Текст книги "Отель на перекрестке радости и горечи"

Автор книги: Джейми Форд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

44
Письма 1943

Генри написал Кейко о том, что отец задумал отослать его прочь. В Китай, в крохотную деревушку под Кантоном, к себе на родину. Там жили дальние родственники, которых Генри в глаза не видел. Вообще-то родственниками им приходились далеко не все, зато все «одна компания», как выразился отец, ввернув странное для него английское слово. Вся деревня живет одной семьей, и все ждут не дождутся гостей из Америки, – Генри знал по рассказам отца, что в его честь устроят настоящий праздник, но и работы предстоит много. Отчасти он хотел поехать, но в то же время противился тому, во что обманом втянул его отец.

Да и разве может он ехать именно сейчас? Вдруг он понадобится Кейко? Знакомых на свободе у ее семьи почти нет, и на него вся надежда.

К большому удивлению Генри, Кейко считала, что он должен ехать. Почему бы и нет? – спрашивала она в последнем письме. Она все равно в лагере, за тысячу миль от него – воспользуйся этим временем, писала она, чтобы закончить образование, которое многие родители мечтают дать сыновьям, рожденным в Америке.

Но Генри упорствовал. Отец не пожелал иметь с Кейко ничего общего, а затем еще и от него отрекся – и что, взять и подчиниться ему? И Генри никуда не уехал.

И писал Кейко, раз в неделю-две.

В школе он помогал миссис Битти, а вечерами бродил по Саут-Джексон и слушал лучших джазовых музыкантов города. Иногда получалось застать Оскара Холдена и Шелдона, но в иные вечера он оставался дома и писал Кейко.

В ответ приходили письма с набросками из лагерной жизни, иногда даже с рисунками окрестностей лагеря, когда их выпускали за ограду. Как только лагерь был достроен, правила слегка смягчили – отряду девочек-скаутов, в который входила и Кейко, даже разрешили походы с ночевкой. Надо же! – удивлялся Генри. Заключенных выпускают из лагеря с условием вернуться! Впрочем, куда они могут сбежать от своих семей?

Что ж, хотя бы Кейко не скучает. И Генри как на работу ходил на почту, в старое здание на Саут-Кинг, рядом с фабрикой лапши «Ён Кик». Походы на почту вскоре вошли в привычку – и по-прежнему были наполнены радостным ожиданием.

– Одно письмо наземной экспресс-почтой, пожалуйста, – просил Генри, протягивая конверт с письмом, которое написал накануне вечером.

На почте работала худенькая девчушка примерно одних лет с Генри, смуглая, темноволосая. Наверное, дочь почтмейстера китайского квартала, помогавшая родителям, как заведено в китайских семьях.

– Одно письмо? Экспресс-почтой? Выйдет дорого – двенадцать центов.

Генри пересчитал мелочь из кармана, пока девушка клеила на конверт марку. Генри не знал, что еще сказать. Он отправлял письма уже десятки раз и знал наперед, что предстоит, и заранее видел разочарование в глазах девушки.

– Извини, Генри. Сегодня для тебя писем нет. Может быть, завтра?

Вот уже три недели от Кейко не было писем. Не секрет, что полевая почта ходит быстрее, чем гражданская, а уж лагерная почта и вовсе пользовалась дурной славой. И все равно Генри не мог успокоиться, с ума сходил от нетерпения. Он стал отправлять письма наземной экспресс-почтой – специальной автобусной службой, и стоило это в десять раз дороже, зато письма доходили быстрее. Во всяком случае, так его уверяли.

Но из лагеря не было ни строчки.

По дороге домой Генри встретил Шелдона: тот заканчивал дневной концерт на углу Саут-Джексон.

– Я думал, ты в «Черном лосе» играешь, – сказал Генри.

– Играю, куда ж я денусь. И билеты расходятся отлично. У Оскара каждый вечер толпа, тем более столько белых теперь ведут дела в этих краях.

Генри невесело кивнул, глядя на то, что осталось от японского квартала. Большинство зданий были проданы за бесценок, или же ими завладели местные банки и с выгодой перепродали. Дольше всех держались фирмы, финансируемые японскими банками, но закрылись и они, как только разорились банки, чьих владельцев сослали в Минидоку, Манзанар и Тьюл-Лейк.

– Люблю заявиться сюда с саксом, вспомнить прошлое. Старые добрые деньки, верно? – Шелдон подмигнул, но Генри не улыбнулся. Старые добрые деньки миновали. Навсегда.

– С пустыми руками? – то ли спросил, то ли констатировал Шелдон. Разве непонятно, почему у Генри такое унылое лицо?

– Ничего не понимаю. Я думал, мы будем писать друг другу чаще. Разве я не прав? Знаю, она занята. В прошлый раз она писала, что учится, занимается спортом, даже в школьном ежегоднике про нее написали. – Генри пожал плечами. – Не думал, что она так быстро меня забудет.

– Генри, не могла она тебя забыть. Может, у нее просто дел прибавилось, вспомни, десять тысяч японцев на одном пятачке! Не то что в заумной школе, где вы учились.

– Ага, но там мы были вместе.

– И это прекрасно, – согласился Шелдон. – Не кисни, она вернется. Продолжай писать. Время и расстояние – тяжкое испытание, ты уж мне поверь. Я же с Юга приехал, по себе знаю. Связи между людьми – большой труд. Но держись, все будет хорошо. Что в жизни ни делается, все к лучшему.

– Мне бы так надеяться, – вздохнул Генри.

– Да я жив лишь надеждой. Надежда помогает дотянуть до рассвета. Ладно, вали домой и береги мать. И удачного дня, сэр!

Генри побрел дальше, раздумывая, не рвануть ли к Кейко снова. И пытаясь представить, как она там живет. Наверное, рада, что в школе учатся одни японцы. Может, ей там интересней, чем с ним? Может, ей там лучше, кто знает…

– Хорошие новости, Генри. – Девушка с почты откинула с лица волосы и протянула Генри потрепанный конверт.

Генри взял письмо; девушка вздохнула чуть слышно.

– Спасибо, – выдавил он.

Писем не было уже несколько недель, и в последние дни Генри начал даже бояться, что если письмо все-таки придет, то в нем будет о том, что между ними все кончено, что этим письмом она разрывает их отношения.

Генри стоял с конвертом в руках, не решаясь открыть. Наконец вышел на улицу, свернул за угол и сел на скамейку у автобусной остановки.

Разорвал конверт, глубоко вдохнул и развернул письмо. Он сразу обратил внимание на дату – прошлая неделя. Иногда письма все-таки доходят вовремя.

Дорогой Генри…

Это было не извещение о разрыве. Кейко писала как обычно – делилась последними новостями дикой лагерной жизни. Всех мужчин заставили подписать присягу на верность, чтобы они могли служить в армии и сражаться с Германией. Одни подписали немедленно, в том числе и отец Кейко, жаждавший доказать свою преданность. Другие отказались присягать; самых упорных сослали в другой лагерь.

О письмах Генри Кейко не упоминала, лишь в конце приписала, что очень скучает и надеется, что у него все хорошо.

В тот же вечер Генри написал ответ, а наутро отправил.

Следующего письма он ждал почти два месяца, а когда ответ пришел, то из него ему показалось, что Кейко стала еще более занятой. К тому времени Генри отправил еще несколько писем и теперь не понимал, на какое из них Кейко отвечает. И не пропали ли они вовсе в дороге?

Генри уже знал, что время разделяет людей куда сильнее, чем горы и расстояния, разделяет неумолимо и до смертной тоски. И любовь тогда обращается в боль.

45
Годы 1945

Сворачивая с Саут-Кинг, Генри нос к носу столкнулся с Чезом. За время, что они не виделись. Генри вырос на целую голову и теперь не просто мог заглянуть своему бывшему мучителю в глаза, а даже смотрел на него сверху вниз. Чез казался коротышкой, пусть и тяжелее Генри килограммов на десять-пятнадцать.

Чез нехотя буркнул «привет». Генри смерил его грозным взглядом. Чез обогнул его и двинулся дальше.

– Все равно мой папаша купит твою подружку, – буркнул он на ходу.

– Что ты сказал?!

Генри, неожиданно для обоих, схватил Чеза за руку и развернул к себе.

– Отец скупает остатки японского квартала, так что вернется твоя подружка из концлагеря, а дом ее тю-тю! – Чез вырвал руку, попятился. И куда подевалась былая вальяжность. – Что тогда будешь делать?

Генри смотрел, как Чез удаляется едва ли не бегом. Затем обернулся на то, что осталось от Нихонмати. Уцелело немногое – лишь самые большие здания оказались никому не по карману, вроде отеля «Панама», единственного напоминания о японской общине. Все остальное было разграблено, снесено или скуплено китайцами и белыми.

С трудом верилось, что прошло всего два года. Для отца – два года бомбежек и сводок с фронта, от Индокитая до Иводзимы. Для Генри – два года переписки. Он по-прежнему писал Кейко почти каждую неделю и изредка – от силы раз в несколько месяцев – получал ответы. Короткие записки с новостями, раз от разу все суше и суше.

И всякий раз взгляд девушки на почте был исполнен сострадания пополам с восхищением. «Ты так ее любишь, Генри. Все ждешь ее, да?» Девушка ничего не знала о Генри, кроме его постоянства в переписке. Но похоже, она чувствовала его боль и одиночество, когда он уходил с почты ни с чем.

Генри не раз обдумывал, а не съездить ли снова к Кейко. Запрыгнуть в междугородный автобус – в «брюхо большого пса», как говаривал Шелдон, – и отправиться в дальний путь через Уолла-Уолла в Минидоку. И каждый раз отбрасывал эту мысль. Он не может оставить мать одну с беспомощным отцом, да и у Кейко, судя по ее редким письмам, все хорошо.

Поначалу Кейко все расспрашивала про жизнь в Сиэтле, в школе, что творится в их старом квартале. Генри осторожно дал понять, что от ее прежнего дома почти ничего не осталось. Кейко так до конца и не поверила, что Нихонмати мог исчезнуть, да еще и так быстро. Слишком она любила старый квартал. Как мог он пропасть без следа? И как мог Генри написать ей об этом?

Когда Кейко спросила: «Как наш старый квартал, до сих пор пустует?» – Генри ответил лишь, что все переменилось. Открылись новые фирмы, въехали новые люди. Но Кейко, видимо, поняла. Никого не интересовала судьба бывшего Нихонмати. Даже с Чеза вскоре сняли обвинение в мародерстве. Генри придержал эту новость при себе, зато рассказал о музыкальной жизни Саут-Джексон-стрит. О том, что Оскар Холден вновь заправляет в клубе «Черный лось», а Шелдон опять играет у него в ансамбле и даже исполняет соло. Жизнь не стоит на месте. Соединенные Штаты близки к победе. Поговаривали, что к Рождеству кончится война в Европе, а следом за ней и на Тихом океане. И тогда, наверное, Кейко вернется домой. Вот только куда? Неизвестно. Но он дождется ее.

Дома Генри был подчеркнуто вежлив с матерью, которая считала его теперь главой – ему исполнилось пятнадцать, и он уже зарабатывал. Генри устроился на полдня в кафе-гриль, но был уверен, что польза от его работы невелика. Сверстники прибавляли себе лет и уходили в армию, на фронт. Впрочем, лучше помогать так, чем никак. Вопреки желанию матери и воле отца, Генри никуда не уехал – учебу в Китае пришлось отложить. Он обещал дождаться Кейко и слово сдержит, сколько бы ни пришлось ждать.

Отец с ним по-прежнему не разговаривал. Впрочем, слова вообще давались ему теперь с трудом. Он пережил второй удар, менее тяжелый, и после него совсем замолчал. Но мать, как и прежде, включала приемник возле отцовской кровати, когда передавали репортажи о боях на Филиппинах или на Окинаве. Каждая битва на Тихом океане приближала будущее вторжение в Японию – нелегкая задача, поскольку премьер Судзуки поклялся, что Япония скорее погибнет, чем капитулирует. После выпуска новостей мать читала отцу газету, отчитывалась о сборе средств в благотворительных обществах, которых в китайском квартале было немало. Рассказывала, как Гоминьдан основал представительство, где печатали и распространяли китайскую символику и снабжали деньгами и оружием отряды, сражавшиеся в Китае.

Иногда Генри садился у кровати и говорил с отцом, не надеясь, что тот ответит. Отец даже не смотрел в его сторону, но не слышать он не мог. Наверняка слушал, у него не хватило бы сил отгородиться по собственной воле. И Генри говорил вполголоса, а отец… как всегда, повернувшись к окну, хранил безразличный вид.

– Я сегодня встретил Чеза Престона. Помнишь, он заходил к нам несколько лет назад, с отцом.

Отец не шевельнулся.

– Его отец просил тебя помочь с покупкой пустых зданий – тех, откуда выехали японцы, помнишь?

Ничего.

– Чез сказал, они скупают все, что осталось в Нихонмати, – может быть, даже Северный отель. А то и «Панаму».

Даже немощный и бессловесный, отец Генри все равно имел влияние в китайском обществе «Пин Кхун» и в Китайской торговой палате. Болезнь лишь прибавила ему уважения в кругах, где принято чтить тех, кто отдал столько сил общему делу. Отец Генри собрал немалые средства на поддержку военной экономики, и к его мнению по-прежнему прислушивались. Генри не раз видел, как к отцу приходили местные предприниматели и спрашивали согласия на новшества в квартале.

– Как по-твоему, семье Чеза – Престонам – не позволят купить «Панаму»?

Генри надеялся, что до возвращения Кейко отель не продадут. А если все-таки продадут, то китайцам. Но увы, мало у кого из них хватило бы денег на серьезное предложение.

Генри пристально смотрел на отца: тот повернулся и впервые за долгие месяцы встретился с ним взглядом. Генри все понял. Понял прежде, чем у отца хватило сил на кривую усмешку. Что-то затевается. «Панаму» продадут.

Генри не знал, что и думать. Он ждал Кейко два с лишним года, любил ее. Он готов был ждать и дольше, если надо. При этом он мечтал, чтобы она вернулась сюда не ради него одного – пусть уцелеет хотя бы часть ее прошлого, ее детства. Пусть сохранится хоть что-то из того, что рисовала она в альбоме.

46
Встреча у отеля «Панама» 1945

После завтрака Генри помог маме занести с улицы высушенное белье, а потом устроился у старенького приемника и включил эстрадный концерт – вместо новостей, которые всегда слушал отец. Мама ввезла отца в гостиную и поставила каталку рядом с креслом, где он раньше любил посидеть с газетой. В волосах у нее был цветок – свежий гемантус, который Генри купил на рынке.

– Включи папины новости, – попросила мама по-кантонски.

Генри лишь приглушил звук, а потом с резким щелчком выключил приемник.

– Мне нужно с ним поговорить. О важном, ты не против?

Мать всплеснула руками и вышла из комнаты. Она всегда считала их односторонние беседы пустой тратой времени.

Генри почудилось, будто неподвижное лицо на миг дрогнуло в досадливой гримасе – словно перед ним не сын, а сборщик налогов или засидевшийся гость.

– Потом я включу новости. Сначала давай поговорим.

Генри достал из кармана давний билет от Китайской пароходной компании. Он помолчал, будто ставя точку в их испорченных отношениях.

– Я поеду. – Слова повисли в воздухе. Генри не понимал, услышал ли его отец. Он поднес к нему поближе конверт с билетом. – Я сказал – поеду.

Отец посмотрел на него.

Генри теперь не имел ничего против того, чтобы поехать в Китай и закончить там школу. Он стал старше, и пробудет он в Китае не больше двух лет. Отправиться пароходом за океан, где ничто не напоминает о Кейко, и начать жизнь заново – все-таки лучше, чем уныло слоняться по Саут-Кинг.

И все же в душе все восставало против того, чтобы подчиниться отцу. Склонить голову перед его упрямством и нетерпимостью. Однако чем больше Генри думал, тем больше убеждался, что на самом деле все к лучшему.

– Я поеду, но при одном условии.

Теперь во взгляде отца отчетливо читалось напряженное внимание.

– Я знаю, что отель «Панама» продается. И знаю, кто хочет его купить. А ты почетный член здешних обществ, твое слово по-прежнему много значит. – Генри перевел дух. – Если ты сумеешь помешать продаже, я сделаю, как ты хочешь, поеду в Китай. Доучусь здесь до конца года, а в августе – пароходом в Кантон. – Генри вгляделся в неподвижное лицо отца. – Я поеду.

Лежавшая на коленях рука отца мелко затряслась, губы задрожали и с трудом вытолкнули слова, которых Генри не слышал много лет. Тох чэ– спасибо. А следом, едва слышное: «Зачем?»

– Не за что меня благодарить, – ответил по-китайски Генри. – Я это сделаю не для тебя, а для той девочки, которую ты так ненавидел. Ты получил что хотел. Исполни теперь и мое желание. Пусть отель останется как есть. Ничей.

Генри и сам не знал, зачем ему это надо. Или знал? Для него отель был живым воспоминанием, а отец хотел, чтобы отеля не стало, и, если его уберечь, это уравновесило бы чаши весов. Генри поедет в Китай, начнет новую жизнь. И может быть, если отель уцелеет, новая жизнь начнется и в Нихонмати. Не для него. И не для Кейко. Но должно же быть то, с чего кто-то сможет начать. Когда-нибудь в будущем. После войны. Время сотрет воспоминания о них с Кейко, и радостные и горькие, а отель сохранится. Останется на этом перекрестке горечи и радости.

На другой день Генри отправил Кейко последнее письмо. За пол года он не получил от нее ни строчки. Да и раньше писала она только о том, как ей нравится школьная жизнь – то у них бал, то вечер танцев босиком. Жизнь ее явно была полна событий. В Генри она вряд ли нуждалась.

Несмотря ни на что, Генри мечтал повидать ее. Более того, он всерьез надеялся на встречу. И кто знает, может, им вправду суждено свидеться. По слухам, многие семьи освободили еще в январе. А поскольку Минидока – лагерь для «благонадежных интернированных», Кейко вполне могла уже вернуться. А если нет, то скоро вернется. Германия вот-вот капитулирует. Война скоро закончится.

Генри не писал Кейко уже несколько недель, и нынешнее письмо не было похоже на остальные.

Он не просто прощался – он прощался навсегда. Он желал Кейко счастья и сообщал, что через несколько месяцев уезжает в Китай, и, если она в ближайшее время вернется, он готов с ней встретиться – в последний раз. У входа в отель «Панама». Генри назначил встречу в марте – ровно через месяц. Если Кейко собирается домой, то успеет получить приглашение. А если она все еще в лагере, у нее хватит времени на ответ. В конце концов, письмо – такая малость. Он до сих пор любит ее. Он ждал ее два года, что ему стоит подождать еще месяц?

Девушка на почте взяла письмо, наклеила марку за двенадцать центов.

– Она должна знать, как ты ее любишь. Надеюсь, ты ей сказал. – Она благоговейно положила конверт на стопку писем. – Надеюсь, она стоит того, чтобы ждать, Генри. Ты столько раз приходил сюда. Ей повезло, хоть она и пишет реже, чем тебе хотелось бы.

Точнее, совсем не пишет. Генри улыбнулся.

– Мы, наверное, в последний раз видимся, больше я туда писать не буду.

Девушка поникла, будто смотрела мелодраму и события приняли печальный оборот.

– Но почему?.. Говорят, из лагерей всех подряд выпускают на свободу. Может, она тоже скоро вернется домой, в Сиэтл?

Генри посмотрел в окно на людные улицы китайского квартала. Если японцы и выходят на свободу, домой возвращаются лишь немногие. Потому что возвращаться некуда. Жилье им никто не сдает. В магазинах их отказываются обслуживать. Японцам нет больше места в японском квартале.

– Вряд ли она вернется. Да и я больше ждать не могу. Через несколько месяцев я уезжаю в Кантон доучиваться. Надо смотреть вперед, а не назад.

– Доучиваться в китайской школе?

Генри кивнул, почти извиняясь. За то, что сдался, опустил руки.

– Родители должны тобой гордиться…

– Я еду не ради них. Что ж, приятно было познакомиться.

Заставив себя вежливо улыбнуться, Генри направился к выходу, в дверях обернулся и заметил в лице девушки больше, чем просто намек на грусть. Все в жизни проходит, подумал он.

Через месяц Генри, как обещал, ждал на ступеньках отеля «Панама». Теперь отсюда открывался совсем иной вид. Ни бумажных фонарей, ни неоновых вывесок парикмахерской «Удзи-Токо» и фотостудии «Оти». Их сменили ателье «Плимут» и закусочная «Каскад». И только отель «Панама» держался крепостью среди строительного разгула.

Генри отряхнулся, поправил галстук. В пиджаке было жарко, Генри снял его и положил на колени. Ветер трепал волосы, и Генри то и дело откидывал их с лица. Костюм, тот самый, что купили родители, сидел превосходно – Генри подрос, и костюм стал ему впору. В этом костюме он скоро поедет в Китай, где снова станет «особенным».

Сидя на ступеньках и глядя, как мимо, взявшись за руки, идут парочки, Генри разрешил себе потосковать по Кейко. Эту тоску он подавил в себе много месяцев назад, когда от Кейко перестали приходить письма. Он укрепился в мысли, что Кейко не вернется или – страшнее, но вероятнее – забыла его, начала новую жизнь. И тревога уступила место отчаянию. После школы, то один, то с Шелдоном, он прогуливался по Мэйнард-авеню, глядя, во что превратился некогда полный жизни Нихонмати. Когда-то он провожал до дома Кейко, садился с ней рядом, наблюдал, как она рисует, – с тех пор минула целая жизнь, чужая жизнь. И все-таки надо рискнуть, сделать напоследок благородный жест, и, когда он сядет на корабль, совесть его будет спокойна. Это последняя надежда. Лишь надежда осталась у него, а ведь господин Окабэ говорил, что надежда помогает выдержать любые испытания.

В кармане у Генри лежали отцовские серебряные часы. Генри достал их, откинул крышку, прислушался, идут ли. Идут. Скоро полдень – назначенный час. Генри глянул на свое отражение в гладком стекле часов. Он повзрослел, возмужал и – удивительное дело – стал похож на отца в юности. Часы отсчитывали секунды, далеко на заводе «Боинг» раздался дневной гудок, с судоверфи Тодда донесся сигнал к обеду.

Время пришло и ушло. Хватит ждать.

Вдруг он услышал шаги. Стук каблучков по тротуару – его ни с чем не спутаешь. Длинная тень легла на ступени, затемнила отражение в стеклышке часов, и Генри увидел: минутная и часовая стрелки сошлись – ровно двенадцать.

Она стояла рядом. В черных туфлях на каблучке, без чулок, прохладный весенний ветерок колышет длинную синюю юбку в складку. Генри не решался поднять глаза. Он так долго ждал. Он зажмурился, прислушался к городскому шуму – скрежету шин, крикам уличных торговцев, плачу саксофона за углом. Уловил аромат ее жасминных духов.

Генри открыл глаза и увидел белую блузку с короткими рукавами, в синюю крапинку, с перламутровыми пуговицами.

Наконец он посмотрел на ее лицо. И на миг увидел Кейко. Повзрослевшую, с длинными волосами, зачесанными на косой пробор, румяна подчеркивали нежный овал лица – раньше она никогда не красилась. Она шагнула в сторону, и Генри зажмурился от ударившего в глаза солнца; она снова заслонила свет, и Генри наконец разглядел ее.

Это была не Кейко.

Перед ним стояла девушка, юная, красивая, но не японка, а китаянка. Она протягивала письмо. «Мне очень жаль, Генри».

Девушка с почты. Та, с которой Генри почти два года здоровался, приходя отправлять и получать письма. Он никогда не видел ее такой нарядной.

– Письмо вернулось на прошлой неделе. Со штампом «адресат выбыл». Боюсь, она уже уехала…

Генри взял конверт: уродливый черный штамп поверх адреса, который он так старательно выводил. Чернила растеклись по бумаге, словно слезы. Генри перевернул конверт: письмо было распечатано.

– Прости меня. Знаю, так нельзя, но я не удержалась. Больно было представить, что ты сидишь, ждешь, а она все равно не придет.

Генри онемел от смущения и досады.

– И ты пришла отдать мне это?

Генри вскочил, в упор посмотрел на нее и вдруг увидел в ее глазах страдание.

– Я пришла отдать тебе вот это. – Она протянула Генри букет гемантусов, перевязанный голубой лентой. – Я видела, как ты покупаешь их на рынке. Вот и решила, что это твои любимые. Ты их даришь кому-то – теперь твой черед принять подарок.

Генри растерянно взял букет, ощутил его приятную плотность, рассмотрел каждый цветок, вдохнул сладкий аромат. Он не мог не заметить ее открытую, полную надежды и беззащитную улыбку.

– Спасибо. Я… я даже не знаю, как тебя зовут.

Она рассмеялась.

– Этель… Этель Чен.