Текст книги "Послание Геркулеса"

Автор книги: Джек Макдевит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

Глава девятая

Кардинал Джордж Джесперсон пришел к должности епископа как консерватор в бурные времена. Он заработал себе репутацию сильного и открытого приверженца Ватикана и «старой» церкви. Его выступления по животрепещущим вопросам целомудрия священнослужителей, противозачаточных средств и роли женщин всегда звучали блестяще и не остались незамеченными в Риме. Главный шанс представился ему в борьбе с Петером Леезенбаргером, немецким теологом-реформистом, по вопросу об авторитете священноначалия. Леезенбергер утверждал примат личной совести над вековой мудростью церкви. А его расходящийся как пожар бестселлер «На камне сем» грозил вызвать вторую революцию среди верных католиков Америки.

Ортодоксальные церковники настаивали, что книга должна быть формально предана проклятию, но папа рассудил мудрее, по мысли кардинала Петерсена, указав, что его одобрения книга не получила. И кардинал, тщательно избегая любого упоминания о «На камне сем», подкрепил папское решение рядом хорошо обоснованных статей, которые подхватила даже та католическая пресса, что традиционно была Ватикану враждебна. Леезенбаргер ответил в столбцах «Нейшнл католик рипортер», ставшей после этого ареной бортовых залпов обоих участников. В результате Джесперсон вышел безусловным победителем в глазах всех, кроме самых пристрастных наблюдателей. Он был объявлен несомненным наследником Джона Генри Ньюмена, в то время как Леезенбаргеру была отведена роль неудачника Кингсли.

В отличие от других американских кардиналов, занятых собственным выживанием в век падения доходов и влияния, Джесперсон рано понял, что способ защиты истинной веры в Соединенных Штатах никакого отношения не имеет к долговременным ссудам, экономии или заманиванию верных гитарами и подложной теологией Ватикана II. Он занял наступательную позицию.

– Мы – свидетели о Христе, – сказал он совету священников. – У нас есть Новый Завет, мы поддерживаем сильные семейные связи, Бог у нас на наших алтарях. Вопросы, разделяющие нас, не просты, но это все же вопросы средств, а не целей.

Наверное, он был лучшим психологом, чем любое облеченное властью лицо Ватикана: их он раздражал умением сочувственно слушать тех, кто с ним не соглашался.

И таким образом он в удивительной степени сумел размыть либеральное движение в американской церкви. Многим его лидерам он и тогда, и потом казался их самым сильным союзником.

Но в эту пятницу вечером, когда сообщения из Годдарда еще звенели по всей стране, перед ним встала новая проблема. И потому он собрал свой причт, Дюпре, Кркса и Барнега-та, и удалился с ними в свое святилище.

– Джентльмены, – сказал ол, опускаясь в мягкое кожаное кресло, – нам надо обдумать, что происходит. И надо подготовить наших людей, чтобы они не испытали слишком сильного потрясения. Насколько я понимаю, грядет серьезное испытание веры. Совершенно не похожее на все, что было на нашей памяти. Во-первых, мы должны обдумать, в чем состоят опасности; во-вторых, какой реакции мы можем ожидать от нашей паствы; и в-третьих, какую позицию должны мы занять, чтобы ограничить вред.

Филипп Дюпре был существенно старше всех присутствующих. Он служил кардиналу пробным камнем, неизбежным автором провокационных комментариев, которые изменяли угол зрения на конкретный вопрос. Не отличаясь творческими способностями, он обладал хорошим слухом на чушь, от кого бы она ни исходила, даже от кардинала.

– Здесь нет проблемы, – мог сказать он, – разве что наша реакция ее создает.

Сегодня он слушал молча, пока излагались вопросы, потом глянул на Кокса и воспринял его молчаливый жест как приглашение говорить.

– Мне кажется, ты переоцениваешь вопрос, Джордж, – сказал он. – Я не вижу реальной связи между этим делом в Годдарде и нами.

Джек Кокс чиркнул длинной деревянной спичкой и разжег трубку. Он был бухгалтером-контролером, благоразумным инвестором, но притом человеком, который, по мнению кардинала, рассматривал спасение души как последовательность операций по вкладу.

– Фил прав, – сказал он. – И все же, в зависимости от занятой нами позиции, могут возникнуть неудобные вопросы.

– Например? – спросил Дюпре с искренним недоумением.

Ли Барнегат, пожилой мужчина, чьи безмятежные голубые глаза скрывали первоклассного администратора и переговорщика, снял орденскую цепь и положил ее на подлокотник.

– Есть ли душа у инопланетян?

Хмурое лицо Дюпре медленно расплылось в улыбке.

– Не все ли нам равно?

– Если мы по-прежнему принимаем Аквината, – сказал Кокс, – то способность абстрагироваться от материи, способность мыслить непреложно определяется как бессмертная душа.

– А насколько приложимо учение Христа, – спросил кардинал, – к существам, не рожденным от Адама?

– Брось, Джордж, – возразил Дюпре. – Мы больше не привязаны к Эдему. Пусть на эту тему волнуются библейские фанатики.

– Хотелось бы, – сказал Джесперсон. – Но я думаю, у нас тоже полно уязвимых мест. – Несмотря на свои полета, кардинал выглядел так же молодо и свежо, как в годы семинарии. – Вы видели картинки из передачи? Одна из них очень отличается от других.

Барнегат кивнул.

– Ты про ту, где что-то вроде картины Дали. Обычное безмятежное спокойствие кардинала стало поверхностным. Он явно был взволнован.

– Да. Есть предположение, что это – автопортрет, В любом случае я рад видеть, что вас это не шокировало. Надеюсь, что люди, которые придут в воскресенье в собор, разделят ваше спокойствие.

– А почему нет? – спросил Дюпре.

– Человек создан по образу и подобию Бога. Хотя есть причины усомниться в этой простой истине, если посмотреть на современную уличную публику. Но таково учение, неколебимое и вечное. И что же нам сказать об этих существах, которые, как напомнил нам Джек, сами должны обладать бессмертной душой?

Последние слова кардинал произнес с расстановкой, подчеркивая их значимость.

Дюпре неловко поерзал. Точно такое же выражение лица было у него, когда кардинал на последнем заседании предложил совету священников принять еще большую терпимость.

– Надеюсь, – сказал он, – что мы не собираемся все это принимать всерьез. Я определенно не готов поверить, что эта штучка из палочек есть портрет создания, обладающего душой.

– Вероятно, нет, -,, согласился Джесперсон. – Но я не думаю, что это важно, потому что, если можно верить экспертам, когда мы встретим инопланетян, они будут совсем не похожи на нас.

– Но ведь, – возразил Барнегат, – сходство, о котором говорится в учении, духовно, а не телесно. Бог не обладает подобием какому-либо физическому созданию.

– Разумеется. Но даже при этом многие могут найтись среди мирян, чья вера подвергнется суровому испытанию при мысли о спасении, общем, скажем, с переростками-насекомыми. – Кардинал осмотрел своих приближенных, коротко остановив взгляд на каждом. – Что мы скажем, если их передача покажет нам, что они, по нашим меркам, по меркам Нового Завета, – полностью безбожны и аморальны?

– В этом я не вижу проблемы, – ответил Барнегат. – Род человеческий отпал от благодати. И нет причины, чтобы другая его версия, если можно ее так назвать, не поступила аналогично. Просто еще одно падшее создание.

– То есть, – улыбнулся Дюпре, – у Бога полоса неудач. Кардинал вздохнул.

– Какова же должна быть наша позиция при встрече с существами, обладающими состраданием и очевидной мудростью, которые после миллиона лет изучения проблемы решили, что Бога нет? С созданиями, которые отказались верить в Него намного раньше, чем Иисус сошел на Землю? Даже до Авраама?

Дюпре задумчиво произнес:

– Джордж, я думаю, здесь говорит недостаток нашей собственной веры. Не может быть нам дано такого откровения, которое поставит под вопрос то, что мы знаем воистину. В конце концов, нас ведь никогда не волновало, что думают в Индии.

– Это звучит весьма и весьма резонно, – согласился Барнегат. – Если эти создания так не похожи на нас, как предполагает эта фигурка из палочек, то вряд ли кому-нибудь будет интересна их теология. Если они признают авторитет универсального божества – отлично. Проблемы нет. Если же не признают, то Фил наверняка прав. Их можно просто не брать в расчет.

– Давайте я изображу адвоката дьявола, – предложил Кокс, – и задам несколько вопросов, которые могут прийти людям в голову после размышлений на эту тему. Каждый ли разумный вид во Вселенной подвергается испытанию, как подвергался ему Адам?

– Не надо говорить всерьез об Адаме, – перебил Дюпре.

– Тогда род человеческий. В этом мы готовы согласиться? Все мы были испытаны и испытания не выдержали. В этом же и смысл воплощения Бога в Христе?

Кардинал кивнул, давая знак продолжать.

– Некоторые не выдержали испытания, – заключил Кокс, – но, предположительно, некоторые должны были выдержать.

– Может быть, они не подвергались ему? – предположил Барнегат.

Дюпре прикрыл глаза, обдумывая гипотезу.

– Это выглядит нечестно, – сказал он.

– Не по-американски, – уточнил Кокс.

– Хорошо, – подытожил Дюпре. – Кто-то выдержал испытание, кто-то не выдержал. Говори дальше.

– Ценой провала была смерть.

– Понимаю, к чему ты ведешь, – сказал кардинал. – У тех, кто выдержал испытание, сегодня должны быть бессмертные тела.

Дюпре закашлялся.

– Нам нужна логическая цепочка, не приводящая к бессмертному виду. Вряд ли кто-нибудь будет воспринимать такие утверждения всерьез. Ничто в природе бессмертным быть не может.

– Смерть, – продолжал настаивать Кокс, – есть расплата за грех. Либо среди звезд есть бессмертные, либо испытания не выдержал никто. И я предполагаю, если верно последнее, что испытание – фальшивое.

Наступило короткое молчание.

– Если, – заговорил Барнегат, – мы отринем подлинность испытания…

– То мы отринем и подлинность Искупителя, – договорил кардинал. – Джентльмены, вот такие вопросы меня й волнуют. А ведь они наверняка возникнут, когда будет разыгрываться это дело.

Дюпре был явно обеспокоен.

– Трудно это все прожевать, Джордж. Я думаю, лучший для нас образ действий – не говорить ничего, просто спускать на тормозах. Или ждать указаний из Ватикана. Пусть они разбираются. Если это станет вопросом, то будет и пастырское заявление.

– И ты думаешь, – спросил Кокс, – у них есть ответы получше наших?

– Не в этом дело, – возразил Дюпре.

– Именно в этом, – сказал кардинал. – Мы здесь не для того, чтобы перекладывать с себя ответственность. Нам нужен ответ, который охранит веру людей в этой епархии, тех людей, которые будут искать ответа. Если мы скажем не то, что надо, и не тогда, когда надо, можем оказаться по пояс в яме с крокодилами.

Даже в глубине покоев кардинала слышен был щелчок включившегося отопления. Дюпре рисовал фигурки в блокноте на краю стола. Сейчас он отложил ручку.

– Кто-нибудь помнит отца Балконского? – спросил он. – Кажется, нам грозит опасность повторить его пример.

– А кто такой отец Балконский? – спросил Барнегат. У Джесперсона весело сверкнули глаза.

– Он преподавал апологетику в Сен-Мишеле. Метод у него был такой: сформулировать какое-либо классическое опровержение веры – проблему зла, свободной воли, Божественного предвидения, чего угодно. Потом он начинал громить этот тезис, опираясь более или менее на св. Фому. Проблема была в том, что у него гораздо убедительнее получались опровержения веры, чем контраргументы. Довольно много семинаристов жаловались, у других возникали преждевременные сомнения о вере, а некоторые вообще уходили из Сен-Мишеля. Из Церкви, насколько я знаю, тоже.

– Если у нас не будет цельной и убедительной позиции, – сказал Кокс, – то мы можем посеять те самые сомнения, которые хотим отвести.

– И надо помнить еще кое-что, – добавил Кардинал. – Нам совершенно не нужна теологическая позиция, которая впоследствии станет доказуемо ложной.

– Или хуже того, – подхватил Дюпре. – Смешной.

– Я согласен с Филом, – заявил Барнегат. – Давайте ограничимся общим заявлением, что из Годдарда не может исходить ничего такого, что не предусмотрено заранее учением Церкви. Просто краткое заявление для широких масс.

Кардинал прикрыл веки. Серебряный наперсный крест сверкнул в лучах настольной лампы.

– Джек?

– Это было бы благоразумно.

– А я не столь уверен, – возразил Дюпре. – Не могу себе представить лучшего способа встревожить людей, чем сказать им, что волноваться не о чем.

На минуту воцарилось молчание.

– Может быть, – предложил Барнегат, – не следует вообще делать заявлений, пока не будем точно знать, с чем имеем дело. В приходы сообщим, что причин для тревоги нет. Всем, кто будет задавать вопросы, по крайней мере на данном этапе, мы просто предложим иметь веру, пока все не прояснится само.

Кардинал кивнул.

– Мне это не очень по душе, но таков, думаю, самый безопасный образ действий. Есть серьезные возражения?

– Это действительно лучший подход, – согласился Дюпре. – Люди будут верить, что бы ни случилось. – Он улыбнулся Коксу: – А нам остается лишь следовать их примеру.

– Значит, решено. Составим черновик письма главам приходов, строго конфиденциально. Ты его напишешь, Джек. Вырази нашу озабоченность. Дай инструкцию в ответ на вопросы говорить, что вера есть послание Бога человеку и ничего общего не имеет с внешними воздействиями. Сами священники этот вопрос поднимать не должны.

Оставшись один, кардинал еще долго сидел молча, погрузившись в кресло. До недавнего времени иные миры, о которых он думал, не имели физической природы. Но с тех пор, как правительство начало слушать звезды, у него было время задуматься о последствиях. И когда двумя годами раньше наблюдения над ближайшими солнечными системами привели к выводу, что человек одинок в создании Божьем, кардинал испытал облегчение.

Но вот теперь – вот это.

Когда я смотрю в небеса Твои, на дело рук Твоих, на луну и звезды, которые Ты поместил там, – что есть человек, что Ты должен думать о нем, или сын человеческий, чтобы Ты о нем заботился?

Доктор Арлай Паккард поправил на носу бифокальные очки и разложил на кафедре приготовленную речь. Это было его третье выступление перед обществом каролингов. В предыдущие разы он отличился, открыв существование дневника, который вел слуга Юстиниана Первого, где в деталях описывалась реакция императора на Ипподромный бунт; и документ, написанный рукой Григория Великого, направленный против турок и призывающий употреблять против них арбалеты. Сейчас он заранее дал понять, что в этом году у него тоже есть для общества интересный сюрприз.

И потому аудитория была в состоянии напряженного интереса. Паккард с удовольствием отметил присутствие Перро из Тампля, Дюбая и Комменеса из Принстона, Обюшона из Ла-Салля. И сказать, что сам Паккард не испытывал радостного подъема, значило бы недооценить ситуацию. Богатые венские гардины у него за спиной скрывали стеклянный сосуд с голографической копией письма Джона Виклифа ранее неизвестному стороннику, и в этом письме сообщалось о намерении создать английский перевод Библии. Письмо было найдено в каком-то лондонском сундуке всего несколько месяцев назад – в имуществе умершего галантерейщика, который сам не знал, чем владеет.

Паккард на кафедре сделал паузу, давая Таунсенду Харрису отойти назад после вступительных слов и в это время изучая текст и давая нарасти напряжению. Когда же он поднял глаза от бумаги, то неожиданно увидел, что Аллен Дюбай встал с места.

– Пока мы не начали, Алрай, – сказал Дюбай извиняющимся тоном, – я бы хотел сказать несколько слов по другой теме, но довольно срочной.

Неформальная манера всегда была фирменной маркой каролингов, но откровенной грубости они терпеть не собирались. Сидящий в переднем ряду Олсон буркнул довольно громко что-то насчет то ли филистимлян, то ли филистерства, а остальные повернулись к Дюбаю с видимым неудовольствием. Паккард, сумевший сохранить невозмутимость, хотя и чуть поджал губы, слегка наклонил голову и отступил от кафедры в сторону.

Какой-то был любопытный оттенок цвета лица у Дюбая – может быть, от солнечного света, прошедшего через цветное стекло витража с изображением Беатрисы Фалькенбергской. Или тому были внутренние причины более обыденной природы – во всяком случае, он казался явно не в себе. Жидкие волосы растрепаны, галстук съехал набок, кулаки агрессивно засунуты в карманы твидового пиджака.

– Я очень сожалею, что прервал доктора Паккарда, который знает, что я не сделал бы этого из-за пустяков, – произнес Дюбай, пробираясь от своего места в задних рядах к центральному проходу и потом быстрым шагом направляясь к кафедре.

– Сядьте, Дюбай! – проревел голос из переднего ряда, знакомый всем голос Гарви Блэкмена, палеонтолога из университета Виргинии, чей интерес в обществе каролингов был скорее социальным, нежели профессиональным. Он неровно дышал к другому члену общества, юной специалистке по древностям из Тампля.

Арт Хассель, специалист по Фридриху Барбароссе, вскочил на ноги.

– Сейчас не время для политики! – закричал он сердито, из чего все поняли, что он уже пытался отговорить Дюбая от этой выходки.

– Леди и джентльмены! – Дюбай протянул руки ладонями вперед, прося тишины. – Прежде всего я хочу поблагодарить доктора Паккарда за то, что он уступил мне…

– Не уступил, а ты его спихнул! – крикнул чей-то голос.

– …уступил мне микрофон. Я уже говорил частным образом со многими из присутствующих, и мы одинаково были встревожены и раздосадованы событиями последнего времени. Послание Геркулеса принадлежит нам всем, а не только правительству и не привилегированному меньшинству. И если кто-то должен осознать значение момента, то это мы…

– Хватит, Дюбай! – крикнул Таунсенд Харрис, вставая с председательского кресла. – Вы нарушаете порядок!

Но Дюбай гнул свое:

– И потому я предлагаю, чтобы мы сделали заявление… Харрис схватил его за рукав и попытался стащить с кафедры.

Тогда справа в первом ряду величественно поднялся Эверетт Тартаковер, высокий седеющий археолог из университета штата Огайо.

– Минутку. – Он ткнул в сторону Харриса скрюченным пальцем. – Я не одобряю методов доктора Дюбая, Харрис. Но в его словах есть смысл.

– Тогда пусть внесет предложение в оргкомитет! – отпарировал Харрис, продолжая бороться с Дюбаем.

– Й когда его рассмотрят? На следующий год?

Грейс Мак-Эвой, куратор университетского музея, поинтересовалась вслух, не умнее ли будет сначала хоть что-то узнать о содержании передачи с Геркулеса.

– В следующем месяце, – сказала она, – мы планируем электронное совещание…

Слева разразился хор воплей. Радакай Мелис из Бангкока вспрыгнул на просцениум и призвал к порядку. Когда наступил порядок или его подобие, он проклял экономическую политику Соединенных Штатов и их роль в непрекращающейся эксплуатации угнетенных народов Азии. Харрис, успевший оттащить в сторону Дюбая, бросился к Мелису.

Паккард воспользовался моментом, чтобы вернуться к микрофону.

Тут вскочила женщина в задних рядах, которую Паккард вообще никогда не видел.

– Если предоставить все доброй воле и человечности этого правительства, -г заорала она, – то мы никогда не узнаем правды! И сейчас уже может быть поздно! Мы теперь будем вечно задавать вопросы и гадать, какие еще важные куски от нас утаили, потому что какой-то бюрократ у себя в кабинете решил, что для национальной безопасности они представляют угрозу! Я вам скажу, в чем настоящая угроза: в сокрытии правды!

Все уже повскакали с кресел, и крик стал всеобщим. Где-то в восьмом ряду завязалась потасовка, выплеснулась на просцениум, поглотила стол председателя и накрыла Дюбая.

Единственный присутствующий журналист из «Эпистемолоджикал ревью» получил свой звездный час.

Паккард, умеющий понять, когда дело проиграно, несколько секунд грустно посмотрел на это зрелище, получил локтем в глаз, вышел за гардины, открыл витрину, вытащил письмо Виклифа и вышел через задний выход.

Н = .000321 у/1t/98733533y

Что ж, подумал Римфорд, старый черт все еще что-то может.

Было почти шесть часов утра. Римфорд занял для себя кабинет в западном крыле здания, отведенного под проект «Геркулес». Сейчас он там и сидел, усталый и раздраженный, закинув ноги на стол и уставясь в потолок. После получения второго сигнала он ни черта не мог понять. Вопреки его репутации в работе над переводом его затмевал узконаправленный талант Маевского и мощь компьютеров. Удалось вполне разумным образом разделить передачу на четыреста семнадцать разделов. Наборы данных, разделенные повторяющейся последовательностью символов.

Четыреста семнадцать предметных областей? Четыреста семнадцать глав истории? Четыреста семнадцать глав какой-то инструкции? Кто знает.

Сорок шесть и шесть десятых миллиона знаков составляют примерно семь миллионов слов плюс-минус сколько-то. Эквивалент, скажем… чего? Британской энциклопедии? Им прислали энциклопедию?

Следующий шаг анализа оказался более трудным: выделить несколько десятков синтаксических конструкций, тем самым показав, что у послания есть какой-то язык. Некоторые синтаксические функции удалось установить, и даже начали составлять предварительный словарь. Пока что лишь математических терминов, но это только начало. Во всем этом Римфорд был практически сторонним наблюдателем.

Все знают, что математика – занятие людей молодых, но видеть такую яркую к этому иллюстрацию, да еще в лице нахального типа, который вроде как не знал о репутации Римфорда, было очень неприятно. Числа больше не составляли для него стройную картину. Он не ощущал ослабления способностей, но интуиция прежних дней, когда уравнения возникали из того уровня подсознательного восприятия, которого он сейчас дортичь не мог, исчезла.

Но быть может, не совсем. Кто еще понял бы значение формулы в наборе данных № 41, а потому важность сегмента в целом?

Проект «Геркулес», если только Римфорд сможет заставить себя работать на полную мощность, составит вершину его карьеры. Когда он будет закончен, суть передачи разгадана и тайны ее раскрыты, когда подробности можно будет спокойно предоставить техническим работникам, он с удовольствием уйдет в созерцательное существование. И в историю.

Н = .000321 y/lt/98733533y

Где у есть расстояние, которое проходит свет за время одного оборота Беты вокруг Альфы, а t равняется 68 часам 43 минутам 34 секундам – период обращения Беты, а результат подозрительно близок к его собственной оценке константы Хаббла: скорости расширения Вселенной.

Великолепно! Это был один из лучших моментов жизни, богатой победами большими и малыми. Римфорд занялся рассмотрением других математических соотношений: возможно, эффекта Комптона или принципа Маха. Харли всем им говорил: кто знает, что может быть скрыто в этих электронных импульсах?

Но при всем своем радостном возбуждении Римфорд ощущал усталость. И нарушил свое жизненное кредо: работать в собственном темпе, отводить необходимое время на восстановление и не реагировать на давление обстоятельств. Однако слишком многое было заключено в лежащих перед ним числах и символах такого, что не давало спать: предположения и соотношения мучительно знакомые, но значение их ускользало.

И он начал ощущать нежелание разгадывать передачу от культуры, способной управлять звездами. Какими знаниями может обладать такая культура? Измерили ее носители длину и ширину видимой Вселенной, подсчитали все ее досточки, разобрались в ее зубцах и шестеренках? Может быть, они даже узнали, как она была создана? И нашли рациональное объяснение ее существованию?

Он так и сидел с закрытыми глазами.

Надо было отдохнуть^ И к тому же центр и его кабинеты не являлись проводниками мысли. Работать у себя дома Римфорд не любил. Хоть он и взял себе полную копию передачи, но не имел доступа к программам центра или к его развивающимся базам данных, а без них трудно было бы работать с материалом.

Он просто был слишком измотан, чтобы сейчас сидеть в офисе. И потому он отключил компьютер, надел пиджак, попрощался с лаборантами, глядевшими ему вслед, и прошел через пост службы безопасности, который теперь поставили перед лабораторией.

Вилла, отведенная ему центром, была скромной, но удобной. Застекленную веранду Римфорд превратил в рабочий кабинет, где проводил почти все время. В маленькой гостиной стояла уютная мебель, и Гарри снабдил комнату запасом книг по предмету второй любви Римфорда – театру.

Он принял душ и попытался отвлечься, готовя яичницу с ветчиной, хотя есть не особенно хотелось. Все же он торопливо позавтракал, оставив недоеденный тост. Свой кабинет на веранде он закрыл, когда вступили в действие новые процедуры безопасности, и перенес все внутрь, чтобы его не могли увидеть за работой. Делать записи за пределами лаборатории запрещалось, как и обсуждать любые данные проекта «Геркулес». Конечно, это был идиотизм – ожидать, что исследователи ничего не будут говорить об открытии такого рода, но повсюду висели плакаты, обещающие для нарушителей баснословные штрафы и тюремный срок.

Римфорд прятал компакт-диск с данными среди «Избранного» Баха. Вздохнув по поводу затруднений, создаваемых ретроградным внешним миром, он достал диск и вставил его в компьютер. Но сосредоточиться оказалось трудно. Минуту он тупо смотрел на экран. По нему бежали строки цифр и букв, представляющих алтейские символы. Еще раз вздохнув, Римфорд отключил это все, сунул диск обратно в коробку с музыкой Баха и лег на софу.

– Гарри, у нас тут полно народу, – сказал Паркинсон. Он говорил из гостевого центра сразу за восточными воротами.

– Неудивительно, – отозвался Гарри. – И наверняка большие толпы так и будут собираться, пока вся эта история немного не притихнет. Мы можем справиться?

– Гарри, в лавке не хватит сувениров. Но они уже переполняют демонстрационные зоны.

– Есть враждебно настроенные?

– Есть, не слишком много. В основном люди того типа, что у нас обычно здесь бывали, только их очень много. И у некоторых в руках плакаты.

– Какие, например?

– «Руки прочь от Гондураса» – вроде таких. Есть транспарант, где нас обвиняют, что из-за таких, как мы, не хватает школьных завтраков. Еще плакаты с Иисусом. Эти, наверное, хотят, чтобы мы обращали алтейцев.

– О'кей, – сказал Гарри. – Работайте как обычно. Постарайтесь ускорить операции, чтобы побольше пропустить народу и выпустить. А я извещу службу безопасности, пусть они тебе кого-нибудь пришлют.

Гарри позвонил Шенкену. Через несколько минут вошел Сэм Флейшер, помощник Гарри по административным вопросам. Он был пожилой, лысый, с венчиком рыжеватых волос.

– Насыщенный сегодня обещается день, Гарри.

– Я думал, у нас год ожидается насыщенный. В чем дело, Сэм?

– Телефоны раскаляются. Я посадил на них опять Донну и Бетти плюс еще парочку прихватил из других отделов. Кстати, почти все звонки с комплиментами. Люди считают, что мы тут прекрасно работаем. И очень интересуются Геркулесом.

– Отлично.

– Несколько психов. Одна дама из Гринбелта божится, что у нее в гараже стоит летающее блюдце. Еще кто-то предупредил, что банда террористов в пикапе едет захватывать нас штурмом. – Его улыбка погасла. – Но некоторые звонки жутковатые. Ходят слухи, что мы связаны с дьяволом. Говорят, что мы творим дело Сатаны и суем нос туда, куда Господь не велел, ну и так далее. Знаешь, сидеть и такое слушать – это несколько нервирует.

– Надо выпустить на телевидение Пита, – сказал Гарри. – Пусть изобразит Дракулу в самом лучшем виде. Это их отпугнет.

– Послушай, есть ещё одна вещь, и я боюсь, что она связана с синдромом дьявола. Та забавная картинка из ручек и ножек: она очень многих напугала. Все хотят'Знать, что это такое, и очень трудно объяснить, насколько далеко от нас алтейцы.

– И что мы сейчас говорим?

– Тед Паркинсон кому-то сказал, что считает, будто это вроде кабельной разводки. Мы примерно в этом духе и отвечаем.

– О'кей, это хорошо. Так и делайте, пока события нас не догонят.

– Кстати, Гарри… – Голос Флейшера вдруг изменился. – Да?

– Ты думаешь, так эти типы и выглядят?

– Возможно. Еще что-нибудь?

– Да. Нам достается сильнее за то, что мы не все рассказываем. Я понимаю, что в Белом доме им тоже несладко приходится. Очевидно, многое устраивают конгрессмены-демократы, которые пытаются использовать вопрос как дубину для головы президента.

Правдоподобно. Гарри сделал глубокий вдох, очередной раз искренне пожалел, что не стал зубным врачом, как хотел в детстве, и решил, что надо хоть ненадолго отсюда слинять.

Эдне он сказал, что пойдет в гостевой центр, натянул пиджак и вышел к своей машине.

Политики всегда готовы пожертвовать общим благом ради лишних голосов. И предстоящие в будущем ноябре президентские выборы действовали как увеличительное стекло на все, связанное с проектом «Геркулес». Забавно, что событие, произошедшее более миллиона лет назад, оказывает влияние на президентскую кампанию двадцать первого века.

Одним из первых действий Дэйва Шенкена было строительство непроницаемого барьера вокруг гостевого центра, чтобы отделить его от остальной территории. Гарри припарковался на стоянке у семнадцатого здания и вошел через вспомогательные ворота. Паркинсон не преувеличил: воскресная толпа захлестнула ведущую к центру дорогу и всю парковку. Люди несли воздушные шары и транспаранты, мешки и кулеры с едой. Приехала по Консервейшн-роуд полиция Гринбелта и пыталась как-то регулировать движение на двухполосном асфальте.

Гости рассыпались по всей территории, а на северной стороне напирали на забор Шенкена. Многие вообще не проявляли желания войти в центр – они бродили, лениво переговариваясь, поглощая сандвичи и колу. Немногочисленные транспаранты занимали стратегические высоты, но их вроде бы никто не принимал всерьез. У Гарри создалось впечатление, что эти люди просто ощутили дыхание истории и захотели оказаться поближе.

Так, собственно, и должно было быть: спокойное и дружелюбное празднование достижения, которое в некотором смысле принадлежит всем. Он сперва хотел войти в гостевой центр через заднюю дверь, минуя толпу, но обошел здание спереди и вошел с толпой.

Здесь были люди всех возрастов и рас. Некоторые подозрительно походили на правительственных чиновников в выходной день. Может быть, отгул взяли. Не такой день, чтобы торчать в стенах офиса. Люди пели, поднимали детей на плечи, щелкали фотоаппаратами. Но в основном просто сидели на теплом солнышке и любовались на тарелки антенн.

Преподобный Роберт Фримен, доктор богословия, закончил начерно письмо с призывом жертвовать, приложенное к отчету больницы, который должен был выйти к концу недели. Перечитал его, с удовлетворением отметил, что такое письмо должно привлечь сочувствие и деньги двух миллионов его последователей, и бросил его в коробку исходящих для перепечатки.