355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Джейми Форд » Отель на перекрестке радости и горечи » Текст книги (страница 12)
Отель на перекрестке радости и горечи
  • Текст добавлен: 22 октября 2016, 00:02

Текст книги "Отель на перекрестке радости и горечи"


Автор книги: Джейми Форд



сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

33
Ужин 1986

К немалому удивлению Генри, готовила Саманта потрясающе. У него было особое чувство к тем, кто умеет стряпать, поскольку и сам любил постоять у плиты. И до болезни Этель он нередко возился на кухне, а уж после того, как она слегла, стал и вовсе полновластным хозяином кухни. Этель постоянно мучили боли – болезнь, а потом уже и лечение медленно разрушали ее хрупкое тело, – и Генри изо всех сил пытался порадовать ее хотя бы любимыми блюдами – жареной лапшой, заварным кремом со свежим манго и мятой. Но в последние месяцы Этель не радовали уже и эти мелочи. Генри с трудом удавалось уговорить ее проглотить хотя бы ложку чего-нибудь. Этель уже хотелось лишь одного – уйти.

Генри вспоминал те страшные дни, глядя, как хозяйничает Саманта. Но встряхнулся, отгоняя печальные мысли, когда Марти, собравшись произнести тост, поднял бокал с хуан цзю, сброженным вином, по вкусу больше напоминавшим хлебный спирт.

– За удачную находку в отеле «Панама», за островок прошлого!

Генри лишь пригубил вино, между тем как Марти с Самантой выпили залпом и сморщились от резкого, вышибавшего слезу вкуса.

– Ох! – выдохнул Марти.

Генри с улыбкой вновь наполнил стакан сына прозрачной, безобидной на вид жидкостью, но ею можно и автомобильный мотор промывать.

– За Оскара Холдена и пропавшую музыку! – провозгласила Саманта.

– Нет-нет-нет, с меня хватит, – рассмеялся Марти.

Они устроились в небольшой столовой, служившей заодно и гостиной. Генри редко заглядывал в эту комнату, разве что полить растения в горшках, среди которых было и денежное деревце, появившееся в доме, когда родился Марти. На стенах висели семейные фотографии, некогда черно-белые, а теперь серо-желтые, потемневшие в уголках.

Генри посмотрел на сына, потом – на его возлюбленную. Какие же они все-таки разные, и до чего мало это значит! Их несходство не бросается в глаза. Они так близки – вот это сразу понятно. Трудно сказать, где кончается один и начинается другой. Похоже, Марти счастлив. Успех, хорошие отметки, любовь – чего еще может пожелать отец для сына?

Разглядывая скорлупки от краба и блюдо из-под чой сум, Генри подумал, что Саманта готовит не хуже, чем Этель в ее лучшую пору, да что там, не хуже, чем он сам. Марти повезло.

– Ну, кто созрел для десерта?

– Я объелся, – пожаловался Марти, отодвигая тарелку.

– Для сладкого местечко всегда найдется, – рассмеялся Генри.

Саманта вынесла из кухни небольшое блюдо.

– Что это? – удивился Генри, ждавший мороженое с зеленым чаем.

– Сюрприз – моему будущему тестю, а нам – мороженое.

Саманта поставила перед Генри блюдо с белыми витыми конфетами явно ручной работы.

В последний раз Генри ел «бороду дракона» задолго до болезни Этель. Генри откусил половину конфеты из тончайших сахарных волокон, с начинкой из кунжута и кокосовой стружки. Марти с улыбкой кивнул ему: мол, я так и знал, пап, что она тебе понравится.

Конфеты были изумительные.

– Готовить «бороду дракона» учатся много лет. Как же тебе удалось?..

– Я долго тренировалась, – сказала Саманта. – Главное – не отступать. Как вы. И ваша школьная любовь.

Генри поперхнулся, закашлялся.

– Вижу, мой сын выболтал секрет.

– Не удержался. И кстати, вы никогда не задумывались, как сложилась ее жизнь? Не сочтите за неуважение к вашей жене, но эта девочка, кем бы она ни стала, может быть, до сих пор жива. Разве вам не интересно, где она, что с ней сталось?

Генри залпом осушил свой стакан. Язык обожгло, на глаза навернулись слезы. Посмотрел на Саманту, затем на Марти. На лицах обоих – надежда и ожидание.

– Я думал о ней. – Генри не знал, как отнесется к его признанию сын. Марти был очень привязан к матери. – Я думал о ней. – Да, он все время помнил о Кейко. Но признаваться в этом не стоит. – Но столько лет прошло! Люди взрослеют, обзаводятся семьями. Жизнь ведь идет.

Генри вспоминал о Кейко все эти годы – сначала с тоской, потом с тихой обреченностью и, наконец, искренне желая ей добра и счастья. И лишь теперь он понял, что по-прежнему любит ее. Сильнее, чем когда-либо. Любит настолько, что смог отпустить – а не продолжать жить прошлым. К тому же у него была Этель, любящая жена. И ее он тоже, конечно, любил. И когда она заболела, готов был на все, даже поменяться с ней местами. Он с радостью лег бы на смертное ложе, лишь бы Этель встала на ноги. Но именно ему выпало жить дальше.

А потом, увидев, как из отеля «Панама» выносят старые вещи, Генри вновь позволил вырваться на волю надеждам и мечтам. Надежде найти пластинку Оскара Холдена, в существование которой никто не верил. И мечте найти девочку, когда-то любившую Генри таким, какой он есть, хоть он и был для нее чужаком.

Марти задумчиво разглядывал отца.

– Вот что, пап. У тебя ее вещи – альбомы и все прочее. То есть даже если у нее муж, семья, она ведь обрадуется возвращению имущества, правда? Да еще если вернешь его ты. Тоже небольшой приятный сюрприз, разве нет?

– Я понятия не имею, где она, – возразил Генри. – Может, ее и в живых-то нет. Сорок лет – срок немалый. Не забудь, что за вещами в «Панаму» мало кто явился. Люди, если и выжили, наверняка не захотели оглядываться и предпочли начать все с чистого листа.

– Но ведь никто не надеялся, что пластинка сохранилась, а ее все-таки нашли, пусть и разбитую. Кто знает, что еще можно найти, если постараться?

34
На крыльце 1986

После ужина Генри вызвался помыть посуду. Он почти ожидал обнаружить на кухне упаковки из морского ресторана «Цзюнь бо», спрятанные под раковиной, или в лучшем случае – тетрадку с рецептами, заляпанную устричным соусом. Но в кухне царили чистота и порядок – Саманта вымыла посуду, когда готовила, как привык делать и Генри.

Он вымыл и убрал оставшиеся несколько тарелок. После чего вернулся в гостиную, чтобы поблагодарить Саманту, но было уже поздно. Тихонько посапывая, Саманта спала на диванчике. Генри глянул на ополовиненную бутылку сливового вина, улыбнулся, укрыл Саманту зеленой шалью, что связала Этель. Жена всегда любила рукодельничать, а затем вязание и вовсе стало для нее необходимостью: нужно было занять руки во время сеансов химиотерапии. Генри изумлялся, как ей удается работать спицами, когда в вену воткнута капельница, но Этель не находила в том ничего особенного.

Откуда-то тянуло сквозняком, Генри вышел в прихожую и обнаружил, что входная дверь открыта. За сетчатой дверью виднелся силуэт Марти, который сидел на крыльце. Вокруг лампы вились мотыльки, бились о стекло, влекомые к недостижимой цели.

– Может, останетесь ночевать? – предложил Генри, открывая дверь. – Саманта заснула, а ехать уже поздно.

– Опять командуешь? – недовольно сказал Марти.

Генри нахмурился. Он знал, Марти не любит, когда отец распоряжается, даже если тот предлагает что-то от души. Бывали времена, когда они с Марти спорили ради спора. И победителей никогда не было.

– Я хотел сказать, что уже поздно…

– Прости, папа. Я просто устал. У всех нас был тяжелый год.

Генри заметил, как Марти прячет в кулаке незажженную сигарету. Этель поддалась болезни, когда рак захватил легкие. Генри не курил уже много лет, а Марти до сих пор боролся с собой – бросил, когда мать стала совсем плоха, но в последнее время покуривал украдкой.

Марти уронил сигарету на землю.

– Я все думаю о маме и о том, как перевернулась жизнь в последние пару лет.

Генри кивнул, глядя на другую сторону улицы. Из дома напротив доносились латиноамериканские ритмы. Квартал меняется, подумал Генри. Его взгляд заскользил по улице: корейская пекарня, потом химчистка, которую держит милое армянское семейство.

– Отец, можно тебя спросить кое о чем?

Генри снова кивнул.

– Ты держал маму дома мне назло?

Генри проводил взглядом грузовик, громыхавший по улице.

– А как по-твоему? – Генри наперед знал ответ, но прямой вопрос сына удивил его.

Марти поднялся, шагнул к брошенной сигарете. Неужели поднимет и закурит? – испугался Генри. Но Марти наступил на нее и растоптал.

– Я раньше так думал. Не мог понять. Видишь ли, район у нас далеко не лучший, но мы могли бы отправить ее в хорошее место, с красивым видом из окна, с комнатой отдыха. – Марти покачал головой. – А теперь понял. Дом есть дом, неважно, красивый или нет.

Генри молчал.

– Яй-Яй знал о Кейко? – спросил Марти. – А мама знала?

– Твой дедушка знал, от меня. Тогда-то он и перестал со мной разговаривать…

Генри почти не рассказывал Марти о своем детстве, особенно о своем отце. А Марти редко спрашивал. Почти все, что знал, он выведал у матери.

– Ну а мама знала?

Генри вздохнул, потер щеки – в суете последних дней он забывал бриться. Щетина напомнила ему о месяцах и годах, когда он ухаживал за Этель. О том, как он целыми днями не выходил из дома, но все равно брился по привычке. Но иногда забывал – ведь той, с кем он жил, было все равно.

– Я не знаю точно, сколько знала мама, – мы с ней это не обсуждали.

– Не обсуждали ваших прежних увлечений?

– Каких еще увлечений? – изумился Генри. – До меня Этель ни с кем не встречалась. Времена были другие, не то что сейчас.

– Но у тебя-то была детская любовь? – Марти поднял альбом, лежавший на крыльце рядом с его курткой, и протянул отцу.

Генри взял альбом, перелистал, провел пальцами по следам карандаша Кейко, плясавшего когда-то по бумаге. Почему Кейко оставила свои альбомы? Неужели порвала с прошлым, как и он?

Все эти годы он любил Этель. Был верным, заботливым мужем, но бывший японский квартал обходил стороной, чтобы не тревожить воспоминания. Знай он, что вещи Кейко до сих пор там…

Генри вернул альбом сыну.

– Не оставишь у себя? – удивился Марти.

Генри пожал плечами:

– Хватит с меня и пластинки.

«Разбитой, – добавил он про себя. – На два осколка, которые уже не оживишь».

35
Пластинка Шелдона 1942

В понедельник Генри по-прежнему ликовал: он нашел Кейко, а с Чезом разбирается полиция. Из школы Генри возвращался вприпрыжку, прокладывая путь среди улыбающихся торговцев рыбой вдоль Саут-Кинг до самой Саут-Джексон. Всюду его окружали счастливые лица. Президент Рузвельт объявил, что подполковник Джеймс Дулитл ведет эскадрон Б-25 бомбить Токио. Новость эта, похоже, всем подняла настроение. На вопрос журналистов, откуда вылетают самолеты, президент в шутку ответил: «Из Шангри-Ла», и Генри в поисках Шелдона, по забавному совпадению, прошел мимо джаз-клуба с тем же названием.

Найти Шелдона в этот час, ближе к вечеру, не составляло труда. Генри просто шел на звук саксофона, на знакомую мелодию – одну из тех, что Шелдон играл в клубе с Оскаром. Называлась она «Блюз писчей бумаги» – весьма кстати, ведь Генри до сих пор не купил бумагу и конверты для Кейко.

На ступеньках крыльца, где играл Шелдон, и раскрытом футляре от саксофона поблескивала горка мелочи. А рядом, на деревянной подставке, стояла виниловая пластинка. Точно такая же подставка была у них на кухне – мама водрузила на нее всю их немногочисленную посуду из тонкого фарфора. На табличке было написано от руки: «Мелодии с новой пластинки Оскара Холдена».

Публика, на взгляд Генри, была обычная, но, к его приятному изумлению, хлопала с гораздо большим воодушевлением. А Шелдон играл от всей души. Слушатели зааплодировали еще громче, когда он закончил нежной, щемящей нотой, потонувшей в перезвоне крупных и мелких монет. Такой кучи денег – по крайней мере, мелочью – Генри в жизни не видел.

Шелдон слегка приподнял шляпу, прощаясь с рассеивающейся толпой слушателей.

– Генри, и где же ты пропадал, мой юный друг? Я тебя не видел уже недели две-три.

Так оно и было. За работой в лагере и заботами, как бы не узнали родители, Генри не виделся с Шелдоном с самого дня высылки японцев.

– Я теперь работаю по выходным, в лагере «Гармония» – там, где…

– Знаю, знаю где, это место не сходит со страниц газет. Но как же… как тебя взяли… на эту… работу? Может, расскажешь?

История была длинная, и Генри сам не знал, чем она закончится.

– Потом, ладно? Дел по горло, ничего не успеваю. А еще у меня просьба.

Шелдон обмахивался шляпой.

– Деньги? Бери сколько нужно. – Он указал на футляр, где блестели монеты.

Генри прикинул, сколько там всего. – одних только полудолларовых монет долларов на двадцать. Но Генри нужны были не деньги.

– Мне нужна твоя пластинка.

Воцарилось молчание. Издалека долетали звуки ударных – где-то в клубе шла репетиция.

– Ну и дела… «Мне нужна твоя пластинка»… Ты имеешь в виду мою пластинку? Ту единственную, на которой я играю? Так она последняя оставалась в музыкальном магазине – еще на прошлой неделе все разошлись.

Кусая губы, Генри смотрел на друга.

– Так я не ослышался? – переспросил Шелдон будто в шутку, но Генри не был уверен, шутит ли он.

– Для Кейко. У нее день рождения…

– О-ох. – Вид у Шелдона был, будто его ударили: глаза закрыты, губы искривлены болью. – Я ранен. В самое сердце. – Шелдон ткнул себя в грудь и улыбнулся, сверкнув зубами.

– Значит, можно? Я достану тебе другую. Мы с Кейко купили одну на двоих, но ей не разрешили взять ее в лагерь, она где-то хранится, но мне туда не пробраться.

Шелдон нахлобучил шляпу, поправил трость саксофона.

– Забирай. Отдаю во имя благой цели.

Генри не ответил шуткой, только покраснел и пробормотал смущенно:

– Спасибо. Я в долгу не останусь.

– Давай, заведи ее в этом самом лагере. Неплохая мысль! Никогда еще я не играл в белом заведении, пусть даже для кучки пленных, мной плененных, японцев!

Генри улыбнулся Шелдону, явно ждавшему, что каламбур оценят. Сунул пластинку под куртку и помчался прочь, крикнув на ходу: «Спасибо, сэр, удачного дня!» А Шелдон, улыбнувшись и покачав головой, вновь достал саксофон и стал готовиться к следующему концерту.

На другой день по дороге из школы Генри заглянул в «Вулворт». В отделе мелочей народу было как никогда. Генри насчитал двенадцать палаток, где продавали облигации военного займа. У «Элкс Лодж» своя палатка, у «Венчер Клаб» тоже, и возле каждой – гигантский бумажный термометр, показывавший, кто сколько продал, – соревновались, кто больше. Рядом с одной палаткой даже стояла картонная фигура Бинга Кросби в полный рост, в военной форме. «Покупайте акции военного займа в каждую получку!» – выкрикивал служитель, раздававший пирожки и кофе.

Генри протискивался мимо ярко-красных виниловых стендов, мимо вертящихся табуретов у прилавка «Соки-воды», в глубь магазина, где продавалось то, о чем просила Кейко. Там он выбрал бумагу для писем, краски, кисти, ткань и альбом, чьи белые страницы выглядели так маняще – незапечатленное будущее. Отдал деньги молодой продавщице – та улыбнулась, увидев его значок, – и бегом пустился домой, опоздав самое большее минут на десять. Сущий пустяк, мама даже не успела заволноваться. Спрятав подарки и пластинку в старое корыто под лестницей за домом, Генри влетел в подъезд, перепрыгивая через две ступеньки, – ноги сами несли его.

Дела идут на лад. Во-первых, прошел слух, что Чезу с дружками предъявлено обвинение в мародерстве в Нихонмати. Ждет ли их наказание, неизвестно. Местные японцы, хоть они и граждане США, теперь считаются пособниками врага, так не все ли равно, что станет с их домами? Зато отец Чеза наверняка скоро узнает, что у любимого сыночка каменное сердце, а это само по себе наказание, – рассуждал Генри скорее с облегчением, чем с радостью.

Во-вторых, Шелдон: наконец он вкушает плоды своих музыкальных трудов! Он всегда собирал толпу, но теперь толпа платит звонкой монетой.

И наконец, Кейко вместе с другими подарками получит на день рождения новую пластинку Оскара Холдена. Мелодия у них одна на двоих, пусть их и разделяет колючая проволока, а с вышки за ними присматривает пулемет.

Несмотря на печаль, окутывавшую «Гармонию», Генри и вправду казалось, что все не так уж плохо. Все трудности преодолимы, а война не может длиться вечно. Рано или поздно Кейко вернется домой, иначе и быть не может.

Генри отворил дверь небольшой квартирки, увидел родителей – и онемел. Отец и мать сидели за тесным кухонным столом, на котором были разложены семейные альбомы Кейко. Альбомы, надежно спрятанные под ящиками комода. Сотни семейных фотографий – японцы в национальной одежде и в военной форме. Груды черно-белых снимков. Лишь немногие из людей на фото улыбались. Никто из них, однако, не выглядел таким мрачным, как его родители, – на их лицах читались и ужас, и стыд, и негодование.

Мать что-то прошептала срывающимся голосом и быстро вышла из кухни.

Взгляд Генри встретился с гневным взглядом отца. Отец схватил альбом, разорвал надвое и швырнул на пол, что-то крикнув по-кантонски. Гнев его, казалось, был обращен на фотографии, а не на Генри. Но придет и его черед. Генри не сомневался.

«Зато наконец-то поговорим по-настоящему, – подумал он. – Давно пора, отец».

Генри положил покупки на столик у двери, скинул куртку и сел за стол напротив отца, глядя на разбросанные фотографии Кейко и ее родных – японцев. Свадебные фотографии родителей Кейко в кимоно. Пожилой мужчина – наверное, дед Кейко – в парадной форме имперского флота. Некоторые японские семьи сожгли свои архивы. Другие спрятали – дорогие воспоминания о том, кто они и откуда. Иные и вовсе закопали альбомы. «Как сокровища», – пришло в голову Генри.

Почти восемь месяцев прошло с тех пор, как отец запретил ему говорить на родном языке. Все, хватит.

– Есть что сказать? Говори! – рявкнул отец по-кантонски. И, не дожидаясь ответа, продолжил: – Я отправил тебя в школу. Не в простую, а в особенную – для тебя старался. Для тебя. В престижную школу для белых. А в итоге? Вместо того чтобы учиться, ты заигрываешь с японкой. С японкой! С дочерью палачей моего народа. Твоего народа. На ней наша кровь! От нее несет кровью!

– Она американка, – спокойно возразил Генри, впервые за много месяцев обращаясь к отцу по-кантонски. Слова прозвучали странно, будто на чужом языке. Словно ступаешь по льду замерзшего озера, не зная, выдержит он или треснет – и ты погрузишься в холодную бездну.

– Вот, полюбуйся! Смотри сюда! – Отец размахивал вырванной из альбома страницей. – Тоже мне американцы! – Он ткнул пальцем в статного мужчину в японской национальной одежде. – Если ФБР найдет это здесь, в нашем китайском доме, нас арестуют. Все заберут. Отправят в тюрьму, оштрафуют на пять тысяч за пособничество врагу.

– Она не враг. – Генри чуть повысил голос. Руки у него дрожали от бессилия и ярости. – Ты ее даже не знаешь. Ты ее ни разу не видел!

– И знать не желаю. Она японка!

– Она родилась в той же больнице, что и я, в том же году. Она АМЕРИКАНКА! – Генри испугался собственного крика. Ни разу в жизни он не кричал на взрослого, тем более на отца.

В кухню вошла мать, убрала со стола вазу с цветами. Лицо ее было печально. Генри ощутил вдруг тяжесть внезапно навалившегося чувства вины. Он уронил голову на руки, стыдясь, что повысил голос при матери. Она отвернулась, будто не слышала крика, будто не замечает сына. Не успел Генри хоть что-то сказать, она исчезла на кухне.

Отец уже стоял у раскрытого окна с охапкой фотографий. Он обратил к Генри неподвижное лицо – маску, скрывавшую не только гнев, но, наверное, и разочарование. Альбомы полетели в окно. Фотографии закружились в воздухе, легли на асфальт в переулке черно-белыми квадратиками – одинокие лица, смотревшие в никуда.

Генри нагнулся, чтобы поднять с пола порванный альбом, – но отец выхватил его из рук сына и швырнул вслед за остальными. Послышался шлепок: альбом упал на тротуар.

– Она здесь родилась. И вся ее семья тоже. А ты – нет, – тихо сказал Генри.

Отец смотрел в сторону, будто не слышал.

Генри смотрел на него. Через месяц ему исполнится тринадцать. Может быть, так кончается детство и начинается взрослая жизнь, подумал он, шагнул к двери, надел куртку. Нельзя оставлять снимки на улице.

– Я все соберу. Я обещал их хранить – до ее возвращения. И слово сдержу.

Только теперь отец взглянул на него.

– Если ты выйдешь… если ты сейчас выйдешь – ты закроешь себе дорогу в семью. Ты больше не китаец. Ты нам чужой. Ты мне не сын.

Генри ни минуты не колебался. Он взялся за ручку двери, ощутил под пальцами холод меди. Обернулся и сказал по-кантонски, старательно выговаривая слова:

– Я тот, кем ты меня воспитал, отец. – Генри открыл тяжелую дверь. – Я… я американец.

36
Все равно в лагерь 1942

Генри сумел спасти почти все фотографии Кейко. Рукавом куртки стер грязь и спрятал в старое корыто под лестницей, чтобы потом отдать на хранение Шелдону. Но с этого дня он будто стал в доме призраком. Родители с ним не разговаривали, даже не замечали его. Они обращались друг к другу, словно не видя Генри, а если смотрели в его сторону, то будто сквозь него. Генри от души надеялся, что это притворство, игра.

Вначале он все равно заговаривал с ними – болтал о пустяках по-английски, просил понять его по-китайски. Ничего не помогало. Великая китайская стена молчания была несокрушима. Замолчал и Генри. И поскольку обычно разговоры родителей в основном касались учебы Генри, его отметок, его будущего, в доме постепенно воцарилось молчание. Квартира погрузилась в тишину, которую нарушали лишь шорох отцовских газет да треск радиоприемника, передававшего военные сводки и местные новости о карточной системе и учениях гражданского авиапатруля. О японцах, высланных из Нихонмати, по радио не упоминали ни словом – будто их и не существовало никогда.

На следующее утро после случившегося мать обратила на Генри внимание, на свой лад: постирала ему белье и уложила завтрак, но без церемоний, – видимо, чтобы не идти против воли отца, отрекшегося от Генри.

– Спасибо, – сказал Генри вечером, когда мама поставила на стол большую миску с рисом и три тарелки. Разложила три пары палочек для еды.

– У нас к ужину гость? – вскинулся отец, положив на стол газету. – Отвечай!

Бросив на мужа виноватый взгляд, она молча убрала одну тарелку, стараясь не смотреть в глаза сыну.

С того дня Генри сам брал тарелку, сам накладывал себе еду. И ел молча, лишь палочки постукивали о фарфор.

Зловещая тишина окружала Генри и в школе. Он подумывал, а не вернуться ли в китайскую школу, к старым приятелям, а то и перевестись в Бэйли-Гатцерт, смешанную школу, где учились многие дети из состоятельных семей. Но опять же, в новую школу нужно записаться, а без помощи родителей тут не обойтись. Может, когда закончится учебный год, он уговорит маму перевести его. Нет, слишком уж гордится отец сыном-«студентом». Мама ни за что не согласится.

И Генри смирился, что до конца шестого класса (то есть еще две недели) ему предстоит учиться в той же школе. Да и не мог он все бросить. Если по будням он не будет работать на школьной кухне, то и субботние поездки к Кейко окажутся под угрозой.

К субботе Генри уже не терпелось поговорить хоть с кем-нибудь, неважно с кем. Всю неделю он разыскивал Шелдона, но перед школой застать его никак не мог, а после школы Шелдон каждый день играл в клубе «Черный лось», который наконец открылся.

Так что единственным человеком, с кем Генри мог поговорить, была миссис Битти. За рулем она курила, стряхивая в окно пепел и выпуская уголком рта дым, который задувало ветром обратно в салон, окутывая обоих. Генри приоткрыл окно, пытаясь отогнать дым от подарков, лежавших у него на коленях.

Он вез две коробки, обернутые в сиреневую бумагу и перевязанные белой лентой из маминой шкатулки. В одной – альбом, карандаши и краски. В другой – пластинка Оскара Холдена, подарок Шелдона. Генри бережно завернул ее в бумагу, чтобы не разбилась.

– Рановато для Рождества. – Миссис Битти швырнула окурок из окна грузовичка.

– У Кейко завтра день рождения.

– Вот как?

Генри кивнул.

– Молодец, позаботился, – похвалила миссис Битти. И продолжала, не дав Генри заговорить: – А ты знаешь, что в таком виде твои подарки не пропустят? Вдруг там пистолет или пара ручных гранат – в красивой упаковочке, нате, получите!

– Но я хотел передать через забор, чтоб она сразу открыла…

– Не выйдет, дружок, все посылки вскрывает часовой на посту – правила такие…

Генри тряхнул коробку побольше – ту, в которой лежала пластинка. Может, снять ленту, и дело с концом?

– Не бойся, я обо всем позабочусь, – пообещала миссис Битти. И позаботилась.

На въезде в Пуйяллап миссис Битти свернула на стоянку у автозаправки. Съехала на самый край, подальше от насосов и служителя, с подозрением косившегося на них.

– Хватай коробки и пошли! – скомандовала миссис Битти, выпрыгивая чуть ли не на ходу.

Генри с подарками забрался следом за ней в кузов. Миссис Битти крякнула, подтаскивая тяжелый мешок, и рванула веревку. В мешке оказался рис.

– Давай сюда.

Генри протянул коробки, миссис Битти сунула их поглубже в мешок, забросала пригоршнями риса и завязала узел. Генри обвел взглядом мешки: интересно, что там, внутри? Он видел, как миссис Битти привозила инструменты солдатам, а иногда и заключенным. Надфили, пилки и прочий столярный инвентарь. Для побега? Нет, Генри видел, как возле лачуг плотничали старики – мастерили стулья, полки. Так вот откуда у них, должно быть, инструменты. От миссис Битти, из угловой палатки на черном рынке.

– Эй, чем вы там заняты с япошкой? – Из-за бензоколонки вышел служитель, с любопытством поглядывая на пожилую женщину и узкоглазого мальчишку.

– Никакой он не япошка. Он китаец, а китайцы – наши союзники, так что отвяжись! – Миссис Битти подтянула мешок с пластинкой поближе к переднему борту.

Служитель попятился к заправке, замахал руками.

– Я просто хотел помочь. Работа у меня такая.

Не ответив, Генри и миссис Битти залезли в грузовик и покатили дальше.

– Никому ни слова, понял? – предупредила миссис Битти.

Генри кивнул. И всю дорогу, до главных ворот лагеря, не раскрывал рта.

На четвертом участке Генри, как обычно, раздавал обеды. Миссис Битти потихоньку завоевала доверие начальника лагерной кухни, и теперь он заказывал блюда, которые были по вкусу японцам, – в основном рис, а еще суп мисо с тофу. Генри нравился аромат супа.

– Генри!

Генри поднял взгляд и увидел в очереди госпожу Окабэ, в грязных брюках и просторной вязаной жилетке с большой буквой О, нашитой на боку.

– Так это ты положил конец ужасной тушенке? Теперь у нас что ни день рыба и рис – ты постарался? – улыбнулась она.

– Не моя заслуга, но приятно подавать то, от чего сам бы не отказался. – Генри положил ей на тарелку рис и свиную отбивную. – Я привез Кейко подарки на день рождения. Передадите ей от меня? – Отложив черпак, Генри нагнулся за подарками.

– Почему бы не отдать ей самой? – Госпожа Окабэ указала на очередь. Кейко выглядывала из толпы, улыбалась и махала рукой.

– Спасибо, отдам… не нужно ли вам чего? Для семьи. Я могу провозить вещи в лагерь – то, что обычно передавать не разрешают.

– Спасибо за заботу, Генри, но пока нам всего хватает. Мужчинам требовались инструменты, но теперь они у нас есть. Обычный молоток пару недель назад был бесценным сокровищем, а теперь с утра до вечера стучат да пилят. Не пойму только, чего они стараются…

– То есть как – чего? – удивился Генри.

– Все равно мы здесь надолго не задержимся, это временный лагерь. Нельзя же всю войну спать в стойле, верно? Надеюсь, и не придется. Хватит с меня и месяца. Через несколько недель нас переведут в постоянные лагеря, в глубь страны. Мы даже не знаем куда. То ли в Техас, то ли в Айдахо. Скорее, пожалуй, в Айдахо, по крайней мере, мы так надеемся. Айдахо ближе к дому… к бывшему дому. Может быть, часть мужчин пошлют в другое место – туда, где нужны рабочие руки. Нас заставляют строить наши собственные тюрьмы – можешь представить?

Генри растерянно смотрел на нее.

– Как там дела в нашем квартале?

Генри не знал, что ответить. Как рассказать ей, что Нихонмати превратился в город-призрак? Все заколочено; разбитые окна, выломанные двери.

– Все хорошо, – выдавил он.

Госпожа Окабэ, видимо, почувствовала его неуверенность. Взгляд ее на миг затуманился грустью, она быстро коснулась глаза, будто смахнула соринку.

– Спасибо, что приехал, Генри. Кейко так по тебе скучает…

Взяв свой поднос, госпожа Окабэ отошла.

–  Оай дэки тэ урэси дэс! —У стойки уже стояла Кейко – оживленная, улыбающаяся. – Ты вернулся!

– Я же обещал… Ты сегодня красивая. Как дела? – У Генри вдруг пропали все слова.

– Представляешь, нас посадили сюда за то, что мы японцы, но ведь я ниссэй —второе поколение. Я даже не говорю по-японски. В школе меня дразнили за национальность. А здесь ребята – иссэй, первое поколение – смеются, что я не знаю их языка, то есть не совсем японка.

– Прости.

– Ты ни в чем не виноват, Генри. Ты так много для меня сделал, только я боялась, что ты меня забудешь.

Генри подумал о родителях. За всю неделю они не сказали ему ни слова. Отец не просто пригрозил отречься от Генри, но исполнил угрозу. И лишь потому, что Генри не отвернулся от Кейко. Мама все давно знает, наверняка сразу догадалась. Матери ведь всегда такое замечают. Плохо ест, мыслями где-то витает… От тех, кто тебя любит, не скроешь своих чувств. Но мама подчинилась отцу, и теперь он совсем один. И все из-за нее. Неужели это и есть любовь?

– Как я мог о тебе забыть? – пробормотал Генри.

Стоявший в очереди за Кейко старичок постучал подносом о стальной поручень стойки, откашлялся.

– Мне пора. – Кейко подняла поднос с едой.

– Я привез все, что ты просила, – и подарок.

– Правда? – Кейко просияла.

– Встретимся у ограды, где в прошлый раз, через час после обеда, хорошо?

Кейко кивнула и отошла. Генри наполнял тарелки, ставил на подносы, отвечал на слова благодарности, потом отнес в раковину кастрюли, залил водой, – и все это время из головы не шла одна-единственная мысль: Кейко снова исчезнет, и теперь уже неведомо куда.

Кейко прошла мимо поста, где на этот раз дежурили другие охранники, и встретила Генри у ограды, как они и условились. Посетителей в этот день было поменьше, люди стояли вдоль забора на изрядном расстоянии друг от друга.

День клонился к вечеру, резкий ветер нагнал тучи, затянувшие блеклое небо. Пахло дождем.

– Музыкальный вечер отменили из-за погоды.

Генри глянул в грозовое небо:

– Ничего, в другой раз устроите, обязательно.

– Надеюсь, ты не очень расстроился. Мне так хотелось посидеть с тобой у ограды, послушать.

– Я… не ради музыки приехал.

Он старался не думать о том, что Кейко скоро снова исчезнет. Все так тоскливо – и бесповоротно. Генри улыбнулся, потом покосился на охранников, достал из-под куртки небольшой плоский сверток и просунул под проволокой:

– Это тебе. С днем рождения.

Отвернувшись от охранников, Кейко бережно развязала ленту и аккуратно свернула.

– Сохраню. В лагере такая лента – уже подарок.

Точно так же Кейко сложила и сиреневую бумагу, а потом открыла плоскую коробку.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю