченной,

потому что в таких местах это – обычное дело.

На секунду я решила рискнуть, ведь только так я получила бы

приличный кондиционер, телевизор и человеческую еду, но потом

поняла, что это того не стоит.

Нет, мне надо найти маму.

Она единственная в этой безумной семье понимает меня, поэтому я

совершенно обескуражена тем, что она смогла уйти без меня. Она знает,

как сильно я ненавижу это место.

Я абсолютно (почти) убеждена, что она рано или поздно придёт. Если

бы меня кто-нибудь спросил, я бы искренне ответила, что она всего

лишь уехала на продолжительные спа-процедуры и, возможно, побежала

на марафон по магазинам пока решает, как вытащить семью из этого

ночного кошмара.

Может быть, она подумывает о разводе, но это же не конец света.

Я имею в виду, что, насколько я вообще разбираюсь в жизни, жить

здесь – это конец света.

Я думаю, что плохая сторона жизни в том, что мне надо бы было

иногда приезжать домой к отцу, чтобы навещать его, а лучшая – в том,

что у мамы полно родственников в Южной Калифорнии – Лонг-Бич,

Ньюпорт-Бич, Хантингтон-Бич (все города заканчиваются на «бич»

( beach «пляж» – Прим.пер.)) – так что мы могли бы переехать с ней к

побережью и больше не притворяться кроткими монашками. Мы могли

бы пожить с кузинами, пока не найдём собственное жильё, которое,

конечно же, окажется престижным кооперативом с выходом к океану,

еще мы могли объедаться каждый вечер и никогда бы больше не

консервировали бы продукты.

Может быть, прямо сейчас она подыскивает нам дом.

На мгновение я испытываю приступ вины. Я люблю папу и всё такое,

и я совсем не хочу, чтобы они разводились, но ему жизненно необходимо

трезво посмотреть на все эти игры в выживание. В любом случае, он не

тот идеальный парень, каким хочет казаться.

Когда подходит к концу второй день приёма солнечных ванн, чтения

всех журналов « Cosmo», которые я смогла найти, Николь, еле волоча

ноги, возвращается из сарая, грязная и потная.

От этого зрелища мне хочется проверить свои ногти, я только недавно

их выкрасила в прекрасный апельсиновый металлик, который

ошеломительно сочетается с цветом кожи, и про себя я отмечаю, что

вечером надо нанести закрепляющий слой.

– Ты уже ужинаешь? – спрашивает меня Ники.

– Нет.

Она поворачивается и идёт к дому, её костлявые плечи опали, и мне

почти стыдно. Ники так сложно любить, у нас ничего общего, но она,

как-никак, единственный человек, которого я вижу в последние дни. Я

думаю, мне надо попробовать с ней подружиться или ещё как-то

сблизиться.

Для себя я принимаю решение быть отзывчивее к ней, но это

продолжается только час или два (то есть это могло бы длиться и

дольше, если бы мы не встречались, но в тот момент, когда мы начинаем

разговаривать, я вдруг не могу вспомнить, почему хотела быть милой).

Она так раздражает. Она будто бы папочкин робот с промытыми

мозгами.

Но готовит она в разы лучше, чем я.

Если я буду добра с ней, она, наверно, приготовит что-то вроде

шоколадных печений на десерт, а то сэндвичами с арахисовым маслом и

джемом я не только не наедаюсь, но мне ещё и дурно от них становится.

Солнце зашло за верхушки деревьев, так что теперь, куда бы ни села,

я всегда в тени, поэтому встаю и иду за Ники в дом, думая, как бы

подобраться к щедрой стороне сестры. Я могла бы заглянуть в папин

список дел и сделать из него что-нибудь наименее противное. Или я

могла бы сделать то, чем сама потом воспользовалась бы, и попробовать

отскрести грязную ванну так, чтобы позже её принять.

Сделаю и то, и другое. Сначала список дел, потом ванна. Тогда она

сможет испечь печенье, пока я отмокаю в чистой ванне.

Но в доме я слышу душераздирающий урчащий звук, исходящий от

стен, будто бы дом страдает. Я иду на звук по коридору, захожу в

ванную, где Николь уставилась на водопроводный кран, из которого

ничего не льётся.

– Что это за звук? – спрашиваю я.

– Ты о трубах? – отзывается она.

Будто я знаю.

– Господи, что с ними не так?

Она коротко выдыхает.

– Воды нет, видишь?

Она открывает и закрывает кран, потом повторяет свои действия.

– Я думаю, что такой звук возникает из-за воздуха в трубах.

В животе урчит от ужаса.

Нет воды?

Я весь день пролежала на солнце, от меня пахнет кремом для загара и

потом. Мне надо помыться или я взорвусь от бешенства.

– Тогда мы просто вызовем водопроводчика, или кого-там, он приедет

и всё починит, верно?

Она садится на край ванны и пристально на меня смотрит.

– Здесь не поможет водопроводчик. У нас здесь свой колодец.

– Колодец? Тот, в который надо опускать ведро на верёвке?

– Нет, не сосем. Это такой… Я даже не знаю, как он устроен.

– Тогда мы должны позвонить тому, кто знает. Я не собираюсь жить

без воды.

Она суёт большой палец в рот, чтобы откусить кусочек ногтя, но едва

кладёт его между зубами, до неё доходит, что она делает, так что она

прячет руку между ногами. Давным-давно родители запретили ей грызть

ногти, так что она никогда не делает это на людях. Но по её уродливым

обгрызанным ногтям отчётливо видно, что она всё ещё их кусает.

– Мы не можем никому позвонить, даже если твой телефон

заработает. У нас нет денег, чтобы им заплатить, и если кто-нибудь

узнает, что мы остались здесь одни, у мамы с папой из-за нас могут быть

проблемы.

– Мы просто скажем, что мама с папой на какое-то время уехали.

– На то, чтобы это починить, могут уйти дни, и, как я сказала, у нас

нет денег на мастера.

Мне так тошно от того, что она так поступает, будто бы у неё своих

мозгов нет, так что я хочу взять её за плечи и встряхнуть, но она выше и

сильнее меня, так что я иду на кухню, в которой видела местный

телефонный справочник. Я уже начинаю листать страницы, как до меня

доходит, что я без понятия, что искать.

Мастер колодцев? В секции на букву «М» нет ничего подходящего.

Николь идёт за мной на кухню и вырывает справочник.

– Прекрати, – приказывает она. – Дай подумать. Может быть, я

придумаю, как починить его самой.

– Ты же дурочка, – говорю я, в основном потому, что у меня туман в

голове, а не потому, что это правда.

Я иду в свою комнату и всё переворачиваю вверх дном, пока не

нахожу припрятанные со дня рождения деньги. У меня почти двести

долларов сбережений, о которых мне совсем не хочется говорить

Николь, потому что она потратит их на какую-нибудь чушь, вроде

оптовых мешков с бобами. Но я могла бы взять десять долларов,

поймать попутку до города и купить себе что-нибудь на ужин.

Я выгляжу малопривлекательно, так что пытаюсь убрать запах пота

очищающими салфетками для лица, которые нашла в косметичке, заново

расчёсываю волосы, собираю их в хвост и надеваю любимую кепку.

Потом надеваю чистую одежду и выгляжу почти нормально. Брызгаю

дезодорантом и пшикаю туалетной водой, которую мама подарила мне

на Рождество, даже несмотря на то, что папа запрещает нам пользоваться

духами, так что я пахну тоже вполне сносно.

Едва верится, что я, наконец, обрела настоящую свободу в первый раз

за всю жизнь и даже не могу принять душ, прежде чем ей насладиться.

Единственное я знаю точно – я не собираюсь упускать момент.

Когда Николь отворачивается, я выскальзываю во входную дверь,

осторожно прикрываю её, чтобы та не скрипнула, и направляюсь к

городу, пока не стемнело.

Лоурель

Когда мы едем в минивене Паули вместе с самим Паули и Кивой, мы

замечаем на обочине девочку, она неуверенно поднимает палец, словно

сомневается, действительно ли она хочет, чтобы кто-то её подобрал. Она

молода и привлекательна, ей около 13-15 лет, тип её фигуры притягивает

взгляды таких парней, как Кива, подобно блестящим предметам.

– Что тут у нас? – спрашивает Кива, пока Паули притормаживает и

пододвигается к обочине, где гравий соприкасается с травой.

Я опускаю окно.

– Тебя подбросить?

Она вымученно улыбается.

– Я еду в город, нам по пути?

– Сегодня твой день.

Кива перегибается через сиденье и открывает дверь с её стороны, а я уже

знаю, по какому сценарию будут развиваться события. Он из кожи вон

вылезет, чтобы проникнуть к ней в трусы, и если только у неё не стальная

воля, то он в этом преуспеет. Он в зените пубертатного периода, ему

шестнадцать, он до смешного стремится так быстро отдалить от себя

девственность, как только может.

Эта девочка же выглядит свежей. Нетронутой. Взглянув на неё

вблизи, я бы предположила, что ей четырнадцать.

Я чувствую искусственный клубничный запах, когда она садится в

машину, а когда поворачиваюсь к ней, замечаю её сходство с одной из

двух новых девочек, которых описал Вольф. Та же оливкового оттенка

кожа, те же тёмные прямые волосы, те же слегка азиатские черты.

– Как тебя зовут? – спрашиваю я.

– Изабель.

– Я Лоурель, а это Паули, – говорю я, кивая на водителя.

– Я Кива, – откликается Кива с заднего сиденья.

– Спасибо, что подобрали меня.

– Тебя родители никогда не учили, что нельзя ловить попутки? –

спрашивает Паули, вглядываясь в неё через зеркало заднего вида, в его

голосе звучат флиртующие нотки, хотя он стопроцентный гей.

Она пожимает плечами.

– Может, и учили.

– Ты, наверно, здесь недавно. Иначе я бы тебя узнал, – говорит Кива.

– Я здесь на время. Ребята, вы в старших классах здесь учитесь?

– Не совсем, – говорю я. – Мы учимся в школе Садхана.

– Я – выпускник школы жизни, – говорит Паули.

– Я изучаю искусство бытия, – говорит Кива, и это очень на него

похоже. В последнее время я ни разу не видела, чтобы Кива сунул нос в

какую-нибудь книгу.

– Мы решили, что пойдём учиться во Всемирный Колледж

Спокойствия.

– Всемирный Колледж Спокойствия. Это же не просто название, да?

– Ага.

– Ребята, вы вместе живёте? – спрашивает девочка.

– Что-то типа того, – отвечает Паули. – Ты должна прийти и

посмотреть, как мы живём. Это перевернёт твой мир.

Я сдерживаюсь, чтобы не закатить глаза. Не знаю, может ли кучка

хиппи в общежитиях и хижинах кого-то впечатлить, но я там жила почти

всю жизнь, так что, наверно, отношусь к этому предвзято. Я знаю, что

является деревней хиппи, а что – нет. Я знаю, что она так и не оправдала

тех духовных идеалов, на которых была заложена, и меня это, в любом

случае, не беспокоит, но я терпеть не могу, когда люди говорят о ней, как

об исключительной форме рая.

Скорее, это место, где люди сбегают от реальности. Сомнительное

место для детей. Я знала о сексе всё к тому времени, как мне

исполнилось шесть, потому что видела так много накуренных

придурков, которые занимались этим у всех на виду, и попробовала на

себе гораздо больше к тому времени, как достигла возраста этой

девочки. Какие истории я бы ей рассказала… То есть, кто-то в Садхане и

правда стремится к просветлению и всему прочему, но деревня

привлекает и многих полоумных, людей, которые не хотят жить в

реальном мире с его реальными трудностями.

Но за это я их не виню.

Когда на радио заиграла любимая Паули композиция группы Queen,

он настолько прибавил громкость, что никто не смог разговаривать.

Подгоняемый ритмом музыки, он едет быстрее. Стремительно

приближаясь к городу, мы видим, как вдали над горами

распространяется дым от ближайшего стихийного лесного пожара. Эта

опасность нависла над нами уже давно, но пожары случаются в этой

части штата ежегодно, как сменяются времена года. К этому времени

года в Сьерре так жарко и сухо, что пламя не остановить.

Иногда мне нравится, как сверкает красным ночь, и как дым

заполняет долины и окрашивает воздух в бежевые оттенки. Это похоже

на конец света.

От этого я вспоминаю о девушке с ружьём, которую Вольф видел в

лесу. Я наклоняюсь к приёмнику и выключаю радио, когда мы

приближаемся к городу.

– У тебя есть ружьё? – спрашиваю я Изабель, и брови у Кивы ползут

на лоб.

Изабель недовольно морщится.

– У сестры есть. Не у меня.

– Твоя семья – сюрвивалисты?

Её лицо искажается гримасой боли.

– Ммм, папа – что-то вроде сюрвивалиста.

По её напряжённым губам я вижу, что задела её за живое, затронув

что-то, о чём она не хочет разговаривать.

– Правда? Ты сюрвивалист? – спрашивает Паули.

– Вы что, ребята, верите, что грядёт зомби-апокалипсис? –

спрашивает Кива, который обожает зомби.

Не понимаю, как кому-то могут нравиться зомби.

– Ни в коем случае. Но папа из их числа, и сестра тоже. Он ей совсем

мозги промыл.

Сюрвивалисты с пушками поселились прямо рядом с нашей мирной

и беззаботной коммуной? От такого невероятного совпадения я чуть не

смеюсь в полный голос. Мне жизненно необходимо встретиться с её

сестрой с пушкой как можно скорее и выяснить, что у неё за дело.

Николь

Когда я понимаю, что Изабель пропала, я стараюсь не паниковать. То

есть, в любом случае, как далеко она могла бы добраться? Она

абсолютно не ориентируется, и у неё нет денег. Но когда я представляю

себе, как она ловит попутку и садится в машину к какому-то

злоумышленнику, сердце переполняется ужасом. Папа доверил мне

заботу о сестре, о доме, обо всём – и теперь всё рушится. Я уже

провалила задание, а ещё даже недели не прошло.

Сначала я обыскиваю дом и его окружение, надеясь на то, что она

моет пол в сарае, или ищет что-то в гараже, или, что совсем невероятно,

гуляет где-то в лесу, но часть меня знает, что эти поиски бесполезны. По

тишине, по мирному спокойствию, на которое Иззи не способна, я вижу,

что одна. Она постоянно что-то напевает себе под нос, или копошится

где-то, или жалуется на скуку.

Я вспоминаю о велосипеде в гараже и иду за ним. Может быть, я

смогу перехватить её, пока её не подобрала попутка, если поеду

достаточно быстро. Когда я застёгиваю шлем, то понимаю, что обе шины

сдуты. Конечно. На велосипеде никто не ездил, пока мы собирались и

переезжали. Только у меня в семье есть велосипед. У сестры был один,

но в прошлом году она оставила его без замка у школы, и его угнали, а

папа отказался покупать новый.

Я оглядываюсь кругом в поисках насоса, но всё, что вижу – это так и

не распакованные коробки, потому что папа не включает распаковывание

вещей в наше безумное расписание. Он не предполагал, торопясь уехать,

что мне может понадобиться велосипед, чтобы погнаться за сестрой.

Бормоча ругательства, я снимаю шлем и решаю бежать за сестрой.

А потом я думаю, а что, если я её не догоню? Что, если я просто

позволю ей самой понять, что сбегать вот так – плохая идея? У меня всё

ещё остаётся нешуточная проблема, с которой надо разобраться –

отсутствие воды.

Возможно, она сама вернётся. Возможно, я беспокоюсь по пустякам.

Возможно.

Глава 7

Вольф

Когда я был гораздо младше, я был, возможно, влюблён в Лоурель.

Сколько себя помню, она была в моей жизни, но всё же я помню время,

когда она всегда защищала меня, когда мы были лучшими друзьями и

товарищами по играм, и я представлял её себе девочкой, сотканной из

солнечных лучей и неба. Я мечтал о ней, вдыхал её запах и думал о ней

только в превосходной степени – самая симпатичная, самая умная, самая

лучшая.

Я не знаю, почему моё отношение к ней изменилось. Я не знаю,

когда это произошло. Но Лоурель невозможно узнать, не меняя своего

мнения о ней, потому что она стремительно превращается из одного

человека в другого прямо у тебя на глазах.

Я знаком с ней достаточно долго и понимаю, что за

привлекательной внешностью скрывается тьма и пороки. Она –

бездонный бассейн, в котором опасно плавать. Ты никогда не узнаешь,

что именно утянет тебя на дно.

Таким образом, Лоурель – единственная девушка, которую я

любил, если, конечно, то детское чувство, которое я испытывал к ней,

было любовью. Девушка, которую ты, как думал, знал, стала

незнакомкой. Дело не в том, что в такой крохотной деревне как моя, все

ровесники воспринимают друг друга как братьев и сестёр. В

деревенскую школу приезжают дети из других мест, потому что она

славится нестандартным подходом к образованию. Так что, здесь есть

девушки из близлежащих городков, некоторые из которых обладают

возможностями, о которых я могу только мечтать.

Что-то всё же не даёт мне ухаживать ни за одной из них. Даже

когда они строят мне глазки, я коченею, внутри меня только ледяная

сталь, которой неведомо то удовольствие, когда заигрываешь ты, и когда

заигрывают с тобой.

Став старше, я чувствую, что что-то не так. Я знаю, что я, наверно,

остался в стороне от чего-то невероятного, но это ни на что не влияет. Я

всё ещё холоден к миру.

Лоурель говорит, что я держусь слишком далеко ото всех, я

слишком возвышен и слишком зацикливаюсь на плохих вещах. Но я

уверен, что втайне она рада тому, что я не влюблён ни в одну из

городских девчонок. По тому, каким будничным тоном она упрекает

меня в отчуждённости, я могу сказать, что её это совсем не беспокоит.

А вот новая соседка…

Николь.

Она всё ещё преследует меня во сне и наяву.

Я вижу во снах её тонкие руки и легкую поступь сквозь бурные

заросли сорняков. Я просыпаюсь с её именем на губах, она заполняет всё

расстояние между отдельными мыслями. Как мне вести себя на этой

новой планете?

Иногда ранним утром я лежу без сна в новом домике на дереве, а

возле моего уха жужжит комар. Я отмахиваюсь от него в третий раз и

пристально смотрю сквозь окно в крыше на звёзды. Первый раз в жизни

я не хочу быть один.

Я представляю, что чувствовал бы, если бы Николь лежала рядом,

тёплая, её светло-коричневая кожа рядом с моей, и сквозь меня проходит

ток. Я возбуждаюсь от одной этой мысли.

Я глубоко вдыхаю и выдыхаю, потому что так я одновременно и

отдаляюсь и приближаюсь к этому ощущению.

Это желание.

Я испытывал его раньше, конечно. Миллион раз. Но не так. Я не

был одержим гонкой за одной единственной девушкой, которая носит с

собой пушку и умеет с ней обращаться, которая живёт непостижимой

для меня жизнью и ничего не знает о моём странном мире.

Может быть, меня так привлекает в ней наша непохожесть.

Большинство людей обычно образуют пары с другими жителями

деревни, потому что убеждаются в том, что люди извне просто их не

понимают. Те духовные принципы, которым они следуют, не пускают

посторонних в их повседневность. Но что говорить о нас, детях

искателей истины? Мы вовсе не выбирали эту жизнь. И, всё же, нас

объединяет что-то исключительное, потому что мы общаемся с такими

же, как мы. Может быть, не только с ребятами из деревни, но точно с

теми, кто понимает и кто вырос в этой культуре или придерживается её

принципов.

Что бы подумала Николь о такой жизни? Что она думает обо мне?

Я осознаю в этой молчаливой темноте, что, на счастье или на беду,

мне предстоит это узнать.

* * *

Хелен – самая давняя мамина подруга. Они вместе приехали в

деревню, когда она только зарождалась, но, пока мама продолжала

употреблять наркотики и алкоголь, Хелен одумалась, получила учёную

степень и стала деревенским терапевтом. Она стала мне кем-то вроде

мамы, по крайней мере, тогда я думал, что на маму можно положиться и

она даст разумный совет.

Я не разговаривал с ней после приезда Анники, в основном,

потому что я знаю, что она будет убеждать меня дать Аннике ещё один

шанс и простить её ради своего же блага, а я весь этот бред слушать не

хочу.

Но она знает, что я её избегаю, так что, когда я вижу записку,

просунутую под дверью спальни, на которой её рукой небрежно

написано моё имя, сердце уходит в пятки.

Я поднимаю её и вскрываю конверт. Внутри лежит листок со

словами: «Нам надо поговорить. 15:00, мой кабинет. С любовью, Хелен».

Я бросаю записку на прикроватную тумбочку и иду к выходу,

придумывая отговорки. У меня дела. Мне надо работать в домике. Я

хочу увидеть Николь.

Но уже 14:52. Все мои дела подождут полчаса. К тому же, чем

дольше я откладываю встречу, тем …

Я иду через двор и рощу красных деревьев к зданию

администрации. В нём в конце главного коридора находится кабинет

Хелен, маленькая комната с огромными окнами, индийскими ковриками

ручной работы и папоротниками в горшках.

Дверь слегка приоткрывается, так что я знаю, что сейчас она

никого не принимает. Когда я стучу в дверь, она зовёт меня войти. В

кабинете витает лёгкий запах ладана. Хелен сидит за столом, ручка

зависла над тетрадью.

– Милый Вольф! Вот так сюрприз! – говорит она, поднимая на

меня взгляд. Она обходит стол и обнимает меня.

Хелен всегда пахнет цитрусовыми. Она худая женщина с

изящными формами, отточенными годами занятий йогой, сильная, но с

нежными объятиями. Мне кажется, что она ко мне прилипла, но это

потому что я так сильно перерос её за последнее время.

– Ты занята? – спрашиваю я.

– Конечно, нет. Я рада, что ты прочёл мою записку. Давно пора

было поговорить.

Она жестом приглашает меня на диван напротив своего стола и

притягивает кресло так, чтобы сидеть в полуметре от меня.

– Когда ты вернулась с Гаити?

– В воскресенье.

Несколько месяцев в году Хелен добровольно помогает в детском

приюте в одном из беднейших регионов Гаити, а потом она

возвращается в Штаты и остальную часть года убеждает богачей

пожертвовать деньги приюту.

– Как путешествие?

– Затратно и прекрасно, как всегда. Ты должен поехать со мной в

следующий раз.

– Может быть, поеду, – говорю я и откидываюсь на спинку дивана,

погружаясь в тишину и спокойствие кабинета. – Меня заинтересовала

странная записка, которую ты обронила возле моей двери.

– Я вчера целый день провела с Анникой, – говорит она вместо

объяснения.

– Понятно. Она вернулась.

– И конечно, я тут же подумала о тебе. Как ты это воспринял?

Я пожимаю плечами. Что ей ответить, в самом деле? Если кто-то и

знает о тяжести ситуации, то это Хелен.

– Ты много времени с ней провёл?

– Нет, – отвечаю я.

– Это она так решила?

– Я. Она пыталась восстановить отношения.

К горлу подкатил комок, и я пытаюсь глубоко дышать.

Я не хочу проходить курс терапии чувств к маме. Я мельком гляжу

на дверь, рассчитывая, как трудно будет сбежать.

– Сближение с тобой – часть её лечения, – говорит Хелен.

– Надо внести изменения. Она должна вычеркнуть меня из своего

списка.

– Не думаю, что она с этим согласится.

Я выглядываю в окно позади её стола, гляжу на австралийский

папоротник размером с дерево, покачивающийся на ветру. Его явно

посадили до повального увлечения местными растениями в деревне.

– Можно мне сказать, что я думаю?

Она смотрит на меня с полуулыбкой.

– Ты расскажешь, хочу я того или нет.

Она смеётся.

– Ты слишком хорошо меня знаешь.

Я пожимаю плечами.

– Я тебя слушаю.

– Я подозреваю, что ты не сможешь быть по-настоящему счастлив,

пока не помиришься с Анникой.

Во рту застывает что-то похожее на смех.

– Помириться?

Она откидывается в кресле и изучающе на меня смотрит.

– Чем это должно быть, по-твоему?

– Не знаю.

– Подумай об этом.

– Я не хочу об этом думать.

– Ничего не получится, если ты будешь так сопротивляться, –

говорит она своим лучшим успокаивающим голосом врача.

– Я не хочу проходить терапию.

– Прости, – извиняется Хелен. – Я должна была тебя спросить.

– Может быть. Но я знал, что отказался бы, если бы ты спросила.

Она улыбается.

– Ты такой же сообразительный, насколько красивый.

Мы сидим в тишине несколько долгих секунд.

– Я не верю ей, – наконец говорю я, слова безудержно вырываются

из меня на этот раз.

– Чему именно?

– Тому, что она трезва. Всё ещё трезва.