Текст книги "Войны Роз"

Автор книги: Джек Ландер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

Англия избежала ужасов вторжения иностранной власти: это склонило историков рассматривать Войну Роз исключительно как инцидент английской истории. Однако, хотя общественные беспорядки и были спровоцированы внутренним кризисом, они, несомненно, затронули не только Англию. Ни Ланкастеры, ни Йорки не решались призвать иностранную помощь, когда они могли бы рассчитывать на нее, и стремительные перемены в английской политике путали все расчеты государственных деятелей таких отдаленных дворов, как Милан, Неаполь и Арагон. Джон Калабрийский, брат Маргариты Анжуйской, основываясь на своем наследном праве, по-прежнему претендовал на трон Неаполя, и его итальянские амбиции отразились на судьбе его сестры в Англии.

В начале 1450-х гг. французы все еще боялись новых вторжений англичан; во второй половине десятилетия ими овладел страх перед Бургундией. Приблизительно с 1456 г. вплоть до смерти Карла Смелого в 1477 г. политика Северо-Западной Европы вертелась вокруг взаимных подозрений Франции и Бургундии. Это ожесточенное противостояние не знало запрещенных приемов. Лицемерие, интриги и жестокость их дипломатии могли бы научить Макиавелли не хуже, чем распри итальянских государств. Как только дипломатия терпела неудачу, война занимала ее место. Обе стороны конкурировали за союз с Англией, и много лет их амбиции усиливали хаос в английской политике.

После 1459 г. мысль объединить Англию и Бургундию для вторжения во Францию, чтобы лишить французской поддержки Джона Калабрийского, претендующего на Геную и Неаполь, захватила миланского герцога Франческо Сфорца. Роль его доверенного лица выполнял папский посол Франческо Коппини, который бессовестно использовал свое положение для поддержки Уорика и его сторонников, когда те предприняли свое наступление из Кале в 1460 г. В 1462 г. король Франции Людовик XI, опасаясь еще одного англо-бургундского союза, отказал в поддержке Маргарите Анжуйской, бросив ее в бедственном положении, хотя в конце года непосредственная опасность миновала его королевство.

Франция и Бургундия продолжали конкурировать между собой за альянс с Англией. Карл Смелый безуспешно пытался убедить Эдуарда присоединиться к Лиге общего блага против Людовика. Позже Франция добилась временного успеха, подтолкнув Карла к браку с Маргаритой Йоркской; согласно едкому замечанию одного летописца, для того, чтобы отомстить королю Франции, он был вынужден жениться на шлюхе. Действуя стремительно, Людовик (вероятно, уже в 1468 г.) стал реализовывать идею примирения королевы Маргариты с Уориком. Этот почти фантастический план привел к успешному вторжению в Англию в 1470 г., но в конечном счете потерпел неудачу, потому что Людовик, зайдя слишком далеко, спровоцировал марионеточное правительство Ланкастеров к агрессии против Бургундии. Тут герцог Карл, который до этого момента не демонстрировал особого сочувствия к горю своего испанского шурина, сразу же поддержал планы Эдуарда по контрнаступлению. Обе противоборствующие группировки – Маргарита и Уорик с одной стороны, Эдуард – с другой – пожертвовали, по крайней мере, частью своего успеха ради интересов чужеземцев, которые поддержали их во имя своих собственных целей. Даже после восстановления Эдуарда на троне в 1471 г. его французский поход, отсроченный до 1475 г., стал реальностью только после длительной чехарды из перемирий, отмены перемирий и противоречащих друг другу переговоров между этими тремя сторонами. Генрих VII вторгся в страну с помощью бретонцев, и в течение многих лет почти во всех дворах Северной Европы считалось целесообразным время от времени поддерживать притязания йоркистского самозванца Перкина Уорбека.

Хотя по континентальным меркам Англия избежала ужасов войны, она была достаточно неспокойной стороной. Задолго до гражданских войн и через много лет после них ее население постоянно горько жаловалось на «недостаток твердой власти и разгул лиходейства». По представлениям людей эпохи Средневековья, главенство справедливых законов всегда было присуще некоему давнему Золотому веку, и условия их собственной жизни, как им казалось, никак не соответствуют этому мифическому эталону ^{22} . Поскольку история более ранних веков накопила множество свидетельств чудовищных преступлений, наивно полагать, что в середине пятнадцатого столетия произошло масштабное ухудшение общественного устройства. Приведение в исполнение наказаний за уголовные преступления всегда было слабым местом ^{23} , и список злодеяний любого периода в Англии Средних веков или XVI в. представляет собой мрачную и зловещую картину [2]2
  В начале тринадцатого столетия более чем триста преступлений, связанных с насилием, было совершено в течение одного года только в графстве Линкольн, тогда, как в 1600-х гг. Совет Валлийской марки в течение такого же короткого периода времени наложил двести семьдесят штрафов только за один бунт.


[Закрыть].

За представителями благородных слоев общества числится столько же черных дел, сколько и за простолюдинами. Письма, относящиеся к XV в., часто демонстрируют настораживающую вспыльчивость нравов их авторов. Благородные члены компании Мерсеров на заседаниях компании хватались за ножи, угрожая друг другу. Дома лендлордов, которые обвиняли друг друга в целых списках преступлений, от насильственного вторжения до поджога и погрома, вскоре были снова в хороших отношениях и даже организовывали браки между членами своих семейств. Даже при Генрихе V варварские набеги и другие подобные бесчинства не были редкостью.

В 1415 г. слуги членов парламента от Шропшира подстерегли и напали на сборщиков налогов графства. Прекрасным примером головореза из джентльменов был Джон Ньюпорт, ветеран французских войн, которого герцог Йорк назначил управляющим острова Уайт. В 1450 г. жители острова жаловались:

…Упомянутый Джон Ньюпорт в те дни не имел никакого иного источника дохода, чтобы поддерживать свое высокое положение, помимо угнетения бедных людей в области, где он сидит, и он не задумываясь разорял несчастный остров; когда он был управляющим острова, он имел только десять марок жалованья, а имел стиль поведения и держал домашнее хозяйство подобно лорду, с такими дорогими винами, какие только можно себе представить, и называл себя кавалером Ньюпортом; а жители области именуют его Ньюпортом-толстосумом и поносят его ежедневно, как только он прибывает туда… ^{24}

Один из самых бурных потоков насилия не ослабевал из-за дефицита земли, сочетавшегося с невероятной запутанностью норм права на недвижимость. Слаборазвитые аграрные общества всегда глубоко погрязали в сутяжничестве. В позднем средневековье и шестнадцатом столетии люди использовали любой шанс для увеличения своих владений хотя бы на акр. Некоторые семейства лендлордов увязли в разнообразных судебных разбирательствах на долгие годы. Закон о недвижимости был не в состоянии удовлетворить все требования такого алчного общества. В порядке вещей были не только приводящие в уныние промедления и отсрочки – со времен Эдуарда I правовыми нормами вообще не было предусмотрено никаких ограничений исковой давности. На практике срок юридической памяти все еще восходил к 1189 г. Только в 1540 и затем в 1623 г. законодательство ввело некоторые немногочисленные средства судебной защиты для устранения этого недостатка ^{25} .

Неподтвержденные права собственности всюду стали одной из напастей общественной и экономической жизни. Многие люди, разозлившись на проволочки и противоречивость закона, прибегали к насилию, чтобы «восстановить справедливость». Для оправдания большинства из печально известных нападений на владения Пастонов выдвигался предлог якобы внезапно обнаруженных давних законных прав. Едва ли будет преувеличением сказать, что изъяны обветшавшего закона провоцировали больше беспорядков, чем единичные случаи гражданских войн.

Драматические переломные моменты истории искажают наше видение прошлого. Несмотря на эффектные конфликты, время от времени вспыхивавшие между власть предержащими, отношения в государственной верхушке представляли собой нормальное взаимодействие короля и аристократии. В то время как все авторы, начиная с пятнадцатого столетия и до наших дней, полностью осудили непреклонные амбиции могущественных подданных, видя в них угрозу королю от высокородной знати, «равной ему», как выразился сэр Джон Фортескью (13947-1476), – они слишком часто оставляли без внимания менее интересные (поскольку те были не столь влиятельными) слои общества. Эдуард IV и Генрих VII сочли бы такую интерпретацию истории, согласно которой они подавляли родовитую аристократию и делали основой своего правления средние классы, весьма наивной. Политики не живут в вакууме: тот, кто управляет, должен исходить из существующих реалий. Даже если бы монархи тех дней были в состоянии оперировать понятием «игнорирования знати», суровая действительность никогда не допустила бы таких анахронических иллюзий. В провинции вассалы короля не были надежнее родовитого дворянства. Конторы шерифов долго имели дурную славу средоточия мздоимства. Еще со студенческой скамьи опытные служители Фемиды, как, например, Джеффри Скроуп (Geoffrey Scrope), смотрели на институт мировых судей с мрачными – и обоснованными – сомнениями относительно их потенциальной дееспособности ^{26} . Общество тех дней было неспособно к организации эффективной бюрократической системы и в ее отсутствие ни одно правительство не могло игнорировать знать. Епископ Расселл (Russell) в черновике своей проповеди в 1483 г. сравнивал аристократию с незыблемыми островами и скалами в бушующем море и добавлял, что, несомненно, «благоразумное управление каждой области предопределено состоянием знати».

В то же самое время английское дворянство едва ли было типичным для Европы того времени. Местничество в Англии проявлялось слабо, т.к. это была маленькая страна, рано объединенная под сильными королями. У нее не было провинций, сопоставимых с теми, которые Шекспир точно сравнил с французскими «почти королевскими герцогствами», где существовали сильные сепаратистские тенденции, которые время от времени были практически независимы от центральной власти. Как в 1497 г. указывал один образованный венецианский посланник, по континентальным меркам высокородное английское дворянство, нуждавшееся в поместьях и обширных юридических полномочиях, представляло собой не что иное, как богатых землевладельцев. Предполагалось (так оно и было), что к ним должны относиться с большим почтением, чем к остальным, начиная с таких мелочей, как выпекание хлеба по воскресеньям, когда они неожиданно прибывали в чужие города (в других случаях это было запрещено законом), возможность декларирования своих доходов под присягой вместо оценки имущества для налогообложения, участие короля и Совета в улаживании их основных ссор вместо предъявления иска в законные суды наравне с другими людьми.

Все же власть их была ограничена, если сравнить ее с возможностями равных им по положению вельмож во Франции, Италии и Германии – слишком могущественными, чтобы шаткие дома Йорков и Тюдоров могли позволить себе пренебрегать ими. Конечный их успех заставляет нас забыть, что и Эдуард IV и Генрих VII так непрочно сидели на троне, что были вынуждены прибегать к любой помощи, полученной посредством власти, силы или подкупа. Их уловки, неожиданные ходы и непременное приспособленчество могут придать их действиям несколько случайный и противоречивый характер, но, далекие от подавления дворянства, они приветствовали преданность бывших противников. Восемьдесят четыре процента дел по лишению гражданских и имущественных прав за государственную измену, возбужденных против аристократии в ходе Войны Роз, были полностью аннулированы. Война не имела никакого существенного воздействия на численность или богатство английских землевладельческих классов. Эдуард IV и первые Тюдоры были готовы, когда в силу особых обстоятельств возникала такая необходимость, преумножать богатство и влияние лояльных власти и одновременно взыскивать любыми средствами, которые были у них в арсенале, с тех, кто, имея высокое положение, был политически неблагонадежен или чей слабый интеллект, самоуверенность или сумасбродство могли спровоцировать опасность для государства. Влияние рода Перси в управлении Севером было если и не обязательным, то, по крайней мере, весьма желательным. Если Эдуард IV вернул Генри его владения в графстве Нортумберленд в 1469-1470 гг., чтобы создать противовес власти Невиллов, то Генрих VII вскоре освободил его из заключения после Босуортского сражения, чтобы сделать наместником Шотландской марки.

Существует лишь немного фактов, подтверждающих традиционную точку зрения о том, что короли в это время в качестве противовеса старой родовитой аристократии создавали новое, более послушное дворянство. Идея «старой элиты» была очень раздута. Баронские семейства в основном, кажется, угасали по мужской линии приблизительно в каждом третьем поколении, и в Войне Роз смерть не предоставляла аристократам особых привилегий. Привилегии же большей части пэрства не простирались очень далеко. Между 1439 и 1504 г. шестьдесят восемь дворян были введены в сословие пэров (не считая продвинутых по службе от одного звания к другому). Из них двадцать один достались мужьям или сыновьям от наследниц старых фамилий; сорок семь были абсолютно новы. Ряды аристократии постоянно пополнялись снизу за счет продвижения по службе групп богатых, незнатных семейств, чей образ жизни и политическое чутье отличались немного, если вообще отличались, от образа жизни малочисленной элиты. Король преследовал определенные политические цели, жалуя пэрство и назначая роскошное содержание некоторым из них. В 1461 г. Эдуард возвысил Уильяма Гастингса, пожаловав ему в Лейстершире конфискованные владения графа Уилтшира (Wiltshire), виконта Бомонта (Beaumont) и лорда Руса (Roos), превратив его из среднего землевладельца в магната, способного держать в подчинении земли в центральных графствах, которые до 1461 г. находились исключительно под влиянием Ланкастеров ^{27} .

Такие люди, с их связями среди местного дворянства, сочетанием покровительства и господства, обозначенного современным той эпохе термином good lordship – «доброе лордство», в немалой степени обеспечивали провинции мир и спокойствие. Новоиспеченный лорд Гастингс в течение двадцати двух лет на территории по крайней мере пяти округов скрепил печатью договоры с не менее чем восьмьюдесятью восьмью подданными различного происхождения – от двух других пэров до простых рыцарей и сквайров. Благородная свита, фаворитизм, другими словами, «феодализм выскочек», который так часто осуждался как явное зло, были обязательной частью правления Йорков и Тюдоров. Недостаток сил правопорядка и регулярной армии восполнялся личными союзами между лордом и другими людьми, которые применялись подобно договорным положениям лорда Гастингса по принципу «как велят закон и совесть» и были весьма существенны для сохранения мира в провинции ^{28} . Говоря по правде, зачастую именно закона и совести заметно недоставало в этих отношениях. Магнату необходимо было давать полную волю в его собственной вотчине; в обмен на преданность правительство закрывало глаза на его демарши.

Потенциальные успехи или неудачи системы зависели от личности короля и от того, мог ли он сохранять равновесие между вздорными вельможами, слишком влиятельными, чтобы не обращать на них внимания, не задевал ли он их интересов, беря под свое управление чрезмерное количество земельных, человеческих и денежных ресурсов, и был ли он способен, вообще говоря, следить за тем, чтобы они действовали во благо страны и на пользу своему государю.

Видимо, Генрих VI не сумел этого. На протяжении всего Средневековья и вплоть до начала правления Елизаветы I монархи и Королевский совет потратили массу времени на урегулирование личных и территориальных проблем своих высокопоставленных подданных ^{29} . «Феодализм выскочек», отдав силовую составляющую власти на откуп магнатам, несомненно развязал им руки для того, чтобы, пользуясь нерешительностью характера Генриха и будучи свободными от такого традиционно сдерживающего фактора, как королевское наказание, они могли разрешать свои ссоры vi et armis (военным путем). Поэтому в 1440-х и 1450-х гг. все большая и б ольшая часть знати для улаживания своих проблем прибегала к насилию. Груз ответственности за деградацию общественной жизни и в конечном счете полная потеря доверия, приведшие к внезапному поражению в Столетней войне, легли на правительство, что дало Ричарду Йорку возможность противопоставить свои притязания на трон основанному на давнем обычае праву дома Ланкастеров. Примечательно, что даже в этих условиях на всем протяжении 1450-х, когда бы Йорк ни пытался силой завладеть троном, лишь незначительная часть аристократии поддерживала его. Необузданные и воинственные без меры, склонные хвататься за оружие всякий раз, чтобы уладить собственные ссоры, они не были готовы перейти грань, которая отделяет насилие от измены. Возможно, главный соперник Йорка Сомерсет и не был популярен, но не существует и никакого свидетельства того, что Йорка очень любили. Программа Йорка, если это можно так назвать, была программой честолюбивого магната, а не партии. Конечно, в 1450-х гг. аристократия не была разделена на сторонников Йорков и Ланкастеров. Возможно, б ольшее количество людей, чем нам известно, поддержало недовольство Йорка, и их симпатии к нему могли расти, поскольку в конце 1450-х гг. поддержка династии Ланкастеров уменьшилась – еще до того, как стало ослабевать влияние ее двора. Тем не менее только после того как в 1459 г. Йорка лишили прав в Дьявольском парламенте, его начинает поддерживать хоть сколько-нибудь значительная часть знати. Даже тогда на первых порах они все, включая самых близких друзей Йорка, не осознавали, что он планирует восстановить свое потенциальное право на корону.

Дискуссии в парламенте 1460 г. демонстрируют прежде всего нежелание принимать требования герцога и невозможность мирного их отклонения. Сам Йорк никогда не был способен свергнуть Генриха VI: он был вынужден пойти на компромисс, по которому признавался наследником Генриха. Несколькими месяцами позже всего лишь часть сторонников Йорка, число которых выросло после 1459 г., провозгласила королем Эдуардом IV его сына – на это их подвигли скорее отчаянные обстоятельства, которые сложились вследствие изоляционистской политики Йорка, чем убеждение и желание поддержать его ^{30} .

Однажды посеянные семена измены дают обильные всходы – так случилось и теперь. Сражения, конфискации и опалы следующих двадцати пяти лет были неспособны запугать или образумить аристократию и неродовитое дворянство. Четыре политических переворота за четверть столетия бросали тень на идеалы преданности и представления о святости монархии и порождали атмосферу, зараженную мятежом, которая ярко контрастирует с более строгой моралью 1450-х гг. «Союз двух благородных и блестящих династий» Йорков и Ланкастеров, заключенный в браке Елизаветы Йоркской и Генриха Ричмонда, не сумел покончить с крамолой. Заговоры против Генриха VII были и многочисленнее и масштабнее, чем любые козни злоумышленников против Генриха VI (если поверить донесениям некоего шпиона) даже после того, как полторы тысячи самых высокопоставленных вельмож смогли обсудить вопрос о порядке престолонаследования без упоминания сына короля.

В заключение необходимо сказать, что в последнее время историками активно обсуждалась проблема экономических условий в Англии пятнадцатого века. Эти споры не утихают и сейчас. После того как в течение некоторого времени экономика той эпохи обыкновенно оценивалась как застойная, если не вовсе упадочная, современные авторы сменили эту концепцию на идею относительно развивающегося экономического общества ^{31} . Не представляется возможным обсудить эту отдельную тему здесь, но необходимо обратить внимание, что гражданские войны если и имели какое-либо влияние на аграрную и экономическую жизнь страны, то оно было крайне незначительным, а также нужно отметить определенную связь между финансовой мощью и возрождением монархии.

При описании последних лет периода «новой монархии», как окрестил десятилетие, последовавшее за 1461 г., Дж. Р. Грин в своей «Истории английского народа» (J. R. Green. “History of the English People”), или «деспотизма Тюдоров», как его называют другие, до недавнего времени использовался подход, согласно которому принято было придавать этому времени видимость стабильности; своего рода зарождающаяся автократия, основанная на сильных королевских финансах, угасании парламента и аристократии, ослабленной и деморализованной Войной Роз, – или, наоборот, средневековая монархия, возрожденная для новых высот надежной и уверенной власти. Оба представления едва ли соответствуют реальному положению дел. Эту стабильность нужно искать в других причинах.

Противостояние между королем и парламентом в позднем средневековье нельзя назвать более серьезным, чем между королем и аристократией. Парламент не добывал свои права в борьбе, его положение сложилось исторически. Обычно его роль сводилась к сотрудничеству с королем в управлении государством. Длительные периоды драмы парламентаризма, за исключением политических кризисов, были временем неумелого финансового руководства и финансового напряжения, когда Палата общин, с подозрением и негодованием относясь к большим королевским расходам, которые, как король ожидал, те обеспечат налогами, требовала финансовых реформ и уступок. Время так называемой новой монархии совпало с одним из самых продолжительных периодов в английской истории, на протяжении которого не было длительных и дорогостоящих внешних войн. Между 1453 и 1544 г. велись короткие военные кампании за границей, происходившие с большими интервалами. Самого по себе окончания Столетней войны было достаточно, чтобы остановить основную утечку средств из королевской казны ^{32} . Эдуард IV, больше благодаря счастливому стечению обстоятельств, чем собственной проницательности, избежал длительной войны с Францией, и его единственный поход за границу закончился его возвращением домой с добычей – солидной пенсией от Людовика XI. Генрих VII воспользовался этой улыбкой фортуны. Люди ожидали, что в отсутствие войны король будет «жить сам по себе» и таким образом устранит наиболее вопиющие разногласия между ним и его подданными в парламенте. С крупным изменением в английской торговле – переходе от экспорта шерсти к экспорту ткани – доход от таможенных пошлин стал намного меньше, чем в четырнадцатом столетии. Риск большого политического недовольства мог возникнуть даже не вследствие радикального преобразования таможенных пошлин, а из-за реформирования устаревшей и невыгодной системы налогообложения на движимое имущество, что было сделано, чтобы иметь возможность отслеживать изменения в распределении национального дохода. Чтобы избежать этого риска, Эдуард IV стремительно выдвинул в качестве положений своей официальной политики требования, которые Палата общин вынуждала принять Генриха VI между 1449 и 1453 г. – уменьшение налогообложения и сохранение и более рациональное управление землями короны. Он существенно увеличил свой постоянный доход, аннулировав акты дарения этих земель и добавив к этому неусыпный надзор за осуществлением феодальных прав, поместив их под строгий контроль администрации, скопированной с наиболее современных методов сеньорального управления поместьями, тем самым полностью выведя эти земли из-под руководства относительно устаревшего казначейства и поручив более гибкой и приспосабливаемой Палате (Департаменту дворцового хозяйства). Добавив к этой новой системе более тщательное управление таможенной службой, дабы избежать уклонений от выплаты пошлины, свою французскую контрибуцию и значительную прибыль от своих частных торговых предприятий, он выплатил огромный долг монархии и спас ее богатства от разорения, став единственным английским королем, сделавшим это со времени Генриха I. Парламент отошел в тень, вполне довольный властью, которая не лезет в его кошельки. Извлекая пользу из экспериментов Эдуарда, Генрих VII продолжил эту тактику, которую время и его собственное внимательное попечение сделали даже более выгодной ^{33} .

Эдуард IV и Генрих VII, несмотря на драматические повороты их судеб, ни в коем случае не были людьми авантюрного склада. Мыслящие абсолютно традиционно, они действовали исходя из социальных и политических реалий, в которых они жили, а не против них. Они допускали и коварство, и даже клятвопреступления, если это служило их целям; их моральный облик был не хуже и не лучше, чем нравы тех людей, во благо которых они должны были править. Хотя оба могли быть тверды и жестоки, в целом они проявляли милосердие к своим противникам: отчасти потому, что политическая ситуация тех дней требовала этого, отчасти из-за того, что они не могли позволить себе чего-нибудь другого. С финансовой точки зрения – по современным стандартам или даже по стандартам некоторых из более могущественных и воинственных средневековых королей, их предков – их состояние едва ли вообще могло считаться таковым. С ограниченными доходами, полученными из источников, обусловленных договором, допускавшим лишь ограниченный рост, они были вынуждены использовать методы скорее казначея колледжа, чем современного министра финансов. Назвать такую монархию могущественной равносильно тому, чтобы принять тень за сущность. Английская монархия вышла из Войны Роз со стабильной, сильной властью, но одновременно это была ветхая структура: ее выживание зависело от защиты моря, служившего, по выражению Джона Гонта – «чтимого в веках Ланкастера», – «как оборонный ров для дома, на зависть менее счастливым странам». Спустя поколение даже реформаторским усилиям Томаса Кромвеля, министра Генриха VIII, не удалось преодолеть ее наследственные слабости. По континентальным меркам, Англия была всего лишь маленькой тихой заводью ^{34} .