Текст книги "Дочь"

Автор книги: Джессика Дюрлахер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

– Слушай, я твой издатель…

Это прозвучало не так, как мне хотелось, – слишком многозначительно.

Но тут все смешалось и произошло как бы само собой – из-за сладостных воспоминаний о прошлом, которыми были заняты мои мысли. Я поцеловал ее в нежную шею, и она запрокинула голову. Наверное, это меня подтолкнуло.

И я все забыл, ощутив под собой ее, такую реальную и живую; я забыл, чего хотел и что я чувствовал; как голодный зверь, искал я ее рот, ее груди. Она не сопротивлялась, сама расстегивала на мне штаны и шептала что-то, подбадривая. И тут словно черт в меня вселился. Это была битва, и чувство освобождения в конце нее оказалось грандиознее первого прикосновения.

Ко мне вернулся покой, почти безразличие. Мы полежали рядом еще с четверть часа – она прижалась к моему животу попкой. Я ощущал силу и уверенность: казалось, сейчас я мог бы остановить вращение мира, и я сказал ей это.

И тишина – только шум в ушах, начавшийся во время нашей битвы.

Потом мы отползли друг от друга, как тюлени; остававшаяся на нас одежда прилипла к телу. Нора погладила меня по щеке и сказала, что пойдет к себе.

Я не протестовал. Может быть, сказал какую-то глупость, не помню.

23

– Это я.

– Я знаю.

– С добрым утром.

– Мне давно уже этого не говорили.

– А Сэм что говорит?

– О чем ты?

– Ни о чем.

– Хорошее начало.

– Я все тот же, о’кей?

Молчание.

– О’кей, я изменился, – сказал я.

– Я изменилась тоже.

– Что ты собираешься делать?

– Когда?

– В полдень?

– Сэм.

– О, Сэм.

– Что – о, Сэм?

– Ничего. Отмени.

– Не могу. Он уезжает.

– А ты когда летишь? Тоже сегодня?

– Сэм летит сегодня. А я – завтра. У меня деловая встреча в три часа.

Радость мгновенно охватила меня. Весь вечер, вся ночь… Того, что случилось с Норой, словно бы и не было.

– Пообедаем вместе?

– Снова? Уже успел проголодаться?

Голос ее звучал радостно.

– Во сколько?

– В семь часов. Ты должен за мной заехать. Но пойдем до ресторана пешком, ладно? Мне так больше нравится. Тогда и вернуться можно пешком.

Специфическая логика Сабины.

Марафон. Я мог бы сейчас пробежать марафон. Всю дистанцию, без остановок. И может быть, на одном дыхании.

24

Сэм поздоровался со мной, как со старым другом. Стиснул мою ладонь обеими руками и дружелюбно поглядел в глаза.

– Мало спал? – Он засмеялся, нос его, казалось, стал тоньше и еще сильнее загнулся вниз, едва не доставая до верхней губы. Была ли игрой небрежность, с которой он задал вопрос? Не знаю.

– Макс, обещай мне одну вещь. Сабина ничего не должна знать о моей книге.

Ну вот, начинается. Неужели по моему лицу заметно, что я только что с ней говорил?

Его номер был пуст и убран, даже кровать застелена. У стены – черный чемоданчик на колесах. Запах мужского одеколона. Сэм Зайденвебер, чисто выбритый, в белой рубашке-поло и отглаженных вельветовых брюках, был в хорошем настроении, отчего властность его только увеличилась. Он чем-то напомнил мне папу. Того тоже иногда охватывает необъяснимый оптимизм. Должно быть, это происходит, когда время становится дороже и его следует распределять с пользой.

– А Сабина не придет? – спросил я.

– Сюда? Вы же с ней договорились о встрече?

Я кивнул в замешательстве. Ни при каком раскладе я не мог доверять Сэму.

– Почему ей нельзя ничего знать? – спросил я. – Она же знает, что вы работаете над книгой?

Ноздри его затрепетали от удовольствия.

– О да, но, во-первых, она не верит, что я ее напишу, потому что я болтаю об этом уже много лет. А во-вторых, она думает, что я пишу совсем другую книгу. Она даже не знает, как далеко я продвинулся. На самом деле, Макс, это должно стать для нее сюрпризом.

Старый Зайденвебер, не написал ли он на старости лет роман? Не то чтобы я не смог продать его книгу, но куда тогда девать мемуары остальных голландских эмигрантов?

Сэм предложил мне выпивку из мини-бара. А сам закурил маленькую сигару.

– Сабина когда-то уже расспрашивала меня. Она хотела знать все о моем прошлом и до сих пор хочет, постоянно этим интересуется. Однажды она брала у меня интервью, расспрашивала очень подробно. Но я не хотел говорить. Я не мог, я буквально заболевал от этого. А после того, как рассказывал, месяцами не мог спать. Я ей тогда так и сказал. Я никогда не напишу об этом, сказал я, и никогда этого не опубликую. Это слишком страшно, слишком мне близко, я становлюсь больным, когда вспоминаю. Это она поняла. Думаю, ты знаешь почему. Хорошо, сказала она, но люди хотят знать о фильмах, о твоих встречах с Евой Гарднер, Мэри Пикфорд, Билли Уайлдером. Попробуй, Сэм, ты сможешь. Ты – писатель, ты настоящий писатель. Это сказала она. Никто никогда так не верил в мою способность писать, как Сабина; даже моя жена Анна не верила. Ей бы агентом стать! – Сэм коротко рассмеялся. – По-видимому, она была абсолютно уверена, что я этого никогда не сделаю, слишком долго я находился по другую сторону творческого процесса. Мне постоянно приходилось скандалить с писателями, продюсерами, режиссерами и актерами. Я так много бранился – всю жизнь!

Он снова засмеялся, немного принужденно.

К счастью, он не заметил, с каким напряжением я его слушал. А может – заметил, но именно потому продолжал говорить, Бог его знает. Несомненно, для Сэма окружающие его люди были слушателями, которым он с легкостью мог непрерывно о себе рассказывать.

– У меня никогда не было возможности спокойно писать. Не случалось обстоятельств, которые я мог «обернуть себе на пользу» – так, кажется, говорят у вас в Голландии? Я всегда делал только то, что подворачивалось, стоило появиться возможности, и я использовал ее со всей энергией и напором, которые ощущал в себе. Правда, это принесло мне пятнадцать Оскаров, но ощущения, что я делал именно то, что хотел… этого у меня никогда не было. Невозможно поверить, правда? Зато денег у меня хватает, и на хлеб, и на квартплату! Это точно!

Он засмеялся и стал похож на Луи де Фюнеса.

– Ты действительно предпочел бы писательство той работе, в которой достиг такого успеха? – спросил я. – Такие прекрасные, мастерски поставленные фильмы! Ты действительно хотел бы вместо этого быть писателем?

– Только теперь я почувствовал, что работаю по-настоящему. Может быть, потому, что только сейчас я действительно хочу что-то сказать.

– Как давно Сабина брала у тебя первое интервью? – Я старался, чтобы вопрос выглядел так, словно был задан из вежливости, но голос мой предательски дрогнул.

Сэм, казалось, не заметил этого.

– Господи, много лет назад… Когда я впервые ее встретил. Десять… или пятнадцать лет назад? Я никогда этого не забуду. Она просто пришла к моей двери. Ни у кого не хватило бы смелости прийти и позвонить в мою дверь. Ты представляешь себе, что такое Лос-Анджелес? Там никто никогда не может прийти к твоим дверям. Во-первых, никто не знает твоего адреса, во-вторых, все телефонные номера секретные, в-третьих, всех более или менее известных и влиятельных людей окружает чертова уйма секретарей и агентов, атмосфера там просто немыслимая. Кстати, хочешь кофе? Нет? Так вот, открываю я дверь – а на пороге стоит Сабина. Такая решительная. Знаешь почему? Она хотела взять у меня интервью для «Новой израильской газеты»! Крошечной еврейской газеты, издающейся в Амстердаме, о которой я что-то уже слыхал. Как я мог отказать? И потом, голландский, этот проклятый голландский, на котором она говорила… Все, о чем я и думать забыл, вернулось в одно мгновение. В то утро я не решился ей отказать, более того, я бы давно помер, если бы она удовлетворилась только несколькими разговорами… Конечно, не часто встретишь молодую девушку, которая так сильно интересуется прошлым. И это дает надежду, это утешает, когда можешь сплести рассказ о прошлом. Но вот что удивительно: сразу после того, как я это рассказал, я почувствовал себя предателем по отношению к мертвым, потому что, рассказывая, отдал свою историю в чужие руки. Мне действительно было очень тяжело.

Но я не мог ее винить. Наоборот. Я предложил ей работу, она стала моим личным секретарем. Нам нравилось снимать фильмы о войне по хорошим сценариям… И мы много чего успели сделать.

Сэм говорил так быстро, что я не успевал усваивать информацию. Значит, Сабина и Сэму навязала свою одержимость? Это вызывало вопросы, а за ними явилось давешнее раздражение. Когда же это прекратится? И прекратится ли когда-нибудь? Чего она, черт побери, хочет?

Но я ощущал и привычное смирение: это была Сабина, ее наваждение, ее тема, я должен это уважать, как мог я забыть об этом?

Сэм тем временем продолжал:

– А четыре года назад, когда я заболел и мне пришлось оставить студию…

Я не знал о его болезни и испугался, что он начнет долго говорить о ней и забудет предыдущую тему.

Но Сэм спросил:

– Ты ведь знаешь, что я был болен? Не мог работать из-за постоянных воспалений легких, доктора говорили: сопротивляемость организма опасно снижена. Мне пришлось покинуть студию, газеты списали меня со счетов, а одна даже опубликовала obituary [24]24
  Obituary – некролог ( англ.).


[Закрыть]– как это называется по-голландски?

Я пожал плечами, словно не понимая, что он имеет в виду.

– Я отошел от дел, заперся в своей студии и начал писать книгу. И скоро стал поправляться. Доктора просто обалдели. Голова заработала, тело ожило. Я никому ничего не сказал – ни Анне, моей жене, ни Сабине. Я хотел все сделать один. Сабина до сих пор думает, что моя болезнь и бессонница прошли сами собой. Она все еще пытается втянуть меня в новые проекты. Но мне они больше не интересны…

– Значит, книга будет обо всей твоей жизни, и о военном времени тоже? Об Амстердаме, о семье? Почему ты не мог написать ее раньше?

– Я тоже думал об этом. Наверное, потому, что только теперь я могу облечь свои мысли в слова, могу сам рассуждать обо всем.

– Как далеко ты продвинулся?

Оказалось, что мы сможем поставить книгу в осенний каталог будущего года, к ярмарке.

25

Она застыла у дверей гостиницы – не как человек, ожидающий кого-то, а, скорее, как часовой. На ней было то же длинное пальто, что и вчера. Волосы не прибраны. Она напоминала летучую мышь, устрашающе хлопающую крыльями, готовую немедленно взлететь. Тот, кто не был с ней хорошо знаком, как я, не узнал бы ее, такой взъерошенной и незащищенной она выглядела.

Мы договаривались встретиться в вестибюле, а не снаружи.

– Привет, – сказал я деловито. Слишком далеко, она меня, скорее всего, не могла слышать.

Она медленно повернулась ко мне, покачала головой и сказала:

– Мы не должны этого делать, Макс, это ошибка.

Это прозвучало почти грубо, но нервный взгляд и то, как она судорожно сжимала край пальто, выдавали ее истинные чувства.

Она была бледна, на щеках горели красные пятна, в глазах – решимость.

Опьянение, весь день согревавшее мне душу, как легкая куртка, подбитая дорогим мехом, исчезло. А чего, собственно, я, слепой псих, ожидал?

– Почему нет? – спросил я.

– Я не могу! Это неправильно! Давай по-хорошему разойдемся, каждый своей дорогой. О’кей?

– Зачем ты тогда здесь стоишь? – заорал я, немедленно заведясь. – Чтобы сказать мне это? Ах, какая утонченность чувств! Пятнадцать лет прошли не зря, ты научилась хорошим манерам! Теперь ты беседуешь со своими жертвами, прежде чем исчезнуть. Это – значительный прогресс, я чувствую себя намного лучше! Было бы еще лучше, если бы ты вовсе не договаривалась со мной. Разве нет?

Я развернулся и пошел прочь, я был зол и снова, как вчера, чувствовал, что мне не хватает воздуха.

Но уже второй шаг был труден, словно я шел по зыбучим пескам, а третий – еще тяжелее.

– Постой!

Ее голос прозвучал так испуганно и жалко, что я понял: моя злость пересилила ее страх перед нашей встречей. Я остановился – она даже не догадывалась, что я все равно не смог бы сделать больше ни шагу. В голове было пусто, и я не знал, как совладать с гневом, на смену которому пришла грубость. Мне хотелось действия, движения, а потом – отдыха.

Сабина медленно подошла ко мне.

– Макс, я очень хочу с тобой пообедать, – прошептала она. – Но только если мы не будем об этом говорить. О прошлом. Я не могу тебе объяснить, что тогда случилось. Просто не могу. Это не было связано с тобой. Вот все, что я могу сказать. Ты ни в чем не виноват!

Я в упор глядел на нее.

– Как это понимать? Я не виноват? Тогда кто же? Кто виноват? Представь, что я должен был думать, что я должен был чувствовать! Ты написала мне, что мы не можем быть вместе! Но из-за кого? Чья здесь вина, о чем мы говорим? Может быть, твоего тогдашнего любовника?

Я сам не понимал, почему был так груб и мстителен. Словно специально подбирал слова, чтобы показать, как серьезно все это, словно играл роль в спектакле. Огромная разница между тем, что чувствуешь, и тем, что говоришь: «выражать себя» почти всегда означает говорить неправду, скрывая ее за подчеркнутой эмоциональностью. Злость, которая вела меня, была та, давно прошедшая, и я не знаю, откуда она выплыла.

Сабина отступила назад. Покачала головой. С горечью я подумал: как будто хочет побороть искушение в чем-то мне признаться.

– Не говори так, Макс! Нет!

Начал моросить дождь. Немцы проходили мимо, вежливо отворачиваясь от нас. А мы все стояли перед дверями гостиницы.

Я не мог придумать ничего лучше эффектного жеста:

– Ну, я пошел. Оставляю тебя в мире с твоей совестью. «Пусть у тебя все будет хорошо» – помнишь? Пусть у тебя все будет хорошо! Ха-ха. Может, теперь, наконец, будет, теперь я знаю, в чем дело: ты малость сбрендила! Пока, Сабина.

Я не видел, как она на меня посмотрела. Она резко развернулась и убежала в гостиницу.

Не раздумывая, я последовал за ней, и мы вошли в лифт.

– Оставь меня в покое, – сказала она, плача.

Лифт остановился, она выскочила и пошла к своему номеру. Меня она игнорировала, но дверь за собой не закрыла. Она плюхнулась на кровать и сидела неподвижно, уставившись в пространство. Я вошел за ней и незаметно оглядел комнату: на кровати одежда, на тумбочке – книга, названия которой я не мог прочесть, и пачка фотографий, сверху – Марлон Брандо с каким-то неуверенным выражением на толстой морде. Я изо всех сил старался не ревновать. Подошел к окну и стал смотреть на улицу.

Там темнело, а дождь все шел. Мимо прогрохотал трамвай. Машины со свистом пролетали по мокрому асфальту. Мы молчали.

– Я только одно могу сказать, – вдруг прошептала она. – Вернее, могу повторить. Одно. Это было не из-за тебя, я убежала тогда не из-за тебя. Никого у меня не было. Совсем никого, правда! Было то… то, что отняло у меня веру в себя. Мне пришлось уйти, я правда не могла остаться. Я убегала от себя – а оказалась вдали и от тебя, и от всех своих знакомых… Если можно так сказать…

Мой стыд, пока она говорила, все рос, превращаясь в гору, способную меня раздавить. Медленно-медленно возвращалось мое давнее предположение. Но почему она мне не доверяла?

– Стой, успокойся. Можешь ничего не говорить. Я поверю тебе. Я верю тебе… Но попытайся войти в мое положение: тебя нет, пропала – как будто тебя украли или убили, или, может быть, ты счастлива где-то в другой жизни. Даже в Доме Анны Франк не знали, куда ты делась, твои подруги не знали… Зита, все они! Мы жили вместе! Почему ты не могла мне довериться? Ты что, думала, что я смогу с этим жить?

Я говорил все громче, словно утверждая свое законное право на любопытство.

– Единственным человеком, от кого я узнал, что ты жива, что у тебя был какой-то план, какие-то основания так поступить, была твоя мать. Я надоедал ей несколько недель после твоего исчезновения. Но она тоже ничего не захотела мне открыть, только рассказывала, каким ты была необыкновенным ребенком. Как будто ты умерла. Ей было тяжело, но она гордилась тобой, это было заметно. Она дала мне понять, что ты исчезла по своей воле. И что она ничего с этим не могла поделать. Казалось, она покорилась этому. Ты ушла в большой мир. А мне не хватало тебя, мне пришлось научиться как-то жить с этим. И мне это удалось. Потеряв тебя я научился жить без тебя. Я не стал тебя искать, когда понял, что ты этого не хочешь. Ради тебя.

Сабина, спрятав лицо в ладонях, плакала. Мне казалось, что загадка должна разрешиться теперь, когда я здесь, рядом с ней. Но она молчала.

И вдруг до меня дошло, что, возможно, я никогда ничего не узнаю. Что я ни на что не имею права. Что она, может быть, стала совсем другой. И всегда была совсем другой, но я радовался тому, что видел, – ведь она меня так сильно любила. Я понял, как плохо замечал происходящее вокруг из-за самодовольства, тщеславия и жажды признания. Из-за подростковой жажды уважения. Моя ярость временами не знала границ. И эгоизм.

Я посмотрел на свои руки. Никогда прежде не замечал, какой я волосатый. Каким толстым и волосатым я стал.

Я медленно пошел к двери.

Она вскочила:

– Нет! Макс! Не уходи! Не уходи теперь, пожалуйста! Не надо. Останься! Я ушла от тебя, потому что я… потому что я хотела, как лучше… для тебя… Ты доволен? Ты это понимаешь? Пожалуйста, пойми. Я очень хотела вернуться к тебе раньше. Я очень хотела, чтобы ты меня нашел.

– Это безумие, – сказал я с искренним изумлением. – Я ничего не знал… Я тоже думал о тебе. И как я мог тебя найти?

Мы помолчали.

– Тебе не нужно было от меня защищаться, – сказал я.

– Я была бы рада, если бы ты меня нашел, – ответила она.

26

По всему было видно, что она оставалась собою. Оставалась той девушкой, чья загадочность была мне так дорога, чья неловкость умиляла меня, чья театральность делала меня лучше и интереснее, чье тело было сладостным и родным. Ее сущность для меня по-прежнему не подлежала критике. Несмотря на все ее недостатки.

Мои чувства были живы до сих пор, вернее, теперь они вернулись ко мне. Конечно, дыра в пятнадцать лет не могла исчезнуть в момент встречи, тем более встречи случайной.

И все-таки ничто не могло нарушить покой и счастье, которые я ощутил, хотя Сабина все еще плакала. Она плакала – но здесь и теперь, при мне. Я мог видеть ее и даже обнять, если бы захотел. Я был рядом с ней, я мог пожалеть ее, расстроенную моим отчуждением и недоверием. Я снова мог чувствовать. Мне было не совсемвсе равно, и я не совсемпростил ее многолетнее молчание, но почтипримирился с ним.

Что мне делать, как вести себя дальше? Какой конец будет у этой истории? Стояла мертвая тишина, и вдруг я понял, что дело шло не к окончанию истории, но к новому началу. И увидел, что только я могу это начало выстроить, я один. И не важно, что я буду делать.

Я сел рядом с Сабиной и обнял ее. Она тут же склонила голову на мое плечо, я вдыхал запах ее волос, ощущал под пальто ее хрупкие плечи. Мы сидели молча, я нежно касался губами ее волос.

27

Зазвонил телефон, и я почувствовал, как она вздрогнула от испуга. Она выпрямилась:

– Это Сэм, он всегда звонит.

Она отошла к окну с телефоном в руке.

Сэм позвонил из самолета, просто так. Знал ли он, что мы должны были сегодня увидеться?

– Да, – сказала она, – конечно. Я его спрошу. Сэм хочет поговорить с тобой, – сказала она удивленно.

– Привет, Макс, – гаркнул Сэм. – Все в порядке? Ты ничего не рассказал ей? Скоро я снова сяду за работу, будем держать связь!

– Хорошо. Отлично. Что обещано, то обещано. Я позвоню на будущей неделе.

– Вам, конечно, есть о чем поговорить! Как долго вы не виделись? Пятнадцать лет, да? Целая жизнь в вашем возрасте! Она, должно быть, много обо мне сплетничает. Не верь ничему, что она скажет. Все гораздо хуже!

Он отключился, и Сабина снова села рядом со мной, как будто ничего не произошло.

Я продолжал думать о Сэме. Сэм – смуглый, утонченный ашкеназ, был полной противоположностью отцу Сабины – степняку или горцу. Если я сейчас пропущу момент и не спрошу о нем, то могу после сморозить глупость. Мой личный синдром Туретта [25]25
  Синдром Туретта – наследственное заболевание, сопровождаемое подергиванием мышц лица и шеи, при котором больные могут непроизвольно произносить неприличные слова. Осознавая неприемлемость своего поведения, они не могут его контролировать.


[Закрыть].

– Как поживает твой отец? – спросил я осторожно.

Сабина замерла на моей груди. Потом отодвинулась, лицо белое, застывшее. Глубоко вздохнула.

– Умер, – сказала она безразлично. – А может, нет. Не знаю.

– О, Господи. Извини.

Это меня потрясло, сердце застучало громко и медленно, казалось, она тоже должна была слышать его стук. Теперь я знал точно. Я все ясно понял. Ей не надо мне ничего объяснять. Я не хочу этого знать.

Но я хотел знать все.

– Что… – начал я.

– Оставь… Он умер. Ублюдок.

Ее голос снова стал спокойным. Я взял Сабину за плечи и повернул к себе. Лицо ее казалось нарисованным: бледное, с блестящими глазами, длинными черными ресницами и густыми бровями; четко очерченная линия губ, нос с горбинкой; игра света и тени подчеркивала красоту этого изумительного, необыкновенного лица.

Дыхание останавливалось при виде ее лица, хотелось впиться в эти губы и целовать, целовать…

Кто сказал, что пережившие лагерь были святыми? Должен признаться, когда-то я так думал. А еврейские отцы? С дочерьми?..

– Сабина, слушай, – сказал я. – Мне плевать на то, почему ты тогда от меня убежала, почему не захотела мне довериться. Я не был таким уж хорошим. Я был даже хуже, чем просто нехорошим, я был капризным, невоспитанным, ехидным кретином. Посмотри на меня. Я стал другим. Я кое-чему научился. Я теперь верный, добрый, мягкий, сердечный…

Она снова, не спеша, положила голову мне на плечо.

Я чувствовал, что она улыбается.

– Мне так тебя не хватало все это время. И так не хватает.

– Это правда?

Она прислонялась головой к моему плечу и, казалось, пыталась попробовать мою мужественную речь на вкус, чтобы… что? Он больше не колется? Она пыталась сдержать слезы, я видел, как сжимались ее губы. Потом глубоко вздохнула. Затем сказала таким знакомым, ворчливым тоном:

– Как далеко ты зашел. Раньше ты не решался так говорить.

Она повалила меня на спину и уселась сверху, схватив за запястья. Она излучала радость. Триумф.

– Макс, – сказала она торжественно, – я уже двадцать тысяч раз с тобой говорила, всегда одна и молча, к сожалению. Извини. Я до сих пор разговариваю с тобой обо всем. Всегда разговаривала. Все, что касалось тебя, до сих пор живо во мне. И вернулось снова. Ты рад, Макс? Почему у тебя так дрожат ноздри?

Я уткнулся носом в ее шею. Я вдыхал и вдыхал ее запах, потом прошептал:

– Это чтобы лучше тебя нюхать. Но я не могу нанюхаться. Кто ты теперь, один из семи козликов, бабушка или эта чудовищная Красная Шапочка?

Она снова повалила меня на спину.

– Никто не знает, никто не знает, что меня зовут Румпельштильцхен… [26]26
  Румпельштильцхен – злобный гном из сказки братьев Гримм, чье имя должна была отгадать героиня; ее слуга находит гнома в горах, в пещере, когда он выкрикивает: «Никто не знает, что меня зовут Румпельштильцхен!»


[Закрыть]

28

На следующее утро я отвез ее в аэропорт. Она снова уезжала далеко, и в этом было что-то комическое – или, может быть, грустное. Невозможно было представить себе, что она действительно там живет. Что ради того, чтобы оставить меня в одиночестве, ей надо лететь одиннадцать часов.

Но ничего не поделаешь. В Лос-Анджелесе Сабину ждала работа. Я и сам способствовал этому, когда попросил ее сделать фотографию Сэма для обложки книги.

Мне было неприятно, что она уезжает, но не потому, что я не доверял себе или ей. Если после стольких лет разлуки мы смогли вернуться к тем же отношениям, тому же покою, той же строптивой, иногда болезненной веселости, то географическое расстояние не имело большого значения.

Просто я знал, что уже никогда больше не буду чувствовать себя уютно в той жизни, которую вел. Что не хочу больше одиночества, рационально обставленной квартиры в Баутенфелдерте [27]27
  Баутенфелдерт – район на западной окраине Амстердама.


[Закрыть], размеренной холостяцкой жизни. И еще: холодный цинизм, хаос беспорядочных связей и сопровождающие их игры, в которых пытаешься выдать себя не за то, что ты есть, стали мне противны.

За один вечер со мной сделалось что-то немыслимое: я хотел вернуть этот новый старый мир, мир Сабины. Навсегда. В будущее я смотрел с оптимизмом. Моя потребность в неопределенности полностью исчезла – как будто настало время и я наконец повзврослел. Бесцельность прежней жизни вдруг показалась мне пустой тратой времени. Надо было спешить.

Сабина мало говорила в последние часы, в аэропорту она шла за мной, бледная, напряженная и неуверенная, как будто никогда еще не летала на самолете.

Мои ладони стали влажными, когда я обнял ее, чтобы поцеловать на прощанье. Я рассмеялся дурацким смехом, полным неуместной самоуверенности, а она прошла внутрь, мимо будочки паспортного контроля.

Она помахала оттуда еще раз, и я ощутил страх и чувство вины, как будто отправлял в далекое путешествие маленького ребенка. Я энергично помахал в ответ, и она ушла в жестокий, большой мир.

Очень давно я не ощущал такого одиночества, когда кто-то уезжал.

29

В первый месяц мы перезванивались по два раза в день. Первый раз – днем, когда она просыпалась, второй раз – поздно вечером, когда у нее наступал полдень. Она была занята, и я тоже. Надо было обрабатывать франкфуртские контакты: писать письма, звонить, заключать договоры. Книгой Норы заинтересовались в трех странах, и надо было все это организовать.

Сэм уверял меня, что кончает книгу. Мы с ним разговаривали еженедельно. В принципе я не должен был никому отчитываться, но все же для порядка известил всех о моих планах, чтобы заранее оправдать будущие поездки.

Во второй половине ноября я предложил Сэму, что приеду на Рождество в Лос-Анджелес. Это предложение соответствовало моим собственным интересам, чего я ему, конечно, не сообщил. Сабина умоляла меня ничего не говорить Сэму о нашей связи.

Сэм нашел эту мысль превосходной.

– У меня отличное помещение для гостей, – гремел он, – никаких проблем, прекрасно! И заметь, мне придется позаботиться о том, чтобы книга была готова вовремя. Так что твой приезд обозначит для меня deadline! [28]28
  Deadline – крайний срок окончания работы ( англ.).


[Закрыть]

Я сказал, что предпочитаю гостиницу, что я всегда предпочитаю гостиницу, что иначе я бы сошел с ума, что надеюсь, он это поймет, и, кроме того, он должен спокойно дописывать книгу… Сэм расстроился, но не стал меня уговаривать.

21 декабря 1998 года, в двенадцать часов дня, я вылетел в Лос-Анджелес. Я сильно волновался, но одновременно был весел, уверен в себе и почти доволен. Мысль о том, что мне предстоит одиннадцатичасовой полет, не пугала меня. Я уже представлял себе, как Сабина встретит меня, и почти чувствовал прикосновение ее хрупкого, нежного тела.

Я представлял себе, как она бранится из-за моих неверных решений: дурацкие джинсы, странная сумка, неправильно заказанная машина. Я вспомнил: она всегда начинала говорить о таких вещах, стоило мне проявить чрезмерную сентиментальность. Даже во время нашей единственной совместной ночи после пятнадцати лет разлуки она несколько раз портила самые нежные моменты трезвыми замечаниями («извини за крики на идише», к примеру).

На самом деле, мне это нравилось. Я не обижался, если она надо мной подтрунивала. Мне даже нравилось попадать в такие ситуации, разыгрывая взрывы лирических чувств. Наверное, чтобы забыть о том, как груб я был в юности.

30

– Где ты оставишь свои вещи, в гостинице или у меня? – по-деловому спросила она.

Сабина выделялась в толпе, как горящий костер, ее волосы сияли ярче, чем когда-либо, лицо было белым, гладким и светилось. Я неловко коснулся губами ее щеки, она ответила быстрым поцелуем и погладила меня по руке, которой я толкал тележку с багажом.

– Сэм еще вчера спрашивал, действительно ли ты хочешь жить в гостинице. Я сделала вид, что не поняла. Он ведет себя в последнее время странно.

– Странно?

– Как-то отстранился, все критикует, огрызается… Работает слишком много, это ты его подгоняешь?

Я решил оставить свой багаж в гостинице. На всякий случай.

Сабина была в солнечных очках, широких брюках хаки и белой майке. Я едва узнавал ее – крутая девчонка из другого мира.

Или мне это показалось? Из-за прозрачного воздуха и чересчур яркого солнца Лос-Анджелеса, солнца пустыни, отражающегося от безмерного океана, в тысячу раз усиливающего его яркость. Или из-за разницы во времени. У меня в Европе была ночь, а здесь – середина дня, суровая, безжалостная дневная реальность.

Мы ехали по бульвару Линкольна к Пасифик-Палисадес. Дорога была забита машинами. Она шла вдоль разбросанных в беспорядке грязных строений и пестрых реклам на обочинах. Благодаря яркому и теплому свету это уродство выглядело ненастоящим, казалось, я прилетел сюда на машине времени, которая выбросила меня в другой исторический период.

Я чувствовал себя странно в этом необыкновенном свете. Я был городским, тучным и грязным. Как будто после многих лет выполз из темной ямы на Божий свет, в мир, живший своей жизнью.

Необузданность, одиночество, свобода. Я оказался в мире, о котором знал лишь понаслышке, благодаря телевизору, фильмам, книгам, музыке. Благодаря Джеку Керуаку [29]29
  Джек Керуак (1922–1969) – американский поэт, писатель и художник, принадлежал к течению битников.


[Закрыть], Пирсигу [30]30
  Роберт Пирсиг (р. 1928) – американский писатель и философ, автор книги «Дзен и искусство вождения мотоцикла».


[Закрыть], Бобу Дилану [31]31
  Боб Дилан (Роберт Аллен Циммерман, р. 1941) – американский поэт и исполнитель песен, одна из знаковых фигур в рок-музыке.


[Закрыть], Дженис Джоплин [32]32
  Дженис Джоплин (1943–1970) – знаменитая американская исполнительница блюза и психоделического рока.


[Закрыть]. Или я это только теперь придумал? Я часто бывал в Нью-Йорке, но Лос-Анджелес оказался совсем другим: более просторным, менее цивилизованным, уродливым, раздражающим.

Все это я хотел сказать Сабине, но что-то меня удерживало. Она вела машину по длинному, прямому бульвару со множеством светофоров, точно и быстро, и не разговаривала. Теперь, когда цель моей поездки сидела рядом, я едва не забыл, куда мы едем. Голова после самолета болела. Тело стремилось в постель, хотя я понимал, что не смогу заснуть от возбуждения. Цель не разговаривала. Ехала. Я вдруг понял, что никогда не видел, как она ведет машину.

Как мало знал я о ней. Как близко я ее знал. Светлое будущее было все так же далеко, моя страсть становилась все неистовее.

31

Мы отвезли вещи в гостиницу, старую голливудскую гостиницу с высокими потолками и вычурными украшеними арт-деко, и поехали к ней домой, в Палисадес. Каждая улица была другой, каждый дом отличался от соседних.

В Санта-Монике, пригороде Лос-Анджелеса, анклаве покоя и благосостояния, расположенном на берегу океана, улицы были широкими, виллы, утопающие в цветущих садах, роскошными, но колоссальные размеры домов, освещенных ярким солнцем, ошеломили меня. А Палисадес, построенный на холмах севернее Санта-Моники, показался уютнее и симпатичнее. Вдоль сверкающих чистотой проспектов стояли низкие дома разных форм и размеров с палисадниками, верандами и клумбами. Повсюду росли цветы и пальмы.

Сабина жила в небольшом доме с верандой, издали показавшемся мне кукольным. Он стоял в саду, в конце которого был выстроен домик для гостей. Я ожидал безликой квартиры, комнаты в гостинице – вроде той, во Франкфурте, промежуточной станции, короче – доказательств того, что она жила в таких же временных условиях, как я. Но уютный дом выдал ее, показав, что жить здесь ей нравилось.

Везде лежали покрывала и коврики, висели пестрые мексиканские картинки. На некоторых лампах – кружевные накидки, на стенах – черно-белые портреты в грубых пестрых рамах. Я узнал нескольких известных актеров («друзья», – сказала она безразлично) и очень удивился, увидев портрет ее матери. И Сэма.

И множество ее портретов – в разных вариантах. Я увидел, что раньше она была полнее, сексуальной и сладострастной, с вызывающим выражением лица (кто сделал эти фотографии?) и что как-то раз она перекрасилась в блондинку (это выглядело чудесно). Я видел ее одетой в ярко-красное вечернее платье, среди людей, которых не знал; я видел ее в теплых наушниках на лыжном курорте, с другими, незнакомыми. Все эти годы без меня! Мне стало тошно от этого.