Текст книги "Отель на перекрестке радости и горечи"

Автор книги: Джейми Форд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

47
Капитуляция Японии 1945

Пять месяцев. Ровно столько Генри встречался с Этель.

Она училась в десятом классе школы Гарфилд и жила выше по склону, на Восьмой авеню, ее семья понравилась родителям Генри сразу и без оговорок. Его не покидало чувство, что Этель послана ему судьбой. Он мечтал, даже молился, чтобы Кейко вернулась домой или хотя бы написала и объяснила, куда девалась и почему. Неизвестность терзала не меньше боли утраты – он так и не понял, в чем дело. Наверное, в хитросплетениях жизни. И, несмотря ни на что, Генри желал ей счастья, где бы и с кем она ни была.

А сам он между тем был с Этель. А иногда и с Шелдоном – как же без него? Но и забыть Кейко не получалось – каждое утро, просыпаясь, первым делом он вспоминал о ней, и тотчас наваливалась тоска. А потом всплывал образ Этель, и Генри принимался представлять, как много лет спустя забудет наконец Кейко – на целый день, даже на неделю, а то и дольше.

Они с Шелдоном сидели на скамейке в парке, на углу Саут-Кинг и Мэйнард-авеню, под ласковым августовским солнцем. Его друг теперь редко играл на улице. Денег, заработанных в клубе, хватало на жизнь, да и улицы уже не те, жаловался Шелдон. Он даже пытался перебраться в район порта, найти новое место, новых слушателей, но ничего у него не получилось. Не игралось ему там. Так что музыку Шелдона теперь можно было услышать в клубе.

– Тебя здесь будет не хватать, Генри. – Шелдон разгрыз жареный арахис, швырнул скорлупу под ноги и протянул пакетик Генри.

Генри ссыпал в горсть орехи.

– Но я же вернусь. Мой дом здесь, а не где-то еще. В Китай я еду научиться всему, чему смогу, познакомиться с родственниками, но настоящая моя жизнь не там. И все равно не верится, что еще неделя – и я уплываю в Китай, в деревню, которую и представить-то не могу, к людям, имена которых я даже выговорить не умею.

– Ирония судьбы, а? – Шелдон сплюнул арахисовую скорлупу.

– И главное, не верится, что я столько времени ждал Кейко, а теперь меня будет ждать Этель. Странно, да? Она обещала ждать, и, думаю, дождется. Мама с отцом просто помешались на ней. А отец так и вовсе счастлив, что я еду, хоть мне это не по душе. Но наш договор он выполнил. Я обещал поехать в обмен на услугу, и он слово сдержал. Ему хочется поговорить со мной, но я не знаю…

– Не можешь с родным отцом поговорить?

– Мы не разговаривали два года, почти три. Точнее, он со мной не разговаривал, будто меня и нет. А теперь гордится мной, жаждет восстановить отношения, а я не знаю… Этель болтает с ним за двоих, и он, кажется, доволен.

Шелдон покачал головой, обсосал соленую скорлупку, сплюнул.

– Кстати, глянь…

Генри поднял голову: лавируя среди машин, улицу перебегала Этель.

Они встречались с того дня, когда Генри ждал Кейко у отеля «Панама». Этель тогда угостила его обедом, а он на другой день ее – ужином. Они учились в разных школах, но виделись при всяком удобном случае. Субботу неизменно проводили вместе: гуляли вдоль набережной или ехали на шестом автобусе до Вудленд-парка и там катались на лодке или гонялись друг за другом по зоосаду. В первый раз они поцеловались на смотровой площадке небоскреба Смит-Тауэр – над городом садилось солнце, освещая гавань, а вдалеке темнели горы. Генри сохранил в бумажнике замусоленный билет за пятьдесят центов – в память о том вечере.

Но в «Черный лось» он Этель не водил. Даже ни разу не упомянул об этом прокуренном заведении, где царствовал Оскар Холден, а Шелдон подыгрывал. Воспоминания эти Генри хранил при себе. Шелдон с расспросами не лез. Он не нуждался в объяснениях.

Генри встал, и вот Этель уже обнимает его, тормошит, смеется.

– Эй… эй, в чем дело? Я пропустил что-то важное?.. Что случилось? – Генри не понимал, что это стряслось с обычно сдержанной Этель.

– Слушайте!.. – воскликнула она и сжала руку Генри. – Слушайте! Слушайте! Слышите? – Она схватила за руку и Шелдона.

Генри огляделся и замер. Все машины на Саут-Кинг вдруг остановились, некоторые прямо посреди перекрестка с Седьмой авеню. Из магазинов и контор хлынули люди.

Почти разом со всех сторон зазвонили колокола, машины истошно засигналили. Басовито загудели пригородные паромы у причалов. И все перекрывал торжествующий крик – он нарастал волной, катился по китайскому кварталу, по Международному району, по всему Сиэтлу.

От прохожего к прохожему, от дома к дому, от квартала к кварталу летела весть: Япония капитулировала. Несколько минут – и город словно обезумел. Люди вспрыгивали на капоты машин и отплясывали. Солидные мужчины орали как мальчишки. Женщины, даже сдержанные китаянки, в открытую рыдали.

Шелдон достал саксофон, вставил трость в мундштук и двинулся по Саут-Кинг, внося свои вклад в звуковое безумие.

Этель повисла у Генри на шее. Он заглянул ей в глаза и поцеловал ее. Все кругом целовались, совершенно незнакомые люди обнимались и плакали. Неизвестно откуда уже появились бутылки с вином.

Генри давно понимал, что конец войны неизбежен. Все знали это. Генри пробовал представить, что он испытает, когда это случится. Радость? Облегчение? И чем будет жить теперь отец, раз война с Японией закончилась? Наверняка продолжит мысленную войну. Ведь есть еще Гоминьдан, националисты против коммунистов. Китай продолжит воевать, а вместе с ним и отец.

Даже спустя несколько лет учебы в Рейнире каждое утро, когда он шел в школу, китайская мелюзга вопила ему вслед: «Белый дьявол!» – но только сейчас Генри ощутил себя американцем. Ничем не разбавленная радость охватила его, наполнив покоем. Счастливый конец и начало новой жизни. И когда Этель высвободилась из его объятий – губы ее были мягки, влажны от поцелуя, – Генри произнес слова, заготовленные как будто именно для этого дня. Если у него и оставались сомнения, то их заглушил колокольный звон и крики.

– Этель… – сказал он.

Она поправила волосы, одернула платье.

– Этель, выходи за меня замуж.

И тут же в голове будто сработал сигнал тревоги: такими словами не бросаются, дороги назад не будет. Нет, Генри не сожалел о них, он просто не ожидал от себя подобного. Они, конечно, еще очень молоды, но не моложе многих японских невест, что приезжали сюда. Вдобавок через неделю он уплывает в Китай, на два года, если не больше, но Этель обещала ждать. Теперь ей будет ради чего ждать.

– Генри, никак ты только что сделал мне предложение?

Из клубов на Саут-Джексон уже высыпали джазовые музыканты и с ходу затеяли концерт.

– Да, я спрашиваю, ты выйдешь за меня замуж?

Этель молчала.

– Так да или нет? – Генри вдруг ощутил себя раздетым, беззащитным.

Этель не отвечала. Она вдруг развернулась, вспрыгнула на капот полицейской машины и выкрикнула, перекрывая шум: «Я выхожу замуж!» Толпа одобрительно взревела, брызнуло откуда-то возникшее шампанское.

Полицейский помог ей спрыгнуть, и Этель, глядя на Генри, кивнула.

– Да. Да, буду ждать… И да, я выйду за тебя. Так что поторопись, чтобы я не умерла от ожидания.

И ровно в эту минуту мысли Генри будто остановились. Всеобщая суета чуть поутихла, и Генри заметил в толпе японцев. Они изо всех сил старались держаться в тени. Те, кто имел несчастье оказаться той же крови, что и побежденные, родиться не в том районе. В последние месяцы в город вернулась часть японских семей – несколько десятков. Но из их имущества мало что уцелело, начинать новую жизнь было не с чего. «Служба американских друзей» помогала японцам найти жилье, но лишь немногие смогли остаться. И Генри увидел то, чего больше всего ждал и чего больше всего страшился. С другой стороны улицы прямо на него смотрели знакомые карие глаза. Что в них было? Непонятно. Радость и грусть? Или он приписывал ей собственные чувства? Она стояла совершенно неподвижно. Она выросла, летний ветерок играл с длинными волосами.

Генри моргнул – она исчезла, растворилась в ликующей толпе.

Нет, это не Кейко. Она бы написала.

Шагая домой по усыпанному бумажками и серпантином тротуару, Генри гадал, как примет новость отец. Мама, наверное, приготовит праздничный ужин – по нынешним временам, когда все по карточкам, событие. А отец…

Генри все никак не мог отделаться от мыслей о Кейко, от бесконечных «если». Если бы он сказал ей другие слова, если бы попросил ее остаться…

Но разве мог он отбросить любовь и искренность Этель, шагавшей рядом?

Повернув за угол, Генри вскинул голову и посмотрел на свои окна в доме на Кантонском бульваре – на будущей неделе он покинет этот дом. Представляя, как будет держаться мама во время прощания, Генри вдруг услышал ее голос. Крик. Не ликующий, как крики людей на улице, а совсем иной.

– Генри! Твой отец… – Она неистово махала рукой в распахнутое окно.

Генри рванулся к дому.

Бегом, вверх по лестнице. Этель старалась не отстать. Она сразу все поняла. Как-никак провела с его отцом больше времени, чем кто бы то ни было, не считая матери.

Генри ворвался в квартиру и увидел доктора Люка. Сокрушенный, подавленный, тот закрывал свой черный чемоданчик.

– Мне очень жаль, Генри.

– Что случилось?

Генри кинулся в родительскую комнату. Отец лежал на кровати. Лицо белое. Ноги неестественно вывернуты. Из груди с хрипом вырывается дыхание. Тишину нарушал лишь этот хрип и плач матери. Генри обнял мать, она прижалась к нему.

– Ему недолго осталось, Генри, – сказал доктор. – Он хотел увидеть тебя в последний раз. Хотел тебя дождаться.

В дверях комнаты возникла запыхавшаяся Этель, лицо ее было встревожено. Она посмотрела на будущего тестя и закусила губу. Затем шагнула к матери Генри и ласково погладила по спине. Лицо у той было отрешенное, взгляд застыл.

Генри сел рядом с бледной тенью своего некогда властного отца.

– Я здесь, – сказал он по-китайски. – Можешь идти, предки ждут… ты меня дождался. Япония капитулировала, и на будущей неделе я еду в Китай. А еще я женюсь на Этель. – Если эти слова и удивили кого-то, сейчас было не время удивляться.

Отец открыл глаза.

–  Во вэй ни цзо, – прохрипел он задыхаясь.

Я сделал это для тебя.

Генри понял. Отец говорил не о поездке в Китай и не о будущей женитьбе. Как человек суеверный, он хотел умереть с чистой совестью, чтобы не мучиться в загробном мире. Отец признавал вину, каялся в грехе.

– Ты все подстроил, да? – спросил Генри безучастно, не в силах даже разгневаться на умирающего отца. Он и дал бы волю ярости, но, не в пример отцу, не желал, чтобы им руководила ненависть. – Ты воспользовался своим влиянием в квартале и устроил так, чтобы мои письма не доходили до Кейко. А ее письма – до меня. Твоя работа?

Генри смотрел на отца, боясь, что тот в любую секунду может умереть, оставив его вопрос без ответа. Но отец в последний раз протяжно вздохнул и просипел снова:

–  Во вэй ни цзо.

Зрачки его расширились, взгляд уткнулся в потолок, в груди заклокотало. Он казался почти удивленным, когда глаза его закрылись.

Мать Генри приникла к Этель, обе плакали.

Генри отошел к окну, выглянул на улицу. Все там кипело ликованием и радостью, у всех сейчас была лишь одна цель – отпраздновать.

Генри хотелось закричать. Но он подавил рвущийся вопль.

Внезапно он развернулся, выскочил из комнаты отца и, едва не сбив с ног доктора Люка, вылетел из квартиры, скатился по лестнице и помчался по Кинг-стрит в сторону Мэйнард-авеню, к бывшему Нихонмати.

Если он в самом деле видел на улице Кейко, она должна прийти туда за вещами.

Генри начал с ее старой квартиры. Жилье в том районе теперь сдавали итальянским и еврейским семьям. Ни следа Кейко. На несущегося по улице парня никто не обращал внимания. Мелькали счастливые лица. Все вокруг были вне себя от радости. Все, кроме него.

Генри не знал, где еще искать. Разве что в отеле «Панама»… Если там хранятся их вещи, Окабэ за ними вернутся, разве нет?

Пробежав по Саут-Вашингтон, мимо бывшего издательства «Нитибэй», где теперь размещался Федеральный банк имени Рузвельта, Генри увидел впереди крыльцо отеля «Панама», у входа возился одинокий рабочий. Отель снова заколачивали.

Пусто.

Оставалось лишь, уняв дрожь и ярость, высматривать в уличной толпе японцев. Генри шарил глазами, надеясь увидеть господина Окабэ в военной форме. В последнем письме Кейко сообщала, что ему наконец разрешили уйти на фронт. Скорее всего, он был в числе тысячи заключенных, покинувших Минидоку и вступивших в 442-й полк. Адвокат. Японского адвоката отправили во Францию воевать с немцами.

Генри хотелось завопить: «Кейко!» Проорать, что все подстроил отец, что ни его, ни ее вины здесь нет. Что все можно исправить, что ей не надо никуда уезжать. Но он молчал: одно-единственное слово могло разбить гладь успокоившейся воды.

Генри остановился. Еще шаг в сторону отеля – и он разобьет сердце Этель, а она этого не заслужила.

Генри постоял, усмиряя дыхание, оглядываясь, и вдруг взгляд его наткнулся на Этель: она продиралась к нему сквозь толпу. Он смотрел на нее, видел, как она дрожит, видел ее волнение, страх. Она остановилась, не дойдя до него несколько шагов, будто опасаясь приблизиться вплотную, словно не понимая, что ему нужно. Но Генри понимал. Он шагнул к ней, взял за руку. Если Этель что-то подозревала, то не выдала себя ни словом. А если она невольно приложила руку к исчезновению писем Генри, то никогда об этом не заговаривала. Но Генри хорошо знал Этель – она была слишком честна и чиста, чтобы быть замешанной в отцовских кознях. Она лишь позволяла Генри не скрывать чувств и не задавала вопросов. И просто была рядом, когда Генри нуждался в ней.

Возвращаясь домой с Этель, Генри обдумывал предстоящие хлопоты. Во-первых, нужно помочь матери с похоронами. Во-вторых, собраться в дорогу. И наконец, купить обручальное кольцо. От последней мысли Генри стало грустно.

В который уже раз его радость пересеклась с горечью.

48
Разбитые пластинки 1986

Генри уже неделю не получал вестей от сына. Марти не звонил с просьбой одолжить денег, даже не приезжал постирать белье или обработать воском «хонду». Китаец, помолвленный с белой девушкой, разъезжает на японской машине! Отец, наверное, переворачивается в гробу. При этой мысли Генри чуть заметно улыбнулся.

В комнате у Марти телефона не было, а когда Генри звонил на вахту в общежитие, трубку никто не брал.

Генри добрался пешком от парка «Кобэ» до южного склона Капитолийского холма и зашел в общежитие Сиэтлского университета. Вахтер, погруженный в книгу, не поднял головы, и Генри, не спеша дойдя до лифта, нажал на кнопку шестого этажа – последнего. Генри был рад, что Марти перед выпускным курсом переехал с четвертого этажа на шестой: четверка – несчастливое число. В китайском языке слово «четыре» созвучно со словом «смерть». Марти не разделял его суеверий, но Генри все равно был доволен переездом сына.

Выйдя из лифта, Генри вежливо улыбнулся, столкнувшись с двумя студентками в неглиже, только что из душа.

– Папа! – крикнул через коридор Марти. – Ты что здесь делаешь?

Генри поспешил в комнату сына – мимо двух парней, кативших тележку с бочонком пива, мимо девушки с охапкой белья.

– Что-нибудь случилось? Ты сроду здесь не бывал. – Марти вопросительно смотрел на стоявшего в дверях отца, а Генри чувствовал себя чужаком, стариком. – Мне учиться осталось неделю, а ты заявляешься, когда все разъезжаются по домам. Можно подумать, вы зря платили за мою учебу.

– Я на минутку. Вот, держи. – Генри протянул благодарственную открытку. – Это для Сэм. Спасибо ей за ужин.

– Какая ерунда, пап…

– Возьми, – настаивал Генри.

Впервые после смерти Этель он навестил сына. Когда Марти учился на первом курсе, Этель при всяком удобном случае, если позволяло здоровье, приезжала к нему с гостинцами. Генри же, напротив, никогда здесь не бывал.

Он оглядел комнату: письменный стол был завален альбомами Кейко. Генри ничего не сказал. Он старался не говорить о вещах Кейко при Марти, как будто радость от находки оскорбляла память Этель. Слишком уж скоро. Слишком скоро.

– Прости, пап, что Саманта сказала про Кейко, – увлеклась малость, понимаешь?

Генри кивнул. Саманту можно понять. Находки в отеле «Панама» привлекли внимание местных историков. Тут есть от чего прийти в восторг.

– Ничего, – отозвался Генри.

– Но ведь она права?

– Альбомы надо вернуть законному владельцу?

– Сначала надо узнать, жива ли она и где она сейчас.

Взгляд Генри скользил по полкам. Китайский чайный сервиз, набор фарфоровых мисок для риса, подаренный им с Этель на свадьбу. Вся посуда старая, в щербинах и трещинах.

– У меня была возможность.

– Тогда, в войну? Вас разлучили. Она не по своей воле уехала, и ты не хотел ее отпускать. И то, как вел себя Яй-Яй, его вмешательство – разве можно с таким смириться?

На столике у окна попыхивала старая рисоварка. Генри машинально отодвинул ее подальше от стены и выдернул шнур из розетки – пусть остывает. Он молча глядел на сына, слова не шли на ум.

– Вы могли бы быть вместе…

Генри заговорил, вытирая руки о полотенце:

– У меня была возможность. Я ее упустил. Она уехала, я не удержал.

Генри повесил полотенце обратно на дверцу шкафа. Все эти годы он вспоминал о Кейко. Даже одинокими, тоскливыми ночами, когда Этель совершала долгий путь к последнему приюту. Она так мучилась, что Генри даже не мог обнять ее, а если обнимал, то, одурманенная лекарствами, она не понимала, что он рядом. Путь тяжелый, горький и одинокий, как дорога в школу Рейнир. Как он мечтал в те минуты, чтобы рядом была Кейко! «Но выбор сделан, – думал Генри. – Я мог бы разыскать ее после войны. Причинить боль Этель и добиться того, чего хотел, но это было бы неправильно. Во всяком случае, тогда. И сейчас».

– У меня была возможность, – повторил Генри. – Была, и второй, увы, не представится. Надо жить дальше и радоваться тому, что имеешь, а не сожалеть об упущенном.

Генри посмотрел на сына: тот спокойно слушал – впервые за много лет его не тянуло спорить.

– Как та разбитая пластинка, – пояснил Генри. – Уже не склеишь.

49
Хертстон 1986

Генри казалось кощунством бежать вдоль тихих коридоров Хертстон-Инн. Он боялся нарушить чинный покой этого старомодного заведения. Вдобавок был риск налететь на старушку в инвалидной коляске.

Впрочем, Генри и сам чувствовал себя стариком, когда думал о женитьбе Марти. Он чувствовал себя стариком, когда умерла Этель, а сейчас, словно мальчишка, боялся получить нагоняй за беготню в коридоре.

Когда Генри сообщили по телефону, что Шелдону стало хуже, он не взял ни пальто, ни бумажника. Схватил ключи от машины и выбежал из дома. Дорогой он не терял ни минуты, даже проскочил дважды на красный свет. Генри и прежде отвечал на подобные звонки, уже случалась ложная тревога, однако на этот раз все было иначе. Он узнавал смерть, когда та сидела у изголовья. Он видел как изменилось дыхание и душевное состояние Этель, и уже не мог ошибиться. Вот и сейчас, придя к другу, он понял: конец близок.

Шелдон уже не впервые оказывался в критическом состоянии из-за запущенного диабета. Когда он наконец всерьез взялся за свое здоровье и попал в руки опытных врачей, время было упущено.

– Как он? – спросил Генри, остановившись у ближайшего поста и указав на палату Шелдона, откуда сестра вывозила аппарат для диализа.

«Больше он ему не понадобится, – подумал Генри. – Его отключают от всех приборов».

Медсестра, рыжеволосая толстушка, на вид ровесница Марти, глянула на экран компьютера, потом – на Генри.

– Уже почти все. Его жена только что была здесь – поехала за родными. Вот ведь странное дело. После легких ударов отбиваешься от посетителей, чтобы человек отдохнул, быстрей поправился. А когда уже совсем скоро, как сейчас, – никого рядом нет. Самые страшные часы.

В ее взгляде Генри уловил искреннее сострадание.

Постучав в приоткрытую дверь, Генри проскользнул в палату. Неслышно ступая по кафелю, оглядел приборы – почти все были выключены из сети и сдвинуты в угол.

Генри сел в кресло на колесах подле друга; Шелдон полусидел, так ему легче дышалось; голова на подушке съехала набок, лицо обращено к Генри, к носу тянулась тонкая прозрачная трубка. Только шипение кислородного аппарата нарушало тишину.

У кровати стоял проигрыватель компакт-дисков. Генри подкрутил влево ручку громкости и включил звук. Вкрадчивая джазовая мелодия Флойда Стэндифера полилась в тишине струйкой песка в песочных часах. Утекали секунды.

Генри погладил друга по руке, стараясь не задеть капельницу, и увидел следы от уколов, настоящую карту состояния Шелдона.

Веки Шелдона дрогнули, подбородок дернулся, глаза уставились на Генри.

«Все слишком хорошо знакомо, – подумал Генри. – Сначала – столько лет с Этель, теперь – старый друг. Слишком рано, хоть жизнь и длинная. Все уходят слишком рано».

В глазах Шелдона было замешательство. Он смотрел рассеянно, будто не понимал, где он и как сюда попал.

– Домой… пора домой. – снова и снова повторял он, тихо, почти жалобно.

– Здесь сейчас твой дом. И жена твоя. Минни, вот-вот вернется, приведет родных.

Минни, вторую жену Шелдона, Генри знал много лет, но дома у них бывал не так часто, как хотелось бы.

– Генри… уладь…

– Что уладить?

Генри чувствовал странную благодарность – тем тяжким последним неделям с Этель. Они научили его разговаривать с умирающими. Он заметил, что взгляд Шелдона прикован к осколкам старой виниловой пластинки.

– Ты про пластинку? Хочешь, чтобы я починил пластинку Оскара Холдена?

Шелдон закрыл глаза и погрузился в глубокий сон – столь внезапный переход возможен лишь у тех, кто находится на грани жизни и смерти. Дышал он шумно, с натугой. И так же внезапно очнулся. Взгляд теперь был ясный, совершенно осмысленный.

– Генри…

– Я здесь…

– Что ты тут делаешь? Уже воскресенье?

– Нет. – Генри улыбнулся ему. – Нет, не воскресенье.

– Жаль. Не к добру эти гости среди недели. Пришло время для последнего концерта, да, Генри?

Шелдон зашелся в кашле. Генри долго смотрел на друга. Даже в двух шагах от смерти, даже сотрясаемый спазмами, Шелдон умудрился сохранить достоинство. Потом перевел взгляд на передвижную тумбочку у кровати, где, прислоненный к лампе, стоял конверт с половинками пластинки.

– Ты просил меня что-то уладить. Ты про разбитую пластинку? Думаешь, ее сумеют восстановить?..

Генри не был уверен, помнит ли Шелдон, о чем они говорили всего пару минут назад.

– Пора все уладить, Генри. Не о пластинке речь. Если ее можно склеить, чтоб зазвучала музыка, то валяй. Но я не про пластинку, Генри.

Шелдон схватил Генри за руку. В иссохших черных пальцах до сих пор чувствовалась сила.

– Мы оба… – Шелдон помолчал, переводя дух. – Мы оба знаем, почему ты всю жизнь искал эту старую пластинку. Всегда знали. – Дыхание его замедлилось. – Уладь… – с трудом выговорил Шелдон и погрузился в сон, и слова его потонули в тихом шипении кислорода.