355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Джейми Форд » Отель на перекрестке радости и горечи » Текст книги (страница 5)
Отель на перекрестке радости и горечи
  • Текст добавлен: 22 октября 2016, 00:02

Текст книги "Отель на перекрестке радости и горечи"


Автор книги: Джейми Форд



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

14
Подвал 1986

Штукатурка на стенах вдоль лестницы, ведущей вниз, почти вся осыпалась. Генри толкнул тяжелую деревянную дверь, натужно заскрипели петли. Большой подвал под старым отелем освещал лишь ряд дешевых ламп, подвешенных к потолку, словно рождественская гирлянда; от лампочек длинным хвостом тянулся оранжевый провод.

В спертом воздухе было трудно дышать. Подвал был забит до отказа. Уму непостижимо, сколько здесь вещей. Узенький проход вел сквозь дебри коробок, чемоданов, кофров, желтых и синих, больших и маленьких, громоздившихся до самого потолка. Все покрыто толстым слоем пыли. Четыре десятка лет к вещам никто не прикасался.

Помещение походило на лавку старьевщика. Ржавый и погнутый велосипед «Люксус», детская мечта Генри. Большие жестяные ведра, из которых торчат рулоны репродукций картин. Бланк заказа выглядывает из коробки рядом со связкой журналов «Физкультура». В деревянной миске для риса – шахматная коробка, украшенная тонкой резьбой.

Не считая зонтика, который достали в первый день, ничто больше не казалось даже смутно знакомым; но опять же, не скажешь наверняка, ее ли это зонт. Генри видел зонтик лишь на черно-белой детской фотографии… неужели сорок лет назад? И сколько ни уверял он себя, что это лишь случайное совпадение, сердце подсказывало: нет. Это ее зонт. Здесь вещи ее семьи, ее вещи. И он их найдет. По крайней мере, то, что сохранилось.

Генри осторожно достал с самого верха кожаный чемоданчик и, щелкнув ржавыми замками, открыл крышку, будто вторгся в чужой дом. Набор для бритья, древний флакончик одеколона «Фарнезиана», клубок старых шелковых галстуков. На подкладке имя: Ф. Аракава.Кто же он был?

Второй чемодан, тоже кожаный, с прозрачной пластмассовой ручкой, буквально развалился у Генри в руках. Кожа размякла и заплесневела за долгие годы в сыром подвале. Внутри белел узел ажурной ткани. Генри рассмотрел его внимательней. Нитки жемчуга, обтянутые шелком пуговицы – свадебное платье. Рядом – белые туфли и кружевная подвязка. В шляпной коробке под платьем – засушенный букет невесты, изящный и ломкий. Ни фотографий, ни подписи на чемодане.

Генри спустил сверху деревянный ящик, доверху набитый детскими одежками. Отлитые из бронзы башмачки на подставке с гравировкой: «Юки». Крохотные красные галоши. Среди детской одежды отыскалось и нечто более ценное – серебряные погремушки, серебряный чайный сервиз в американском духе и золоченые столовые приборы, завернутые в бумагу. На самом дне – фотоальбом. Генри сел на кожаный табурет и стал перелистывать слежавшиеся страницы. Незнакомое японское семейство – взрослые, дети, – но большей части в Южном Сиэтле и его окрестностях, даже на пляже Алки-Бич. Такие серьезные лица! Кое-где снимков не хватало. Попадались даже полностью пустые страницы. Недоставало больше половины фотографий. На их месте на посеревших от сырости страницах остались светлые прямоугольники.

Генри, помешкав, прижался к странице носом, втянул запах. Не померещилось ли? Снова вдохнул. Да, так и есть – страницы пахли дымом.

15
Чрезвычайный указ 1942

Наутро Генри разбудил дивный аромат шао бин, булочек с кунжутом. Любимое лакомство отца, по нынешним временам настоящая роскошь. Отец сидел за столом в своем лучшем – точнее, единственном – костюме. Темно-сером, сшитом на заказ у портного, недавно переехавшего из Гонконга.

Отец читал вслух ежедневную газету, перечислял недавние аресты местных жителей-японцев. Всех ждала федеральная тюрьма. Генри недоумевал. Задерживали школьных учителей и коммерсантов, врачей и торговцев рыбой. Арестовывали случайных людей, неизвестно за что. Отец был, казалось, доволен: одержана маленькая победа в большой войне.

Генри подул на румяную, с пылу с жару, кунжутную булочку, чтобы скорей остыла. Глядя на отца, углубившегося в чтение, он думал о Кейко, об арестах в клубе «Черный лось». Отец повернулся к Генри и показал статью на китайском: обращение общества «Пин Кхун», внизу – чоп, печать организации.

– Важная новость для нас, Генри, – пояснил отец по-кантонски.

Генри надкусил наконец булочку, кивнул, слушая с набитым ртом.

– Знаешь, что такое чрезвычайный указ?

Генри имел смутное представление, но отвечать на родном языке было запрещено, и он лишь мотнул головой: нет. Но ты мне объяснишь, отец?

– Это очень важное постановление. Как когда Сунь Ятсен 1 января 1912 года провозгласил Республику Китай.

Отец поминал Республику Китай по любому случаю, хотя сам не ступал на китайскую землю со времен юности, с тех пор как подростком ездил доучиваться в Кантон.

О покойном докторе Сунь Ятсене – революционере, создавшем народное правительство, – отец отзывался с почтением и трепетом. Генри нравилось имя: доктор Сунь. С таким бы доктором сражаться Супермену!

Отец посвятил большую часть жизни национальной идее, развитию «трех народных принципов», провозглашенных покойным президентом Китая. И, мало-помалу понимая вовлеченность отца в мелкие распри с местными японцами, Генри сознавал и противоречивость его взглядов. Отец верил в народное правительство, но самого народа опасался.

– Президент Рузвельт только что подписал чрезвычайный указ номер 9066 – о том, что правительство США может учреждать новые военные зоны.

«Наверное, военные базы или укрепления», – подумал Генри и посмотрел на часы, не опаздывает ли в школу.

– Генри, все Западное побережье объявлено военной зоной. (Генри слушал и не понимал.) Пол-Вашингтона, пол-Орегона и почти вся Калифорния теперь под контролем армии.

– Почему? – спросил по-английски Генри.

То ли отец понял вопрос, то ли считал, что Генри должен знать.

– Там сказано: «Настоящим уполномочиваю Военного министра и командиров вооруженных сил… —отец остановился; он читал по-кантонски медленно, старательно выговаривая каждое слово, – по своему усмотрению объявлять любые территории военными зонами, откуда может быть выслано все или часть населения; Военный министр имеет право налагать любые ограничения на въезд, проживание и выезд из военных зон».

Генри проглотил последний кусок булочки. Будь указ хоть на немецком, не все ли равно? Кругом война. С самого его детства. Что в этом указе особенного?

– Могут выслать кого угодно. Скажем, нас. Или немецких эмигрантов. – Отец глянул на Генри, отложил газету. – Или японцев.

Генри встревожился: что же будет с Кейко и ее родными? Он посмотрел в окно и не заметил, как вошла мама с ножницами, подрезала стебель гемантуса, что на днях купил он ей, и поставила цветок обратно в вазу на крохотном кухонном столике.

– То есть как – всех выслать? А как же клубничные фермы на острове Вашон и Бэйнбриджская лесопилка? А рыбаки? – возразила мама.

Генри вслушивался в разговор родителей на кантонском, будто ловил далекую радиоволну.

– Что? Да сейчас полно цветных рабочих – тех же китайцев. Рабочих рук не хватает, даже «Боинг» нанимает китайцев. На судоверфи Тодда им платят как белым, – усмехнулся отец.

Генри схватил сумку с книгами и кинулся к выходу, уже всерьез испугавшись за Кейко – что станется с ней, если ее отца арестуют? Он даже не знает, кем ее отец работает, да теперь уже неважно.

– А завтрак? – всполошилась мать.

Генри ответил по-английски, что не голоден. Отец и мать недоуменно переглянулись. Они не поняли, в чем дело.

Он миновал перекресток на Саут-Джексон; без Шелдона он будто затих, опустел, некому стало провожать Генри. Он радовался, что друг нашел работу в клубе, но сам он без Шелдона лишился страховки. Если на перекрестке стоял Шелдон, ни один школьный громила не отваживался увязаться следом.

В тот день в классе миссис Уокер объявила, что Уилла Уитворта не будет до конца недели. Его отец погиб на борту военного корабля «Марблхед». Японские бомбардировщики потопили их конвой близ Борнео, в Макасарском проливе. Генри не знал, где это, но представлял теплое место где-то в тропиках, далеко-далеко, – вот бы очутиться там, а не здесь, под пристальными, злобными, так и буравящими взглядами одноклассников.

У Генри была всего одна стычка с Уиллом, в начале учебного года. Уилл, видимо, мнил себя героем, борцом с «желтой опасностью», пусть не на фронте, а всего лишь на школьной площадке после уроков. Уилл тогда поставил ему фонарь, но сейчас, услышав новость, Генри от души пожалел его. А как иначе? Отцы не безупречны, но даже плохой отец лучше, чем никакого, – думал он.

Когда подошло время обеда, Генри отпустили с урока. Едва ли не бегом он добрался до школьной столовой.

Кейко там не было.

Вместо нее Генри обнаружил в столовой Дэнни Брауна, одного из прихвостней Чеза, в белом переднике, с черпаком в руке. Он оскалился на Генри, словно попавшая в ловушку крыса:

– Чего уставился?

Миссис Битти топталась на кухне и хлопала себя по бокам, разыскивая в карманах спички.

– Генри, это Дэнни. Вместо Кей-Ко. Воровал из школьного киоска. И замдиректора Силвервуд отправил его сюда.

Генри окаменел. Кейко исчезла! Кухня, его маленький рай, занята одним из его мучителей. Миссис Битти, отчаявшись найти спички, прикурила от плиты, буркнула: «Тихо вы тут!» – и ушла обедать.

Генри пришлось слушать жалобы Дэнни, что его поймали, исключили из флагоносцев и перевели на кухню – вместо японки. Но едва прозвенел звонок на большую перемену и в столовую хлынули голодные школьники, Дэнни преобразился – еще бы, все улыбались, заговаривали с ним. Все как один протягивали подносы Дэнни, а Генри обходили стороной, бросая косые взгляды.

«У нас война, – подумал Генри, – и я для них враг».

Генри не дождался миссис Битти. Отложил черпак, снял передник и вышел. В класс он возвращаться не стал. Забыв про учебники и тетради, он бросился через коридор к выходу.

Вдалеке – в стороне Нихонмати – он разглядел тонкие струйки дыма, таявшие в сером небе.

16
Костры 1942

Генри кинулся в ту сторону, где видел дым. Китайский квартал он обогнул стороной. Не потому, что боялся попасться на глаза родителям, а из-за школьных инспекторов, которые отлавливали прогульщиков. В китайском квартале сбежать с уроков было почти невозможно. Школьные инспектора патрулировали улицы и парки, даже небольшие фабрики лапши и консервные заводы – в поисках детей эмигрантов, чьи родители зачастую отправляли их не учиться, а работать с утра до вечера. Их семьям, возможно, не помешали бы лишние деньги, но многие местные жители, в том числе отец Генри, полагали, что школа ограждает детей от насилия. И, как видно, не ошибались. В Международном районе было довольно спокойно, разве что сцепятся иногда враждующие группировки– танили забредут пьяные новобранцы, затеют драку. А увидит полицейский на улице в часы занятий цветного школьника – сцапает и отправит домой, где беднягу ждет такая взбучка, рядом с которой и тюрьма покажется раем.

Генри с опаской пробирался по японской стороне Йеслер-авеню, двигаясь к парку «Кобэ». Узкие улочки японского квартала словно опустели, лишь изредка попадались прохожие – точь-в-точь как воскресным утром в центре Сиэтла, когда все магазины и заведения закрыты.

«Что я здесь делаю? – спрашивал себя Генри, глядя то на безлюдные улицы, то в стылое небо. Отовсюду змеились вверх черные струйки дыма. – Все равно мне ее не найти». И все-таки шел от дома к дому, под недобрыми взглядами редких прохожих.

В глубине японского квартала Генри вышел к фотостудии «Оти» и сразу заметил молодого хозяина. Забравшись на ящик из-под молока, тот прильнул к большому фотоаппарату на деревянной треноге. Фотограф снимал переулок рядом с Мэйнард-авеню – там Генри увидел наконец, что горит. Не дома и не магазины, как он опасался. В переулке пылали бочки и мусорные ящики, дым стелился вдоль переулка.

– Зачем снимать, как жгут мусор? – спросил Генри, гадая, узнал ли его фотограф.

Тот невидяще посмотрел на Генри, но тут же в глазах что-то промелькнуло – узнал. Наверное, по значку. Фотограф повернулся к аппарату, руки у него чуть тряслись.

– Это не мусор.

Генри встал рядом с фотографом на пятачке, где переулок вливался в улицу. Теперь он увидел, что из домов в переулок выходят люди и что-то бросают в горящие бочки. Женщина в окне третьего этажа окликнула стоявшего внизу мужчину и скинула пурпурное кимоно; описав в воздухе дугу, оно легло на грязный тротуар. Мужчина сгреб кимоно и, чуть помедлив, швырнул в пламя. Легкий шелк вспыхнул, горящие клочки разлетелись опаленными мотыльками, запорхали на ветру и черным пеплом осыпались на землю.

Мимо Генри шмыгнула старушка с охапкой скрученных в рулоны бумажных листов, они тоже полетели в огонь. Щеки Генри обдало жаром, он невольно отступил. Даже на расстоянии было видно, что это рукописные свитки, настоящее произведение искусства. Пламя пожирало крупные японские иероглифы.

– Зачем? – спросил Генри, не понимая, что происходит.

– Прошлой ночью были новые аресты. Забирали японцев, по всему городу, по всему Пьюджет-Саунду, а то и по всей стране. Люди избавляются от всего, что связано с японской войной. От писем из Японии. От национальной одежды. Все надо уничтожить, хранить опасно. Даже старые фотографии. Люди жгут снимки родителей, родственников.

На глазах у Генри старик печально опустил в ближайшую бочку аккуратно свернутый японский флаг и отдал ему честь.

Фотограф щелкнул затвором.

– Прошлой ночью я сжег все свои старые снимки. – Он повернулся к Генри, опираясь дрожащей рукой о треногу. Свободной рукой он утер платком рот. – Сжег наши свадебные фотографии.

От дыма и копоти у Генри щипало глаза. Издалека донесся женский крик – нет, плач.

– У нас была традиционная свадьба, здесь, в Нихонмати. Потом мы фотографировались в Сиэтлском ботаническом саду, среди магнолий и ладанников. Мы были в кимоно – их носили в нашей семье три поколения. – Фотограф, казалось, был потрясен тем, что творилось на его глазах, – уничтожением частиц жизни, кусочков памяти. – Я все сжег.

Генри не выдержал. Он развернулся и побежал домой, унося с собой вкус дыма.

17
Давние новости 1986

Почти три часа, чихая и кашляя. Генри рылся в заброшенном подвале отеля «Панама», разбирая бесчисленные альбомы с детскими фотографиями, выцветшие праздничные семейные снимки, коробки с дорогой посудой и кухонной утварью, ворохи одежды, которой хватило бы на небольшой универмаг. Словом, чего тут только не было! Всем этим кто-то дорожил, рассчитывал забрать, – видимо, когда закончится война.

Печальными напоминаниями служили имена – Инада, Ватанабэ, Сугуро, Хори. На многих коробках и чемоданах висели бирки с фамилиями. Некоторые были помечены краской, сверху или сбоку. Немые свидетели жизни, вырванной с корнем много лет назад.

Генри потянулся, разминая ноющую спину, и заметил шаткий алюминиевый шезлонг, видимо знававший лучшие дни – вылазки, пикники в саду. Шезлонг скрипнул, колени у Генри хрустнули, когда он садился. Все тело ныло – еще бы, весь день просидеть крючком над коробками и ящиками!

Генри выудил из ближайшей связки «Норт Америкэн пост», местную японскую газету, выходившую до сих пор. Номер от 12 марта 1942 года. Пробежал глазами статьи, набранные по-английски на старомодный лад, ровными колонками. Заголовки говорили о продуктовых карточках, о войне в Европе и на Тихом океане. С трудом разбирая в тусклом свете мелкий шрифт, Генри стал читать передовицу. Мы вынуждены сообщить, что наша газета перестает выходить до особого распоряжения, но мы заявляем о своей преданности правительству и выражаем горячую поддержку Соединенным Штатам Америки, их союзникам и идеалам свободы…Ясно, последняя газета, выпущенная в Нихонмати перед интернированием, перед тем, как всех выслали. В одной из статей говорилось о возможностях переселения в глубь страны – в Монтану, Северную Дакоту. Сообщение о преступнике, выдававшем себя за агента ФБР и ворвавшемся в квартиру к двум японкам.

– Ну как, нашли что-нибудь? – В подвал спустилась миссис Пэттисон с фонариком.

Генри вздрогнул от неожиданности. Отложив газету, он встал, отряхнулся, вытер руки, оставив на брюках две пыльные полосы шириной с ладонь.

– Ну… того, что искал, пока не нашел… здесь столько всего…

– Не расстраивайтесь. На сегодня мы закрываемся, но на будущей неделе ждем вас. Пусть осядет пыль, чтобы можно было сделать уборку. Завтра будут штукатурить, а потом приходите, продолжайте искать.

Генри поблагодарил ее, огорченный, что не удалось найти ничего из вещей Кейко и ее семьи. Впрочем, еще не все потеряно. Много лет он ходил мимо, не подозревая, что в отеле сохранилось хоть что-то ценное. Считал, что все давно возвращено владельцам, – и, смирившись, пытался жить дальше. Строить будущее. Но, глядя на горы коробок, что предстояло обыскать, он чувствовал присутствие Кейко. Частичка ее осталась здесь. Где-то рядом. Он попытался воскресить в памяти ее голос. Где-то здесь. Я знаю.

Вспомнил он и об Этель. Что сказала бы она? Как отнеслась бы к тому, что он роется здесь, ворошит прошлое? И чем дальше, тем яснее понимал он то, что знал с самого начала. Этель одобряла все, что доставляло Генри радость. И сейчас поддержала бы его. Сейчас – тем более.

– Я приду на будущей неделе, в это же время, можно? – спросил Генри.

Миссис Пэттисон кивнула и провела его наверх.

Генри сощурился, привыкая к дневному свету, к свинцово-серому небу Сиэтла, заглядывавшему в окна вестибюля. Все вокруг – и город, и небо – будто ожило, засветилось. Все казалось таким современным в сравнении с островком прошлого там, внизу. Выйдя из отеля, Генри посмотрел на запад, где садилось солнце, заливая край небес жженой охрой. Время летит, но даже у самых унылых и ненастных дней случаются прекрасные завершения.

18
Подружка Марти 1986

Весь следующий день Генри курсировал по китайскому кварталу – то в парикмахерскую, то в булочную, лишь бы пройти еще раз мимо отеля «Панама». Всякий раз он заглядывал в открытые окна, но кроме рабочих в тучах пыли так ничего и не увидел. Добравшись наконец до дома, он застал на крыльце Марти. У сына был ключ, но он, как видно, не мог попасть в дом. Марти сидел на цементной ступеньке, скрестив на груди руки, нетерпеливо постукивая ногой.

Еще за обедом в ресторане Генри почуял, что с Марти творится неладное, но был слишком занят мыслями об отеле «Панама». И вот Марти здесь. Пришел поговорить начистоту. Сказать, что Генри плохо ухаживал за его матерью.

Последний год жизни Этель дался им очень тяжело. Пока у нее хватало сил занимать их обоих, отец и сын отлично ладили. Но когда Этель совсем сдала и замаячило слово «хоспис», начались серьезные споры.

– Пап, нельзя маме здесь оставаться – здесь пахнет стариками, – доказывал Марти.

Генри, устав спорить, тер глаза.

– Мы и есть старики.

– Ты был хоть раз в новом хосписе Мира? Там как на курорте! Разве не хочешь, чтобы мама провела остаток дней в хорошем месте? – Марти поднял глаза к потолку, грязно-желтому от многолетнего курения Этель. – У нас не дом, а свалка! Не хочу, чтобы мама здесь лежала, раз есть хорошие, современные больницы!

– Здесь ее дом, – отрезал Генри, вставая. – Никуда она отсюда не уедет. Она не захочет умирать в чужих стенах, как бы хорошо там ни было.

– Это твоя прихоть – держать ее здесь. Ты без нее жить не можешь – ты диктатор! – Голос Марти дрожал. – Ей там будут давать лекарства, пап, там есть сиделки…

Генри был зол, но не хотел доводить дело до очередной перебранки, тем более что за стеной спала Этель.

Из хосписа им привезли все необходимое, чтобы облегчить последние месяцы жизни Этель, – больничную кровать и большой запас морфина, атропина и ативана, чтобы снимать боли и тревогу. Из хосписа звонили ежедневно, навещала патронажная сестра, хотя и реже, чем надеялся Генри.

– Генри… – чуть слышно позвала Этель.

Они замерли. Вот уже неделю она не подавала голоса.

Генри прошел в спальню. Их спальню. Для Генри она так и осталась их общей, хотя сам он уже полгода спал на кушетке, а иногда – в мягком кресле у кровати Этель, но лишь в те ночи, когда ее мучили тревога, страх.

– Я здесь. Ш-ш… Я здесь… – шептал он, сидя на краешке кровати, сжимая иссохшую руку жены и пытаясь завладеть ее вниманием.

– Генри…

Этель смотрела широко раскрытыми глазами в окно спальни.

– Все хорошо, я здесь. – Генри поправил ей ночную сорочку, одеяло.

– Отвези меня домой, Генри, – молила Этель, стиснув ему руку. – Мне здесь так плохо, отвези меня домой…

Генри обернулся: в дверях стоял Марти.

С того дня их споры прекратились. Впрочем, как и разговоры.

– Пап, нам нужно поговорить.

Голос Марти отвлек Генри от горестных воспоминаний. Он поднялся на несколько ступенек и встал рядом с сыном, глядя ему прямо в глаза.

– Зайдем, присядем да поговорим по душам?

– Давай лучше здесь.

От Генри не укрылось, что Марти разглядывает его запыленную одежду.

– Где это ты так? В бейсбол играл, в роли мяча?

– Тебе есть что рассказать, и мне тоже. – Генри сел рядом с сыном, глядя, как наползает из-за деревьев длинная черная тень от горы Бикон-Хилл, во всю ширину улицы. Наверху, моргая, с тихим жужжанием оживали фонари.

– Пап, мы с тобой почти не говорили после маминой смерти, так?

Генри безропотно кивнул, готовясь выслушать град упреков.

– Я нажимал на учебу, старался тебя не разочаровать.

Генри не знал, куда деваться от стыда. Он был поглощен заботой об Этель – а о сыне забыл. Но даже если и забыл, то невольно.

– И я тобой горжусь!

– Знаю, пап. Я вижу, что ты гордишься. Вот я и оттягивал этот разговор. Во-первых, тебе с мамой было и без того тяжело, а во-вторых, я не знал, как ты отнесешься…

Генри замер, перебирая в уме всякие ужасы. Марти наркоман. Его выгнали из университета. Он разбил машину, вступил в банду, нарушил закон, получил срок, он гомосексуалист…

– Пап, я женюсь.

– На девушке? – спросил Генри растерянно.

Марти рассмеялся:

– На ком же еще?

– И ты боялся мне рассказать? – Генри искал ответ в глазах сына, выражении лица, жестах. – Она беременна. – сказал Генри почти утвердительно, как говорят: «Мы отступаем» или «Мы проиграли в дополнительное время».

– Да что ты, пап! Ничего подобного.

– Почему же мы говорим на крыльце?

– Потому что она здесь, в доме, я хочу вас познакомить.

Генри просиял. Его, конечно, задело, что эту таинственную особу от него прятали, – но опять же, Марти занят, у него были на то причины.

– Просто я знаю, что у тебя были за родители – несгибаемые. Не просто китайцы, а суперкитайцы, понимаешь? Кубики льда в большом плавильном котле Америки – чужого мнения не признавали. – Марти с трудом подбирал слова. – И ты женился на маме, и свадьба у вас была по всем правилам. И меня отдал в китайскую школу, как тебя твой отец, – и твердишь, как мама, что мне нужно найти славную девушку-китаянку и остепениться.

Марти умолк. Генри, глядя на сына, ждал продолжения. Тишина. Лишь легкий ветерок колыхал ветви елей, и тени играли на крыльце.

– Я не такой, как Яй-Яй, твой дед.

Генри догадался, к чему клонит Марти, и сравнение с отцом уязвило его. Отца он в глубине души, конечно, любил – какой сын не любит? Отец желал ему счастья. Но неужели он так похож на своего отца?

За спиной щелкнула, открываясь, дверь. Высунулась девушка, с улыбкой вышла на крыльцо. Светлые волосы, голубые глаза – ирландские, сказал бы Генри.

– Так вы и есть отец Марти? Вы так долго здесь прождали? Марти, что ж ты не сказал? – Она изумленно смотрела на Марти, пристыженного, будто его уличили в дурном поступке.

Генри улыбнулся и протянул руку будущей невестке.

Та вся так и лучилась.

– Я Саманта, наконец-то мы познакомились! – И вместо рукопожатия обняла Генри.

Он похлопал ее по спине и, чуть помедлив, обнял. А Марти, просияв, торжествующе вскинул руку.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю