355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Джессика Дюрлахер » Дочь » Текст книги (страница 4)
Дочь
  • Текст добавлен: 8 октября 2016, 14:15

Текст книги "Дочь"


Автор книги: Джессика Дюрлахер



сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

К этому я не был готов.

– Ты был как каменный, сам никогда не звонил, держал меня на расстоянии. Почему, собственно? Я что, раздражала тебя?

Мы лежали на спине, и она говорила, обращаясь к ярко-голубому небу. Соленая вода мешала мне повернуться к ней, и я лежал неподвижно.

– Ну? Ты меня боялся или я тебя раздражала?

– Я боялся, что ты сожрешь меня живьем: поперчишь, посолишь и проглотишь.

– Не говори чепухи.

– Вот зачем ты хотела, чтобы я влез в это море, – как следует просолить меня, чтобы наконец удовлетворить свое противоестественное, кровожадное желание!

– Заткнись же, наконец! Я серьезно говорю! – крикнула Сабина.

Она встала и поглядела на меня сверху. Я лежал, совершенно беспомощный в этой дерьмовой воде.

– Господи, Сабина. Почему надо всегда всё обсуждать? Теперь у нас все по-другому. Прошлое прошло. О’кей?

– Зачем ты тогда так себя вел? – снова спросила она, но уже спокойнее и осторожно улеглась рядом.

– Замолчи! Все и так понятно. Ты слишком много говоришь. Ты так часто меня об этом спрашивала, совсем как Лана… Нет, по-другому, не так злобно. Но так… так навязчиво. Меня это пугало. – Я замолчал. Я не мог смотреть ей в лицо. Потом сказал: – Господи Боже, ты всегда мне нравилась, чего тебе еще надо? Но я думал, что ты держишь меня на расстоянии из-за того, другого Макса.

– Что за чушь! Макс исчез со сцены сразу, и ты прекрасно это знаешь. Я хотела заполучить тебя с самого начала. Сразу, как только увидела тебя, в мокром плаще, в Доме Анны Франк.

Этого она никогда еще не говорила. Мне сразу захотелось поглядеть на нее, но, поворачиваясь, я оказался на животе, и, как тонущая лодка, немедленно нахлебался соленой воды. Вкус у нее был чудовищный: соль, сера и гниль. Меня едва не вырвало.

Сабина хихикнула.

– Я не такой быстрый, как ты, о’кей? Не сразу понимаю, что чувствую, – сказал я, отплевываясь.

– А теперь?

– Теперь?

Я осторожно поднялся на ноги в тяжелой, маслянистой воде и поцеловал ее пахнущим серой поцелуем, пока она лежала, низко, как на кровати. Ей пришлось поработать руками и ногами, чтобы не перевернуться. Теперь и ее затошнило, и она, отплевываясь, беспомощно смотрела на меня.

– Теперь ты моя. Сама виновата. По собственной воле пришла ты ко мне, в Землю обетованную, и теперь я тебя никуда не отпущу.

Он не засмеялась.

– Ты серьезно?

Я тоже не смеялся.

– Да.

Теперь, если бы я прижал ее к себе, мы, верно, приклеились бы друг к другу, навеки объединенные солью.

И тут она заплакала.

29

Вначале жизнь была такой спокойной, что у меня не сохранилось никаких воспоминаний.

Должно быть, так и выглядит счастье, как бы старомодно это ни звучало. Остановившееся время счастья. В памяти моей остались только обрывки, с трудом соединяющиеся друг с другом.

Наше бессловесное время. Самое важное. Теперь нам легко было говорить друг с другом. Но часто слова не были нужны.

Немые фильмы для подростков, на которые мы ходили, одурев от влюбленности. То, как мы держались за руки, – самое малое, что мы могли себе позволить: безумцы. Мы держались за руки в постели, гуляя по городу, сидя на скамейках в парке, – сила чувств связывала нас.

Слезы Сабины, в которые мы погружались вместе.

– Что случилось, малышка?

И молчание, чересчур долгое, почти уютное, словно мы оба знали, что нам предстоит испытание, от которого слезы потекут рекой: слова и тут не были нужны. И все-таки я до сих пор не понимаю, почему она столько плакала.

На самом деле существовала лишь одна реальность, реальность чувств и плотских утех, в которую мы полностью погрузились.

Нам было двадцать три и двадцать один, и никому из нас до сих пор не встречался человек, которому можно было бы довериться.

30

Первое время наше смущение друг перед другом было сильнее доверия, и потому мы выглядели почти как пародия на влюбленных. Собственная влюбленность смешила нас… или то, что нас смешило, как раз и было пародией?

Наша близость существовала как бы отдельно, рядом с нами, словно забавный дружок, к которому мы относились с нежностью.

Мы казались сами себе очень взрослыми вначале, когда вели серьезные разговоры, но по мере эволюции нашей любви становились все ребячливее – может быть, потому, что наконец повзрослели?

Сперва мы были осторожны, мы носили чужие, взятые напрокат маски, стараясь произвести друг на друга впечатление. Эти маски – интеллектуальность, независимость, эгоизм – постепенно исчезли, словно жар любви превратил в пар все, что было пустой формой, скрывавшей истинное содержание.

Нагими и безоружными предстали мы друг перед другом, взволнованные новой свободой, новыми, бьющими через край чувствами и удивительным, грандиозным существом, которое получалось в результате нашего слияния. Это была форма забвения, которую ни один из нас никогда раньше не переживал.

Интеллектуальные битвы сменились чем-то новым: солидарностью и любовными отношениями, неторопливостью, жарой. Любовь казалась бездонной, она вела нас в путешествие по общему внутреннему миру, как таблетка ЛСД; только действие ее никак не кончалось, но росло и росло – бесконечно.

И это эмоциональное богатство мы могли длить столько, сколько сами хотели. Впервые в жизни мы, и только мы, распоряжались здесь, потому что никто другой, кроме нас, не был ответственен за огромное новое чувство, за осмысленность и важность жизни, которую мы строили.

Влюбленность стала словом, стала историей, которой мы наслаждались.

31

Через несколько месяцев наши истинные качества снова стали проступать сквозь туман любви. Но это не нанесло нам особого урона. В ту счастливую пору мы столько времени проводили в постели, что едва не забыли, которое из наших тел кому принадлежит.

Кому, в самом деле, принадлежали эта маленькая белая попка, худенькие плечи, нежный живот с аккуратно прорисованным пупком? Ее тело было дано мне во владение от начала времен, так что выходило, будто я наслаждаюсь своим собственным телом.

Мы сделались единым, неделимым целым; мы представляли собой крошечную новую расу, отдалившуюся от всех остальных, имеющихся на земле, с единым телом, которое более никому не принадлежало и которое мы должны были защищать, как львы. Трудно было представить себе, что существовали и другие, с руками-ногами и прочим, и с такими же занятными, ранимыми и чувствительными телами, как у нас. Впервые мы, юные и не в меру стыдливые, получали удовольствие от всего, что прежде находили непристойным, потому что этим занимались именно мы, а не те, другие, с кем мы не имели больше ничего общего.

32

Мы провели в этом неподвижном, застывшем мире несколько месяцев, пока не пришла пора разделиться и сдвинуться с места. Мне стало легче, и я не чувствовал неловкости. А Сабина снова плакала, но теперь уже я сказал:

– Довольно.

Я считал, что могу себе это позволить. Я не хотел терять год, а для этого надо было много работать, потому что я сильно отстал.

Зато Сабина не знала, чего она хочет. Она много чего могла делать хорошо, но не умела выбирать.

Поселиться вместе, этого она точно хотела.

Она говорила:

– Я хочу больше работать, но мне надо быть с тобой. Иначе ничего не получится. Иначе мне с этим не справиться, я просто жить не смогу.

Я предложил, очень твердо, что она должна измениться, настроиться на новую жизнь настолько, насколько сможет. Казалось, мы оба долго болели и теперь должны были найти в себе силы, чтобы справиться со своей инвалидностью.

Так что я не сразу проникся энтузиазмом от предложения Сабины, и она снова заплакала. В первый раз за много месяцев я почувствовал раздражение и еще – до сих пор помню – ощутил опасность.

Я сомневался до тех пор, пока Сабина не сдала кому-то свою комнату. Я помог ей снести вниз вещи и сложить их в нанятый грузовичок.

Чудесным осенним днем она перевезла в пустую квартиру на первом этаже, где я жил, целую кучу книг и одежды, колоссальный шкаф и огромное старое кресло.

Сабина держалась немного напряженно, а я испугался сильнее, чем ожидал. Все потому, что она отчего-то была не уверена в себе… Она захватила с собой бутылку шампанского – потому что, сказала она, сегодня торжественный день. Я кивнул, хотя не знал, нравится мне все это или нет. Так часто бывает, когда случается что-то важное.

Я заранее прибил полку для ее книг и прикрепил рейку между окнами, чтобы было где развесить барахло, которое она вечно скупала на рынках и в комиссионках. Сабина молча разбирала вещи. Их надо было сразу пристроить на место, и нельзя было ни присесть, ни поговорить, пока работа не будет закончена.

Мебель была без спросу внесена в мою комнату, и в ней сразу стало тесно.

Я все еще не знал, о чем говорить, и когда вещи заняли свои места. Сабина тоже молчала. Снаружи стемнело, было сыро и холодно, прекрасная осенняя погода, державшаяся несколько недель, исчезла, словно кончилась глава в книге. Наступила зима, и теперь мы жили вместе.

Было жутко забавно, что Сабине не надо будет больше торопиться домой.

Одежда, валявшаяся в моей комнате, была влажной; вдобавок там воняло грязными носками.

33

В тот вечер Сабина, собравшись готовить обед, надела мешковатые зеленые штаны и фиолетовую майку

Она и раньше часто готовила у меня дома, но теперь использовала собственные кастрюли и поварешки. Сперва все пахло вкусно, но скоро что-то подгорело, и я не посмел сказать ни слова.

Она аккуратно разложила коричневую массу по тарелкам, купленным для меня мамой. Я не мог сдержать смеха: она – бледная, небрежно одетая, а рядом – это коричневое дерьмо, вонявшее горелым…

Сабина выглядела напряженной и серьезной. Она не видела в этом ничего смешного.

– Пошли поедим где-нибудь, – предложил я.

И тут она заплакала. Не прошло и минуты, как мы поссорились.

Я хлопнул дверью и пошел под дождем к своему приятелю Виктору, с которым не виделся уже несколько месяцев.

Виктор принял меня с сочувствием. Его неприкрытая радость, хотя и порожденная ревностью, была мне в тот вечер приятна: вот она, настоящая мужская дружба.

Я вернулся поздно; она сидела на диване перед телевизором. Я был немного пьян, я устал. В квартире было чисто и, казалось, стало свободнее. Она навела в моем доме порядок.

– Здесь воняло грязными носками, – сказала она, не глядя на меня. – Я раньше не хотела тебе говорить, но теперь, пожалуй, настало время что-то сделать.

Она и себя привела в порядок и надела юбку.

– Ты где был? – спросила она.

Я знал, что она на меня не рассердилась. Самое большее – испугалась. Но я был зол. И из-за чистоты в доме тоже.

– Я что, должен тебя благодарить? – спросил я безразлично.

Сел в свое кресло и рывком развернул газету.

Она промолчала.

Шелест страниц создавал иллюзию домашнего уюта, прерываемого ревом автомобилей из телевизора, где кто-то за кем-то гонялся.

Я услышал, как она поднялась, подошла и встала передо мной.

– Никогда больше так не делай, – сказала она.

Она стояла, расставив ноги, уперев руки в бока.

Слезы слышались в ее голосе, но не были видны. Пока не были видны.

– Я ведь могу и обратно уехать. Мне это совсем нетрудно, – сказала она.

И снова я ничего не почувствовал. Я выпил достаточно для того, чтобы ни о чем не беспокоиться.

– Скажи что-нибудь. Покажи, что ты рад тому, что я существую. Поцелуй меня нежно. Покажи, какой ты замечательный. Вернись. Вернись в наше недавнее прошлое. Я не пролезлав твой дом! Я обогатилаего собой! Какой ты все-таки эгоист!

Жизнь возвращалась к камню, в который я превратился. Проблески жизни, которые во мне еще оставались.

Я обнял ее колени и притянул ее к себе. И пробормотал, кажется даже не поднимая головы:

– Я полный идиот. Я ни на что не гожусь. Я – пьяный трусливый щенок. Ты сможешь когда-нибудь меня простить?

Я уткнулся лицом в теплое, худенькое плечико Сабины и крепко обхватил ее, словно боялся потонуть – хорошее определение для пьяной действительности. Она была восхитительно мягкой и нежной под моими ладонями, и я забыл все свои страхи.

– Я должна подумать, – шепнула она.

И снова ее белая попка, ее стройные ноги, ее невинный животик превратились в наше общее достояние. Я вздрагивал, нащупывая под кожей ее кости, и я знал, что готов убить ее.

34

– Здравствуй, моя Сабиночка, – говорил папа, когда Сабина и я приходили к ним в гости. Даже с Ланой, своей собственной дочерью, он едва ли говорил нежнее.

Маме Сабина тоже нравилась, но ей трудно было примириться с ролью свекрови. Она не понимала пока, полагается ли ей вести себя как мать, или надо подружиться с Сабиной, и потому бывала то преувеличенно дружелюбной, то – словно испугавшись собственного дружелюбия – сдержанной и застенчивой.

Сабина часто предлагала пойти к моим родителям. Я думаю, папу она по-настоящему любила. Она называла его Сим. Никто из моих друзей, не говоря уж о подругах, никогда так его не называл. А она сразу стала называть его так, едва вернувшись из Иерусалима.

– Привет, Сим, – кричала она, едва войдя. Мама никогда не называла ее по имени. Она целовалась с ней трижды, щека к щеке – вежливо и бесстрастно.

А папа расцветал и становился похож на влюбленного.

– Здравствуй, моя Сабиночка.

Я оборачивался и чувствовал, как поджимаются пальцы у меня в башмаках. Через некоторое время меня это начало задевать, я испытывал легкую ревность. И не его я ревновал за отношение к ней, а ее – за отношение к нему. Как будто папа мог быть мне соперником!

– Сим, а откуда родом твои родители? – спрашивала она во время еды. – Они соблюдали заповеди, ходили в синагогу? А тебя водили в синагогу, когда ты был маленьким?

Мне казалось, я должен защитить папу от этого вторжения; я впадал в панику, едва мог дышать от ужаса и почти не слушал его ответы. А он совершенно спокойно, не напрягаясь, рассказывал истории из своего детства, те самые, которые мне рассказывались совсем по-другому, сердитым, ледяным голосом. Истории, которые я уже слышал, но все-таки не знал до конца. То и дело он вставлял в рассказ идишские поговорки, которых в других обстоятельствах не употреблял.

Во время каждого, без исключения, обеда Сабина просила, без всякого стеснения, рассказывать еще, дальше. Похоже, она умела выбрать верный тон. Когда они бежали? Куда? И как поступила твоя мама? Вы все вместе были в Освенциме? А Юдит и ты, вы ведь не были вместе? Как ей удавалось добывать еду для вас обоих, если она сидела в женской зоне?

Никаких проблем. Ей все было дозволено.

Я боялся этих обедов, я и сейчас вспоминаю их с ужасом. Хотя на самом деле они означали освобождение, означали, что детство кончилось. И еще крепче связывали меня с Сабиной.

Я был благодарен Сабине за дружелюбие, с которым она смогла сделать наконец жуткое прошлое моего отца – прошлым, но злился из-за духовного кризиса, который мне пришлось пережить: где, в конце концов, мое место? Во внешнем мире, мире вопросов, вместе с ней? Или вместе с папой, в мире ответов?

35

Мы часто ходили по букинистам.

– Книжные магазины, – говорила Сабина, – настраивают на оптимистический лад. Они прекрасны, потому что не оставляют места для лени. Книги по определению небесполезны.

И глубоко вздыхала.

Мы вместе ходили за покупками. «Покупайте только овощи высокого качества от Ферхаара» [11]11
  Ферхаар – семья фермеров из Северной Голландии и название их компании, поставляющей отборные овощи и фрукты в магазины крупных городов.


[Закрыть]
, – прочел я в окне магазина.

– Я думаю, овощи тоже небесполезны, – заметил я. – Высокого качества.

– Конечно, – с энтузиазмом откликнулась Сабина, – овощи выращивают, стараясь следовать тому, что заложено в их природе. Книги, как считается, пишут, чтобы противостоять хаосу. Они по определению искусственны.

– Овощи культивируются. Большая часть тех, что продаются в магазинах, выведены в процессе селекции, можно сказать, придуманы. А что ты скажешь о стульях, одежде, хлебе или пылесосах?

– Нужда во всех этих вещах, кроме книг, скорее практическая. Вещи производятся, когда они нужны. А книги по большей части никому не нужны, они появляются как бы сами собой, без спроса. В точности как люди.

Я похлопал ее по плечу:

– Все это полная чушь. Но в чем-то ты права…

Мне не нравилось слово «лень». Моя рукопись лежала без движения. Мысли, что складывались в моем мозгу, выглядели идеально. Но, пытаясь сформулировать их на бумаге, при помощи грубых слов, я, несмотря на всю свою скрытую агрессивность, терял веру в себя. Вдобавок мне никак не удавалось понять, о чем, собственно, я хочу рассказать.

– Я – лентяй, – жаловался я.

– Нечего ныть, работай, – торопливо отвечала Сабина. Она не переносила моего самобичевания.

Я игнорировал ее замечание.

– Я люблю книги и книжные магазины, потому что я лентяй. Сам я не могу ничего сочинить. Наверное, поэтому я так много читаю.

– Да-да. Пошли.

Мы привычно заходили в букинистический, в конце улицы. Это почти так же приятно, как самому сочинить что-то или что-то прочесть, думал я, вытаскивая книгу, открывая ее наугад, но времени было мало, мы всегда торопились.

Сабина всякий раз считала, что нашла нечто необыкновенное; я относился к находкам критически – и был скупее. Мы почти никогда не покупали книги с гравюрами, первые издания и другие редкости.

36

Стоял теплый сентябрьский день. С утра было прохладно и туманно, но выглянуло солнце, стало теплее. Мы сняли куртки и несли их в руках.

Настроение у нас было праздничное: оба свободны, да еще в такую погоду.

Я уже не помню, о чем мне рассказывала Сабина. Во всяком случае, это была длинная история. Мы бродили по магазину, не видя ничего вокруг, потому что Сабина хотела сперва закончить свой рассказ. Если я правильно помню, речь шла о подруге, которая пыталась отвадить ее от занятий фотографией. Меня сильно беспокоило будущее Сабины, и я считал, что эта так называемая подруга, которая, конечно, просто завидует ей, по-настоящему опасна.

Сабина говорила очень громко, быстро, и я страшно удивился, когда она внезапно замолчала; до сих пор помню, как она остановилась на середине фразы.

Я поднял глаза и увидел, что она уставилась на кого-то, раскрыв рот.

Это был высокий, крупный мужчина с седыми волосами, остриженными так коротко, что они стояли на голове ежиком. Привлекательное лицо, очечки в металлической оправе, длинный бежевый плащ. Выглядел он лет на пятьдесят.

Сабина подошла к нему поближе.

– Привет, – сказала она как-то неуверенно, и это меня удивило.

Мужчина, казалось, только теперь ее заметил. Лицо его неторопливо осветилось.

– Дочь!

– Отец, что ты тут делаешь?

Это ее отец?! Мне показалось совершенным безумием то, как они обратились друг к другу: отец… дочь… это звучало так церемонно-старомодно.

Я сунулся вперед, чтобы обменяться вежливым рукопожатием. Должен признаться, мне было любопытно.

– Боже, неужели это моя любимая дочь! – проговорил он. Голос у него был глубокий, дружелюбный. Легкий акцент привлек мое внимание.

Они обнялись.

Ее отец, подумал я, на первый взгляд – ничего особенного.

Он ничего больше не сказал. Смотрел на меня немного рассеянно, словно все еще сомневался в моем существовании.

– Отец, это Макс Липшиц, мой друг. Я хотела его раньше представить, но… не получилось.

Голос ее звучал выше, чем обычно, и чуть дрожал; я не мог понять почему. Это действовало мне на нервы.

Великий человек кивнул мне, взгляд у него был безразличный, как у крупного зверя. Он подал мне крепкую, сухую руку.

– Макс, это мой отец, – сказал Сабина.

Она нервно рассмеялась, глядя на меня, словно заранее ожидая, что я не понравлюсь ее отцу.

Поэтому я пробормотал, запинаясь, что-то, кажется, о книгах, спросил, что он ищет, но уже не помню его ответа – только резкий звук своего голоса.

И как Сабина меня перебила:

– Хочешь выпить с нами кофе?

Казалось, мы попали в перевернутый мир, где он стал ребенком, а она – матерью, ищущей повода для общения.

Он кивнул:

– Хорошая идея. Вы уже свободны? Мне надо еще кое-что посмотреть, прежде чем идти.

Мы сразу вышли на улицу. Я вспоминал звук его голоса и думал, что, может быть, он хочет, чтобы его оставили в покое и дали еще несколько часов побродить по магазину.

Мы выкурили по сигарете. Сабина держала сигарету неловко, напряженно поднимая руку вверх: что-то ее беспокоило.

– Мой отец вечно занят, – сказала она задумчиво, – то что-то читает, то ищет материалы об этом дерьмовом пятнадцатом веке в Испании. Тогда произошел переворот в цивилизации, как он говорит, наступил золотой век. Двадцать пять лет этим занимается, у него почти готова диссертация.

– Он работает в университете?

– Да, он сотрудничает с университетом, но, кроме того, почти каждый день дает уроки форденским [12]12
  Форден – маленький городок в провинции Гелдерланд на востоке Голландии, примерно в 10 км от Зутфена.


[Закрыть]
подросткам.

– Где?

– В Зутфене [13]13
  Зутфен – город в провинции Гелдерланд на востоке Голландии.


[Закрыть]
.

– Сколько ему лет?

– Он родился в двадцать пятом. В этом году ему исполнилось пятьдесят семь. – голос у нее был сердитый, словно я ее обидел.

– О’кей, – весело откликнулся я. Потом сказал: – Кажется, твой отец немного не от мира сего. Слишком погружен в свои мысли.

– Это когда ему приходится выходить из дому. А в своем кабинете, за письменным столом, в жестком деревянном кресле он совсем другой. Он типичный рассеянный профессор, мой отец.

Мы замолчали. В моем мозгу крутились Сабинины рассказы о его жизни, словно валик в старом ротапринте. Средневековье, убежище, беззащитная спина…

Он появился примерно через десять минут. И я подумал, что эти десять минут мы прекрасно могли провести в магазине. Но извинялся он с таким неторопливым безразличием, что казался человеком, явившимся из какого-то другого мира, и я сразу забыл все свое раздражение. Зачем звать с собой человека, которому трудно даже притвориться, что он рад встрече с тобой?

37

Мы молча дошли до площади Дам [14]14
  Дам – центральная площадь Амстердама, на которой расположен королевский дворец.


[Закрыть]
(Сабина и ее отец держались за руки) и разместились в баре, в самом начале Дамстраат. Мы пили не кофе, а пиво, на это он сразу согласился. Движение, которым он смахнул пену с верхней губы, было неторопливым и значительным. У него было прекрасное настроение, выглядел он безукоризненно и с энтузиазмом рассказывал о книге, которую только что купил и которой дожидался больше года. Раньше она принадлежала какой-то библиотеке, кажется, в Севилье. Пока что она не у него, добавил он виновато, сразу, как купил, отдал в переплет – книга просто рассыпалась на части.

Потом он спросил, учусь ли я в Амстердаме:

– Странно, а? Я сразу понял, что ты еще учишься. Я прав, да?

Зачем он это сказал? Мне что, должно быть стыдно? Я постарался сдержаться, клянусь, только ради Сабины.

Он сказал:

– Литературоведение – это захватывающе интересно. Есть ли среди предметов, которые ты изучаешь, что-то, чем ты страстно увлечен? Без чего ты не можешь жить? Учиться стоит, только если чем-то по-настоящему увлечен.

Я сказал, что собираюсь стать писателем. Он кивнул с притворным пониманием.

Сабина выглядела напряженной. А я ничего не мог с собой поделать, этот человек необычайно занимал меня. После короткого разговора я мог его свободно изучать, он лишь изредка поглядывал на нас и потому вряд ли мог заметить, что мы на него смотрим.

Он был интересным мужчиной, отец Сабины, с породистым лицом. Кто-то из его предков, несомненно, был из России: уроженец бескрайних степей, а не крошечных еврейских местечек. Сабина была на него мало похожа. Неудивительно, что такой крепкий мужчина пережил лагерь, думал я.

Пока Сабина излагала ему свои планы на будущее (о моих она не сказала ни слова), он впервые внимательно посмотрел ей в глаза, заинтересованно улыбаясь, моргая очень светлыми, слегка загибающимися вверх ресницами. Что выражало его лицо? Застенчивость, неловкость или безразличие?

Нет-нет, он, конечно, любил ее, но – комфортабельно расположившись на некотором расстоянии; он был слишком увлечен другими материями, чтобы позволить себе полностью служить чему-то одному. Даже своей дочери.

Мне неприятно было смотреть на них, потому что Сабина очень старалась и даже что-то планировала, хотя мечты ее пока что не заходили слишком далеко. И слишком много было причин для сомнений, чтобы строить серьезные планы на будущее. Я чувствовал, какую большую роль играла фотография в ее жизни. И в Доме Анны Франк она занимала теперь, как я узнал, более высокое положение.

Все эти успокоительные утверждения ее отец встречал серьезной улыбкой. Он слушал внимательно, потому что время от времени задавал острые вопросы; нет-нет, он верил ее рассказам, но хотел научить ее защищать свою позицию.

И Сабине приходилось рассказывать еще и еще, обо всех своих планах. Она говорила все громче, но вдруг остановилась.

– А как дела у мамы? – спросила она.

Он улыбнулся:

– Я думал, вы каждый день друг с другом говорите, разве нет?

– Я хочу узнать твое мнение, что здесь странного?

– Она опять взялась за кисти и работает над новым шедевром, – ответил он. В его акценте мне вдруг почудилось что-то высокомерное. Не был ли он в молодости членом студенческой корпорации? [15]15
  Большинство членов голландских студенческих корпораций – дети из обеспеченных семей либо крайне амбициозные молодые люди. Макс, видимо, относится к корпорациям негативно.


[Закрыть]

– О’кей, отец, не надо снова начинать, – сказала Сабина. Ее первое замечание, сказанное тоном дочери, отметил я про себя.

– Она часто ходит в музеи, – добавил он. – Последнее время она чаще ездит со своими студентами из школы живописи. Но об этом ты и так знаешь…

– Да. Да, конечно.

– Ну а теперь, пожалуй, мне пора на поезд, – сказал он весело, поднялся и посмотрел на нас вопросительно, по-мальчишески и сердечно – явно давая понять, что время беседы подошло к концу.

– Прощай, моя дорогая дочь, – сказал он.

Он взял ее за плечи и несколько секунд молча смотрел ей прямо в глаза, словно просил о чем-то. Потом крепко обнял Сабину и трижды расцеловал в щеки. Мне он протянул руку – она оставалась такой же твердой

– Замечательно, что я наконец тебя встретил, – сказал он, прежде чем решительно шагнуть и исчезнуть в толпе.

Вся процедура расставания заняла полминуты, не больше.

38

Я с трудом решился взглянуть на Сабину. Она сидела, уставившись на картонную подставку для пива, и свирепо ковыряла ее ногтем.

– Ты не сказал ни слова! – сказала она сердито.

– Господи, если бы это было так просто. И вообще, это неправда!

Теперь она разглядывала свой стакан и, кажется, немного расслабилась.

– Странно, да? – сказала она. – Я всегда нервничаю в присутствии отца. Несмотря на то что я им восхищаюсь.

Я придвинулся к ней, не вставая со стула. Осторожно обнял ее за плечи, но она, так же осторожно, высвободилась из моих объятий.

Никогда больше я не встречался с ее отцом.

39

– Тебя никак не назовешь роковой женщиной, – сказал Виктор Сабине как-то вечером, когда зашел навестить нас.

Виктор дружил со мною с детского сада, мы учились с ним в одном классе, и после школы он обычно приходил ко мне: его мама работала и днем ее не бывало дома. Потом нас перевели в разные школы, и наши пути ненадолго разошлись: Виктор учился не слишком хорошо.

Мы возобновили дружбу, когда я поступил в университет, а он поселился по соседству со мной. Виктор оказался прирожденным бизнесменом; он занимался чем-то связанным с компьютерами. В ту пору это занятие было восхитительно новым и необычным.

Мне нравилось, что Виктор считал меня «интеллектуалом», которого полагалось уважать. В наших отношениях не были полного равноправия, но дружба была такой давней и близкой, что неравенство ей не вредило. Я вел себя с Виктором как старший брат, такое распределение ролей было принято между нами давным-давно. Виктор, кстати, всегда относился ко мне лучше, чем я к нему.

«Роковая» для Виктора означало – та, любовь к которой ведет человека через череду непоправимых несчастий к трагическому краху, непредсказуемая и неприступная; такая женщина могла бы смертельно ранить его. Втайне он мечтал заполучить подружку, в которой ничего «рокового» не было, вроде Сабины, я-то это точно знал.

Но Сабина была шокирована. Она предпочитала и сама об этом говорила, чтобы ее считали таинственной, своевольной и непредсказуемой. Она решила, что Виктор отметил деградацию ее женских качеств, впала в депрессию и немедленно занялась опровержением его теории:

– Так ты не считаешь меня роковой женщиной…

Она с несчастным видом уставилась в огонь, горевший в печи, отчего я невольно рассмеялся. Роковые женщины гораздо жестче, чем ты, мог бы я сказать. Но она опередила меня:

– Я слишком часто оглядываюсь на других, на их чувства. Мне хотелось бы не обращать на него внимания, когда у него хреновое настроение. И чтобы мне хватило духу осуществить свои планы. И чтобы мне не приходилось постоянно копаться в его проблемах. (Это она меня имела в виду.)

– Но я-то в твоих проблемах копаюсь, – подобострастно заметил я и, собственно, потерял интерес к предмету спора.

Остаток вечера Сабина промолчала. Несомненно собираясь показать нам наконец, насколько она роковая. Но мы с Виктором этого, можно сказать, не заметили. Только когда она заявила, что идет спать, мы сообразили, что она вела себя тише, чем всегда.

Расхлебывать эту кашу пришлось мне одному, назавтра. Она не может пережить того, что я не стал возражать Виктору, сказала она.

– Ты что, считаешь, что ничего неожиданного от меня не дождешься?

– Почему же, я только неожиданностей и ожидаю, каждую минуту, – сказал я без всякой иронии. – Ты абсолютно неожиданна. Я и вообразить не мог, что ты прилетишь в Иерусалим вместе с моей мамой. Я никогда не думал, что ты захочешь жить со мной. Не думал, что ты будешь такой прекрасной и такой… Что я влюблюсь в тебя по уши… И я люблю тебя, со всеми твоими закидонами.

– Это уже кое-что. Роковая женщина вряд ли захотела бы жить с тобой.

– Роковая женщина не может никого любить. Роковые женщины – непостижимые существа, любовь которых к конфликтам противоречит свободе и безопасности и порождает хаос. Они лгут, и плутуют, и изменяют. Мне самому роковые женщины не нравятся, даже если они очень красивы. Почему тебе, черт побери, так хочется стать одной из них?

Она меня достала, по полной программе.

– Я надеюсь, идеи не облагаются пошлиной, – сказала Сабина.

Она, несомненно, снова задрала нос и вела себя несколько высокомерно.

– Ты – моя роковая женщина. Более роковую я не смог бы перенести, – сказал я.

Она устроила для меня чудесный, немного неловкий стриптиз, и больше мы об этом не говорили.

40

Потом я много раз вспоминал этот вечер. За прошедшие годы она и в самом деле превратилась в роковую женщину моей жизни. Но даже через пятнадцать лет после этого дня я не желаю видеть в ней femme fatale. Конечно, она менялась в моем воображении, становилась коварной, трагической, опасной, но роковой – femme fatale– никогда. То, что она проделала, было чересчур даже для femme fatale: слишком непонятный, слишком драматический и грустный поступок. Словно в Сабине вдруг оказалось слишком много Сабины. Само исчезновение совершенно с нею не вязалась – хотя я, конечно, проклинал ее самыми черными словами.

В конце концов я остался один на один с собой. Единственный уцелевший, а значит – главный виновник.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю