Текст книги "Инструкция на конец света (ЛП)"

Автор книги: Джейми Каейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

самого начала и просто не парился об этом?

– Ты планируешь здесь жить или что?

Он опять пожал плечами:

– Из твоих уст это звучит так официально. Я не знаю, честно.

– Ты вложил много сил в постройку этого дома.

Почему-то, он стал меня ужасно раздражать.

– Не переживай, я не хотел устраивать здесь вечеринки. Просто мне

нужно место, которое было бы очень далеко от всех людей.

А теперь странная близость нашего одиночества начинает доходить и

до меня. Я понимаю, что Вольф начинает меня привлекать и

очаровывать, хотя видно, что он не осознаёт этого.

– Мне нужно идти, – выпалила я. – Отец может меня потерять.

Потрясённая тем, что всё это время находилась наедине с парнем,

которого абсолютно не знаю, я отхожу к лестнице.

– Ты расскажешь ему об этом? – слышится голос Вольфа.

– Нет... Вернее, не сейчас.

Потому что папе и так хватает проблем с поиском мамы. Я

попыталась вообразить, где моя мама, что она думает. Но так и не могла

понять причины ее поступка и его значения.

Я не знаю, почему отцу никогда не приходило в голову, что она тоже

волнуется. Наверное, она взвалила на себя слишком много. Оглядываясь

назад, я думаю о её затуманенном взгляде, когда она задумывалась о

студентах, исследованиях. Вспоминаю, как она в этот момент

улыбалась... и понимаю, что мы были слишком невнимательны к ней.

А где она теперь?

Что делает?

Вдруг она не вернется?

Образно говоря, в нашей семье отец – это автомобиль. Мама –

двигатель. Я хочу сказать, что пускай даже формально машина будет

существовать, но ведь без двигателя она работать не будет.

Сейчас я иду на восток, вдоль пологого откоса холма, где все

покрывают опавшие листья и ветви деревьев. Я уже привыкаю к этим

лесам, где так мало следов существования живых существ, только

иногда отпечатки копыт оленей и мелких животных. Дойдя до основания

склона, я увидела, какой здесь мог бы быть глубокий ручей, если бы

прошлая зима не была такой сухой. Сейчас видно только тоненький

поток, едва-едва. Я иду к его основанию по грубой земле, пока не дохожу

до небольшого бассейна ручья. Тут я снимаю ботинки, подворачиваю

джинсы и просто стою.

В тени вода прохладная. Вообще-то, вся эта вода возникла из-за

таяния ледников Сьерра-Невады. Она очень чистая и пригодна для

питья.

Но, не думаю, что её хватит надолго.

В Калифорнии дождь идет зимой, а в оставшееся время года воды

можно особо не ждать. Когда мне было тринадцать, мы жили в пустыне

и не замечали засуху, потому что она постоянная. А теперь стоит

подумать о том, где брать питьевую воду.

Вспомнились частые пожары в Калифорнии, начинавшиеся весной.

Отец считает, что эти пожары признак неминуемого краха общества, но

мне кажется, проблема скорее в сухом климате.

И вообще всё здесь кажется мне неправильным, вся эта идея с

переездом и поступок мамы – лишнее тому подтверждение.

Надеюсь, у отца есть план. Обычно у него он есть.

* * *

Это был второй день, после того, как уехала мама.

Грузовик с вещами прибыл поздно. Вещи были разгружены, и мы их

распаковали, в это время отец периодически замирал и посматривал в

окно, на пустую дорогу. Он никогда не говорил ничего об исчезновении

мамы. Если бы мы с Иззи не были такими разными, возможно, мы

обменялись бы взволнованными взглядами или тайком поговорили об

этой ситуации. Но, вместо этого, она избегала моего взгляда, когда мы

столкнулись в прихожей. Большая часть дня прошла в наведении

порядка.

У нас была своя система распаковки вещей, которую оказалось

невозможным воплотить в жизнь без участия мамы, поэтому папа

перераспределил обязанности так, чтобы всё было полностью

распаковано где-то часам к десяти вечера.

На третий день мама всё ещё не вернулась. Наш дом, с его

угнетающим фасадом, с появлением наших вещей стал только унылее.

Выражение лица отца стало ещё мрачнее, теперь для такого настроения

у него был серьезный повод.

На четвёртый день отец сообщил мне, что мы едем в продуктовый.

Сестру оставили дома, в то время как мы с отцом сели в грузовик и

двинулись в той же самой жуткой тишине, которая возникла с уходом

мамы. Но в таком небольшом пространстве я не могу ее не нарушить,

она невыносима.

– Куда ушла мама? – задала я вопрос писклявым голосом.

Руки отца крепче сжали руль, и, не разворачиваясь ко мне, он выдал:

– Не знаю.

Я ожидала услышать не это.

– Разве она не сказала хоть что-нибудь, прежде чем уйти? Где она

будет? Когда вернется?

– Нет.

– А ее мобильный? – хотя я и спросила, но знаю, что он отключен, я

пыталась позвонить с телефона Иззи.

– Она оставила его дома.

– Оо.

М-да. Это похоже на маму. У нее никогда не было привычки брать

телефон с собой, к тому же она постоянно забывала его заряжать и

просто думала, что ей редко звонят.

– Ты пытался позвонить кому-нибудь из родственников?

– Пару раз, никто не ответил на звонки.

– Наверное, она знала, куда идти, да?

Отец ничего не ответил, и я снова пытаюсь представить маму, где она

и что делает... и понимаю, что никакого понятия об этом не имею.

Вообще, понимание того, что моя мама – преподаватель было у меня

только в мыслях. Даже идея о том, что мама могла мечтать о чем-либо,

выходящим за пределы нашего мирка, казалась мне нереальной и

неинтересной, как сложные математические вычисления.

– Ты не думал, что она могла пострадать, или что-то серьезное могло

случиться? – опять молчание. – Пап? Это не шутки. Что, если она

разбилась или заблудилась, или... – Или что? Я не знаю.

– Полиция позвонила бы, случись что-то серьезное. Она не хочет

быть найденной, вот что я имею в виду.

– Но почему? – глухо спрашиваю я.

Я знаю почему. Но мне нужно убедиться в правильности догадки.

– Не знаю.

По тону его голоса было понятно, что тема закрыта. Отец никогда не

признается, что чего-то не знает. Только сейчас я понимаю, какая же

нетвердая почва у меня под ногами. В жизни я всегда рассчитывала на

несколько вещей: на абсолютную уверенность моего отца во всем и на

тот факт, что родители вместе.

Не сомневаюсь, папа любит маму. Он может и не показывает этого,

но это так. Я уверена. Другое дело, любит ли она его. Я опять в

растерянности. За окном мелькает сосновый лес. Мы проезжаем

большой знак с медной надписью «Деревня Садхана и Духовный центр».

– Кто там живет в этой Садхане? – спросила я.

– Эти люди – группка сумасшедших язычников.

Я исподтишка взглянула на профиль отца, пока он был занят дорогой.

На его голове до сих пор короткая стрижка, хотя он и в отставке. Он не

планировал уходить, но так вышло, и мне всегда кажется, что он готов

надеть униформу и в любой день вернуться к работе. Я отвожу взгляд,

пока он не заметил, как я за ним наблюдаю.

Мне хочется спросить: «Так ты знаешь, кто эти люди?»

Но вместо этого получается:

– То есть, там что-то вроде церкви?

– Там, похоже, живет группа хиппи, которые используют духовность

как прикрытие для выращивания травы.

Я вспоминаю Вольфа, парня из леса (и уже не в первый раз). Он

странный и сколько бы я ни думала, у меня не получается приобщить его

хоть к какой-то категории людей. По-моему, он полная моя

противоположность – я-то скучная девочка-ботаник азиатской

внешности, обученная охоте.

Знаю, что для людей я – тихоня. Потому что в классе сидела

спокойно, не поднимала руку, чтобы другие могли ответить, поскольку

знала все ответы на вопросы.

– Давай-ка я кое-что тебе проясню. Мы больше не в военном городке,

здесь, в гражданском мире куча сумасшедших – и твоя работа держаться

в стороне от этого, понятно?

– А с кем же мне дружить?

– Ни с кем. У тебя есть сестра и этого достаточно.

Я отвернулась к окну и закатила глаза. До чего бредовая идея

дружить с Иззи. Он вообще давно ее видел?

– Мы с ней немного разные.

– Не спорь. Вы с Иззи – семья, вам ничего не должно мешать

общаться.

Я подавила громкий вздох.

– Хорошо, пап.

Я слышала от него подобное и раньше. С моей стороны глупо было

бы затевать этот разговор, зная, что он ни к чему не приведет. Хотя,

может, просто Иззи настолько женственней меня, что он считает, что ей

необходим телохранитель?

Он вообще ее не знает.

* * *

Когда мы возвращаемся домой из продуктового магазина, я помогаю

папе выгружать еду из пакетов. Ее так много, что её наверняка хватит на

ближайший месяц.

Отец работает в полнейшей тишине. Интересно, надеялся ли он

увидеть маму дома?

В кухне он уже распределил шкафы для еды. Я стараюсь положить

всё в точности предназначенное для этого место.

Когда не осталось ничего, кроме гигантского мешка сухого риса и

пустой канистры, я стала искать отца, чтобы узнать, что с этим делать. У

нас уже был случай, когда моль в кладовой всё сожрала. Перерыв весь

дом, я нашла отца, сидящим в своем офисе. Он что-то просматривал и

иногда делал заметки на страницах.

– Гм… – пытаюсь привлечь его внимание. – Что делать с рисом?

Он нахмурился, как будто не понял вопроса, и эта неопределенность

в его глазах пугает. Обычно он выглядит самоуверенно, а тут он

показался мне даже хиловатым и как будто постаревшим. Я даже вижу

проблески седых волос на голове и глубокие морщины вокруг рта и глаз.

Раньше я этого не замечала.

– Я собираюсь уехать на некоторое время, вам придётся побыть

одним, – говорит он.

Мне нужно время, чтобы осознать сказанное. А пока я молчу. Не

знаю, что ответить.

– Куда ты собираешься?

– Искать маму.

– И сколько ты будешь её искать?

– Столько, сколько потребуется.

– И мы с Иззи будем здесь одни?

У нас ведь даже нет телефона или интернета. У отца был план жить

за счет солнечных батарей, но мы их еще не установили.

Хорошо, что хоть электричество есть.

– Да. Здесь достаточно еды, я оставлю вам немного денег. И ружье.

– Но... – вырвалось у меня, прежде чем я успела подумать. Это самое

нелюбимое его слово.

Отец строго смотрит на меня.

– Все будет нормально.

В моей голове тысяча вопросов, но пока я их формулировала, отец

дал мне какую-то книгу. Я вижу что это «домашняя» книга, где он

записывает все, что считает связанным с семьей.

Это какой-то неясный документ, который он написал для мамы,

сестры и меня пару лет назад. В него мы, собственно, никогда не

смотрели, зато отец к этой книженции обращался при каждой

возможности.

Я беру книгу в руки и сжимаю так крепко, как будто я тону, а книга

может меня спасти.

Значит, я и Иззи одни в этом разбитом доме, в самой глуши. Звучит

ужасно. Но отца это не волнует, он хочет, чтобы я доказала, что смогу

выжить в этих обстоятельствах.

Я вглядываюсь в небо, как будто там что-то может быть написано.

Существует миллион причин, почему оставить нас тут вдвоем –

плохая идея, но отец просто не сможет сидеть и ждать.

– Где ты будешь ее искать? – наконец спрашиваю я.

– Тебя это не должно волновать, – по его взгляду видно, что он

считает, что я «недалекая».

Еще больше вопросов возникает, если подумать о том, что что-то

может случиться, ведь мне даже позвонить некому. У отца нет телефона,

он думает, что в них нет необходимости. К тому же по нему

правительство легко может отследить наше передвижение. Телефон есть

у сестры, но связь тут почти не ловит.

– Вы двое продолжайте работать по списку, если все сложится

удачно, я вернусь максимум через неделю.

«Если всё сложится удачно...»

Надо постараться не говорить ничего Иззи.

Может и получится, но как я проживу с ней наедине целую неделю?

Или даже больше, чем неделю.

Даже не хочу об этом думать.

Папа не из тех людей, с которыми можно спорить, даже если ты его

дочь. Он настолько уверен в собственной правоте, что любые слова,

противоречащие его убеждениям, для него так же достоверны и

убедительны, как и жужжание летающей вокруг головы мухи. Это всего-

навсего мелкая помеха, от которой надо отмахнуться, а в идеале –

раздавить.

Я знаю это столько, сколько себя помню, но выразить свою мысль

словами я смогла лишь недавно.

– Где Изабель? – спрашивает он, стремительно проходя мимо стола и

беря в руки чемодан, который, я только сейчас это замечаю, стоит возле

двери.

– В комнате, наверно.

– Изабель, – кричит он в глубину коридора, – спускайся сюда.

Иззи неторопливо спускается по лестнице, на ногах у неё фиолетовые

шлёпанцы с ремешком между большим и указательным пальцами, одета

она в джинсовые шорты и слишком открытый топ, так что папа такое

точно не одобрит.

Она молча окидывает нас взглядом.

– Я еду искать маму. Твоя сестра за старшую пока меня нет. Ты

должна делать все, что она скажет, поняла?

Иззи открывает рот и в ужасе спрашивает:

– Что?

– Ты меня слышала. Я не потерплю никакой дерзости.

– Я тоже хочу поехать, – просит она.

– Ты останешься здесь и будешь ремонтировать дом. Я оставляю вам

список дел, которые надо сделать, так что, когда мы с мамой вернёмся,

всё должно быть готово.

Не могу представить, что он имеет в виду, говоря о ремонте дома. Мы

что, должны закрыть глаза на пятна на стенах и потолке, на сломанные и

склеенные изолентой окна, на жуткую атмосферу дома, в котором будто

обитают призраки, и просто вести тут хозяйство, словно всё в порядке?

Или мы должны проявить талант мастеров на все руки, которого у нас

нет, и всё починить?

Он ничего не объясняет, только говорит: «Итак, всё ясно» и идёт по

коридору к двери с чемоданом в руке.

Мы с Иззи следуем за ним настолько потрясённые, что нам нечего

сказать.

Я стою на крыльце и смотрю, как он уезжает, как его грузовик

оставляет за собой облако пыли на иссушенной грунтовой дороге, но я

всё ещё надеюсь, что он передумает, осознает, какое это безумие

оставить двух девочек-подростков одних в этой глуши на всё время

своего отсутствия. Но вот только, когда он о чём-то передумывал?

Почти никогда.

Я оборачиваюсь и смотрю на выражение лица Иззи. Она уже сейчас,

как я могу предположить, прокручивает в мыслях, в какие неприятности

ввяжется со своей новоприобретённой свободой.

– Мы остаёмся ровно на этом месте, – говорю я, и эта фраза звучит

чудаковато, потому что у нас нет машины, чтобы куда-нибудь поехать, а

до города миль пять.

И куда бы мы поехали?

Она пожимает плечами.

– Как хочешь, но почему бы и нет, если мы здесь одни? Я собираюсь

выяснить, как развлекаются местные.

– Нет, не собираешься. Ты остаёшься здесь, как сказал папа, и

помогаешь мне.

Послушав себя со стороны, я понимаю, что выгляжу самой большой

тупицей в мире, но что мне ещё сказать?

Правда в том, что у меня вообще нет способов контроля над Иззи.

Всю свою жизнь она бушует сильнейшим ураганом, с которым мне надо

жить, постоянно опасаясь, какие разрушения он может за собой повлечь.

Она драматично округляет глаза:

– И что с того?

– А то. Если ты не будешь делать, как сказал папа, я ему сразу же

расскажу, как ты себя вела, пока его не было.

– Ты расскажешь папе, а я устрою тебе такую жизнь, что ты об этом

пожалеешь, – воркует она фальшивым приторным голосом, потом

разворачивается и идёт обратно в дом.

Впервые я скучаю по маме. Мы не самые дружные мама с дочкой, и я

знаю, что разочаровываю её, когда встаю на сторону папы, но всё-таки.

Как она могла оставить нас тут, вот так, без объяснений, без прощаний –

без ничего?

Зуд в пальцах призвал взять дневник и ручку, чтобы записать всю эту

головоломку, изложить её на бумаге, на которой я могу построить и

перестроить свои мысли, пока они не раздавили меня. Мне кажется, что

привычку писать я переняла от папы, зачинателя конца света, хотя он

даже не знал о моём личном дневнике, в отличие от дневника

тренировок по выживанию, который он заставил меня завести. Тот

личный дневник – единственный мой бунт, единственное место, где я

могу говорить то, что хочется, и не надеяться на одобрение папы.

Я никогда не умела угадывать мамины мысли. Что-то в ней кажется

невероятно знакомым – её тёплый запах жасмина, её голос, её широкие

скулы, а что-то – таким несовместимым со мной, будто бы она с другой

планеты. Мама не из тех, кто любит говорить о своих чувствах, или

своём прошлом, или о чём-то личном. Она даёт поручения, спрашивает,

как прошёл день, объясняет, как что-то сделать. Но сама она для меня -

закрытая книга.

Теперь же меня интересует скрытая сторона мамы, та, которая

стремится сорваться и убежать, не попрощавшись, та, у которой, в

отличие от меня, достаточно смелости, чтобы противостоять папе. Имя

мамы – Мели1, и впервые за свою жизнь я вижу, что она цельная

личность, а не просто мама. Та сторона, которую мы не замечали до

этого дня, у которой есть надежды, мечты, страсти, никак не связанные с

нашей семьёй, – это то, что я хотела бы узнать.

Внутренний мир Мели, мне кажется, гораздо сложнее, чем любой из

нас мог представить.

Часть 2

Ты сам по себе.

Каждый обученный мечтает пройти экзамен на выживание. В

подготовке ведь нет никого смысла, если ты действительно не веришь в

конец света, верно? Ты постоянно мечтаешь о подвигах, приключениях,

ощущении жизни на пределе. Я вижу это во всех подготовительных

журналах, которые папа раскидывает по дому, на вебсайтах и в

переписках, окна которых папа оставляет открытыми на экране.

Но я всегда удивлялась этой мечте и её хрупкости. В конце концов,

если правда хочется так жить, почему бы прямо сейчас не собрать вещи

и не переехать в труднодоступные районы Аляски? Зачем ждать?

Теперь я вижу, что папа, наконец, сделал именно это. Этим он

говорит нам и остальному миру: «Зачем ждать? Почему бы не начать

бороться с апокалипсисом уже сейчас?»

Глава 5

Вольф

1 В англоязычных источниках имя Maly означает blossom «цветение». (Прим.пер.).

Я видел во сне девушку из леса, видел Николь. Хотя я обычно не

запоминаю сны, этот помню отчётливо, потому что нечто подобное я

вижу каждую ночь со дня нашей первой встречи. Она подкарауливает

меня в лесу, а после того, как стреляет мне в ногу и склоняется надо

мной проверить, жив ли я, я целую её.

В этом сне не так много нелогичных моментов, но он настолько

живой, что пробуждает во мне желание увидеть её снова по неясным для

меня самого причинам. Я тут же просыпаюсь в поту, с пересохшими

губами, с выпрыгивающим из груди сердцем и в напряжении.

Я убеждаю себя, что этот сон повторяется и не даёт ей покинуть мои

мысли, потому что я не хочу думать о той странной девушке с пушкой. Я

не хочу думать ни о чём, кроме неё, и это меня пугает. Она идёт вразрез с

моими устремлениями в духе Торо – к простоте и одиночеству. Генри

Торо никогда не упоминал о вторжении девушек в его уединённую жизнь

на берегу Уолденского пруда.

Пока я делаю обычные вечерние дела на кухне – наслаждаясь их

размеренностью – и нарезаю овощи для ужина, приходит Лорель. Мне

нравится работать кухонным ножом, и, несмотря на то, что сейчас я

измельчаю ножом лук, глаза у меня не слезятся. Свет из окна косо падает

на кухонный стол и под разными углами отражается от движущегося

ножа.

– Эй, ты, – начинает Лорель, скрестив руки на груди и навалившись

рядом со мной на край стола для разделки мяса. – Где ты был?

– Последний час здесь.

– Я имею в виду, всё это время. Ты словно на другой планете живёшь.

Я мельком смотрю на неё и замечаю недовольство в глазах, которое

она тщательно скрыла в голосе.

Лорель постоянно что-то требует от меня как от друга. Она всегда

хочет большего, чем я могу дать ей. Раньше я пытался ей угодить,

пытался найти прелесть в том, как она, наверно, нуждается во мне, но

после ряда неудач я оставил эти попытки.

– Я был то здесь, то там.

Пока она смотрит, как я нарезаю овощи, царит неловкое молчание. Я

легко справляюсь с ножом, и белая мякоть лука быстро превращается в

кучку мелких кубиков. Потом я беру другую головку, и всё начинается

заново.

– Мы серьёзно поговорили с Анникой, – говорит она.

Я молчу. Я не хочу говорить о маме или о чём-то ещё. Я принялся

готовить ужин раньше, чем надо, потому что так я могу работать один,

без шума и болтовни.

– Она говорит, что беспокоится за тебя.

– Ммм, – мычу я.

Мычанием я хотел показать безразличие, чтобы отбить у неё желание

продолжать разговор, но, кажется, она приняла его за приглашение

говорить дальше.

– Она думает, что у тебя склонность к суициду, как у твоего отца.

Если бы я не знал Лорель так близко, я бы принял эту фразу за

попытку помочь. Или за банальную вежливость.

Но мы выросли вместе как деревья, стволы которых переплелись.

Сиамские близнецы без родительского надзора.

– Ей не следует беспокоиться, – говорю я кучке лука.

– Я тоже волнуюсь. Ты ведёшь себя так, будто у тебя депрессия.

– Со мной всё в порядке.

Она кладёт холодную ладонь на мою руку, которой я нарезаю лук. Я

останавливаюсь и смотрю на неё. Её волосы, подвязанные зелёным

расписанным платком, лежат на плечах и спускаются почти до талии, а

серо-голубые глаза ничего не выражают. В левой ноздре, как обычно,

сверкает серебряное кольцо.

– Она сказала мне, что хочет, чтобы ты пошёл с неё на встречу АА2.

– Я не пью.

– Она хочет взять тебя как сопровождающего из семьи или что-то

вроде того.

Лорель вовсе не играет роль посредника между мамой и мной, но всё

же Аннике только хуже, как только она вернулась. Может быть, Лорель

действительно этому поспособствовала.

– Почему бы тебе не пойти вместо меня? – предлагаю я и продолжаю

готовить.

– Она хочет, чтобы ты пошёл с ней. Не я.

– Тогда почему она не попросила меня лично?

– Она подумала, что ты скорее согласился бы, если бы я тебя

попросила. Она думает, что ты злишься на неё из-за того, что её так

долго не было.

Я молчу.

– Она заставила меня помолиться с ней, – жалуется Лорель, будто в

этом есть что-то вопиющее.

2 Организация Анонимных алкоголиков. (Прим.пер.).

– Мы живём в духовном реабилитационном центре, если ты ещё не

заметила.

– Нет, эта молитва была похожа на молитву Богу.

Пока я ищу, что ответить, объект нашей беседы заходит на кухню.

Колокольчики на двери зазвенели – кто-то пришёл.

Лорель рядом со мной смертельно побледнела, возможно,

обеспокоенная тем, что до мамы донеслась её последняя реплика.

– Два моих любимых человека! – восклицает Анника, очевидно,

ничего не замечая. – Вас-то я и искала.

Я снова сосредотачиваюсь на нарезке, как будто она перенесёт меня

отсюда в другое место, но Анника подходит ко мне вплотную, и я

чувствую запах пчелиного воска.

– Ты его уже попросила? – спрашивает она Лорель.

– Да. Он уклоняется от ответа.

– Этого я и опасалась. Я же подозревала, что только я сама должна

спросить его?

Лорель впивается в меня взглядом, но я представить не могу, почему.

– Милый, – говорит Анника. – В моей реабилитационной группе

сегодня в шесть вечера начинается ночь семьи. Я хочу, чтобы ты пошёл

со мной.

Я оставляю нож на столе, беру тяжёлую разделочную доску из дуба и

засыпаю огромную гору лука в кастрюлю, чтобы повара из этого вскоре

что-то приготовили.

Но кухня кажется уже переполненной.

Я демонстративно выхожу через заднюю дверь, не говоря ни слова,

не тратя время на то, чтобы смыть с ладоней запах лука, рассчитывая,

что гордость не позволит маме пойти меня уговаривать. Из-за гордости,

наверно, она сперва отправила поговорить со мной Лорель. Но я в ней

ошибся, она всё-таки идёт за мной, даже бежит, чтобы догнать. По

крайней мере, сейчас она одна останавливает меня у входа в клуб

занятий йогой.

– Вольф, просто выслушай меня.

– Я занят, – отвечаю я. – Что тебе надо?

Она наклоняет голову вбок и, прищурившись, смотрит на меня.

– Чем ты таким занят все те дни, что тебя нет?

Я безразлично пожимаю плечами, абсолютно не хочу рассказывать

кому-либо, а особенно маме, о новых домиках на деревьях.

– Ты почти взрослый, – говорит она. – Я хочу провести с тобой время,

прежде чем ты уйдёшь и будешь жить своей жизнью.

Сейчас она хочет провести со мной время. Я решаю не намекать на

то, что последние семнадцать лет идея провести время со своим сыном

приходит ей в голову нечасто.

Немного поздновато для этого, – хочется сказать мне, но я ничего не

говорю. Молчание часто оказывается лучшей стратегией. С этим не

поспоришь.

– Ну, что? Эй, я со стеной разговариваю?

– Нет, – отзываюсь я, направляясь к сараю, где стоит мой велосипед с

прицепом, нагруженный материалами для крыши. Тем, кто спрашивает, я

говорю, что отвожу ненужные доски и другие предметы из деревни

парню в городе, который строит курятники из переработанных

материалов.

Но она протягивает руку и хватает меня, когда я пытаюсь

проскользнуть мимо.

– Вольфик, прошу тебя.

– Просишь о чём?

– Я немного у тебя прошу. Пойдём со мной? Ты мне нужен там.

Больше всего я ненавижу в себе потребность быть необходимым.

Особенно я хочу быть необходимым маме. Я хочу этого не умом, не той

частью, которая мыслит взвешенно и логически. Я хочу это

примитивным, рептильным мозгом, рефлексы которого настолько

древние, что не принимают во внимание доводы логики.

Грудь сковывает гнетущее чувство, в то же время мне хочется

высвободить руку и убежать, но я стою. Я не соглашаюсь, но она знает,

что я пойду с ней.

– Встреть меня на стоянке где-нибудь в полшестого, хорошо?

Она по-матерински тепло сдавливает мне руку и теперь смотрит на

меня покорно и уязвимо. Я киваю и, наконец, обретаю свободу.

Так как сбежать на велосипеде не получилось, я иду через поля к лесу

и скоро оказываюсь в тени под покровительством деревьев. Дорогу я

знаю, пожалуй, лучше кого бы то ни было. Я иду по таким

малоприметным тропинкам, что только олени знают об их

существовании, и углубляюсь всё дальше и дальше в лес.

Мама скажет, что избавляется от зависимости. Скажет, что она

трезвая (ей нравится слово «трезвый», оно как справка, по которой

отпускаются все прошлые грехи). Но, на самом деле, она страдает от

алкозависимости.

Я не помню того времени, когда это ещё не было её главной

характеристикой.

Моё несчастье в том, что я её единственный ребёнок, поэтому, когда

она решает примкнуть к рядам порядочных матерей, она направляют

всю свою неконтролируемую энергию на меня. От этого остались

неприятные детские воспоминания. Например, на мой двенадцатый день

рождения она испекла пирожные брауни и украсила их сорняками, в

результате чего у моих друзей либо были галлюцинации, либо они

серьёзно отравились.

Или, когда мне было девять, она повезла нас с Лорель и Паули в город

смотреть кино, но она про нас забыла, и мы полночи искали её машину.

Автомобиль мы нашли во дворе какого-то бара, а мама на заднем

сиденье занималась любовью с незнакомым типом.

Моё самое неприятное воспоминание, тем не менее, случилось, когда

от нас ушёл папа. Мне было шесть, и Анника колебалась между

депрессией, запоями и периодами угрызений совести, когда ей надо

было убедиться, что со мной всё в порядке. Я в то время ходил в школу в

Уолдорфе, потому что в деревне школу ещё не открыли. Однажды она

появилась в школе рано утром, чтобы меня забрать по какой-то причине,

которую я уже не помню. Но она была пьяна, или под наркотой, или ещё

под чем-то, и, после того, как она, запинаясь, зашла за мной в класс,

учитель отказался нас отпускать, потому что она явно была не в

состоянии вести машину. Так что Анника выдала тантру ярости на

глазах у детей, которые рисовали пальцами на бумаге, и я стоял там с

голубой краской на пальцах и смотрел, как надрывается мама, пока не

приехала полиция и не отвезла нас на заднем сиденье служебной

машины в деревню.

Каждый раз, когда я вижу полицейский автомобиль, я думаю о маме,

о том ужасном дне и моём наполовину законченном подсолнухе,

который я рисовал пальцами, на фоне небесно-голубого неба. Хотел бы я

сохранить тот рисунок, чтобы сжечь.

После возвращения из реабилитационного центра она изменилась

так, что меня это скорее беспокоит, чем успокаивает. Она теперь верит в

высшие силы, делает всё постепенно и посвящает себя Господу-с-

большой-буквы-Г. Даже Махеш не осмеливается с ней спорить.

Я думаю, что женщина вроде Анники, которую воспитали

университетские профессора из Гейдельберга в духе господства науки и

литературы, научили подвергать всё сомнению и ставить учение

превыше всего – это пример бунтаря. Бунт сначала проявлялся в жизни в

Садхане, а теперь – в обращении восстания в то, что нельзя ни доказать,

ни опровергнуть.

Вера.

Я хотел бы верить в неё хоть чуть-чуть, но не могу.

Я не знаю, как давно погрузился в медитацию, следуя по оленьим

тропам, но я вздрагиваю, когда вижу, что неосознанно вернулся на

опушку леса, с которой виден дом Николь. Сейчас там нет

припаркованных машин, но я вижу её на улице, она носит доски через

двор в старый сад и на огород.

Я прижимаюсь к стволу дерева, вдыхаю слабый затхлый запах

подгнившей листвы и наблюдаю.

Я не знаю, зачем подсматриваю, но неприятные ощущения от сна,

которые преследовали меня, начали таять, и она снова стала реальным

человеком, с руками в рабочих перчатках, тыльной стороной которых

изредка убирает со лба пот. После перерыва она снова идёт с той же едва

уловимой элегантностью, которую я заметил при первой встрече.

Я вижу, что, по крайней мере, в том, как она ставит одну доску на

другую, сооружая клумбу, она чем-то похожа на меня. Мы оба что-то

строим. Она не боится ни тяжёлого труда, ни пота, ни грязи.

Было бы неправильно стоять тут и смотреть, словно хищник

высматривает добычу, пока она в одиночестве занимается своими

делами. Я должен либо пойти к ней и предложить чем-нибудь помочь в

том, что она делает, либо уйти.

Так что я разворачиваюсь и направляюсь обратно в лес,

сопротивляясь притяжению, которое создаёт её присутствие.

Я выбираю одиночество, потому что так безопаснее.

* * *

В город мы едем на старом Мерседесе, кожаный салон которого

пробуждает одно из самых ярких моих детских воспоминаний. Мама

всегда опасно водила машину, поэтому я настоял на том, чтобы вести

самому. Так как в её отсутствие машина была у меня, на водительском

месте мне должно было быть удобнее, но всё же большую часть времени

автомобиль стоял на стоянке, потому что на велосипеде мне нравится

ездить больше, и теперь мне кажется, что на соседнем сиденье находится

опасное животное. Впервые я остался на какое-то время один на один с

Анникой после того, как она вернулась.

Мне, по меньшей мере, неловко.

Я стараюсь сосредоточиться на дороге, пока она пытается уложить

год в пятнадцать минут, тараторя всё больше и больше об откровениях,

открывшихся ей во время терапии. Большинство из них касаются её

отношений с мамой, гнева на моего папу, двойственного отношения к

трезвости.

Она преподносит это как сводку последних новостей, но я уже

слышал их. Она напоминает сломанную пластинку, которую починили,

но она близка к рецидиву, только на этот раз она абсолютно уверена в

том, что всё заработает.

Будто бы в сорок три года всё её дурные привычки прошлого

стёрлись.

Может быть, в моих словах много горечи.

Потому что так оно и есть.

Я сижу на встрече анонимных алкоголиков. Когда Анника

представляет меня собравшимся, мне кажется, что она создаёт себе