Текст книги "Инструкция на конец света (ЛП)"

Автор книги: Джейми Каейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

моргал, его лицо порозовело от злости, и на нем проявился красноватый

отпечаток руки мамы.

Должно быть, жара совсем свела их с ума.

Я заметила какое-то движение в комнате, и увидела Ник, видимо она

тоже стала свидетелем этой сцены. На ее лице застыло глупое

выражение, рот приоткрылся.

То, что мама осмелилась ударить отца, но и сделала это при нас – это

просто ужасно, кажется, даже воздух между всеми нами трещит от

напряжения.

Когда напряжение, наконец, спало, отец поднял руку, как будто хотел

перехватить мамину ладонь, но она закричала: «Не трогай меня!» и

увернулась от его руки.

В следующую секунду мама выбежала из дома, отец побежал следом

за ней. Николь тоже рванула за ними, видимо думая, что спасет

ситуацию и окажется «хорошей дочерью».

А я просто стояла и смотрела, желая увидеть, кто же выйдет

победителем.

Конечно, про себя я аплодирую маме, но за всю мою жизнь она,

пожалуй, худший оппонент для «каменного» отца.

На улице я с удивлением обнаружила не продолжение драки, а совсем

иную картину – папа прижал маму к себе и обнял, но она начала

вырываться и плакать. После нескольких неудачных попыток, мама

притихла в его руках и мои надежды на то, что мы покинем этот дом,

плавно растворились в воздухе.

Николь

Родители никогда не дрались вот так, или хотя бы не при нас.

Драка предполагает двоих участников, а отец, как правило, не

принимает в этом участия. В такие моменты как сейчас, когда мама зла

на него. Она начинает пытаться сказать ему что-нибудь, и, когда он не

отвечает, она начинает выражать недовольство с сильным кхмерскими

акцентом, пока не прекратит говорить на английском совсем. И после

того, как он так и не отвечает, мама носится вокруг дома, хлопает

дверьми или затевает уборку.

Свидетелем таких выходок я была множество раз, в детстве я думала,

что виновницей всему была мама, то, что она поступает очень нехорошо.

Со временем я передумала.

Всё это сложнее, чем кажется.

Что, если один человек зол, а другой человек его всё время

игнорирует?

Что, если у человека, о котором тебе следовало заботиться, как ни о

ком другом, есть проблема, но ты ничего не делаешь, чтобы помочь? Или

вы делаете вид, будто не слышите этого вообще?

Сейчас уже за полночь. А я лежу в спальном мешке в темноте,

свернувшись и обнимая подушку.

Мама вопит, отец молчит. И его молчание громче любого крика.

– Ты меня никогда не спрашивал, – заявила мама, – ты просто привез нас

сюда, даже не посоветовавшись.

Отчасти я могу понять, почему он так поступает. Претензии мамы

всегда одни и те же, ну приблизительно одни и те же. У нее всегда

заготовлен стандартный бланк недовольств: ты не знаешь, чего я хочу, не

слышишь меня и не заботишься обо мне.

Кроме этого, куча вещей угнетает ее. Например, таких, как этот

пыльный дом, расположенный в какой-то глуши, полное отсутствие

людей в округе, и мы, сводящие ее с ума.

Последнее обвинение больно ударило меня, заставив сильнее

прижаться к подушке, как будто относилось только ко мне.

Не знаю, почему так.

Хотя… Знаю.

Потому что это действительно так, а я не хочу, чтобы это было

правдой.

Даже не представляю, как мы будем лечиться от этого безумства. От

этого некуда бежать.

После отставки из армии отец был совсем разбит. Поскольку до этого

условия жизни ему диктовала армия: как поступить, во что верить, как

быть. И только всё стало налаживаться, как появилась группа

террористов, разрушивших наши иллюзии о системе безопасности в

целом.

Видите? Отец ошибается, он ведет нас не той дорогой.

Мама никогда не была его сторонницей, и ему следовало бы это

заметить.

Она с нетерпением ждала его выхода на пенсию, надеясь, что после

сможет вернуться в школу и сосредоточиться на своей карьере.

Отец надеялся, что после переезда в эту глушь, мама будет обучать

нас на дому, но ей никогда не нравилась эта идея.

Мама работала учителем на постоянной основе, у нее был

собственный класс на втором этаже, и я знаю, ей нравилось, когда в этом

классе было много студентов. Маму увлекала работа с необычными

студентами, помню, как видела из-за ее плеча, как она осваивает на

компьютере программу специального образования по обучению детей с

ограниченными способностями, аутизмом. Она разрывалась между

нашим новым домом и Калифорнийским университетом в Дэвисе

(прим.: Институт расследований нарушений, связанных с

неврологическим развитием), который должен был стать экспертом в

области аутизма. Позже мама подала заявку на онлайн-обучение в этом

институте.

Было больно смотреть на то, как мама всё же продолжала обучать

меня и Иззи без особого интереса, особенно притом, что были дети,

реально нуждающиеся в ее помощи.

Честно говоря, я вообще не уверена, что отец когда-нибудь по-

настоящему слушал маму или хотя бы интересовался ее желаниями и

мечтами. И судя по состоянию этого дома – совершенно не понимал,

каково ей пришлось в детстве, и что она совсем не хочет возвращаться к

удушающей бедности, о которой она хранила воспоминания. Мама

прекрасно знает, что есть большие красивые пригородные дома, с

шикарным ремонтом, с подстриженным газоном и чистой проточной

водой, а что самое главное – это всё может принадлежать нам, только

при условии, что отец как-то забудет о том, что мир умрет в следующий

четверг.

И почему она не может желать того же, что и все остальные?

Отец заставлял меня вести тетрадь, где были сохранены все

премудрости выживания. Я помню, как сделала самую первую запись в

нём, как в тот момент отец внимательно смотрел на меня и объяснял

произношение слов, это было на кухне вечером. Звучало это примерно

так: «Выживание – это вера в свои способности вне зависимости от

сложности ситуации».

Тогда мне было лишь восемь, и, если честно, я не поняла смысла его

слов, хоть он и пытался объяснить. У меня были идеи, как например,

если бы я заблудилась в лесу и смогла сама достать пищу и кров, или как

если бы с моими родителями случилось несчастье, а я была бы в

состоянии позаботиться о себе сама. В общем, я вроде поняла. А вроде и

нет.

Есть кое-что, в чём я совсем не могу разобраться: неужели на Земле

нет никого, кто хотел бы что-либо изменить и как-то спасти ситуацию? И

совсем никого, кто мог бы обнять тебя и сказать, что всё будет хорошо?

Изабель

Сегодня моя жизнь перестала быть моей. Этот день войдёт в историю

как день, когда все разом обломались. Не, ну может это я громко заявила,

но мой чудесный мир определённо был разнесён на кусочки.

Правительство должно запретить таким людям как мой отец иметь

детей.

Ещё этот дурацкий дом. С каждым днем, что мы поводим в нём, он

становится только хуже.

Знаете, ощущение такое, будто вы смотрите ужастик, где семья

только заселилась в новый дом, но он так ужасен, что вам хочется во

весь голос крикнуть что-то типа: «Берите свои шмотки и убегайте вместе

с ними оттуда нахер, пока на вас не начали охотиться привидения, видно

же, что в этом доме не произойдёт ничего хорошего!».

Сейчас четырнадцать минут второго ночи, а я до сих пор тупо лежу

на кровати. Телефон здесь не ловит сеть. Я даже не разбирала вещи, те,

которые привезла из моей старой комнаты, – не хочу всё это

раскладывать здесь.

Я лежу и смотрю в потолок, он весь в каких-то пятнах, они похожи на

очертания континентов.

Спать мне неохота, и я даже не представляю, чем можно здесь

заняться.

Не могу заснуть. Может сбежать отсюда? Но куда… Здесь у меня нет

ни друзей, ни знакомых, никого на тысячи миль вокруг, а желания стать

бездомной у меня нет. Хотя мы и так отчасти как бездомные, и меня

бесит такой образ жизни, ладно, хотя бы есть вода и еда.

А ещё тут когда-то умерла моя прапрабабушка, и в доме наверняка

есть привидения, хотя пока ни одного не видела.

Пока.

Я слышу голос мамы снизу, кажется, она плачет. Она снова накричала

на отца, а он снова промолчал. Иногда, когда она не кричит, слышен

низкий гул голоса отца.

Мама уже начинала психовать, когда мы только подъехали к дому

после обеда. Вернее, началось это задолго до того. Она начала злиться

ровно с того момента как мы стали удаляться от города. И чем дальше

мы уезжали от центра и магазинов, тем злее она становилась.

Мама любит магазины (впрочем, как и я).

Потом она начала бормотать на кхмерском, а это всегда плохой знак.

Мои родители стоят в комнате прямо подо мной, поэтому я могу

слышать обрывки их фраз. В основном ничего нового, заезженная

пластинка, ещё, видимо, мама ходила из комнаты в комнату, потому что

её голос то приближался, то отдалялся.

«Противный старый дом... ты никогда не слушаешь... не

заботишься о нас... невозможно жить в середине леса...».

Я услышала достаточно, чтобы понять, что мама «сделала» его. Отец

всё-таки довёл её до края, и я снова начинаю надеяться, что она

переубедит его и он поймёт, что здесь невозможно жить, и прямо с утра

мы соберём вещи и свалим отсюда в «Мариотт-Отель», пока не найдём

нормальный дом.

Вот что должно произойти, если во Вселенной есть хоть сколько-

нибудь справедливости, если существует Бог, в которого все верят? Я не

молюсь, но я закрыла глаза и, лёжа в этом пыльном спальном мешке,

повторяю слова: «Боже, позволь нам убраться отсюда, пожалуйста. Если

Вы слышите, помогите нам уехать прямо завтра. Или сейчас, как Вам

удобно. Аминь».

Оказывается, я произнесла это вслух.

Вдруг хлопнула дверь.

А затем дверь машины.

Завёлся двигатель, водитель газанул и машина уехала. Всё это

произошло так быстро, что я даже не успела подбежать к окну и

посмотреть, кто сел в машину, которая уже удалялась в лес по гравию.

Но, вроде, это была мама.

Я смотрела в окно, пока машина не исчезла из виду, а затем вернулась

в спальник, вытерев ноги полотенцем перед этим. Не хочу, чтобы грязь

из этого дома попала в спальный мешок. Дом погрузился в тишину.

Обычно, если мама злится, она ходит и вопит, собеседник ей в тот

момент не нужен. Она может хоть целый час распинаться перед стеной,

так что, судя по воцарившемуся молчанию, уехала именно мама.

Куда она могла поехать в час ночи во вторник? Магазины, рестораны

и всё подобное закрыты. Может, она просто решила проехаться, чтобы

остыть? Или ее уход означает нечто большее?

Я представила, как она едет по дороге, останавливается у мотеля и

берёт там комнату. Но... Что дальше? Она вообще вернётся к нам? По

крайней мере, ко мне? Как она могла меня оставить одну? Понятно,

конечно, что она была зла и думала, что я сплю, поэтому и не пришла

меня будить, чтобы забрать с собой.

Походу она просто решила сбежать из этого дебильного дома, от отца

и отдохнуть где-нибудь в уютной комнатке мотеля. Эта мысль немного

успокоила меня, но заснуть по-прежнему не удавалось. Я посмотрела на

свой телефон, с его экрана постоянно маячила идиотская надпись «Связи

нет», и мне захотелось бросить эту железку об стену, чтобы она

разлетелась на сотни кусочков. Но вместо этого, я решила заглянуть в

сообщения. Я пересматривала переписки с моими друзьями, с которыми

мне уже не удастся встретиться снова.

Ненавижу всю свою жизнь! Всю!

Может, спуститься на первый этаж к отцу и высказать ему всё?

Рассказать, что я чувствую. Но, разумеется, я этого не сделаю. Вместо

этого, я тупо лежу и залипаю в потолок, на эти чёртовы пятна, ожидая

рассвета.

Глава 3

Лоурель

Не могу даже сказать, насколько я счастлива из-за того, что Анника

пришла домой.

Кто вот это может понять?

Точно не Вольф, для которого присутствие матери рядом, как петля

на шее.

И точно не сама Анника. Она не знает, что для меня значит.

И явно не мои родители, которые ушли четырнадцать лет назад в

туман (с наркотиками) и даже не удосужились послать хотя бы открытку.

Каждый раз как я вижу Анни после возвращения, я испытываю

противоречивые чувства. С одной стороны, радость. А с другой...

Разочарование и что-то ещё, непонятное мне самой.

Я застыла у двери в ее комнату. Моя рука парит в воздухе, готовая

постучать, но пока я слушаю ее голос с мягким немецким акцентом – она

разговаривает с кем-то.

Она смеется, и моё сердце готово выскочить из груди. Она вернулась

уже как две недели, но пока у нас не было возможности остаться с ней

наедине. Тут раздаётся низкий мужской голос, и моя рука опускается.

Неужели она за две недели умудрилась найти парня? Может, это друг.

Хотя эта догадка даже звучит глупо. Нет, Анника не из тех женщин, кто

может дружить с мужчинами. Она слишком прекрасна.

На самом деле, мать Вольфа – самая красивая женщина из всех, что я

видела. Она необычна, нереальна как богиня из греческих мифов. Когда

я была меньше, в моих мыслях Анника была моей матерью. Вольф был

мне как брат, но иногда я жалела, что он рядом. Потому что он хотел

всецело быть во внимании Анни.

А я и сейчас хочу.

У нее есть домик в северной части деревни, в котором никто не жил с

того момента, как она уехала.

Она является одним из первых членов Садханы, и с таким долгим

членством ей полагаются привилегии. Кроме того, мне кажется, что у

Махеша кое-что для нее есть. Он даст ей то, что она захочет, в том числе

уединенное место, где никто не сможет ее достать (даже ее сын).

Поэтому мне противно даже думать о том, что какой-то левый парень

там с ней. И он своими грязными руками может дотронуться до ее

мягкой кожи. Его присутствие разрушает всякую надежду на то, чтобы

хотя бы час побыть около нее.

Я только хотела предложить ей позавтракать вместе. Чай она будет

или кофе. Я бы рассказала о своей реабилитации, о том, что благодаря ее

заботе мне лучше. Мне следовало лучше оценить ситуацию, но я ничего

не могу с собой поделать. Я развернулась и уже начала уходить, как

щелкнул замок, и дверь отворилась, отчего я застыла на месте. Я

покраснела, как будто сделала что-то предосудительное. В дверях замер

парень и тоже уставился на меня, он был какой-то помятый растаман, с

дредами до пояса, бородкой и футболкой с надписью «Я – солдат в

армии Джа» (фраза из песни).

И, прежде чем я смогла улизнуть, послышались шаги, а в дверях

возникла сама Анника.

– Лоурель, дорогая! Какой сюрприз!

– О, привет, – я растерялась и не знала, что сказать.

– Как ты здесь оказалась? – она удивлена, но улыбается.

– Я... остановилась узнать, не позавтракали ли вы уже, – я сказала

правду, не люблю врать.

– Нет, ещё нет, – растаман наклонился и поцеловал Анни.

– Мне нужно идти, – сказал он, совсем без ямайского акцента,

который я ожидала услышать. Вообще ведёт себя как будто он в крутом

костюме, а не в этих шмотках. – Я вынужден Вас оставить этим утром, –

он ушёл и, наконец-то, у меня появилась возможность сделать то, что я

задумала.

– Я собиралась пойти в кафетерий. Не хотите со мной? – я ненавижу

себя за то, как ужасно сейчас прозвучал мой голос, он какой-то слабый и

заискивающий.

Она быстро провела ладонью по своим мягким, светлым волосам и

произнесла:

– А давай-ка я отвезу нас на завтрак в город? Там мы сможем

посидеть в тишине и покое, – это большее, о чем я только могла мечтать.

В кафе будет куча народу, многих людей Анни будет знать, поэтому

будет много с ними разговаривать, а значит, у меня будет возможность

просто лишний раз побыть с ней рядом. Но... Поездка в город и обратно,

сам завтрак в кафе, где ещё нужно выбрать блюдо и дождаться заказа?

Класс.

– Это было бы просто прекрасно! – выпалила я, сияя от счастья. У

меня есть деньги, которые я выручила, помогая Паули с его

велобизнесом. Но она отмахивается от этого предложения. Я слышала

раньше сплетни о том, что у Анники есть внушительный целевой фонд.

– Не говори глупостей, я оплачу. Давай просто посидим вдвоём.

Через пару минут она вышла из ванной одетая, с растрёпанным

пучком на голове. Она легко скользнула в сандалии и улыбнулась.

– Я так рада, что ты остановилась, – после этих ее слов мое

разочарование улетучилось. Анни, со своей необычной красотой как у

редких зверьков, снова была моя. Мы идём к машине, старенькому

«Мерседесу», который, наверное, раза в два старше меня. В машине

витает запах ладана, а снаружи пахнет картошкой фри. Мы едем,

разговариваем о пустяках: кто приехал в деревню, кто уехал и тому

подобное. Она рассказывает о своём путешествии по Европе и Азии

после того как она вышла из реабилитационного центра, но это не то, о

чём мне хочется поговорить.

У меня появляется странное чувство, что запаниковав сейчас, я

потеряю такое ценное время рядом с ней, и больше у меня не будет

шанса сказать то, что желаю.

Беда в том, что я даже не представляю, о чём нужно говорить.

Мне интересно узнать о том времени, что она провела вдали, но

сейчас я хочу поговорить о своём будущем. Именно с ней. Мне хочется,

чтобы она выслушала мои планы и дала совет. Стоит ли идти в колледж?

Или путешествовать? Продолжать работу с Паули?

Я не знаю. Мне нужен хрустальный шар для гаданий или, хотя бы

родители, чтобы знать, что делать.

Последний вариант – работа с Паули – кажется наиболее безопасным,

но скучным. Я почти всю жизнь провела в деревне. Я бы хотела уехать,

но мне некуда, ни семьи, ни представления о том, как живут другие

люди, у меня нет. Иногда я представляю, как отправлюсь на поиск

родителей, которые чувствуют себя ужасно после того, как оставили

меня на воспитание чужим людям. Но, в действительности я даже не

уверена, что они живы, да и не знаю, хочу ли я их видеть.

Мне хотелось бы, чтобы Анни взяла меня за руку и подсказала, как

быть. Может, даже предложила поехать в Европу вместе, показала мне

мир, который я не видела раньше и представила своей семье как дочь.

Вот что я хочу больше всего на свете. И то, о чем я никогда не осмелюсь

просить.

Мы направляемся к ресторанчику, известному своими вкусными

травяными чаями и вегетарианскими завтраками. Анни изучив меню,

выбирает зеленый жасминовый чай и греческий вегетарианский омлет. Я

сказала, что буду то же самое, хотя предпочла бы что-нибудь с большим

количеством сыра, ветчины и сметаны.

– А теперь расскажи мне о себе, – сказала она, как только официантка

отошла. Столкнувшись с этой фразой в реальности, я потерялась и не

знала, что бы такого произнести для поддержания ее интереса. Поэтому

я тупо пожала плечами.

– Ой, ты знаешь, всё по-старому. Школа, работа с Паули.

– И как продвигается ваш велобизнес?

– Набирает популярность. Мои проекты хорошо продаются.

– Так ты и проектируешь, и красишь?

– Я разрабатываю несколько вариантов, в основном арт-декор, у

Паули не хватает терпения.

Бизнес Паули – это декорирование велосипедов. По мне, так это

гениально – он покупает старые велики, восстанавливает их, потом мы

их разрисовываем и продаем в модные веломагазины. Паули делает

основную работу, а я прорисовываю сложные детали.

– В твоей жизни есть парни?

– Нет.

– У такой милашки, как ты? Очень странно, вокруг тебя должна быть

толпа из поклонников, – я покраснела от такого комплимента, но не

ответила.

Потому что у меня даже не было отношений, по крайней мере,

серьезных. Да, есть парочка, с которыми я спала, но нет кого-то, кто

хотел бы провести со мной день.

– Мне всегда казалось, что ты и Вольф могли бы быть хорошей

парой. Может, не сейчас, а вообще, – она произносит имя Вольфа

немного неправильно, на немецкий манер.

– О Боже, нет.

– Почему? Вы знаете друг друга так хорошо, как никто другой.

– В этом то и проблема. Никаких тайн тут нет. Эта идея мне

неприятна, как будто меня сватают за родного брата, – не знаю, как Анни

пришло в голову это предложить.

– Понятно, – говорит она, кивая. – Но это было бы здорово, я

беспокоюсь о нем. Вольф стал нелюдимым и слишком молчаливым в

последние несколько лет. Он ушел в себя, я редко его стала видеть, но

когда вижу, он всегда один. И молчит.

– Он в порядке, – я говорю, потому что желаю перевести разговор в

другое русло, вот только не знаю, о чем можно поговорить.

– Сейчас он очень походит на своего отца, мне очень не хотелось бы,

чтобы он пошел по его пути.

«По его пути...» – я понимаю, о чем она. О суициде, который

совершил его отец, когда нам было по тринадцать. С того момента мне

всегда казалось, что тринадцать и вправду несчастливое число.

Подошла официантка и поставила небольшие чашки чая вместе с

маленькой баночкой меда.

– Вольф не совершит подобного.

На самом деле я не уверена в своей правоте.

Знаю, что не совершил бы тот шалопай, которого я знала, но этот

новый Вольф?

Анни улыбается, но у нее грустные глаза, мне это совершенно не

нравится. Так она смотрит, если хочет выпить.

Вольф живет в моих самых ранних воспоминаниях, тогда он был

мальчиком с золотисто-коричневыми волосами, мягкими руками и

умными и серьезными глазами. Он возникал как будто из-под земли –

такое у меня сложилось о нем детское впечатление. Он был грязный и…

одичавший, как маленький бездомный зверек, которого мне удалось

приручить.

Его внимание и дружба вызывали во мне такие же чувства, как если

бы мне доверилось некое дикое создание – как будто ты избранный. Я до

сих пор не могу понять его полностью, но знаю, что он никому не

доверяет. Теперь и мне.

Я была той, которая знала его ещё как Вольфи. Ещё он был

Вольфгантом (спасибо Анни), в детстве это имя мне казалось дурацким

для

ребенка.

Даже было время (мне было пять), когда я думала, что мы с ним будем

вместе, поженимся, и у нас родятся такие же красивые детки, с

золотистой кожей.

Больше я так не думаю, разумеется.

Я перестала верить в счастье очень давно.

Еду принесли быстрее, чем я ожидала и, когда официантка исчезла,

Анника улыбнулась и задала вопрос:

– Ты будешь молиться со мной?

Я замерла.

Ходят слухи, что Анни ударилась в веру. Поговаривают, что это

произошло после курсов анонимных алкоголиков, которые, видимо,

были частью ее программы реабилитации, в которую я мало верю.

Она наклонила голову и закрыла глаза, я сделала то же самое, но

чувствую себя обманщицей. Она протянула руку к моей руке, и я дала ей

ладонь, не зная, что делать.

В Садхане в нас воспитывали духовность, но не такую. Не ту, что я

видела в фильмах. В нашей деревне всё по-другому. Философия Махеша

основана принципах йогов с примесью буддизма. Главным Богом

является наша Земля, призвание к миру – единственная молитва.

Она произносит вслух слова, которые я не могу даже повторить,

потому что их не знаю. Моя любимая Анни всегда была близка к краю,

та, что освещала мою жизнь как звезда, неужели она стала фанатичной

сторонницей такой религии? Когда она сказала «Аминь», я повторила,

хотя понятия не имела, что это значит.

Николь

Когда я проснулась в новой спальне после первой ночи в доме

бабушки и дедушки, я удивилась тишине вокруг. Я заснула с

наушниками, включёнными на полную громкость, чтобы не слышать

ругань родителей, но, видимо, во сне я выдернула их из ушей, так как

сейчас я не слышу ничего. Мои родители – жаворонки, поэтому с

первыми лучами солнца у нас в доме всё оживает. Мама готовит завтрак,

убирает посуду, подметает полы. Папа, если он к тому времени ещё

дома, обычно забивает гвозди, строит, ремонтирует что-либо. Поэтому

это молчание заставляет меня похолодеть, несмотря на то, что в комнате

очень тепло.

Вольф

Попробуйте представить, что дерево способно любить.

Я не говорю, что будет легко представить себе мир, как его видит

дерево. Наверное, Вы вообще считаете, что дерево его никак не видит,

но это не так.

Это мне сказал Махеш, когда мне было двенадцать лет, и я строил

свой первый домик. Я только узнал о важности коры для дерева и

волновался по поводу её повреждения при работе с ней. Он помог мне

узнать, как следует заботиться о дереве, что для него полезно, а что –

нет. И это не так, как описывают в дурацких детских книгах, где

«Щедрое Дерево» всё отдаёт человеку, а он всё берёт и берёт.

Я говорю об уважительных и взаимовыгодных отношениях, в

которых дерево почитают за его красоту, силу и изящество.

А сейчас меня беспокоит, что если шум от забивания гвоздей

услышат новоприбывшие соседи и решат, что мой домик строится на их

дереве. Мое вторжение не было преднамеренным. Я выбрал это дерево

раньше, чем они приехали. Я долго выбирал крепкий ствол, которому не

в тягость будет поддерживать дом. С этого дерева легко проглядывается

восточная часть леса. То, что мое строительство развернулось на чужой

территории, я заметил почти что в конце, как оказалось, разделы старой

колючей проволоки всё еще были расположены вдоль границы участка,

но, так как большая часть этого забора исчезла, сейчас сложно сказать,

где проходит граница. Даже когда я осознал свою ошибку, стало

понятно, что выгонять меня пока отсюда не собираются. Пришлось

заканчивать дом, оглядываясь через плечо, думая о том, как бы кто меня

здесь не заметил. План, конечно, как из «О мышах и людях», но деревья

не строят глупых планов и вообще их не строят.

Создание домика было для меня отдушиной. Я много думал о том,

что должно быть внутри. Снаружи я выпилил много окон – хочу, чтобы

внутри было много света. С сохранением тепла в доме были некоторые

проблемы. Возможно, я буду здесь жить только весной, летом и ранней

осенью. Короче, когда снаружи будет достаточно тепло.

Я уже собрался идти домой, когда услышал голос снизу, из-за

которого покрылся мурашками. Голос был девчачий, и она спросила:

– Что ты делаешь? – я опустил глаза вниз, там стояла Николь.

– Строю крышу.

Она рассматривает домик, его странно расположенные окна и

смешанные цвета фасада.

– Что это?

Она первая, кто увидел мое творение, мой секрет. Теперь не

получится это скрывать. Странно, я должен бы злиться на нее за такое

вторжение, но этого не происходит. Я только немного взволнован тому,

что она здесь.

Глава 4

Николь

В тот момент, когда я увидела, пожалуй, самого странного парня из

всех, которых когда-либо встречала, сидящего в домике на дереве – я

решила, что мне это кажется. Этот парень вообще бывает на твердой

земле?

Я оглянулась вокруг, пытаясь убедиться, что это не сон. И

действительно – вокруг все тот же плотный лес, моё тело также ноет и

просит влаги как собственно и пять минут тому назад, когда я искала

ручей, к которому меня отправил отец.

Вольф спустился по лестнице и подошел ближе. Было видно, что он

осторожничает, но уже не так, как при первой встрече. Что-то мне

подсказывает, что он не хочет меня здесь видеть.

– Привет, – говорит он. – А где твое ружье?

– Я не на охоте.

– То есть ты не носишь его даже для безопасности? В любой момент

ты могла бы столкнуться с милым животным, которое захочешь убить.

– У меня есть нож, – объяснила я, демонстрируя оружие, что лежало

в моем заднем кармане. – Как раз для тех случаев, когда я встречаю

Бэмби, – кажется, он не понял, шучу я или говорю всерьез. Я же не

улыбалась, не желая помогать ему в разгадке.

– Эмм, а как ты тут оказалась?

– Услышала стук.

– Ты гуляла по лесу одна?

– Не совсем гуляла. Я искала ручей по поручению отца.

Вольф указал в том направлении, куда я и собиралась:

– Надо спуститься с холма, пройти где-то минут десять, только ручей

почти пересох.

Мне всё равно нужно увидеть его своими глазами.

– Хорошо, спасибо, – сказала я и развернулась, собираясь продолжить

свой путь. Однако странное ощущение необходимости задержаться не

отпускало меня.

– Подожди, – быстро произнес он. – Если хочешь, могу показать, где

у ручья более глубокий бассейн. Правда, это немного подальше. Вдруг

ты захочешь поплавать...

– Спасибо, не нужно, – отрезала я. – Я найду.

Если он решил, что я иду к ручью, чтобы искупаться, то не стоит его

переубеждать. Незачем объяснять, что моему отцу просто нужно знать,

где находятся все ближайшие источники воды.

Он ничего не ответил. А я не могла сдвинуться с места. Наши

взгляды задержались друг на друге немного дольше, чем нужно, пока я

не отвернулась, делая вид, что решила лучше рассмотреть лес.

– Хочешь, проведу экскурсию по моему дому? – наконец спросил он.

– Из его окон открывается чудесный вид.

– Почему ты решил построить дом именно здесь?

– Не знаю, но этот дом – мой храм одиночества.

Теперь, уже я не понимала, шутил он или говорил всерьёз. Поэтому

не ответила. Может, «храм одиночества» – это часть его странной

религии.

Он придвинул лестницу и махнул рукой, чтобы я шла за ним. Мне не

захотелось сопротивляться.

Интерьер дома очень удивил меня: старые окна, полы со щелями,

такие же стены. Спасало положение только то, что дом находился

посреди леса. Но было такое ощущение, что создатель этого дома явно

много пил, раз решил построить дом целиком из окон в разноцветных

рамах.

– Так все же, для чего ты его построил?

Он пожал плечами:

– Просто построил и все.

– Без причины?

Я представила, как кто-то из моих друзей решил построить дом

глубоко в лесу. Просто так. Как кто-то из них стоит тут без рубашки, с

конским хвостом на голове... Странная картина. Она не укладывалась у

меня в голове.

Даже дети в мастерской не сделали бы ничего подобного. Бесспорно,

в этом домике есть какая-то своя красота, как в скульптуре из музея. Но

он точно не для жилья.

– И сколько домов на деревьях ты уже построил?

Он хмурится:

– Кажется, это десятый или одиннадцатый, я уже сбился со счёта.

– Где остальные? – почему-то мне представилось, как эти домики

разбросаны по всему лесу, маленькими зданиями, спрятанными от

людей.

– В основном, на Садхане, в главной деревне. Когда становится

теплее, люди могут отдыхать в них, дома служат для них убежищем.

– Неплохо.

– Но этот дом только для меня.

– Но сюда столько идти...

– Зато мне не нужно его ни с кем делить.

Только сейчас я осознала главную проблему. Дело в том, что сейчас я

нахожусь на территории нашей семейной собственности – отсюда видно

«границу собственности» – старый забор, который еще указывает линии

разделения земли.

– Домик находится на нашей собственности, – выпалила я, прежде

чем успела подумать, что снова его обвиняю, будто глупая неадекватная

провинциалка с террористическими корнями. Ружья только не хватает.

Его глаза расширились от удивления.

– Правда?

– Да, посмотри на линию забора вон там, – я показываю на

расшатанные колышки за окном.

Он долго смотрел в указанную сторону:

– Мм... Как думаешь, твои родители будут против?

– Наверно.

Это было вранье года. Мой отец знает всё о границе собственности.

Он не будет против, он будет в ярости. Парень отвернулся и показал на

противоположное окно.

– Я выбрал это дерево, потому что оно очень крепкое, в тот момент я

и не думал, что нарушаю чьи-то границы.

– Может быть, отец и не найдет это место, – прозвучало не очень

убедительно, но, честно говоря, я не уверена, что хочу, чтобы этот

парень опять оказался здесь. Непонятно для чего он все это построил, да

и о нем мы ничего не знаем. Мало ли.

– Мне жаль, я не специально, – он пожал плечами, как будто он тут

не причем.

В эту минуту я задумалась – а не могло ли быть так, что он всё знал с