355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Джейми Форд » Отель на перекрестке радости и горечи » Текст книги (страница 8)
Отель на перекрестке радости и горечи
  • Текст добавлен: 22 октября 2016, 00:02

Текст книги "Отель на перекрестке радости и горечи"


Автор книги: Джейми Форд



сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

24
Пластинки
1942

Когда Генри рассказал Кейко о своем лихом спуске по Саут-Кинг, та смеялась до слез. Заметив в очереди в столовой Дэнни Брауна, она так и прыснула. Жалкий, сердитый – точь-в-точь побитый щенок. Нос и щеки в ссадинах – нешуточно проехался физиономией по тротуару.

Дэнни затерялся в голодной толпе. Ребята шли чередой, корчили всегдашние страшные рожи, а Генри и Кейко раскладывали по тарелкам серое месиво – миссис Битти гордо именовала его «рагу по-королевски». Пенистый, с зеленцой соус отливал металлом, как рыбий глаз.

После обеда Генри и Кейко вывалили объедки с подносов в мусорное ведро. Миссис Битти не считала нужным приберегать остатки еды. Обычно Генри и Кейко собирали объедки в особые ведра, для здешних фермеров – те скармливали их свиньям. На этот раз, однако, до фермеров объедки так и не дошли, а отправились прямиком в помойку. До такого не снизойдут даже свиньи.

Сидя в чулане на ящиках из-под молока и перекусывая персиками из банки, Генри и Кейко обсуждали недавние события: аресты в клубе «Черный лось», комендантский час. Газеты о многом умалчивали. Краткие сообщения об арестах затмила главная новость недели: президент Рузвельт отозвал генерала Макартура с Филиппин. Под передовицей была втиснута крохотная статейка об арестах «предполагаемых вражеских агентов». Вот о чем говорил отец Генри. Война, казавшаяся такой далекой, на деле совсем рядом.

Вдобавок школьная шпана – Чез, Карл Паркс, Дэнни Браун и компания – что ни день играла в войну на школьной площадке. Быть япошкой или фрицем никому не хотелось, и они заставляли малышню изображать врага и гоняли ее немилосердно. Издеваться над малолетками им никогда не надоедало. А здесь, в тесном чулане, уютно и не одиноко.

Кейко улыбнулась Генри:

– Я тебе приготовила сюрприз.

Генри, метнув на нее нетерпеливый взгляд, уступил ей последний персик, а густой сладкий сироп допили вместе.

– Но покажу только после уроков.

До дня рождения далеко, Рождество давным-давно прошло, а все-таки сюрприз есть сюрприз.

– За то, что я спрятал твои фотографии? Если да, то не надо, я ведь так…

Кейко перебила его:

– Нет, за то, что ты сводил меня в «Черный лось».

– Где нас чуть не сцапали.

Кейко поджала губы, призадумалась, но тут же успокоила Генри лучезарной улыбкой:

– Оно того стоило.

Стук в приоткрытую дверь прервал их легкое, приятное молчание. Время летит слишком быстро – вот вам и доказательство.

– Кыш, кыш! – Так миссис Битти всякий раз торопила их: пора на урок. Пообедав, она врывалась в кухню, ковыряя в зубах зубочисткой, а в руке держала свернутый номер журнала «Лайф» наперевес, как полицейскую дубинку или бейсбольную биту. Трубка журнала служила мухобойкой, а расплющенных мух миссис Битти оставляла где попало.

Генри распахнул дверь перед Кейко, и та побежала в свой класс. Генри оглянулся: миссис Битти устроилась на кухне с журналом. «Лайф» был месячной давности, с заголовком на обложке: «Модные купальники».

После уроков Генри и Кейко протирали парты и мыли полы в туалетах. Генри без конца спрашивал про сюрприз. Кейко уклончиво отвечала: «Покажу по дороге домой».

На этот раз она повела Генри не обычной дорогой, в Нихонмати, а в самое сердце делового Сиэтла. Когда Генри допытывался: «Куда мы идем?» – Кейко лишь молча указывала в сторону универмага «Родс» на Второй авеню. Генри был там считанные разы, с родителями, – по особым случаям, когда делали важные покупки или искали то, чего не найти в китайском квартале.

«Родс» был местной достопримечательностью. Внушительное шестиэтажное здание, бродить по нему – все равно что по ожившим страницам каталога товаров. Особенно славился тамошний орган – на нем играли в обеденные часы, давали концерты в пользу голодающих, – но несколько месяцев назад орган перевезли по частям на новую ледовую арену на острове Мерсер.

Кейко повела Генри на второй этаж, в отдел электроники, где продавались кабинетные радиоприемники и фонографы. В одном из проходов на длинных полках из кедра были выставлены виниловые пластинки – такие легкие, хрупкие в сравнении с шеллачными. Шеллак стал редкостью – он был тоже «призван» в армию, и самая модная музыка – скажем, «Нитка жемчуга» Гленна Миллера или «Звездная пыль» Арти Шоу – записывалась на виниле. Генри любил музыку. Но у родителей допотопный граммофон, вряд ли на нем можно слушать новые пластинки.

Кейко остановилась у одного из рядов.

– Закрой глаза, – велела она.

Генри, сперва оглядевшись по сторонам, повиновался; стоять посреди прохода с закрытыми глазами было слегка неловко. Слышно было, как Кейко шуршит пластинками, и Генри не удержался, подсмотрел сквозь пальцы, а когда Кейко обернулась, снова зажмурился.

– Открывай!

Генри увидел сияющую виниловую пластинку в белом бумажном конверте, с простой, строгой этикеткой: «Оскар Холден и Полуночники», «Прогулка бродячих котят».

Генри от изумления потерял дар речи. Так и стоял разинув рот, не в силах вымолвить ни слова.

– Представляешь?! Это наша мелодия, он играл ее для нас!

Генри держал пластинку в руках и не верил. Он не был знаком ни с одним музыкантом, который бы записывал пластинки. За всю жизнь Генри видел только одну знаменитость – Леонарда Котсворта, который последним сошел с Такомского моста перед крушением [10]10
  Подвесной мост в Такоме обрушился в 1940 году под порывами сильного ветра. Некий Леонард Котсворт как раз ехал на машине по мосту. Испугавшись, он выскочил из машины, забыв про своего одноногого пса, ехавшего на заднем сиденье. Бедный пес погиб, а его хозяин тем и прославился на всю Америку, потому что попал в кинохронику.


[Закрыть]
. В киножурналах показывали, как он шагает по перекошенному мосту. Как-то раз на ярмарке он проезжал мимо Генри на машине – на вид дурак дураком. Куда ему до музыкантов вроде Оскара Холдена!

Оскар и прежде был знаменит на Саут-Джексон, но это уже настоящая слава, осязаемая. Генри вертел в руках новенькую пластинку и, глядя на дорожки, пытался вспомнить музыку, мелодию духовых, партию Шелдона на саксофоне.

– Вот это да! – выдохнул Генри.

– Новенькая, совсем недавно вышла. Я скопила денег, чтобы купить. Для тебя.

– Для нас, – поправил Генри. – Я даже послушать не смогу, у нас нет проигрывателя.

– Тогда приходи ко мне. Мои родители давно хотят с тобой познакомиться.

Генри был польщен и напуган – как боксер-любитель, которому выпала честь выступить на турнире профессионалов. Радость, волнение, страх. Его отец и мать наверняка не пожелали бы знаться с Кейко, японкой. Неужели ее родители – настолько иные люди? Интересно, что они думают о нем?

Генри и Кейко направились с пластинкой к кассе. Немолодая кассирша с длинными светлыми волосами, спрятанными под форменной шапочкой, пересчитывала мелочь.

Кейко, привстав на цыпочки, выложила пластинку на прилавок и достала из кошелька два доллара – ровно столько стоила пластинка.

Кассирша продолжала считать.

Генри и Кейко терпеливо ждали. Кассирша делала подробные записи на листке бумаги.

К кассе подошла женщина с настенными часами. На глазах у изумленных ребят кассирша взяла часы, завела. Приняла деньги, вернула сдачу, положила часы в зеленый фирменный пакет.

– Касса работает? – спросила Кейко.

Кассирша лишь молча искала глазами других покупателей.

– Простите, мадам, я хочу купить пластинку.

Вид у кассирши был грозный – руки в боки, челюсти сжаты. Генри закипал от ярости. Кассирша наклонилась и прошипела:

– Идите в свой квартал, там и покупайте.

На Генри, бывало, смотрели косо, но со столь откровенной грубостью он сталкивался впервые. Он слыхал о такой гнусности, но только не здесь: Сиэтл – это вам не Арканзас и не Алабама.

Кассирша, подбоченясь, разглядывала их.

– Таких, как вы, мы не обслуживаем… у самой муж на фронте…

– Я хочу купить эту пластинку. – Генри выложил рядом с деньгами свой значок «Я китаец». – Мне, пожалуйста, пластинку.

Кейко стояла, сжав кулаки, костяшки побелели от напряжения; казалось, она вот-вот заплачет или выбежит вон.

Генри сверлил взглядом кассиршу. Та нахмурилась, но все же сменила гнев на милость: смахнула в кассу два доллара, отодвинув в сторону значок, сунула Генри пластинку – без пакета, без чека. Генри потребовал и то и другое, в душе боясь, что она позовет охрану, крича, что пластинку украли. Кассирша нацарапала на желтом чеке цену, тиснула штамп «оплачено», сунула чек Генри. Тот даже поблагодарил.

Генри спрятал чек в карман вместе со значком:

– Пойдем.

Всю дорогу домой – а путь был неблизкий – Кейко молча смотрела перед собой. Радость ее лопнула как воздушный шарик. Генри нес пластинку и как мог старался успокоить Кейко:

– Сюрприз чудесный, спасибо! Лучшего подарка я в жизни не получал!

– А у меня никакой радости, одна злость, – призналась Кейко. – Я здесь родилась. Даже по-японски ни слова не знаю, но всюду, куда бы я ни пошла… меня ненавидят.

Генри нашел в себе силы улыбнуться, помахал пластинкой у Кейко перед носом и протянул ей пакет. Кейко, глянув на пластинку, улыбнулась.

– Спасибо, – сказала она.

Всю дорогу Кейко не спускала с пластинки глаз.

– Когда меня дразнят в школе, я уже не обижаюсь. Папа говорит, они маленькие, глупые и всегда найдут кого дразнить – мальчишку-слабака или девчонку-коротышку. А уж китайцы и японцы – удобная мишень для насмешек. Но здесь, далеко от дома, взрослые…

– От взрослых такого не ожидаешь, – согласился Генри, зная по опыту, что взрослые, бывает, ведут себя хуже детей. Намного хуже.

«Зато у нас есть пластинка, это главное», – думал Генри. В память о месте, где людям неважно, как ты выглядишь и откуда родом. Когда звучит музыка, никто не спросит, как твоя фамилия – Эбернети или Анжу, Кун или Кобаяси. И пластинка – тому доказательство.

По дороге Генри и Кейко заспорили, кому забирать пластинку.

– Я же тебе подарила. Ну и пусть слушать не на чем, все равно забирай. Когда-нибудь сможешь послушать… – уговаривала Кейко.

А Генри не соглашался: у нее дома проигрыватель, на нем можно слушать виниловые пластинки.

– Вдобавок, – продолжал Генри, – моя мама всегда дома. Вдруг она будет против, ведь папа не любит современную музыку.

В конце концов Кейко сдалась. Во-первых, ее родители любили джаз, а во-вторых, дальше спорить было нельзя, они уже почти пришли.

Они быстро шагали вдоль набережной, под ногами хрустели ракушки. Морские птицы бросали с высоты моллюсков, раковины разбивались о тротуар, и птицы выедали сочную, упругую мякоть. Генри тошнило от вида расклеванных моллюсков. Он ступал по грязному тротуару с опаской, больше ничего кругом не замечая, и даже не обратил внимания на колонну солдат возле паромной пристани.

На подходе к причалу пришлось остановиться – все было запружено машинами, на тротуаре толпился народ. Люди смотрели вокруг, кто весело, кто с любопытством. Генри не понимал, в чем дело.

– Может, парад? Хорошо бы. Люблю парады. Прошлогодний морской парад [11]11
  Морской парад – часть летнего морского фестиваля, который традиционно проводится в Сиэтле.


[Закрыть]
был даже лучше, чем китайский Новый год на Мэйн-стрит.

– Какое сегодня число?

Кейко, отдав Генри пластинку, достала из школьной сумки альбом. И, усевшись на бордюр, принялась рисовать. Строй солдат в форме, на плечах винтовки со штыками. Все бравые, ладные, молодцеватые. Пришвартованный паром «Кехолокен» едва заметно покачивался на темно-зеленых волнах холодного залива Пьюджет-Саунд.

Генри задумался.

– Тридцатое марта – вроде не праздник?

– Откуда солдаты? Это ведь паром с острова Бэйнбридж? – Кейко в задумчивости постукивала карандашом по щеке.

Генри кивнул. Глянул на рисунок Кейко – и чуть не вскрикнул. Здорово она все-таки рисует! Не то слово – настоящий талант!

Тут раздался гудок.

– Начинается, – сказал Генри. Он оглянулся: вдоль улиц выстроились люди, застыли, будто разом сломались все светофоры и не перейти дорогу.

Еще гудок – и с парома потянулась длинная вереница. Мерно застучали по металлу площадки кожаные подошвы. Разношерстная колонна двинулась через улицу к югу – Генри не знал куда. Видимо, в сторону китайского квартала или Нихонмати.

Люди шли и шли. Матери вели за руку детей. Старики ковыляли туда же, куда и все. Подростки забегали вперед, но, увидев солдат, замедляли шаг. Все были с чемоданами, в плащах и шляпах. И тут Генри понял то, о чем уже знала Кейко. По обрывкам фраз догадался: японцы. Видимо, остров Бэйн-бридж объявили военной зоной и всех эвакуируют. Сотни людей. За каждой группой следовал солдат, считая всех по головам.

Генри оглянулся по сторонам: большинство зевак были удивлены не меньше. Правда, попадались в толпе и недовольные лица, как у опаздывающих куда-то людей, чей путь преградил бесконечный поезд. Некоторые улыбались, аплодировали. Генри посмотрел на Кейко. Она почти закончила рисунок, но словно окаменела; сломанный карандаш застыл в неподвижной руке.

– Пойдем, пора домой. – Генри забрал у нее альбом и карандаш, помог встать. Обнял за плечи, тихонько увлекая прочь, к дому. – Нечего нам тут делать.

Они перешли через улицу, мимо машин, ждавших, когда иссякнет поток японцев. Нельзя здесь оставаться. Скорей домой. Тем более здесь они единственные цветные без чемоданов, не попасться бы на глаза солдатам.

– Куда они идут? – испуганно прошептала Кейко. – Куда их ведут?

Генри покачал головой: не знаю. Но он знал. Их ведут к вокзалу. Увозят. Неизвестно куда, но выдворяют. Может быть, из-за того, что Бэйнбридж слишком близко к военной судоверфи в Бремертоне. Или потому что с острова проще всех вывезти, чем из Сиэтла, – в огромном, многолюдном городе это невозможно. Здесь их слишком много, подумал Генри. Нас слишком много.

Генри и Кейко протискивались сквозь толпу всю дорогу до Седьмой авеню, ничейной зоны между Нихонмати и китайским кварталом. Слух уже разнесся по городу. Люди всех цветов кожи высыпали на улицы, переговаривались, глядя в сторону вокзала. Солдат в этой части города не было. Все спокойно.

В толпе Генри заметил Шелдона с саксофоном на плече.

– Что ты здесь делаешь? – Генри потянул Шелдона за рукав.

Тот дернулся, но тут же улыбнулся, сверкнув золотым зубом:

– Работаю. Клуб Оскара после облавы закрыли и пока так и не открыли. И я снова на улице – кушать-то надо. И это сборище очень некстати.

Генри потряс пакетом с пластинкой. Шелдон одобрительно подмигнул:

– У меня тоже есть.

Шелдон притянул детей к себе. Тут уж не до разговоров о музыке.

– Весь остров эвакуируют. Якобы для их же безопасности. Ну не чушь ли? – возмущенно воскликнул он.

– Куда их везут? – спросила Кейко.

Генри не желал знать ответ: он боялся за Кейко. Набросив ей на плечи свою куртку, он обнял ее.

– Не знаю, мисс. Не знаю. Вроде бы в Калифорнию. По слухам, там, на границе с Невадой, построили лагерь для военнопленных. Вышел приказ всех японцев, немцев и итальянцев сгонять в лагеря – но видите вы здесь хоть одного немца? И почему не везут в лагерь Джо Ди Маджио? [12]12
  Американский бейсболист, один из самых выдающихся игроков в истории бейсбола.


[Закрыть]

Генри огляделся. Японцев вокруг было раз, два и обчелся, да и те спешили по домам.

– Иди домой, твои родители, наверное, места себе не находят. – Генри протянул Кейко пластинку.

Шелдон кивнул:

– И ты, парень, ступай-ка домой, твои родители тоже волнуются. Значок тут вряд ли поможет.

Кейко долго не решалась уйти. Генри смотрел на нее и видел в ее глазах страх. Не только за себя. Страшно было и ему самому. Попрощавшись без слов, они расцепили руки и чуть ли не опрометью бросились в разные стороны, каждый к себе домой.

25
Родители 1942

Уже спустя неделю об интернированных с острова Бэйнбридж забылось, и люди продолжали жить как жили. Даже Генри чувствовал странный покой, когда они с Кейко договаривались пообедать вместе в субботу. Кейко удивила его – снова позвонила ему домой. К телефону подошел отец. Услышав английскую речь, он передал трубку Генри. Даже не поинтересовался, кто звонит, лишь спросил: «Девочка?» – хотя и так было все понятно.

– Да, девочка, – выдавил Генри на непонятном отцу английском и пояснил: – Подруга.

Отец был явно удивлен, но, похоже, совсем не разозлился: как-никак сын почти взрослый. В Китае женятся рано, лет в тринадцать-четырнадцать. Иногда детей обручают уже при рождении, но лишь в самых бедных и самых богатых семьях.

Правда, знай отец, зачем звонила Кейко, он бы вряд ли сохранил спокойствие, ведь она пригласила Генри в гости, познакомиться с ее родителями. Уж тогда бы он точно разъярился.

Сам же Генри не особо волновался, пока до него не дошло, что предстоящий обед – не что иное, как самое настоящее свидание. При этой мысли у него засосало под ложечкой, даже ладони взмокли. Генри успокаивал себя: подумаешь, позвали в гости, что тут особенного?

В школе же была такая тишь да гладь, что Генри и Кейко не знали, что и думать. Ни учителя, ни школьники будто слыхом не слыхали об изгнании японцев с острова Бэйнбридж. День высылки прошел незаметно, будто его и не было. Затерялся среди прочих военных новостей: голландцы отступили на Яве, японская подлодка разбомбила нефтеперегонный завод в Калифорнии…

Между тем отец все настойчивее приказывал Генри носить значок. «На куртке, всем напоказ!» – велел он на кантонском, когда Генри собирался в школу.

Генри расстегнул куртку, чтобы значок был на виду, и, втянув голову в плечи, ждал суровой отцовской похвалы. Отец выглядел еще строже обычного.

Вдобавок родители Генри сами стали носить такие же значки. В знак солидарности, – рассудил Генри. Понятно, что они пекутся о его безопасности, но их самих вряд ли примут за японцев, ведь они почти не покидают китайского квартала. И, если на то пошло, японцев в Сиэтле слишком много – тысячи, всех не вывезешь.

Генри и Кейко условились встретиться у входа в отель «Панама». Построил его тридцать лет назад архитектор Сабуро Одзаса – отец Генри раз-другой упоминал о нем. Японец, но достаточно известный, по словам отца, – а он нечасто удостаивал японцев похвалы. Вернее, очень редко.

Отель был самым внушительным зданием в Нихонмати, да и во всем Международном районе. Форпост на границе двух общин, он давал приют эмигрантам, едва ступившим на берег, – на несколько недель или месяцев, пока не найдут работу, не скопят деньжат и не станут настоящими американцами. Генри пытался представить, сколько эмигрантов, сойдя с пароходов, прибывавших из Кантона и Окинавы, преклоняли здесь усталые головы, рисуя в мечтах новую жизнь, считая дни, когда можно вызвать к себе родных. Дни обычно растягивались на годы.

Ныне отель обветшал, от былого величия остались лишь следы. Эмигранты – рыбаки и рабочие консервных заводов, кому не разрешили привезти в Америку родных, – превратили его в холостяцкий приют.

Генри всегда мечтал спуститься в нижний этаж, посмотреть на мраморные бани – Кейко называла их сэнто, – пожалуй, самые большие и роскошные на всем Западном побережье, но зайти боялся.

А еще больше боялся сознаться родителям, что идет на встречу с Кейко. Как-то раз он обмолвился маме, что у него есть подружка-японка, – разумеется, по-английски, – и та метнула на него взгляд, полный такого ужаса, что Генри прикусил язык.

Большинство китайцев ничего не имели против японцев и филиппинцев, прибывавших в город ежедневно, спасаясь от войны или в поисках лучшей доли. Некоторые из китайцев, может, и таили злобу, но не выказывали ее открыто. Иное дело его родители – всякий раз, когда Генри куда-то собирался, они проверяли, на месте ли значок. Отцовская национальная гордость разбухала буквально день ото дня.

Провожая Кейко до дома, Генри лишь вежливо махал ее родителям или здоровался, не более того. Он не сомневался, что отец рано или поздно все узнает, поэтому старался лишний раз не появляться в японском квартале. Кейко же, напротив, взахлеб рассказывала о Генри, о его любимой музыке и мечтала пригласить его домой.

– Генри! – Кейко махала ему с крыльца.

Была ранняя весна, и кругом все оживало: зацветали бело-розовым вишни, и улицы пахли не морской солью, рыбой и водорослями, а чем-то иным, чудесным.

– Я ведь тоже могу по-китайски, не хуже тебя. – поддразнила Кейко, указав на значок Генри. – Хоу лой моу кинь.

Это значило «Как дела, красавчик?» – по-кантонски.

– Откуда ты знаешь?

Кейко улыбнулась:

– В библиотеке вычитала.

–  Оай дэки тэ урэси дэс, – отозвался Генри.

С минуту оба улыбались, не зная, что сказать и на каком языке. Нарушила молчание Кейко:

– Мама с папой на рынке, встретим их и пообедаем вместе.

Через японский рынок они бежали наперегонки. Генри нарочно не стал обгонять Кейко. Из вежливости, которой всегда учил его отец. Вдобавок он попросту не знал дороги. Кейко привела его в японское кафе, с недавних пор переименованное в «Американский сад».

– Генри, очень рады снова тебя видеть. – Господин Окабэ, в шляпе и серых фланелевых брюках, смахивал на Кэри Гранта. Как и Кейко, по-английски он говорил прекрасно, заслушаешься.

Хозяин кафе усадил их за круглый столик у окна. Кейко села лицом к Генри, пока ее мать искала высокий стул для младшего братишки, на вид лет трех-четырех. Малыш играл с черными лакированными палочками для еды, а мать мягко журила его: дурная примета.

– Спасибо тебе, Генри, что каждый день провожаешь Кейко до дома. Спасибо за пунктуальность.

Генри не знал, что такое «пунктуальность», но счел за похвалу. Тем более господин Окабэ с этими словами налил ему чашку зеленого чая. Генри взял чашку обеими руками, как учила мама, – так делают воспитанные люди – и собрался налить чаю господину Окабэ, но тот, успев крутнуть вертящийся поднос, уже наливал себе сам.

– Спасибо вам за приглашение. – Генри жалел, что его английский не столь же хорош. В детстве ему не разрешали говорить по-английски дома. Отец стремился воспитать сына настоящим китайцем, под стать ему самому. Но с недавних пор все перевернулось с ног на голову. Как бы там ни было, Генри говорил по-английски так себе – куда ему до Кейко и ее родителей!

– Любопытный значок, – сказала мать Кейко мягко. – Откуда он у тебя?

Генри прикрыл значок ладонью. Он хотел его снять по дороге сюда, но на бегу забыл.

– Отец велел носить не снимая, но мне стыдно.

– Нет, твой отец прав. Он мудрый человек, – возразил господин Окабэ.

Мудрый? Как бы не так!

– Не стыдись быть самим собой – ни сейчас, ни в будущем.

Генри посмотрел на Кейко, пытаясь угадать ее мысли. Она лишь улыбнулась и слегка толкнула его ногой под столом – она явно чувствовала себя свободней, чем в школьной столовой.

– Здесь быть собой проще простого, не то что в школе, – сказал Генри. – То есть в Рейнир.

Да что там, ему даже дома, в своей семье, тяжело быть собой.

– Ты пей чай, – сказал господин Окабэ, поднимая свою чашку.

Чай оказался светлее, чем улун, который любил отец Генри, а на вкус тоньше, нежнее.

– Я знал, что в школе для белых Кейко придется трудно, но мы ей повторяем: будь собой, несмотря ни на что. Я предупреждал, что ее там могут невзлюбить, даже возненавидеть, но в итоге зауважают – как американку.

Разговор нравился Генри, но тут же вспомнились родители. Почему не сказали ему те же слова, а просто дали значок и велели «говорить по-американски»?

– Сегодня вечером на Джексон-стрит бесплатный джазовый концерт под открытым небом, Оскар Холден играет, – сказала мать Кейко. – Может, пригласишь родителей и пойдем все вместе?

Генри снова глянул на Кейко. Он не верил ушам. Оскара Холдена он видел всего однажды – тогда, с Кейко, а до этого пару раз слышал, приникнув ухом к задней двери клуба «Черный лось», где репетировал легендарный пианист. Приглашение, что ни говори, заманчивое. Тем более что он и Шелдона увидит: тот заменял основного саксофониста в ансамбле Оскара. «Такое счастье выпадает раз в жизни», – говорил Шелдон. И был прав.

Но увы, родители Генри «цветную» музыку не жаловали. А с недавних пор и вовсе музыку не слушали – ни классику, ни современную, ни «белую», ни «черную», только новости по радио.

Жаль, что он не сможет принять любезное приглашение Окабэ. Иначе будет как в ужастике с китайскими субтитрами в кинотеатре «Атлас». Представить страшно: мало того что у него подружка-японка, ее родители зовут их всей семьей – о ужас! – на джазовый концерт!

Но придумать вежливую отговорку Генри не успел. Бутылка с соевым соусом вдруг заскакала по столу. Генри невольно схватил ее, и тут под ногами дрогнул пол.

Зазвенели оконные стекла, и Генри увидел, как на площадь въезжает гигантский армейский грузовик, за ним стелился черный дым. Раздался оглушительный скрежет, перекрывший даже рев мощного двигателя. Прохожие бросились врассыпную – все, кроме детей; те, напротив, с восторгом глазели на грузовик, набитый солдатами.

За первым последовал второй грузовик, и вскоре вся площадь была забита солдатами и военной полицией. Они методично расклеивали листовки – на дверях, на столбах, на витринах, везде.

Люди начали осторожно выходить из домов, узнать, в чем дело. Генри и семья Окабэ тоже вышли из ресторана, один из солдат сунул им листок. «Прокламация № 1» – было написано на нем, по-английски и по-японски.

Генри заглянул через плечо Кейко, в глаза тут же бросился набранный жирным шрифтом подзаголовок: «Всем лицам японского происхождения».

Всем японским семьям приказывали эвакуироваться, для их же безопасности. На сборы давали всего несколько дней, а взять с собой разрешалось совсем немного – только то, что можно унести. Приказ был подписан президентом США и военным министром. Остальное содержание листовки осталось для Генри загадкой, но не для Кейко и ее родителей. Госпожа Окабэ расплакалась. Лицо господина Окабэ хоть и осталось спокойным, но на него словно туча набежала. Глядя на Генри, Кейко приложила руку к сердцу и кивнула. Он схватился за свой значок. «Я китаец».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю