Текст книги "Метод инспектора Авраама"

Автор книги: Дрор Мишани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

Инспектор смял листок и запихнул его к себе в карман, чтобы никто его не нашел.

16

Он ответил Марьянке в субботу перед обедом, из дома. Написал, что расследование закончилось и Офер мертв, и что еще не ясно, где и как будут проводиться поиски его тела. Полиции Кипра, Турции и Греции передана просьба оповестить полицию Израиля в том случае, если чемодан с телом мертвого подростка будет выброшен на берег или найден в море местными рыбаками. Авраам не стал добавлять подробностей, потому что решил ни с кем не вести разговоров о том, что случилось.

Меньше чем через полчаса пришел ответ. Марьянка выражала свои соболезнования и спрашивала, как поживает он сам. В конце своего короткого сообщения она написала: «Иногда молитвы не помогают». Инспектор ответил, что поживает плохо и что собирается взять отпуск, чтобы прийти в себя, и спросил, как она. На этот раз девушка ответила спустя несколько часов, ночью, и он прочел ее письмо в воскресенье в полседьмого утра, вскоре после того как проснулся. Марьянка писала, что рассталась с Гийомом и что у нее тоже времена не из лучших. Их с Гийомом совместные смены в транспортной полиции не делают расставание более легким, и она тоже подумывает об отпуске. Не объяснив самому себе, пишет ли он это из вежливости, Авраам пригласил ее провести отпуск в Израиле и пообещал вознаградить за экскурсию по Брюсселю. В Бельгии было полшестого утра, но она ответила сразу, одной фразой: «Ты серьезно?» Он ответил одним словом: «Да».

Информация об этом деле и его раскрытии попала в воскресные газеты, когда Рафаэлю Шараби был продлен арест до предъявления обвинения. Статья о гибели Офера шла под заголовком: «Семейная трагедия в Холоне». Обстоятельства жестокой разборки, приведшей к смерти Офера, в статье не раскрывались. На разглашение большей части информации прокуратура наложила запрет, потому что в деле были замешаны несовершеннолетние. Те, кто был в курсе дела, знали, почему журналисты проявляют к отцу, убившему сына, относительную терпимость. Адвокаты Рафаэля утверждали, что он – преданный своим детям отец, и что из-за этого несчастного случая его мир рухнул, а в одном из сообщений говорилось, что прокуратура взвешивает возможность не обвинять его в попытке помешать следствию и не будет возражать против смягчения наказания. Про Офера писали очень мало, будто он был забыт или снова пропал без вести.

Авраам Авраам отказывался давать интервью для радио и телевидения, но в те два дня, когда пресса еще проявляла интерес к этому делу, с ней общался Шрапштейн. Он возник в трех телевизионных передачах и дважды выступал в утренних новостях по радио. Его спросили об этом «запутанном деле, не обо всех деталях которого можно говорить», и когда журналисты упомянули про «изощренные трюки, в результате которых удалось раскрыть это дело», он заговорщически улыбнулся. Эяль также выразил сочувствие свалившемуся на отца Офера несчастью, и в ответ на вопрос одного из журналистов сказал, что Рафаэль Шараби выразил искреннее раскаяние в том, что они скрыли эту трагедию. Когда же его просили описать собственные чувства в связи с раскрытием этого дела, Шрапштейн неизменно повторял одну и ту же фразу: «Нет сомнения, что для меня, как следователя израильской полиции, это был один из тяжелейших моментов жизни, но такова наша работа».

В воскресенье вечером, сразу после того, как по 10-му каналу передали краткое сообщение о трагедии в Холоне, в квартире Авраама Авраама зазвонил телефон. Еще не подняв трубку, он знал, кто на проводе.

Мать.

– Ты новости смотришь? – спросила она взволнованным голосом.

– Нет. А что? – Инспектор ослабил звук голоса, идущего из трубки.

– Но ты ведь участвовал в расследовании дела мальчика, которого убил отец, разве не так? Я сейчас просмотрела репортаж по телевизору, и про тебя там даже словом не обмолвились. Уверена, что я этого отца когда-то видела. Он, может, ходит по той же трассе, что и я.

Авраам подтвердил, что участвовал в этом расследовании. Отрицать это он не мог, потому что родители слышали о его кратком появлении на телевизионном экране, когда Офер был еще в розыске.

– Говорю тебе, я с самого начала чувствовала, что это отец что-то с ним сотворил, – заявила его мать. – Не знаю почему, но у меня было такое ощущение. Ты этого отца сам допрашивал?

Инспектор сказал, что нет.

– А Шрапштейна ты знаешь? – продолжала она. – Его показали в передаче. Ты с ним работаешь? Очень эффектный молодой человек.

– Эффектный, это правда, – согласился Авраам.

– Ты в курсе, сколько ему лет? Он женат?

* * *

Встреча с Иланой была назначена на утро понедельника. Авраам припозднился, но она тепло его встретила.

– Я тебя ждала, – сказала женщина. На ней была не форма, а фиолетовое платье, которое ей не шло и которого инспектор раньше не видел.

После каждого большого расследования они всегда проводили итоговое совещание. Чаще всего в кабинете полковника Лим, а изредка в кафе, где сидели за обедом или за ужином. Поднимали рюмочку, анализировали ход ведения расследования, пытались найти ошибки, чтобы в дальнейшем к ним не возвращаться. Обоим было ясно, что на этот раз все будет по-другому. Слишком много они напортачили, так что у них не было никакой причины для праздника.

Почему Аврааму показалось, что их отношения уже не вернутся к тем, что были до этого? Илана все время работала бок о бок с ним и, возможно, удержала его от многих серьезных ошибок, в которые он влип бы. Она также поддержала его решение не участвовать в экспертизах по реконструкции событий. Инспектору не хотелось возвращаться в ту квартиру. Что-то внутри не давало ему открыть дверь в комнату Данит, которую Хана закрыла перед ним. Шрапштейн привез Рафаэля Шараби в дом на улице Гистадрут, привез в четверг ночью, чтобы рядом было как можно меньше любопытных глаз, и глядел, как он грохает Маалюля, исполняющего роль Офера, об одну из стен. Из-за того, что прошло много времени, следов борьбы или каких-то других примет жестокой разборки, происходившей в комнате, уже не осталось. Рафаэль сначала шибанул Маалюля о выкрашенную в розовое стену, часть которой была занята этажеркой с игрушками, а потом швырнул его в другую стену, выкрашенную в белый цвет. Когда Илана описала эту реконструкцию, Авраам Авраам вдруг вспомнил показания жены Зеева Авни, данные в первый день расследования. Они сидели у Авни на кухне, и у нее на руках был малыш. Ей припомнились ссора или разборка, которые слышались из квартиры над ними, и она была почти уверена, что это было во вторник вечером. Инспектор не забыл про эти ее слова, он пытался найти им подтверждение в показаниях других соседей, однако не сумел. Но ведь все было черным по белому!

– Ты когда идешь в отпуск? – спросила Лим.

– Может, во вторник, – ответил Авраам. – Я еще точно не договорился.

– И когда возвращаешься?

– Еще не решил, сколько это займет. – У него имелись планы, в которые он не был готов посвящать Илану.

Авраам любил ее кабинет. Фотографию моста Лайонс-Гейт, знакомые лица на других снимках, окно, которое открывалось только для него и которое зачастую вливало в него жизнь. Но он больше не хотел считать этот кабинет своим домом.

Лим сказала, что до начала отпуска ему бы не стоило браться за новые дела, и он кивнул.

– Почему ты считаешь, что это дело было особо тяжким для тебя? – вдруг спросила женщина.

– Оно для всех было тяжким, разве не так? – попытался инспектор отвертеться от разговора.

– Да. Но для тебя особенно, – настаивала Илана.

Вопрос, который и ему самому не давал покоя. Авраам не находил на него ответа. Может, из-за близости к месту преступления, а может, из-за потери контроля над происходящим…

– По-моему, это чувство вины, – сказала полковник. – Ты с самого начала чувствовал вину по отношению к Оферу и его родителям, и это мешало тебе увидеть, что происходит на самом деле. А в конце… ладно, что было в конце, ты знаешь.

Но инспектор не чувствовал, что знает, и считал, что Илана ошибается, думая, что вся суть в чувстве вины. Он не хотел говорить с ней о себе и спросил, что решили в прокуратуре по поводу Ханы Шараби. Оказалось, что ее отпустили домой и что еще не решено, какой будет вынесен обвинительный приговор. Если вообще будет вынесен. Детей пока вернули матери. Лим рассказала, что из разговора Маалюля с теми приятелями, с которыми родители Офера встречались в вечер трагических событий, стало ясно, что Хана, видимо, и вправду вернулась домой позже мужа, а не вместе с ним – всё, как она сказала. В любом случае все равно не было доказательств, что в момент гибели Офера она отсутствовала.

Все это Авраама уже не интересовало.

Сказать было нечего, и какое-то время они сидели в молчании.

– Куда-то уезжаешь? – спросила Илана.

– Куда? – откликнулся инспектор. – Останусь дома. Может, наконец, малость наведу там порядок.

* * *

Возвратившись в участок, он попытался поймать компьютерную группу, но не смог. Нужно было снять со страницы пропавших на полицейском веб-сайте фотографию Офера. С экрана компьютера на Авраама глядел худенький подросток с намеком на черные усики под носом. И другие пропавшие тоже смотрели с маленьких фоток. Иногда уже очень старых. Там были ребята и девчонки, которых видели в последний раз в 2008 году, а то и в 1996-м, и в 1994-м. Инспектор увеличил одну из фотографий. «Полное имя: Михаил Лутенко, пол – мужской, год рождения – 1980. Родной язык: русский, другие языки: иврит. Рост: 173; нос: обычный; комплекция: худой; цвет кожи: светлый. Очки: не носит: место проживания: Рамат-Ган. В последний раз видели: в Рамат-Гане. Дата исчезновения: 23.06.1997».

Кто-то тихо постучал в дверь. Это была Литаль Леви, дежурная, которая в день рождения Авраама позвонила ему, чтобы сообщить об анонимном телефонном звонке по поводу Офера.

– Кто-то оставил это для вас, – сказала она, войдя, и протянула ему коричневый конверт, на котором черными чернилами было написано: «Инспектору Ави Аврааму».

– Он еще здесь? – Авраам поспешно встал, но Леви сказала, что мужчина, оставивший конверт, уже ушел. Она успела спросить инспектора, не хочет ли он с ней пообедать, но тот уже выскочил на улицу. Зеева Авни нигде не было.

Закурив сигарету и присев на ступеньки, Авраам прочел письмо.

Здравствуйте, инспектор Авраам!

Вы, без сомнения, удивитесь этому моему письму. На самом деле я и не думал Вам писать, пока не увидел в газетах репортажи об Офере Шараби и не понял, что и мне тоже положено сказать заключительное слово. Конечно же, этот этап моей жизни останется со мной на веки вечные, но мне бы хотелось двинуться дальше, как и Вам, разумеется. Больше всего на свете мне хотелось бы встретиться и поговорить с Вами не в полиции, а в каком-то более приятном и дружественном месте, продолжить – вернее, начать – беседу, которую я надеялся с Вами провести и не сумел. Но поскольку это нереально (не так ли?), я вынужден написать Вам письмо – тоже, конечно, вещь спорная (а кто-то скажет, что и несколько абсурдная), если учесть обстоятельства нашего с Вами знакомства.

Прежде всего мне важно, чтобы Вы знали: я еще должен как-то свыкнуться с тем, что сотворил, даже и теперь, когда обнаружил (в известной мере, разумеется, – мне не все известно), насколько существенной была моя роль в разоблачении родителей Офера, а может, именно поэтому. Совершенно ясно, что Рафаэль Шараби заслужил свое наказание, и мне не хотелось бы, чтобы это было иначе. Но мне тяжело оттого, что я оказался пружиной капкана, который Вы ему расставили (если это не звучит слишком самонадеянно). Задним числом я предпочел бы отказаться от Вашего «великодушного предложения» или, если точнее, оказаться человеком, который способен на отказ. К сожалению, я пока еще не таков. Когда я грызу себя за малодушие, из-за которого принял Ваше «предложение», я пытаюсь убедить себя, что у меня не было выбора, – из-за жены и сына. И говорю себе, что сегодня располагаю компроматом против полиции. Мы находимся нынче почти в равном положении, не так ли? Вам известны обо мне вещи, о которых я не желал бы никому сообщать, и я тоже знаю о Вас нечто, что Вам не хотелось бы разглашать (это не угроза).

Второе, что я хотел Вам написать – это то, что наша с Вами встреча глубоко меня разочаровала (я надеюсь, Вы сможете правильно понять мою искренность). Когда мы встретились, у меня возникло чувство, что у нас может выйти откровенный разговор, но, видимо, я в Вас ошибся. С первой же минуты Вы не понимали ни меня, ни моих намерений, поспешили меня осудить, и все, что я рассказал вам о своем участии в Офере, обернули в подозрения против меня – да настолько, что мне самому сегодня трудно вспоминать об отношениях с Офером, не заподозрив в них какие-то не те поползновения. И за это мне трудно Вас простить. Под конец Вы воспользовались моим доверием и уважением к Вам, чтобы достичь своих целей (кстати, Вы уже продвинулись в чине или получили благодарность за «успехи»?).

И последнее: это мне важнее написать для себя, чем для Вас, и связано это с писательством. То, что я начал писать, я продолжать не буду, по этому поводу не беспокойтесь; хотя сегодня я понимаю истинную силу писем, которые написал. В общем-то, без моего собственного ведома (теперь Вы мне верите?) эти письма вместили правду – правду художественную и правду фактическую – задолго до того, как она стала известна всем вам. Возможно, это то, что люди имеют в виду, когда говорят о наитии. Я ощущаю определенное удовлетворение (и трепет), когда думаю про то, как родители Офера читают его письма, полные обвинений, которые он осмелился бросить им в то время, как они скрывали от всех свою вину. И это подталкивает меня писать, несмотря на все запугивания (не только от Вас, но и от других). Не знаю, что я напишу, но знаю, что это произойдет, и довольно скоро. Может быть, это будет книга о следователях полиции? Мой сын Эли подошел к возрасту, когда ему нравится слушать истории, которые я сочиняю, пусть он и не все понимает; и может быть, именно детская литература – верное для меня направление.

Расстанемся друзьями?

Зеев Авни.

NB. Если Вы случайно решите меня разыскать – конечно, через несколько недель, – то не ищите по прежнему адресу. Мы собираемся переехать, хотя никто в доме не знает о моей причастности к этому делу (и хотелось бы, чтобы так оно и осталось). Это не то место, где нам хотелось бы растить Эли, да и в любом случае я собирался переехать.

Подшить ли это письмо в папку дела? Или выбросить в мусор? Или сохранить до последующего следствия, с которым, как выяснится, Зеев Авни как-то связан? За все годы работы в полиции Авраам не встречал человека такого типа, как Авни, приложившего все возможные усилия к тому, чтобы стать объектом для полицейского расследования. Судя по всему, Зеев испытывал острую потребность в чем-то исповедаться, только вот инспектор не сумел обнаружить, в чем именно. Может, Авни и сам этого не смог.

* * *

Марьянка прилетела неделю спустя. В понедельник, в четыре дня. Коротко подстриженные каштановые волосы; синие джинсы и розовая кофточка, коротенькая, в цветочек; на ногах спортивные туфли. Они с Авраамом дважды расцеловались в щеки, после чего он взял у нее серебристый чемодан и покатил его к стоянке. При этом инспектор не смог не вспомнить про чемодан, в который был запихнут Офер, и его гостья как будто бы заметила тень, набежавшую на его лицо.

В предыдущий уик-энд Авраам привел в порядок квартиру. Много месяцев миновало с тех пор, как там в последний раз побывала женщина, и почти два года с тех пор, как она осталась в ней ночевать. В четверг, в последний рабочий день, инспектор, смотавшись пораньше, поехал в промышленную зону Южного Холона и купил там раскладной диван, а потом опустошил маленькую комнату, служившую одновременно кабинетом и кладовкой. Коробки со старыми бумагами, частично связанными с работой, а частично – с личной жизнью, он спустил на склад под лестницей, два пыльных вентилятора и старую стереосистему выбросил в мусорный бак, а рабочий столик с компьютером перенес в гостиную. Когда наступил вечер, Авраам при унылом свете от свисающей с потолка грязной люстры надраил окна, понадеявшись, что ничего не упустил. А наутро выскреб остальные комнаты, в особенности кухню, и поехал в Тель-Авив отовариться на базаре Кармель – накупил зелени, фруктов и разных специй с орешками, и приобрел новое белье для раскладного дивана, который доставили в воскресенье утром. Он не знал, будут ли они с бельгийской гостьей ужинать дома, да и вообще не знал, будут ли они проводить вместе все то время, что Марьянка проведет в Израиле. В субботу он на всякий случай многие часы рыскал по Интернету в поисках лучших ресторанов Тель-Авива, а кроме того, решил, что если Марьянка предпочтет обед или ужин у него в квартире, он скажет ей, что обычно ест не дома, и пригласит ее сходить на пару за покупками в местный супермаркет. Стоит ли ему строить планы на вечера, полицейский тоже не знал.

Квартира Марьянке понравилась. Она осторожно ходила по гостиной, будто находилась в гостях у кого-то совершенного чужого, осмотрела картины, развешанные по стенам, и фотографию в черно-белой рамке, на которой отец вез маленького сынишку на раме велосипеда по деревенской дороге, прочла названия дисков, расставленных на высокой металлической полке, и остановилась возле этажерки с книгами.

– Это те детективы, о которых ты мне рассказывал? – спросила она. Почти все книги были на иврите.

– Да, и они тоже. Я покажу тебе гостевую, – сказал Авраам и отвел ее в освобожденную комнатушку. Без коробок и столика с компьютером, но с раскладным диваном, голубыми подушечками и маленькой люстрой, которую он успел купить утром, эта каморка казалась просторной и светлой.

Инспектор предложил гостье поехать в Тель-Авив или в Яффу – поужинать и поговорить о планах ее пребывания. Но Марьянка устала от долгого сидения и поездок, и ей хотелось размять ноги. Она спросила, нельзя ли сходить в Тель-Авив пешком, и ее коллега расхохотался.

– Тогда пройдемся здесь. Мне хочется прогуляться, – предложила девушка.

– Но тут не на что глядеть и негде поесть, – возразил инспектор.

– Ты здесь живешь, правда? – сказала Марьянка. – Значит, здесь, конечно же, есть на что поглядеть. Я попала в город, где никогда не была. Думаешь, это может быть скучно? Кстати, как ты его назвал?

Они гуляли по улицам Холона. Гостья шла медленно, рассматривая жилые дома, лица прохожих и то, как они одеты, будто приехала в Нью-Йорк или выполняла какое-то тайное шпионское поручение. Лишь по одной улице нельзя было идти, и Авраам повел ее кружным путем. На обратном пути они прошли мимо дома его родителей на улице Алуфей Цахал.

– Когда же я наконец с ними встречусь? – спросила девушка.

– Придут к нам на свадьбу, там и встретишься, – отозвался ее спутник.

Все было странно и по-другому, будто они продолжали гулять по Брюсселю. Они говорили по-английски, и Авраам Авраам подумал, что впервые говорит на чужом языке в городе, где родился и прожил почти всю жизнь.

– Что случилось с Гийомом? – спросил он Марьянку.

– Ничего особенного, – сказала она. – Я уже через две недели поняла, что не влюблена в него, но мне не удавалось с этим покончить. Второй раз наступаю на те же грабли – начинаю хороводить с кем-то с работы…

– И что же он?

Девушка улыбнулась.

– Он в меня тоже не влюблен. Думаю, он втайне вздыхает по Элизе, жене Жан-Марка.

Это звучало логично.

Пока Авраам искал в кармане ключи перед дверью своей квартиры, Марьянка вдруг сказала:

– Я не расспрашивала тебя про то расследование не потому, что не хотела, а просто почувствовала, что тебе самому этого не хочется. Но если ты можешь поговорить о том, что там было и как, знай, что мне хочется послушать.

Они поели помидоров и оранжевых перцев, а также манго, винограда и арбуза с толстыми ломтями хлеба – всего, что было в доме инспектора, – и немножко посмотрели телевизор, потому что Марьянке захотелось послушать иврит. Потом они наметили план на оставшуюся неделю. Чуть позже десяти девушка отправилась в душ и вышла из ванной в пижаме. Она поцеловала хозяина дома в щеку, пожелала ему спокойной ночи и ушла к себе в комнату. Авраам помыл посуду на кухне, и когда он вернулся в гостиную почитать, гостья пришла и села рядом. Она согнула коленки и уложила босые ступни на диван. А потом спросила:

– Можно присесть поближе к тебе?

Сердце инспектора отяжелело от возбуждения.

– Да, – ответил он.

Потом между ними завязалась дивная возня. Авраам не всегда понимал, чего Марьянка ждет от него. Время от времени она отступала, клала на его губы палец и просила остановиться, а были минуты, когда он чувствовал, как ее тело зазывает его. Он предложил перейти в спальню, но ей захотелось остаться в гостиной, и она попросила его выключить свет. В темноте она искала взглядом его глаза, даже когда он их закрыл. Инспектору хотелось держать их открытыми, чтобы все время смотреть на ее руки, прикасающиеся к нему, и на ее хрупкое тело в его объятиях – но ему это не всегда удавалось. И ему не верилось, что с ним происходит нечто столь чудесное.

В темной гостиной, нагие, они слушали «Абсолютное начало» Дэвида Боуи.

– Чтобы было ясно, спать я пойду к себе в комнату, – сказала после этого Марьянка, и Авраам Авраам не понял, действительно ли она собралась это сделать.

– Не то чтобы я возражал, но непонятно, зачем ты это сделала? – поинтересовался он.

– Потому что очень хотела и потому что немножко не хотела, – ответила девушка. – И потому что этого нельзя делать. И потому что теперь нам будет еще легче, чем было раньше.

Аврааму и вправду было очень легко. Он спал в своей постели, а когда проснулся и вышел из спальни, увидел Марьянку через открытую дверь ванной – она стояла и чистила зубы.

* * *

Не придись эта неделя впритык к расследованию, она была бы самой прекрасной неделей в его жизни. Во вторник они поехали в Масаду и на Мертвое море, где Авраам Авраам смотрел с берега на Марьянку, как она нерешительно входит в соленую плотную воду и мажет лоб и щеки целебной грязью. Лично он ненавидел Мертвое море с детских лет. В среду рано утром Авраам отвез свою гостью в Восточный Иерусалим, и оттуда она уже сама отправилась на такси в Вифлеем. Он пожалел, что не откликнулся на ее мольбы присоединиться к ней, особенно когда увидел, какой серьезной и тихой она была, когда вернулась. Марьянка как-то нежнее касалась его лица и рук и рассказала ему, что больше часа сидела в храме Рождества Христова и думала про свою жизнь.

– О чем попросила? – поинтересовался инспектор.

– Ни о чем; это ведь не колодец желаний, это церковь, – ответила девушка. – Я чувствовала, что хочу измениться, но не знаю как.

В тот вечер она отклонила предложение прогуляться по берегу моря в Тель-Авиве и осталась читать в своей комнате, а Авраам заснул в отчаянии и страхе. Но наутро, открыв глаза, он увидел, что она спит рядом.

Марьянка не шутила, когда сказала, что хочет встретиться с его родителями, и он позвонил в четверг матери и сообщил, что у него гостья из Бельгии.

– Может, придете в пятницу на ужин? – тут же предложила мать, и, к ее полному изумлению, сын не отказал ей.

В тот день она еще два раза звонила ему: узнать, что едят бельгийцы и как насчет фрикаделек в соусе, прилично ли это? Инспектор слышал, как рядом бурчит его отец:

– Что ты так нервничаешь? Приготовь ей рис с фасолью. Она наверняка такого не едала.

Марьянка уперлась, что они не могут прийти в гости без бутылки вина.

К великому удивлению Авраама, ужин не закончился кошмаром. Его родители принарядились, а отец даже обул ботинки. Они накрыли на стол в гостиной, и мать поставила в его центре зеленую стеклянную вазу с красивым букетом белых роз. Марьянка надела черное платье, и инспектор впервые увидел, что она подкрасилась. Родители не задали вопросов по поводу того, что за отношения у него с бельгийской гостьей, а сами они вдаваться в это не стали. Мать спросила девушку, откуда у нее такое имя, и та объяснила, что родилась в Словении и эмигрировала с семьей в Бельгию.

– А, так вы не бельгийка! – разочарованным тоном сказала хозяйка дома.

– А сами мы что, отсюда? Мои родители родились в Ираке, а где, как вы думаете, родилась она? В Венгрии, – сказал ее муж, и мать Авраама пробурчала на иврите:

– Что ты морочишь ей голову; какое ей дело до того, где я родилась?

Инспектор почувствовал, как пальцы Марьянки карабкаются под столом к его бедру и выше. Хозяйка убрала тарелки, в которых подавала первое блюдо, и он пошел за ней на кухню, помочь.

– Она прелесть, очень хорошенькая. Где ты с ней познакомился? – прошептала его мать.

– Встретились в Бельгии, – сказал полицейский, но распространяться об этом не стал.

Марьянка осталась сидеть за столом. Авраам видел из кухни, как она смотрит на его отца серьезными глазами. Она и вправду была очень прикольной, и инспектор спросил себя: а вдруг, по бельгийским или словенским понятиям, он и сам ничего мужик?

Разговор по-английски был тяжел для Авраама-старшего. Сперва он еще старался говорить на этом языке, а потом перешел на иврит и ждал, пока его слова переведут, а после и вовсе устал и замолк. Опустив взгляд в тарелку, он осторожно засовывал еду в рот, хотя все остальные уже поели. Перед ужином инспектор рассказал Марьянке о состоянии его здоровья, и она терпеливо слушала его отца, даже когда он лопотал на иврите бессмыслицы. В конце ужина отец вдруг пробормотал будто про себя:

– Хорошо, что вы уезжаете из Израиля. Нечего вам здесь искать. – А потом, обратившись к Марьянке, он добавил на иврите: – Я буду очень по нему скучать. Знаешь, как я его люблю?

* * *

На следующий день они поехали в Иерусалим. Это была суббота, последний день отпуска Марьянки. Сначала гуляли по западному городу – Авраам взял ее в Нахлаот и показал улочки, на которых жил его дед и на одной из которых целый год жил он сам во время учебы. Город выглядел пустым, вокруг не было слышно ни звука. Воздух казался душным от грусти расставания.

Сразу после возвращения оттуда Марьянка попросила инспектора взять ее на Елеонскую гору. Ее отец, который несколько лет назад побывал в Израиле, рассказал ей о святости этой горы и о красоте Иерусалима, открывающегося с ее высоты. Авраам Авраам поплутал по новым шоссе, ведущим к восточному городу, пока не нашел нужную дорогу. В восточной части движение стало бурным, и чем выше в гору они поднимались, тем сильнее становилась толкотня туристов. Полицейские присели на деревянную скамейку – и Иерусалим раскинулся перед ними, плоский и окаменелый. Вокруг щелкали камеры, и золотой Купол Скалы пылал от зноя.

Авраам говорил все меньше и меньше, и Марьянка пыталась его утешить. Ее самолет еще не взлетел, а расстояние между ними уже нарастало.

Она показала на Старый город.

– А ты знаешь, что в один прекрасный день через эти ворота в Иерусалим войдет Мессия?

– Кто бы сомневался! – ответил инспектор.

– Ты вот смеешься, а иудеи тоже верят в то, что воскрешение мертвых начнется на Елеонской горе. Когда пророк Элия протрубит здесь в рог, – серьезно сказала девушка.

– Не думаю, что в Холоне его услышат, – усмехнулся ее спутник. – Откуда ты вообще все это знаешь?

– От папы. Он учил меня не только карате.

Они долго-долго молчали, пока Авраам Авраам не почувствовал, что уже не может сдерживать свою печаль, и не сказал:

– Самое ужасное то, что иногда я думаю: хорошо, что он умер. Я не так уж на него злюсь, хоть и вообще его не знал.

– Ты о ком? – спросила Марьянка.

– Об Офере. О пропавшем мальчишке. Мальчишке, которого мы искали.

И впервые с тех пор, как он вышел в тот вечер из полицейского участка, инспектор заговорил о том, что случилось. Он рассказал своей коллеге про допрос Ханы Шараби, про ее отказ говорить и про ее слепое нежелание признаться в том, что случилось в комнате Данит, в комнате, дверь которой была для него закрыта. В этом была причина того, что они с самого начала прятали от него дочь.

– Правда, иногда я до того злюсь, что несколько раз подумал: хорошо, что он умер так, как умер. И пришел в ужас от этой мысли, – признался Авраам.

Марьянка высвободила свою руку из его руки.

– Не понимаю, почему ты думаешь, что он на нее напал, – сказала она.

Инспектор закурил сигарету.

– Я не верю, что все произошло именно так, – добавила девушка.

Но это не был вопрос игры «Верю – не верю».

– Ави, ты меня слышишь? – настаивала Марьянка. – Я не понимаю, почему ты решил поверить его отцу, а не матери. А ты не подумал, что, может, она и не лгала? Что она нашла сына в его комнате, как и сказала? Что Офер не трогал свою сестру?

Авраам уставился на нее затуманенным взглядом.

– Что ты хочешь сказать? – спросил он.

– Что соврал отец Офера. Ведь у него есть понятная причина это сделать. Ясно, как божий день, что история, которую он вам рассказал про Офера и его сестру, повлияет на меру наказания, которое он получит. Разве не так?

– Да, и это законно. Тебе не кажется?

– Значит, ты согласен, что если б разборка между ними случилась из-за чего-то другого, вы отнеслись бы к нему по-другому, верно? А если он выдумал этот рассказ, чтобы создать для себя оправдательную причину и смягчающие обстоятельства, а вы повелись на его рассказ, вместо того чтобы выслушать то, что вам пыталась сказать мать?

Шрапштейн был уверен, что Рафаэль Шараби, начисто сломавшись, не солгал, а Хана Шараби продолжала врать, – и все приняли его версию.

– Говорю тебе, я не верю в то, что она соврала, – продолжала Марьянка. – Мать Офера сказала тебе правду. Ведь вы уже убедились, что она не солгала, когда сказала, что вернулась в квартиру позже отца. А об этом вы не подумали, о раннем возвращении отца? Это только предположение, но, может, именно он напал на дочь? Может, он решил, что Офер уснул, и зашел в ее комнату, а Офер не спал или проснулся, потому что услышал оттуда шум и обнаружил его? Это объясняет не только то, почему отец его убил, но и то, почему ему было так важно скрыть все, что случилось. Придумать историю про то, что Офер пропал. Вам ведь ни разу не пришло в голову, что, может быть, мальчик просто пытался защитить свою сестру?

Ее слова потрясли Авраама.

«Я своих детей пальцем не трону, кто бы меня об этом ни попросил!» – сказала ему на допросе Хана Шараби.

А Илана с помощью Маалюля воспроизвела ему сцену того, как отец шмякнул сына сначала об одну стену, а потом о другую.

– Но почему ей не сказать открытым текстом, что ее муж врет? – спросил инспектор.

– Она ведь сказала, что боится его, разве нет? И, кстати, сказала это просто и ясно. Ты говорил, она упрямо повторяла, что нашла Офера в его комнате и что Офер сестру не трогал. Вы просто решили, что стоит поверить версии отца, а не тому, что рассказывает мать.