Текст книги "Модельное поведение"
Автор книги: Джей Макинерни
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)
– Зубную нить? – спросила Брук.
– Какая замечательная идея – зубная нить! – вновь очнулась мама. – Я ведь сохранила где-то все ваши молочные зубки. Вот только не помню где. – Похоже, что она зашла в тупик. – Кстати, почему бы нам не выпить по праздничному коктейлю?
Именно в этот момент перед нашим столиком материализовался официант.
– Мне чаю, – пропела красноглазая обкуренная Брук.
Мама тут же начала напевать песенку «Чай вдвоем», потом прервалась, чтобы пообщаться с официантом:
– Как вы думаете, любезный, могу ли я заказать у вас «Кампари», туда же капельку сладкого вермута и сельтерской брызнуть?
Официант учтиво отрывает карандаш от блокнота, собираясь сказать, что для него большая честь составить любой экстравагантный коктейль для клиента, но мама еще не закончила:
– …и дольку апельсина… в кокаиновой пудре. – Руками она показывает размер таза, в который все это нужно налить. – И не могли бы вы залить все это чуточкой джина?
Официант содрогнулся.
– Короче говоря, мама хочет «Негрони» со льдом и содовой, – успокаиваю я официанта.
– О да, Коннор, это гораздо проще, – сказала Брук.
– Это то, что я заказала? – спросила мама, улыбаясь мне своей самой светлой детской улыбкой. – Неужели это так сложно называется?
Отец дождался своей очереди и выпалил:
– «Джонни Уокер» с содовой.
Старый добрый мужской напиток. Он пьет красный дома, а черный по специальным случаям. Действуют на него оба одинаково эффективно. Извиняясь глазами перед Брук, я заказал себе «Кровавую Мэри». По моему глубокому убеждению, томатный сок действительно становится вкуснее, если в него добавить водки. Странно, эти гребаные любители травки с пренебрежением относятся к алкоголю и всем тем, кто его предпочитает. Хотя в нашей семье никого не приходится заставлять пить. Родителям достаточно просто показать в сторону бара – и они уже там.
– Город так празднично выглядит, – вступает мама.
– Мы постарались к вашему приезду, – язвит Брук. – Коннор поставил огромную елку у Рокфеллер-центра, а я обернула Картье гигантской красной ленточкой.
– Умницы мои.
– Ну, так и что вы думаете о вашем мэре? – спрашивает отец. Кажется, отец полагает, что я просто каждый день обсуждаю судьбы метрополиса за выпивкой с Руди.
– Если честно, от таких, как он, меня бросает в дрожь, – говорю я.
Отец нахмурился:
– Вот что я тебе скажу, сынок: в этом сумасшедшем городе вам нужен мэр-республиканец.
Беседа явно не задалась с самого начала: обсуждение самочувствия Брук, алкоголь, политика.
– Всего лишь один пример, – продолжает он, – «Уолдорф-астория». Веха в истории Нью-Йорка. Мой однокашник Билли Бакстон руководил работами по реставрации помещения лет так пятнадцать, может, и двадцать назад. Было все: бесконечные недопоставки, задержки, кражи материалов. Например, однажды союз столяров рассердился на союз водопроводчиков. И что ты думаешь, они сделали? Залили цементом водосток в каждой комнате. Ну не понравились им водопроводчики и все тут. Пришлось выдирать все трубы и ставить новые, что обошлось в несколько лимонов баксов. Заплатили ли столяры за выходку? Ни хрена подобного. Просто водопроводчики запросили двойную оплату плюс оплату сверхурочных за замену труб. А столяры вынуждены были вскрывать стены, чтобы менять трубы. Вот… – он ткнул мне пальцем в грудь, – вот тебе история про Нью-Йорк.
– Голый город, – сказала Брук.
– Ты выглядишь усталым, Коннор, – перехватила инициативу мама. – Ты не заработался тут до смерти? – Мама всегда думала, что янки, в особенности ньюйоркцы, много работают, жертвуя своим здоровьем и сном. Если б она только знала, как мы работаем.
– Коннор все занимается охраной звезд, – комментирует моя обожаемая сестричка.
– Даже не представляю себе, как вы все это делаете, – говорит мама с придыханием восхищения и жалости к нам.
– Некоторым наплевать на это, – отвечает Брук.
– И не удивительно. Тебе, кстати, стоило бы отдохнуть от своей учебы, – говорит мама.
– А кем ты там в своем университете? – отважился наконец спросить отец.
– Я «там» в творческом отпуске, – ответила Брук.
– Я имел в виду… – Что он имел в виду, к счастью, никто не узнал, потому что в этот момент появился официант, которого ждали, как мессию.
– Коктейли! – радостно воскликнула мама, тут же вытащила дольку апельсина и, пристально изучив ее, мрачно заключила: – Калифорнийские.
Отец помахал официанту и, когда тот прилетел, обратился к нему:
– Моя жена хотела видеть в своем коктейле дольку мясистого, сочного флоридского апельсина.
– Прошу прощения, не совсем понимаю вашу просьбу?
– А-пель-син. Она хотела апельсин, а не этот кусочек вяленого овоща из Калифорнии. Не могли бы вы там кому-нибудь, кто понимает, передать нагну просьбу.
Официант удаляется с обещанием посмотреть, что он может для нас сделать.
– Бинг Кросби, – продолжает отец, – ты помнишь это дело? Он берет наши деньги, делает рекламу Флориды, затем вдруг вкладывает свои деньги в Санкист. И сколачивает состояние на этих высушенных калифорнийских желудях. Там же безводная пустыня, черт побери! Как, мать твою, они собирались вырастить сочный нежный цитрус в пустыне?
Мама подхватывает и информирует нас, что в соседнем саду во Флориде…
Умирают деревья
из-за червя нематоды, который кормится корнями апельсиновых деревьев (которые во Флориде все привиты на корнях лимонного дерева, но это другая история). Дерево умирает медленно, начиная с верхушки, урожаи становятся меньше. «Дерево умирает», – говорил отец, когда сетовал на детей, которые не ценят родительской опеки и покидают отчий дом, где им было так хорошо.
Великий шелковый путь
Когда гостеприимный директор пообещал моему отцу организовать поставки апельсинов из Флориды для кухни ресторана и отеля, мы двинулись на семейную прогулку по Пятой авеню, восхищенно вглядываясь в драгоценные витрины «Тиффани» с вычурными рождественскими инсталляциями, пробежались по ноябрьскому морозцу до «Гермеса», где купили отцу его ежегодный рождественский галстук. Больно кольнуло воспоминание, что на прошлое Рождество я подарил Филомене (наравне с другими слишком дорогими для моего бюджета подарками) цветастый шарф с лошадями. Ей он очень понравился, он ей нравился как признак респектабельности леди с Парк-авеню, прогуливающейся на ланч в сторону «Мортимерс». Он ей нравился даже больше, чем платье от Марка Бруера с глубоким вырезом, так подчеркивающее ее фигуру. «Ты меня одеваешь, как сутенер!» Нет, бог мой, конечно нет, хотя, признаться, мне из хвастовства так хотелось ее всем показать. Но я не хотел, чтобы ее трахал кто-то другой, серьезно. Я хотел только, чтобы другие хотели ее трахать.
Большая разница.
Виновен, виновен. Кстати, ведь все могло выйти мне боком в то Рождество. Если бы Филомена восприняла шарф от «Гермеса» как знак того, что я ее считаю старомодной…
Да нет, я не плачусь. Нет, серьезно. Приди домой, пожалуйста. Все забыто.
– Что вы хотите сказать, говоря, что в это время года у вас нет рождественских галстуков? Рождественские галстуки есть всегда, – заявляет отец продавцу в магазине.
– Я боюсь, что в этом году у нас нет рождественских галстуков как таковых, сэр.
– Но я всегда покупаю у вас рождественские галстуки, – печально говорит отец. – Всегда, каждый год.
Он расстроен, как маленький мальчик. Как я тогда, когда ждал на Рождество велосипед, а получил дорогой набор для химических опытов.
Мама и папа направляются в «Брукс бразерс», следующая остановка нью-йоркского круга почета Макнайтов. Я прошу у родителей прощения, что вынужден их покинуть, отец раздражается. На мой взгляд, визит в «Брукс» – слишком интимное семейное дело. Смотреть на этого кланяющегося старого пердуна, который обслуживает отца уже десятки лет, – это не для меня. Я, ссылаясь на срочную работу, обещаю присоединиться к ним позднее, в «Уоллиз и Джозеф».
– А давай посмотрим на твой офис, – предлагает мама, – это ведь совсем рядом с «Брукс».
– Там не на что смотреть, – честно признаюсь я. Хотя если бы Джилиан увидела моих родителей, то, возможно, сделала бы мне некоторое послабление.
– Нет, ребята, давайте гуляйте, наслаждайтесь городом, увидимся в семь.
Deus ex Machina[2]
Вернувшись домой, я обнаружил посылку от телефонной компании, в которой лежал новенький телефон с определителем номера. Я подключил его и стал ждать звонка. Однако мои телепатические способности не сильно развиты, и заставить Филомену позвонить усилием мысли мне удается не больше, чем заставить Брук наконец нормально питаться.
День благодарения
Недавно Франк Приал в своей статье в «Нью-Йорк таймс» размышлял над вечным американским вопросом: какое вино лучше подавать к индейке на День благодарения. Кто говорит – шампанское, кто – шардонне. Франк склоняется больше к Зинфанделю, ну или в крайнем случае молодому каберне-совиньон. Мой отец считает, что правильнее всего «Джони Уокер Блэк» со льдом и содовой или сельтерской. Самое то пробирает через сладкий клюквенный соус, получше всякого вина. Только ни в коем случае не эти отборные односортовые претенциозные виски, благодарим покорно.
Обед на День благодарения в «Сент-Реджисе». По старой доброй традиции мы с мамой мучаемся с бутылкой шампанского. Мама бормочет что-то про «праздничные пузырики».
Даг, старый добрый Даг, хлещет диетическую колу стакан за стаканом, как в последний раз. Брук потягивает мятный чай, как хиппи, которой она когда-то была, рассматривает пищу на столе, или мне так кажется, поскольку она не снимает солнцезащитных очков, что ничуть не отражает последних веяний нью-йоркской моды, о существовании которой она, правда, никогда не знала. Кстати, никто, к моему удивлению, даже не отметил, что Брук в очках, даже отец, который отличается строгостью в отношении норм, форм и манеры поведения за столом.
– Мне нравится День благодарения, – говорит мама.
– А я не расположена раздавать благодарности, – бормочет Брук, – когда в мире столько людей умирает от голода.
– А ты благодари за то, что ты не одна из них, – острит отец, пробуя очередной скотч.
– В Могадишо семья из четверых человек не получает столько протеина за месяц, сколько у вас сейчас на столе.
– Вы, должно быть, видите много страданий, – спрашивает мама Дата. Я не понимаю, какого черта он приперся? Неужели у него нет своей гребаной семьи для этой гребаной индейки?
В ответ Даг стоически пожимает плечами, его короткая шея в этот момент совсем исчезает.
Травма: теория и практика
– В какое время года, или месяца, или чего там еще у вас бывает больше травм, чем обычно? – спрашивает мама.
Отец тяжело вздыхает – реакция человека, привыкшего, но не перестающего удивляться эксцентричности вопросов своей жены.
– Кстати, хороший вопрос, – отвечает обоим Даг. – Больше всего травм приходится на период полнолуния. Травматология просто переполнена в ночь полной луны. И больше всего ножевых и огнестрельных ранений. Я не знаю, как этот феномен объяснить научно, но это в действительности так. Проще объяснить другое: детей из бедных районов привозят в больницу чаще после одиннадцати вечера.
У мамы радостное удивление на лице:
– И почему же это?
– Потому что на телевидении заканчивается прайм-тайм.
– Детки ждут окончания прайм-тайма, чтобы заболеть?
– Я думаю, дорогая, – говорит отец, – что… э-э… друг Брук хочет сказать, что родители смотрят любимое шоу до конца и только потом вспоминают про деток, которым нездоровится.
– Но это ужасно! – возмущается мама. – Даг, неужели это правда?
Даг печально кивает.
– Я полагаю, мы говорим о бедных районах, – говорит отец.
– Хуже с членовредителями, – выходит из своего ступора Брук. – Можете себе представить отделение, полное страдающих и больных людей, а тут парень, который… короче, расскажи им вчерашнюю историю…
– Ну, – начал Даг, – случай довольно интересный, хотя и не уникальный, мы такое и раньше видели. Короче, вчера к нам своим ходом поступил пациент, который держал полотенце в области паха. Мы полагаем, что он потерял около трети своей крови.
– Только не говори, что… – не закончил отец.
– К счастью, сестра нашла его… э-э… пенис и положила в лед.
– Он отрезал это сам себе? – спросила мама.
– Неужели он не умер от потери крови? – удивился я.
– Нет, это забавно и удивительно, но стерильный и перпендикулярный срез вен зачастую закрывается сам по себе, как это было в данном случае.
– Даг провел десять часов в операционной, – добавила Брук.
– Если бы он отрезал пенис по диагонали, фатальный исход был бы более вероятен, поскольку вены…
– Остановитесь, Бога ради! – вскричал отец. – Это что, разговор на семейном праздничном обеде?!
Право, не знаю, я согласен, конечно, со стариком, но у меня вдруг появился здоровый интерес к чернухе, не говоря уже о вдруг возникшей симпатии к Дату, который втянул голову, как напуганная черепаха. К тому же это несправедливо, что ли, что на такого талантливого целителя человеческих тел накричал мой элегантно никчемный отец.
– Да простит нам Бог упоминание грубой реальности жизни за нашей счастливой трапезой, – заключила Брук.
– Даг, вы уверены, – очнулась мама, – что не хотите капельку шампанского? Или вкусный коктейль? Что-нибудь фруктовое с пузыриками?
Еще о напитках
Фактор, который Франк Приал не учитывает в своих размышлениях о напитках, – горючесть и взрывоопасность. Когда после продолжительной паузы встречаются члены семьи и начинают выпивать, ситуация становится действительно взрывоопасной. Может, индейка срабатывает как запал, не знаю. В этом году все началось с того, что я спросил родителей, как они встретились. Вот уже несколько лет я не слышал этой истории, и версия, которую мы услышали на это Рождество, превзошла все мои ожидания.
Мальчик встречает девочку, весна 1955 года
– Мы всегда думали, что мальчики из колледжа Вильямс скучны и неинтересны, – начала мама, потягивая шампанское через трубочку, зажатую между покрытыми старческими веснушками пальцами, – впрочем, именно такими они и были.
Послышался кашляющий нечленораздельный звук со стороны моего отца, который и сейчас походил на скучнейшего студента колледжа, одетого в школьную униформу: голубой блейзер, голубая оксфордская рубашка на пуговицах, форменный галстук, румяное лицо, на котором не видно ни шрамов борьбы с конкурентами по бизнесу, ни печати внутренних терзаний.
– А мы всегда думали, что девочки из колледжа Беннингтон расфуфыренные лесбиянки, – парирует отец, бывший капитан дискуссионного клуба колледжа.
– А еще мальчики из Вильямса были такими толерантными, – подмигивает нам мама, – но стоит признать, что они великолепно выглядели.
Она тепло улыбается моему отцу, который прикидывается, что все это ему неинтересно. Несмотря на вечный загар и курение, моя мать все еще похожа на девчонку: по-детски светлые голубые глаза, длинные, как в Беннингтоне, волосы с проседью, но еще цвета золотой пшеницы.
– Я приехала с Кейси Рэймонд и другими девочками. Кейси была актрисой, позднее она переехала в Нью-Йорк. Последнее, что я про нее слышала, это то, что она вышла замуж за актера, который играл в этом замечательном спектакле, как же он назывался… – нет, это был не Ричард Бартон, но кто-то типа этого? – с надеждой она посмотрела на отца, но тот лишь нетерпеливо закашлял.
– «Камелот», – предложил Даг.
Ну ты-то не лезь, Даг.
Рядом с нашим столиком расположилось японское семейство, не обращающее на нас никакого внимания, увлеченное только своими тарелками. Папа, мама и две строгих девчушки с мальчишескими стрижками, одетых в снежной белизны рубашечки.
– Как бы то ни было, мы приехали, и это было ужасно, все эти грубые, застенчивые, голодные мальчишки в миленьких костюмчиках, стриженые головки, так и норовящие придраться к чему угодно. Слава богу, мы приехали на машине Кейси. Там уже стоял этот автобус из Смита или еще откуда, может, из Холиока, не знаю. Короче, автобус въехал как раз вместе с нами, и мальчики высыпали из него и построились в шрапнель или шеренгу – я все время путаю эти два слова. Шрапнель – это когда стреляют, или стреляют шеренгой? Короче, как-то там они построились.
– Слово, о котором вы думаете, – шеренга, – помог Даг, – кажется, – добавил он из скромности.
– Да, а еще есть швеллер, – как всегда отвлеклась мама.
В ресторане отеля «Сент-Реджис» к индейке подают клюквенный соус из настоящей клюквы, даже ягоды чувствуются, но лично я люблю больше обыкновенное дешевое клюквенное желе. Похоже, что за нашим столом собственно еда интересует только меня. Хотя вроде и Брук копается в своем пюре, рисует что-то вилкой.
– Итак, – вдруг снова проснулась Брук, – судя по всему, в тот день у вас с папой ничего не вышло. Может, вы вообще с ним никогда не встретились. Это объясняет тот факт, что я чувствую, как будто меня в действительности не существует. Что, в свою очередь, объясняет мой непрекращающийся онтологический скептицизм к себе.
– Нет, мы встретились, конечно, – успокоила ее мама. – Я отметила вашего папу в бальном зале. Он был одет точно так же, как и сейчас. Голубой блейзер, голубая рубашка и галстук в полоску. Это, кстати, не тот ли галстук на тебе? – Отец вопросительно посмотрел вниз, на висящий предмет униформы какой-то королевской армии, и замотал головой. Он вчера как раз и ходил в «Брукс», чтобы запастись этой деталью туалета, которая напоминает окружающим (да и ему, чего греха таить), кто он есть. – Он был таким хорошеньким занудой, – продолжила мама, – а еще на нем были эти замечательные жокейские ботинки.
– Нет, – ответил отец, и было видно, как ему нравится слушать про себя, – это были просто белые ботинки.
– Это были именно высокие жокейские ботинки – самое замечательное, что в тебе тогда было, твои маленькие бело-коричневые нервные ножки.
– Мои ноги не маленькие! Сорок первый размер – это, по-твоему, маленькая нога? – обращается папа к Дагу.
– Он все кружил вокруг нас, потихоньку приближаясь. Якобы совсем незаметно, делая вид, что не обращает на меня внимания. Хотя довольно сложно было сказать, кто ему приглянулся, перед какой конкретно девочкой он делал вид, что не обращает внимания, поскольку мы стояли вчетвером. Но тут объявили последний танец, и он запаниковал. Кажется, это была песня «Смущение в твоих глазах».
Мама прервала свой рассказ и запела: «Меня спросили, откуда я знаю, что моя любовь настоящая…»
– Что с тобой? – удивился отец, заметив, как я помрачнел. Это была наша с Филоменой любимая песня. И вот теперь эта песня про меня.
– А когда другой мальчик пригласил меня на танец, я поняла, что папа старался не замечать именно меня, потому что он сразу сник, когда увидел, что этот дылда без шеи, с плоской головой, увлек меня в танце. Я просто чувствовала, как его печальные голубые глаза наблюдают за мной.
Папа фыркнул, недовольный таким жалким своим портретом:
– Да ладно тебе.
– Затем я стала медленно-медленно выходить. Думаю, что если бы еще чуть медленнее, то могла бы пустить корни, как кипарис на болоте, и уже готова была плюнуть на него, как вдруг почувствовала на своем плече чью-то руку.
– И что он сказал? – спросила Брук.
– Он спросил меня, не хочу ли я прогуляться по кампусу.
Брук расхохоталась:
– Хорошо, что не предложил посмотреть его марки!
Отец покраснел как рак, а японская семья уставилась несколькими парами серьезных глаз на шумную компанию. Ah, so desu – это типичная американская семья.
– Я не предлагал тебе прогуляться, – пробурчал отец.
Лучший способ выйти замуж
– Ну, вообще-то по кампусу мы так и не погуляли, потому что я попросила найти такое место, где мы могли бы поболтать. Таким местом оказался «бьюик» его одноклассника. Ну и, естественно, наша беседа закончилась поцелуями. Он так страстно целовался, только минут через десять я поняла, что причиной тому была его агония, ну, конечно, я захотела ему помочь. Это было самое меньшее, что я могла для него сделать.
– Лили!
– И милый мальчик был так мне за это благодарен, что сделал мне предложение прямо там, на заднем сиденье «бьюика».
– Что? – спросила Брук. – Ты у него отсосала?
– Молодая леди!
– О господи, нет, конечно, – ответила мама, – я просто, ну вы знаете, просто помогла ему рукой.
Восстание отцов
– Это не разговор за семейным обедом! – отец так ударил кулаком по столу, что зазвенели стаканы.
– Тебе предложили руку и сердце за то, что ты подрочила? – до сих пор не верила своим ушам Брук. Даг явно чувствовал себя неловко. Я как всегда думал о своем: что если бы я предложил тогда Паллас выйти за меня, вытащить ее из этой жизни.
…Куда? Когда-то, когда мы были еще безумно влюблены друг в друга, Филомена подрочила мне в такси. Почему я тогда не предложил ей руку и сердце? Почему я ей вообще никогда этого не предлагал? Господи, как же я был глуп! Все могло быть иначе, она сидела бы сейчас вместе с нами в День благодарения, со смехом обсуждала бы с мамой постэякуляционные реакции мужей. Когда я дрочила Коннору в такси, он кончил, как только таксист остановил машину и велел нам убраться. Мы вышли, и Коннор сразу предложил мне выйти за него. Сейчас она бы увидела моего отца, медленно поднимающегося на ослабевших ногах, явно преодолевающего притяжение, как ракетоноситель на стартовой площадке. Он чуть не опрокинулся назад, но удержался.
– Это не… я не позволю.
Он хлопает по столу ладонью, чтобы привлечь наше внимание и внимание всех остальных сидящих в зале.
Японцы в полном недоумении. Какая интелесная типичная амеликанская семья.
Подлетает официант:
– Мистер Макнайт, все в порядке?
– О нет, все просто прекрасно! Просто великолепно! Моя жена желает рассказать всему миру о наших сексуальных отношениях! Милая семейная беседа о феляции на День благодарения.
Естественно, его слушает уже весь ресторан. Метрдотель семенит к нашему столу, а все обедающие оторвались от своей индейки и глупых скучных разговоров. Отец это замечает и готовит свой выход. У него взгляд, который я видел как-то пару лет назад, когда он метнул индейку через весь зал.
– Великолепно! Подрочить на заднем сиденье «бьюика». А на Рождество давайте обсудим оральный секс. Похоже, моей дочери очень нравится эта тема. Браво! Давайте все это перетрем, как вы, ребятки, нынче говорите. Очень современно. С моей стороны просто глупо придерживаться норм морали и нравственности, это старомодно. Отстал от времени! Все телевидение построено на этом, сплошное шоу уродов, выворачивающих свое грязное белье напоказ всему миру. Прекрасно! Рассказать Америке, своим сыну и дочери о сексуальной жизни их отца. Брук, Коннор, может, вы еще что-то хотите знать? Мама ничего не упустила в своем рассказе? Может, она не успела еще рассказать о моем достоинстве? Может, пойдем на телевидение и там все расскажем? Это будет оч-чень современно. Просто отлично! Может, прямо здесь устроим шоу «Слабо»?
Тут справа от отца наконец появился метрдотель, он хочет быстро вмешаться в скандал, но не успевает – отец расстегнул ширинку.
Японские дочки одновременно подняли руки, чтобы прикрыть свои рты, но не глаза. Их мать взвизгнула – я подумал, не проводит ли она сравнительный анатомический анализ. Весь зал притих.
Хоть я и привык к выходкам нашего семейства, но это шоу привело в замешательство даже меня. Отец для пущего театрального эффекта распростер руки. Метрдотель инстинктивно протянул было руку, чтобы прикрыть ею обнаженный член, но тут же отдернул назад, как укушенный – рассудительность возобладала над импульсом. Перед ним стояла неразрешимая задача – как прикрыть оскорбляющий общественную мораль член, не касаясь его. Отец, похоже, уловил замешательство в глазах метрдотеля и торжествовал еще больше. Его праведный гнев сменился извращенным ликованием. Отец-основатель превратился в мальчишку-анархиста. Ехидно скалясь, он опустил руки на бедра, бросая вызов поборникам морали.
Опомнившийся официант схватил со своей руки салфетку и осторожно прикрыл серое фланелевое белье отца. Наконец, через несколько мгновений, которые длились вечность, им удалось вывести отца из зала.
– Я просто хотел стать современным, – оправдывался перед ними отец. – Хотел всего лишь удовлетворить любопытство моих близких. Доставить удовольствие своей семье, какая мелочь в мои-то годы…
Я сижу, пялюсь на Брук, она на меня, на лице у нее какая-то изможденная печаль, пытаюсь сделать вид, что меня нет в этом зале, что это не мой отец тряс перед аудиторией в сорок-пятьдесят человек своим старческим членом, и что вся эта публика не смотрит на нас в молчании, как на порождения ада, и что Даг не был свидетелем крайнего унижения нашей семьи, и что мне перед ним не придется теперь испытывать стыд за себя и своих близких.
А еще я думаю, что, если бы мне предложили пройти через все это еще раз, но взамен вернули бы Филомену, счастливую и верную, прошел бы я или нет?
– Я думала, что это очень милая история, – прервала молчание мама.
Конечно, прошел бы.
– Это была замечательная история, мам, – сказала Брук, гладя ее по сухой веснушчатой руке. – Нам всем, может, за исключением папы, очень понравилась твоя история. Коннор, сходил бы ты за ним.
– Нет, дорогая, я сперва в паспортный стол – сменю имя и фамилию.
– Я схожу за ним, – отозвался Даг, услужливая сука.
– Ладно, уже иду, – говорю я.
– Он раньше так никогда не делал, – грустно заключила мама.
Еще о вине
Кому: Фрэнку Приалу.
«Я думаю, на следующий год лучшим аперитивом будет цианистый калий».
Там, где-то там
Вернувшись домой, я плюхнулся на диван и стал смотреть американский футбол – для меня это как анальгетик. Иностранцам кажется, что этот комок тел передвигается в полном хаосе, но на самом деле в игре есть строгий порядок, к тому же комментаторы всегда объясняют происходящее. Хотя в моей жизни не так уж все и хорошо, приятно видеть каких-то других парней, которые пробиваются сквозь строй противников к своей цели. Но все равно наваливается какая-то сдавливающая горло тоска. Вдруг я понимаю, что шерстяное покрывало дивана пахнет Филоменой – ее сладкими мыльцами и кремами. Я чувствую и другие, более интимные запахи и понимаю, что носом я уткнулся именно в то место, где она в последний раз сидела и читала «Дикие пальмы» Фолкнера, время от времени выходя из своего изумительного транса для того, чтобы спросить, что значит то или иное слово…
И снова мои глаза наполнились слезами. После как минимум двенадцати бесслезных лет жизни я превратился просто в артезианскую скважину.
Носом в подушку, я ожесточенно пытался мастурбировать, как вдруг услышал, что в спальне звонит телефон Фил. С расстегнутыми штанами и членом в руке – сын своего отца – я направляюсь в спальню, чтобы послушать сообщение в надежде получить хоть какую-нибудь зацепку, но слышу только щелчки, сигналы и звук прокручиваемой пленки. В разочаровании я возвращаюсь на диван, но снова вскакиваю и бегу к телефону – это она проверяет свои сообщения! Хватаю трубку:
– Фил, привет, это ты? Не бросай трубку. Поговори со мной. Ради бога! Где ты?
– Привет, Коннор, – произносит она тяжело, как говорят с пациентом, который еще не знает о своем смертельном диагнозе. – Я думала, что ты с родителями.
– Я был с ними.
– Как они?
– Не обошлось без глупой истории… Пожалуйста, вернись домой. – Ответа не последовало. – Где ты?
– Я… какая разница.
– Хорошо, тогда с кем ты? Мне просто очень плохо… как подумаю, что ты трахаешься с кем-то…
– Коннор, не надо. Речь идет только о тебе и обо мне. Это больше никого не касается.
– Но почему я тогда думаю, что ты продалась за большие деньги?
– Может, у тебя заниженная самооценка.
– Чушь.
Пока я думаю, как продолжать дальше разговор, вдруг вспоминаю о том письме. Говорю ей, предлагаю сходить за ним, радуюсь, что она отказывается (вдруг, пока я хожу, она повесит трубку).
– Это все тот же парень, который видел меня в «Джи кью». Он обозлился, что я ему не ответила на его предложение выйти замуж.
– Так у тебя интрижка с этим уродом?
– Нет, он мне просто написал несколько глупых писем.
– А почему я не в курсе?
– Не знаю.
– Я думаю, я многого не знал о тебе.
Снова затянувшаяся пауза. По крайней мере, она все еще не бросила трубку и мы не ругаемся. Мне не очень хочется нарушать эту тишину, и после минуты молчания я уже молю Бога, чтобы она не кончалась (как если бы мы занимались любовью). Потом меня начинает одолевать любопытство, как долго мы сможем вот так вот молчать. Затем я вдруг понимаю, что она может повесить трубку раньше, чем я проведу дознание.
– Я его знаю?
– Парня, который писал письма?
– Нет, парня, который пользует твою диафрагму?
Она тяжело вздыхает:
– Может, мы поговорим о более важных вещах? Пожалуйста. Я пришлю грузчиков на следующей неделе. Ты найдешь время, чтобы впустить их?
– Ты меня все еще любишь?
– Не спрашивай меня.
– А вообще когда-нибудь любила?
– Не будь смешным, Коннор.
Какая пытка, слышать, как она произносит мое имя.
– Но это моя роль. Быть смешным. Моя роль в этом мелком фарсе, похожем на трагедию.
– Ты не смешной. Разве что, когда так говоришь. – Смеется. – Кто кроме тебя скажет «в этом мелком фарсе, похожем на трагедию»?
– Вернись. – Мой голос патетически срывается, вот это, должно быть, действительно смешно.
– Не усложняй то, что и так не просто.
– Я сомневаюсь, что тебе так уж тяжело. Ты даже… ты даже не встретилась со мной, не поговорила. Мне кажется, что тебе все это слишком просто далось, черт побери.
– У тебя было три года для выяснения отношений и разговоров, Коннор. Но ты не говорил. По крайне мере, не говорил со мной.
– Я говорил.
– Но не о своих чувствах.
Неужели это правда? Нет, это неправда. Ну, может быть, отчасти. Не знаю. Я думал, что у нас вся жизнь впереди для разговоров. Мне казалось, что говорить о своих переживаниях и проблемах – дурной тон.
– Но я могу научиться говорить. Я думаю, что смогу научиться.
– Слишком поздно, Коннор.
– Почему слишком поздно? Не говори так. – Слезы текут по моим щекам и заливают телефонную трубку. Все было бы проще, если бы от этого произошло короткое замыкание и меня убило током. Я предпринимаю последнюю отчаянную попытку: – Фил, выходи за меня.
Год назад, или полгода, или даже три месяца назад в ответ на эти слова Филомена проползла бы по проводам и вылезла из трубки, чтобы сказать «да». Нет, не потому, что это такое небесное счастье – скрепить себя брачными узами со мной. Просто я уверен, что замужество для Фил представлялось некоей панацеей, способной излечить от многих бед, невзгод и разочарований, особенно от несчастливого детства. И я был наиболее вероятным, если не единственным, кандидатом на ее руку и сердце, потому что находился рядом с ней. Мы иногда касались этой темы, но довольно деликатно, намеками, как это обычно происходит у пар, которые долго живут вместе. А она ждала. Она намекала, хотя нет, несколько раз сказала напрямую, что ждать вечно она не намерена. Что в мире полно мужчин, которые при первой же возможности с радостью бросятся к ее ногам. Она предупреждала, что случится то, что случилось, – она уйдет от меня. Да, сейчас я вспомнил. О чем, мать твою, я думал тогда?! Я не знаю, чего я ждал. Абсолютной уверенности. Да, наверное. Стоило прислушаться к Брук, когда она мне рассказывала о Геделе и Хайзенберге, ведь и они не чувствуют полной уверенности даже в математике.
