Текст книги "Метод инспектора Авраама"

Автор книги: Дрор Мишани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Женщина все еще отказывалась этому верить.

– Да не волнуйся ты так, они не подписаны, – попытался успокоить ее Зеев. – И у меня не было выбора, ведь они адресованы им. У человека, написавшего эти письма, в голове есть определенный адресат, которого он хочет напугать.

– Я не верю, что ты вложил эти письма к ним в ящик. – В глазах Михали дрожали слезы.

И опять Авни мог бы сказать: «Да ладно тебе, я пошутил! Конечно же, я не вкладывал эти письма им в ящик!» Но он промолчал.

Михаль встала и ушла.

Он нашел ее в кухне: она сидела у стола, положив на него локти и закрыв ладонями глаза. Авни не знал, что и сказать. Попробовал обнять ее, но она стряхнула с себя его руки.

– Зееви, ты ведь не сунул эти письма к ним в ящик? Ты просто шутишь надо мной?

Мужчина промолчал.

– Я не верю, что ты такое сделал. Как ты мог такое сделать?! Что с тобой случилось?

Авни ужаснулся ее отчаянию. Оно передалось и ему.

– Но они ведь не знают, что это я, – сказал он.

– Какая разница, знают они или не знают, что это ты? Ты понимаешь, что наделал?

Конечно же, он понимал. Поэтому и послал эти письма. Зеев продолжал молчать и сделал попытку погладить Михали волосы. А она все еще говорила, закрыв глаза руками и опустив голову к столу.

– Ты обязан пойти в полицию и сказать, что это ты. Они, конечно же, ищут, кто положил им эти письма. Может, они думают, что их послал Офер.

– С чего вдруг в полицию? – спросил Авни.

Внезапно его жена подняла голову, отвела руки от своих карих, теперь широко открытых глаз, уставилась на него и спросила:

– Зеев, у тебя с Офером что-то было?

Он остолбенел. Это был второй раз, когда ему на такое намекнули. И надо же, кто, – Михаль!

* * *

Самым тяжким моментом в этот послеобеденный час был тот, когда они услышали, что проснулся Эли. Видимо, они все же говорили слишком громко. И может, из-за того, что проснулся он не в тишине, а от голосов отца с матерью, ребенок не заплакал. Они услышали, как он сам себе лепечет какие-то слова, которые один и понимает, в своей комнате. Малыш словно передразнивал их разговор на собственном языке. Перед тем как пойти к нему, Михаль смахнула с лица слезы, но, взяв малыша на руки, забилась в рыданиях, после чего отдала изумленного ребенка отцу, кинулась в ванную и закрыла дверь. А потом быстро вышла оттуда, чуть ли не вырвала Эли из рук Зеева и пошла с ним в спальню. Ее муж двинулся следом за ними и присел на кровать. Эли ничего не понимал и в кровати родителей выглядел счастливым, ползая между отцом и матерью.

– Ты действительно хочешь, чтобы я пошел в полицию? – спросил Авни.

– Зееви, у тебя ведь есть ребенок, как ты мог даже помыслить такое? – отозвалась женщина. – Не могу понять…

Он попробовал приблизиться к ней. Эли уцепился за его руку, встал на ножки и свалился на него. О литературе они уже не говорили, да и не заговорят. Будто в тот самый момент, как Михали стало ясно, что у прочитанных ею писем есть настоящие адресаты, эти письма из творчества превратились в порочное деяние, в преступление. Будто слова, которые написал ее супруг, обернулись булыжниками, брошенными в кого-то и прибившими его.

– Это самое верное решение, разве не так? – сказала Михаль. – А ты считаешь, что лучше нам ждать здесь, пока они ворвутся к нам в квартиру, все перевернут и арестуют тебя на глазах у Эли, в присутствии родителей Офера?

Авни не понимал, почему жена так уверена, что полиция сможет его арестовать. Она смешивала причины и следствия, между которыми не было никакой связи. Зеев пытался тихо объяснить ей, что нет никаких причин для того, чтобы кто-то установил связь между ним и письмами. Он очень тщательно написал их на стандартной бумаге и вложил в стандарные конверты, не оставив отпечатков пальцев; и никто не видел, как он вкладывает их в почтовый ящик. С момента написания первого письма прошли полторы недели, и никто ничего не обнаружил. Но испытываемый его супругой ужас заразил и Авни, пробудил в нем собственные страхи.

– Нельзя это скрывать, – все повторяла и повторяла Михаль, а он все спрашивал:

– Ну почему? Кто тебе такое сказал?

– Потому что, в конце концов, полиция это узнает, и будет лучше, если она узнает это от тебя. Если ты придешь и все объяснишь. И нельзя это скрывать, потому что ты совершил ужасный поступок. Может, только благодаря этим письмам родители Офера верят в то, что он жив и здоров. Мы обязаны рассказать. И если ты придешь к ним и сознаешься, может, полиция согласится не открывать родителям, что это мы? Что мы будем делать в этом доме? Ты думаешь, мы сможем остаться здесь после того, как они узнают, что именно ты написал эти письма?

– А что мы будем делать, если меня арестуют? – спросил Зеев.

– Посоветуемся с адвокатом. Ведь ты ничего такого не сделал. Только написал эти письма. Но ты придешь и расскажешь правду, и выразишь раскаяние. И тогда они не станут подозревать тебя в том, что ты связан с тем, что случилось с Офером. Объясни, что ты ничего не знаешь. Что это было всего лишь упражнение в написании текста.

Михаль пыталась говорить спокойно и тихо, шепотом; она пыталась защитить мужа, однако ее последняя фраза была направлена на то, чтобы причинить ему боль.

– Мне адвокат не требуется, – сказал Зеев. – Если будет нужно, я готов поговорить с Ави Авраамом. Уверен, он все поймет.

– Тогда позвони ему, – сказала его жена. – Давай не будем ждать. Я не могу с этим тянуть.

Это было странно.

Визитная карточка Авраама, в конце концов, нашлась в черной тетради. Про то, что он сунул ее туда, между обложкой и последней страницей, Авни вспомнил только после того, как перерыл все в кошельке, в портфеле и в ящиках письменного стола.

Михаль пришла на балкон следом за ним и стояла рядом с Эли на руках, пока он слушал голос Авраама с другого конца провода. Зеев сказал, что ему надо с ним встретиться по одному делу, и инспектор ответил, что встретиться не сможет до воскресенья или понедельника, потому что он за границей. Инспектор спросил, есть ли у Зеева какая-то срочная информация по поводу расследования, и учитель сказал, что нет и что он звонит несколько по другой причине. Авраам посоветовал ему обратиться в полицию, но Авни объяснил, что готов говорить только с ним. Голос полицейского звучал как-то по-другому и отдаленно, будто его хозяин захвачен какой-то душевной бурей.

– Тогда я подожду вашего звонка до воскресенья. Скажите, когда вам удобнее, чтобы я пришел в участок? – спросил Зеев и распрощался.

* * *

Михаль уехала к родителям – подумать, и Авни остался в квартире наедине с собой. Наступил вечер. Зеев не осмеливался приблизиться к балкону, глядящему на улицу, где идущие мимо люди могут задрать голову и увидеть его. Только тогда он понял, что, в общем-то, все кончилось. Все, что открылось в нем две недели назад, закрылось. Двери и окна, другой человек, то, что в нем, это его рождение, Михаэль Розен, писательство… Писательство, которое ждало многие годы. Яростная реакция Михали и разговор между ними сделали эту идею, которая так его возбуждала, позорной и наводящей ужас. На семинар он больше не пойдет. И писем больше не напишет, даже себе самому. Черная тетрадь лежала на письменном столе, закрытая, пугающая, как рука, коснувшаяся больного проказой. Авни не стал открывать ее и читать первые строки четвертого письма, начинающиеся с фразы: «Папа и мама, читаете ли вы по-прежнему слова, которые я вам посылаю оттуда, где нахожусь?».

Зееву захотелось выйти из дома и бродить, бродить в темноте, чтобы измотать себя. Довести до изнеможения и ноги, и свой страх. Но это было невозможно. В его воображении, в него со всех сторон и с каждого балкона вперивались бы холодные глаза, которые всё про него знали. Но что знали-то, черт возьми?! Мысль о том, что завтра ему, как всегда, придется пойти в школу и встретиться с учениками и учителями, казалась невыносимой, и он решил, что утром снова позвонит секретарше и отменит уроки. Его так и так скоро уволят. Причин на это не было, но Авни вздрагивал от каждого шороха, как будто в голове у него срабатывала сирена полицейской машины. Он попробовал успокоиться. Выпил большую чашку ромашкового чаю без сахара. Его тошнило и хотелось блевать. Он сказал себе, что Авраам его поймет. Конечно же, инспектор отчитает его, но не арестует. Зеев был в этом уверен, хотя на чем основывалась такая уверенность, было непонятно, разве что на взаимном доверии, которое между ними возникло. И что это Авраам сидит за границей в самый разгар следствия? Может, его поездка связана с поисками Офера? Может, пацану удалось улизнуть из Израиля?

Зеев снова подумал о Михаэле Розене, о его покрасневших глазах и об остром запахе. О его ногах, которые с трудом умещались в маленьком пространстве машины. Учителю стало жаль, что они больше не встретятся. Он не помнил, оставил ли свой адрес и телефон в секретариате Бейт-Ариэлы, и потому не знал, сможет ли Михаэль с ним связаться, чтобы узнать, почему он вдруг исчез посреди занятий. Мысль о том, что люди, которых он знает, дальние родственники и старые знакомые по университету, прочтут об этом в газетах, парализовала Зеева. Неужели и Михаэль прочтет? Ему хотелось прихлопнуть все мысли. Если он потеряет рабочее место, так это и к счастью.

Он сказал Михали, что уйдет из квартиры и на уик-энд поселится в гостинице. Пока не сходит поговорить с Авраамом, пока дела не прояснятся.

– Может, без меня тебе будет здесь спокойнее, – сказал он жене и искренне в это поверил.

Вместо него ушла она, и Авни спрашивал себя, вернется ли назад. Он заснул в гостиной на диване. Заснул перед включенным телевизором и ночью, что необычно, видел сны, которые утром ему с трудом удавалось вспомнить.

* * *

Когда открылась дверь, он все еще лежал на диване, под тонким цветастым пледом, который стянул ночью с детской кроватки. Все тело у него затекло. Очень медленно, не сразу ему припомнилось то, что случилось вчера.

Вошла Михаль. Одна. Эли остался у ее родителей. Она присела возле мужа.

– Я жалею, что ушла, – сказала она. – Как ты спал?

– Нормально. Думаю, довольно долго. Который час? Как спали вы?

– Хочу с тобой поговорить; хочу, чтобы ты объяснил мне, зачем сделал это, потому что мне непонятно, что случилось.

– Мне и самому непонятно, – сказал Зеев и впервые со вчерашнего дня заплакал.

– Не плачь, – сказала Михаль. – Мы сдюжим.

– Да нет, это от радости, – отозвался Авни. – Я не верил, что ты вернешься.

Женщина погладила его по светлым волосам, а потом открыла жалюзи на балконе, чтобы пробудить квартиру, и приготовила две чашки кофе. Затем положила на столик в гостиной пачку сигарет и сказала Зееву:

– Я решила, что нам обоим нужно вернуться к курению.

Как в машине времени, возвращающей время назад. Двое суток они не выходили из дома. Почти не покидали диван в гостиной, будто снова были студентами, будто в этот бессонный уик-энд сумели снова прожить эти годы, но прожить по-другому и в воскресенье утром проснуться в мире, в котором не написано никаких писем, в котором они никогда в жизни не встречали Офера и в котором нет нужды являться в полицию. И может быть, они вовсе не спали, потому что хотели бодрствовать, когда случится то, чего оба они боялись.

Они говорили обо всем, кроме писем Офера. О последнем прожитом годе, трудном годе с Эли, о карьерах каждого из них, о переезде в Холон. Они отдалялись друг от друга, сближались и вновь отдалялись. Иногда Зееву казалось, что Михаль его прощает, а иногда вдруг между ними возникало то же чувство шока и непонимания, как и в тот первый миг.

– Когда я прочла эти письма, то поняла, что они говорят больше о тебе, чем об Офере, и потом подумала, что ты должен был послать их мне. Что их истинный адресат – я, – сказала Михаль. – Ты должен был положить в наш почтовый ящик анонимные письма, направленные мне.

– Тебе? С какой стати? – удивился ее супруг. – И это неправда, что они больше про меня, чем про Офера. Может быть, они про нас обоих. Мои родители уже умерли, посылать письма им я не могу.

– Но ты ведь понимаешь, что нельзя было посылать эти письма его родителям, даже если ты решил их написать? Ты же видишь различие между сочинением этих писем и жутким поступком, который ты совершил, послав их?

– Сейчас я не знаю, что и почему мне следует различать. Знаю одно: я боюсь того, что сделал, и боюсь твоей реакции. Полиция мне не важна. Мне важна только ты.

Авни сказал эти слова не для того, чтобы облегчить ей боль. Он сказал их, потому что в этот момент ему и вправду нужно было ее прощение, даже притом что ему было не так уж и ясно, что за грех он совершил.

– Со мной все нормально, ты же видишь, – возразила его жена. – Не обращай внимания на мою реакцию. Они не могут тронуть ни меня, ни Эли. Я боюсь за тебя и пытаюсь понять, что с тобой случилось.

И тогда Зеев ей рассказал. Почти все. Почти сначала. Об ощущении, что это та история, которой он дожидался, и о минуте, когда он понял, что письма будут написаны, и понял, как он их сотворит. О звонке в полицию Авни рассказывать не стал.

В пятницу ночью, в одну из самых тяжких минут их бесконечных разговоров, Михаль снова спросила его:

– А ты уверен, что у вас с Офером ничего не произошло?

Тогда он почти закричал:

– Хватит! Хватит меня об этом спрашивать! Я не могу слушать, как ты меня допрашиваешь. Из-за этого ты и оставила Эли у родителей?

– Да ты что? Мне просто не хочется, чтобы он был здесь.

– И почему же?

– Может, я боюсь, что сюда нагрянут менты. И может, потому, что сейчас я не могу быть матерью. Просто думать об этом не могу. Видимо, я должна быть только с тобой.

Эти слова жены показались Зееву потрясающими.

– Спасибо тебе, что вернулась, – тихо сказал он и лег, расслабившись у нее в объятиях.

– Я не могла думать о том, что ты здесь один. И боялась, что можешь что-то с собой сделать.

– Я больше не сделаю ничего, предварительно с тобой не посоветовавшись. Обещаю, – улыбнувшись, сказал Авни.

В понедельник в назначенный час они вместе отправились в полицейский участок.

11

Он вернулся к совершенно иному следствию. В общем-то, это дело вплоть до его завершения уже как бы к нему и не относилось, хотя формально Авраам Авраам продолжал стоять во главе следственной группы и подписался под заключительным определением перед тем, как переправить его в прокуратуру.

Он даже сыграл важную роль в действиях, приведших к разгадке дела, но не вел его, хотя ему не было ясно, кто его действительно ведет, если ведет вообще.

Утром в воскресенье, после трех часов сна, он сидел у Иланы в кабинете, в солидном штабе Айялон, и пытался понять, к чему она клонит.

– В общем-то, мы пришли к выводу, что покамест это расследование основывается на одной-единственной рабочей гипотезе, и мы не можем быть уверены, что она верна, – сказала полковник Лим, и инспектор выслушал ее изумленно и устало.

Самолет «Эль-Аль», вылетевший из Брюсселя, приземлился в Бен-Гурионе с опозданием, а потом Авраам Авраам почти сорок минут прождал свой чемодан, так что в Холоне он оказался в полвторого ночи. Квартира сияла так, как никогда не сияла, насколько он мог припомнить; в холодильнике стояли картонка свежего молока и закрытая баночка творога, а в вычищенном ящике для овощей лежали два нейлоновых пакета – один со спелыми помидорами, другой с шестью огурцами. На столе лежала хала. Инспектор включил телевизор, чтобы слышать его звук, и распаковал чемодан. Пока его не было, мать прибралась в платяном шкафу, и синие форменные гимнастерки были сложены и лежали отдельно. Только зеленое постельное белье она не поменяла, и оно источало знакомые запахи.

– Не понимаю, что ты имеешь в виду, – сказал Авраам Илане и вынул из кармана пачку сигарет.

Она встала со стула и открыла окно, выходящее на улицу Саломе. Утро было засушливо-жарким, и открытое окно не принесло свежего воздуха. Лим вернулась на место, села напротив инспектора и сказала:

– Я имею в виду, что при всем, что говорилось здесь две недели назад, на первом заседании группы, возможность недостоверности мы не учитывали. И ты это знаешь. Мы слишком быстро приняли за безусловный факт то, что следовало принять лишь за гипотезу. Я имею в виду утверждение, что мальчик отсутствует с утра среды.

– Что значит «слишком быстро»? Что мы должны были сделать?

Илана забыла поставить на стол пепельницу.

– Я говорю, что это было ошибкой, поскольку мы не знаем, так ли все на самом деле. У нас нет никаких физических свидетельств или каких-то других доказательств, которые подтвердили бы подлинность этого факта. В течение двух с половиной недель мы ищем кого-то, кроме его матери, кто видел его в среду утром, – и не находим такового. Мы понятия не имеем, что случилось в среду утром, и это уже кажется нелогичным всем нам. Если ты хочешь предположить, что с ним что-то случилось в среду по дороге в школу, или что он решил не идти в школу, а пойти в какое-то другое место, или что кто-то его в этом убедил, – ты должен найти улику или свидетельство, которые это подтвердили бы. А мы пока не находим никого, кто увидел бы парня, – ни как он спускался в доме по лестнице, ни как выходил из дома, ни как садился в автобус. Ничего. Мы раздали его фотографии всем водителям автобусов и таксистам района и всем жителям и владельцам лавок, – и никто не сказал, что видел его в среду. Ты выступал по телевизору, мы опубликовали объявления, – и не пришло ни одного свидетельства от кого-то, кто мог бы поклясться, что видел, как он в среду утром идет туда или обратно. Понимаешь? С начала расследования мы топчемся на месте, Ави. А времечко-то убегает. Может, оно уже и кончилось. И нам пришлось признаться себе: воспроизвести то, что случилось в среду, с той минуты, как мальчик вышел из дому, мы не способны. Поэтому мы решили, что нужно как минимум пересмотреть эту концепцию, поставить над ней знак вопроса – или же добавить другие варианты и поглядеть, куда они нас приведут. Терять нам нечего.

Авраам молчал. Несмотря на духоту, он закурил, хотя пепельницы перед ним не было. Маалюль ни словом не обмолвился про пересмотр концепции после того, как был найден ранец, – ни в четверг, ни в последнем телефонном разговоре, который инспектор вел с ним в Брюсселе. Когда точно поменяли концепцию? И по чьей инициативе? В конечном итоге за профессиональным языком Иланы скрывалось прямое обвинение: «Ты не провел проверку, как требовалось, в особенности проверку родителей».

Авраам увидел перед собой мать мальчика – такой, какой она была в тот первый вечер. В его кабинете, в участке. И вспомнил фотокарточки Офера, которые на следующее утро она вытащила из пластикового пакетика и положила на его стол.

Лим тем временем продолжала свой обстрел:

– Ави, единственное, что мы знаем наверняка, это что во вторник он был в школе. Элиягу просмотрел записи на камерах наблюдений во дворе и на воротах у выхода. Там Офер есть; видно, как он выходит из ворот школы. И мы также знаем, что во вторник после обеда он вернулся домой. У нас три свидетельства, кроме показаний матери. Ученик и ученица из школы, которые шли следом за ним по дороге домой, и сосед, видевший, как он входит в дом чуть раньше двух дня. На самом деле это последние разы, когда мы, основываясь на показаниях нескольких свидетелей, в точности знаем, где он был. Офер зашел домой. Оттуда мы хотим начать поиски.

Впервые с четверга Авраам услышал имя Офера, но ему показалось, что он не слышал его уже много недель. Не сумев сдержаться, инспектор спросил:

– Так где ты предлагаешь нам его искать, Илана? Думаешь, он прячется под кроватью?

* * *

Неловкость между ними ощущалась с того самого момента, как он в полдесятого пришел к ней в кабинет. Илана, одетая в форму, дожидалась его в дверях. Они обнялись, но как-то не касаясь друг друга. Лим пригласила его присесть, будто он был гостем, в первый раз пришедшим к ней в комнату. Авраам сел на стул, на котором обычно сидел, справа от двух синих стульев, стоящих у ее стола, но как-то не почувствовал себя в своей тарелке.

Первые слова Иланы прошли долгий путь, пока не достигли его ушей. Со старых картин на стенах на него смотрели чужие лица. Может быть, он видел их не в первый раз, но теперь все было по-другому. Когда они встречались после долгого перерыва, между ними каждый раз возникала некая отчужденность, которую нужно было преодолеть, но в прошлые разы Авраам Авраам винил в этом только себя самого, потому что лишь по прошествии какого-то времени он чувствовал себя с Лим свободно. Сейчас эта отчужденность шла и от Иланы. Холодность исходила от нее не меньше, чем от него.

– Ну, рассказывай, как все было, – сказала она.

– Если оглянуться назад, то это зряшняя потеря времени. Не стоило мне туда ехать, – ответил инспектор.

– А выглядишь, кстати, хорошо. Ты просто не способен признать, что получил удовольствие.

– Может, и так.

Илана попросила его рассказать про Жан-Марка Каро и спросила, виделся ли он с одним из офицеров-следователей в штаб-квартире Центрального управления полиции Брюсселя, с которым она познакомилась на конференции в Мадриде. Это был один из двух офицеров, которые проводили расследование убийства Иоганны Гетц; скорее всего офицер, который его и раскрыл. Авраам сказал, что из-за убийства встреча с этим полицейским не состоялась. Он захотел рассказать и о расследовании, которое нарушило его поездку в Брюссель и которое закончилось в день его отъезда, но Илана прервала его:

– Погоди, расскажешь и Элиягу с Эялем, когда они подойдут. У нас тут другие вещи, о которых надо поговорить.

Потом она спросила, видел ли Авраам жену Жан-Марка и действительно ли она такая красавица, как тот утверждал. Этот вопрос удивил инспектора, и он сказал, что да. Авраам не присутствовал при встрече Жан-Марка с Иланой в Тель-Авиве и, в общем-то, не знал, о чем они тогда говорили.

– А город посмотреть успел? – спросила Лим.

– Чуток, только в последний день, – ответил инспектор.

Он все время чувствовал, что она чего-то недоговаривает, и только потом понял, что был прав. Да ему и самому трудно было говорить. Знакомый кабинет ощущался до боли чужим, хотя и отсутствовал-то он всего несколько дней. Авраам попросил Илану ввести его в курс дела по поводу продвижения расследования и рассказал, что всю неделю был на связи с Маалюлем; тогда-то она и плюхнула ему правду про изменения концепции дела.

В десять одновременно появились Маалюль и Шрапштейн.

Эяль Шрапштейн очень уверенно уселся на оставшийся стул, словно это было его постоянное место, а Илана вышла поискать стул для Маалюля. Авраам Авраам встал, и Элиягу сказал, пожимая ему руку:

– Наш человек из Бельгии… Выглядишь очень посвежевшим.

Несмотря на жаркое утро, на Маалюле был тот же серый плащ, что и на предыдущем заседании, и Авраам Авраам на минуту подумал, что он прячет от них свои руки. Была ли в голосе Элиягу насмешка, когда он спросил инспектора, как тот повеселился в Брюсселе? Шрапштейн же вообще ничего не спросил, словно Авраам никуда не уезжал и не возвращался. Они поприветствовали друг друга взглядами, и Эяль молча подождал, пока Илана вернется со стулом и Маалюль сядет, после чего заговорил, не дожидаясь, пока Лим скажет несколько вступительных слов или откроет заседание.

– Так вот, прежде всего о ранце, – начал он. – Получены первые результаты. На нем или в нем нет пятен крови или каких-то других чуждых элементов, есть только много отпечатков пальцев. Некоторыми можно воспользоваться, некоторыми – нет. На лабораторную проверку содержимого уйдет еще по меньшей мере дня два-три.

Шрапштейн раздал коллегам листки со списком вещей, найденных в ранце. Авраам Авраам почти забыл про этот ранец из-за потрясения, которое вызвал у него разговор об изменении концепции. Он спросил Эяля, имеются ли у него снимки ранца и его содержимого, и тот сказал:

– Не здесь.

Аврааму захотелось подскочить в Иерусалим и забрать этот ранец. Он снова пожалел, что не первым получил его, что ему не удалось проверить его содержимое, предмет за предметом. О большинстве вещей он знал из разговора по телефону с Маалюлем. Ручка, две купюры по двадцать шекелей… В списке Шрапштейна был также полный перечень учебников и тетрадей, которые там были. Авраам просмотрел этот список. Там был учебник по основам гражданского права «Быть гражданином Израиля, еврейского и демократического государства» (издано в Тель-Авиве), «Социология: слои общества», «Антигона» Софокла в переводе Шломо Дикмана и «Учебник грамматики, часть первая». Были также две длинные тетрадки на спиралях, одна в клеточку, вторая в линейку. По окончании судебной экспертизы все эти вещи должны были быть возвращены из иерусалимской лаборатории группе инспекторов. Авраам два раза перечитал список книг, и что-то в нем зацепило его внимание.

Шрапштейн же продолжал:

– На данный момент нам не кажется, что этот ранец что-то нам дал. Похоже, и проверка контейнера, в котором он найден, и того, что находилось вокруг, никуда нас не ведет, – там не нашлось ничего, что хоть как-то связано с Офером. И мы все еще ищем того, кто этот ранец бросил. Проблема в том – и, возможно, стоит над этим подумать, – что, по распоряжению Ави, мы выхлопотали запрет на разглашение информации. Возможно, это было ошибкой, и данную информацию следовало рассекретить – она бы, может, и вывела нас на кого-то, кто видел человека, бросившего этот ранец. Кроме того, утром я говорил с Правовым управлением и понял, что нет надежды на то, что на нынешнем этапе суд разрешит нам прослушивание телефонных разговоров, поскольку достаточных доказательств у нас нет. Мы обязаны предъявить нечто более конкретное. Вопрос в том, каким путем мы попытаемся получить нечто конкретное, не вызвав у них подозрений?

Авраам Авраам поднял глаза от листка бумаги, посмотрел на Шрапштейна, а потом на Илану.

– Не понял, прослушивание телефонных разговоров кого? Не вызвать подозрения у кого?

Полковник Лим чувствовала себя неуютно. Было еще одно дело, которое она не торопилась ему рассказывать.

– Телефонных разговоров родителей, – сказала она.

– Обычных телефонов и мобильников, – добавил Эяль.

– Родителей? Для чего? – удивился Авраам.

Взгляд Шрапштейна был полон жалости. Он не произнес ни слова, потому что за него ответила Илана:

– Я уже сказала Ави, что в уик-энд мы решили проверить нашу версию по поводу утра среды. Как я тебе говорила, нам нужно убедиться, что она верна, или, точнее, исключить возможность, что она не верна.

– Это я уже понял. Но какова связь? – все еще не понимал Авраам. – Вы считаете, что родители лгут? И что они кому-то расскажут об этом по телефону?

Ощущая поднимающийся в нем гнев, Илана попыталась смягчить тон своего голоса.

– Ничего мы не считаем. Мы по новой проверяем свою первую рабочую гипотезу. Одно из предположений – что родители рассказали на дознании все; что им не известно ничего, помимо того, что они сообщили в своих показаниях, и что они ничего от нас не скрывают. Но мы обязаны исключить и ту возможность, что они сообщили не все, что знают. Чтобы все было упорядочено.

– Но откуда это вдруг взялось? – повысил голос Авраам. – Если вы хотите исключить вероятность, которую я не знаю кто выдвинул, я вызову их для показаний – и давайте ее исключим. Для чего нужно прослушивать их телефоны?

– Это взялось с того, что мы топчемся на месте, – объяснила Илана. – Уже две с половиной недели. И каждая секунда, которая проходит без всякого продвижения в расследовании, меня пугает. И с того, что мне уже начинают задавать вопросы, как это так, что через две с половиной недели у нас нет даже тени представления о том, что случилось с Офером. И с того, что после обнаружения ранца стало еще более очевидно, что перед нами – преступление, а не побег из дома. Согласен? А в основном – с того, что до сих пор мы работали, не проверяя альтернативных вариантов, хотя с самого начала следствия подчеркивали необходимость не ограничиваться одной-единственной версией. Я считаю, что пришло время это сделать – прежде чем дело передадут кому-то другому.

Несмотря на непререкаемый тон, голос Иланы звучал нерешительно, и Шрапштейн вмешался в разговор, вроде как чтобы поддержать ее. Пока он говорил, она смотрела на него так, словно он был офицером из Окружного отдела расследований, а она – подчиненным ему следователем.

– Это взялось с того, – сказал Шрапштейн, – что, по-моему, есть какой-то непорядок в том, что ранец Офера вдруг оказался в мусорном контейнере Тель-Авива лишь после того, как его отец вернулся из-за границы.

Авраам Авраам уставился на Эяля. Только сейчас ему открылась глубина засады. За каждой неожиданностью пряталась еше какая-то неожиданность.

– Ранец найден в мусорном контейнере через полторы недели после возвращения отца, а вовсе не назавтра, – сказал он тихо.

Они несколько минут помолчали. Все четверо. Авраам и в прошлом был участником затяжных молчаний в этом кабинете. Молчаний, которые настраивали на размышления. Молчаний, во время которых они с глазу на глаз прокручивали идеи. Но сейчас тишина была иной. Это была тишина перед перегруппировкой. Тишина, в которой каждый из сидящих в кабинете пытался проверить новую расстановку сил и решить, какое место в ней отведено для него. Авраам с усилием заставил себя успокоиться, молча проглотить оскорбление. Он закурил еще одну сигарету и сказал:

– О’кей, по крайней мере, объясните, что думаете вы. Потому что на самом деле вы говорите, что я не так повел допрос родителей.

– Не в этом дело, – тут же ответил Маалюль. – Мы просто предлагаем проверить все варианты.

– Послушай, – вмешался Шрапштейн, – если мы меняем свою версию и предполагаем, что Офер Шараби отсутствует со вторника после обеда – потому что это последний раз, о котором мы точно знаем, где он находился, – тогда меняется вся картина. Это говорит о том, что, с нашей точки зрения, он пропал перед тем, как уехал его отец, ане после того. Тогда и тот факт, что ранец обнаружился в мусорном контейнере после того, как отец вернулся, может приобрести другой смысл. Странно, что ранец возник через две недели после того, как пропал. Тебе не кажется, что стоит это проверить?

Элиягу кивнул, и Авраам Авраам заговорил, стараясь придать своему голосу деловой тон:

– По-моему, это выглядит весьма надуманным. Можно также предположить, что он исчез в понедельник, а человек, которого во вторник зафиксировали школьные камеры наблюдения, – это двойник, разве не так? Если вы считаете, что родители утаивают информацию, значит, ставите под сомнение мое расследование. Иначе это не назовешь. А я вам говорю, что они информации не утаивают и что делают все возможное, дабы помочь расследованию. Я единственный сидел у них в доме, говорил с ними и видел, что на них обрушилось. Это чистая несправедливость – сомневаться в той версии, которую они сообщили. И я не собираюсь на это клевать.