Текст книги "Метод инспектора Авраама"

Автор книги: Дрор Мишани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

Хана не стала брать у него из рук листок со списком вещей, найденных в ранце. Ее руки лежали на коленях. Почти как и все время, пока шел допрос.

– Я делаю из этого вывод, что если Офер сам собирал свой ранец, то в среду он не намеревался идти в школу. Это кажется вам логичным? – спросил Авраам.

Шараби положила левую ладонь на стол, как сделала это в прошлый раз, когда инспектор обрушил на нее вопрос по поводу звонка. А он сидел так близко от нее, почти касаясь лицом ее левой щеки, уха и кончиков черных волос над ним… Из-за этой близости она не знала, куда и смотреть, и сказала разбитым голосом:

– Тогда, может, он знал, что не…

– Так думал и я, – прервал ее полицейский, – но кое-что меня смутило. Вы сказали, что Офер – мальчик очень собранный. Я и сам в этом убедился, когда увидел его комнату. Помните, да?

Женщина кивнула.

– И это то, что меня смутило. Предположим, он не планировал идти в среду в школу – в таком случае он точно оставил бы в ранце те книги, которые принес из школы во вторник, разве не так? – Инспектор замолчал, ожидая, что Хана что-то скажет, но она не произнесла ни слова, и он продолжил, снова взглянув на расписание занятий. – Вот его уроки во вторник. С восьми до девяти – Танах .[13]13
  Иудейское Священное Писание.


[Закрыть] С девяти до десяти – геометрия, потом два часа английского, час географии и час истории. Понимаете? Та же проблема. Ваш муж позавчера спросил меня по телефону, выяснили ли мы что-нибудь про ранец. Так вот вам задача. Если на основании Оферова ранца можно сделать какое-то заключение, так оно в том, что в школу он идти не собирался. Иначе взял бы с собой нужные материалы. С другой стороны, если он спланировал побег из дома, зачем ему брать учебники? А если предположить, что во вторник он пришел в школу с правильными учебниками, мы получим такой абсурдный сценарий: во вторник, когда Офер собрал свой ранец перед побегом или своим исчезновением, он вынул из него все учебники, которые брал в школу во вторник, и вместо них положил другие. Без разбора, какие попало. Вам это кажется логичным? Или похожим на Офера?

Авраам отодвинул от Ханы свое лицо, и голос его сорвался, когда он впервые сказал ей слова, которые до начала разговора не прокручивал в голове. И ему показалось, что он увидел в ее глазах слезы.

– А есть еще один вариант. Что Офер вернулся во вторник домой, вынул свои учебники и, может быть, приготовил уроки, или же поставил эти учебники на полку. И что кто-то другой вложил в ранец книги, которые мы нашли, – не знаю точно когда. Кто-то, кто не был Офером. Кто-то, кто не знал расписания его уроков или вообще об этом не подумал, – просто сунул эти книги в ранец перед тем, как бросить его в мусорный контейнер.

Инспектор снова приблизил лицо к щеке госпожи Шараби и немного подождал.

– Хана, – сказал он, – в ранце был учебник грамматики, а Офер грамматику не учит. Вы ведь знаете, что он уже в прошлом году сдал по ней госэкзамен.

Взгляд женщины снова с силой впился в закрытую дверь. Мышцы ее лица напряглись, чтобы не дать этому лицу рассыпаться на куски. Аврааму показалось, что если б она могла уронить лицо в ладони, то сделала бы сейчас именно это.

Оба молчали. Инспектору больше нечего было сказать, его план допроса был исчерпан.

И тут вдруг заговорила Хана:

– Отодвиньтесь от меня!

– Что? – переспросил полицейский.

– Отстаньте от меня, – потребовала женщина, – не приближайтесь ко мне!

Авраам отодвинул свое лицо и поднялся с места.

И стал ждать.

Затем он принялся расхаживать по камере – не для того, чтобы перехватить взгляд Шараби, а просто чтобы успокоиться.

Время от времени инспектор посматривал на Хану, и ему показалось, что к ней вернулось самообладание. Щеки ее перестали дрожать. Настойчивость, с которой она уставилась на ручку двери, испугала его.

Он не мог оставить ее в этой следственной камере на веки вечные.

Внезапно в нем вспыхнула ненависть. Захотелось наброситься на эту женщину и отдубасить ее. Схватить за волосы и швырнуть об стену. И долбать ею по стене снова и снова.

Все записывалось видеокамерой.

Дверь открылась, и в проеме возник Шрапштейн.

– Ави, выйди на минутку, – сказал он.

– Не сейчас. Я занят, – отмахнулся Авраам.

– Да выйди уже отсюда, Ави! – проорал Эяль.

Инспектор вышел.

Шрапштейн выглядел потрясенным. И в глазах у него не было ни тени радости, когда он сказал:

– Всё. Он сознался.

15

Илану срочно вызвали из Тель-Авива, и они закрылись в зале заседаний, чтобы тщательно проанализировать все аспекты признания отца Офера и их значение для продолжения расследования. Некоторые детали вызывали у них сомнения, потому что Рафаэль принял на себя всю вину и снял ответственность с жены. Шрапштейн считал, что нужно расколоть и мать, вырвать правду из них обоих. А Илана колебалась. Она склонялась к тому, чтобы пока ограничиться признанием отца. У них было достаточно доказательств для передачи дела в суд, чтобы продлить арест родителей Офера.

Авраам Авраам в разговор коллег не вмешивался. В его ушах все еще звенели слова Шрапштейна: «Да выйди уже отсюда, Ави!».

И он все еще видел, с каким ужасом впились в него глаза Ханы, когда он выходил.

Она поняла.

* * *

Рафаэль Шараби сломался на допросе, когда Шрапштейн дал ему понять, что у полиции, кроме писем и анонимного звонка, имеются еще и дополнительные улики. Может быть, даже тело. Приемы допроса у Эяля коренным образом отличались от тех, какими пользовался Авраам Авраам. Шрапштейн угрожал, напускал туману, без конца ссылался на разговор, идущий в соседней комнате, – словом, вел допрос, придерживаясь той тонкой и размытой границы, какую допускал закон. И ни разу не вышел из себя.

Сумел бы Авраам сломать Рафаэля Шараби?

Как и его супруга, тот лгал ему на протяжении всего расследования, а он и развесил уши. Инспектор верил отцу Офера и после заседания группы, когда доводы родителей были поставлены под сомнение. Продолжал верить, когда допрашивал мать Офера, и даже когда взъерепенился, и когда в нем вспыхнуло желание раскроить ее молчание о стену.

Ему нужна была сигарета, но не мог же он выйти из комнаты в такой момент!

Шрапштейн и Илана сидели перед маленьким экраном, как приклеенные, и лицо у полковника Лим было каменным. Она велела Аврааму позвонить Маалюлю, который теперь уже ехал сюда, и попросить его оповестить Службу социального обеспечения.

У Эяля, как оказалось, была козырная карта, о которой он не сообщил или не сказал, что собирается ею воспользоваться, – отпечатки пальцев отца на ранце. Эта деталь не была существенной, потому что и так предполагалось, что там окажутся его отпечатки. Любой желторотый адвокат, будь он в этой комнате, тут же смел бы эти туманные намеки Шрапштейна, как окурки на пол. Но таков был финт в стратегии, которую он разработал. Родителей-то на допрос не привели! Они пришли сами, по собственной воле, без адвоката.

Шрапштейн показал Рафаэлю письма, потом прибил его телефонным звонком, а в конце принялся твердить снова и снова, что его отпечатки пальцев покажут, что не Офер, а он был последним, кто держал этот ранец в руках. И Шараби струсил. Он боялся с самого начала допроса, гораздо сильнее, чем его жена. Теперь Авраам Авраам смотрел на его лицо. Впалые щеки, обросшие седой щетиной, заострившиеся от страдания черты. Он был в джинсах, белой футболке и белых кроссовках и выглядел как человек, моривший себя голодом. Слабохарактерность, которую заметил в нем Авраам при первой встрече, сейчас вся вывернулась наружу. Шараби боялся Шрапштейна – может, потому что не встречал его раньше, а может, и потому, что до момента его признания этот полицейский был тверд, как кремень. С той самой минуты, как отец Офера сел напротив него, было ясно, что следствие обнажит все, что было сокрыто.

– Вы не поняли, почему вам следует со мной говорить? – спросил его Эяль. – Вашу жену допрашивают в соседней комнате, и вы знаете, что ей этого не выдержать. Я только что вышел оттуда и видел, через что она проходит. Это страшно. Вы не знаете инспектора Ави Авраама, он вытянет из нее все, что пожелает, неважно, каким способом. Если вы расскажете мне правду, то, поверьте мне, убережете и жену, и себя от более тяжелых страданий. Поймите, он еще вчера хотел арестовать вас обоих и послать в центр заключения Абу-Кабир. Вам хочется попасть в Абу-Кабир? Вы согласны на то, чтобы вашу жену отправили в Абу-Кабир?

Поначалу Рафаэль Шараби еще пытался защититься.

– За что он нас арестует? За письма, которых мы не получали? Мы обратимся к адвокату! – заявил он.

– Это пожалуйста. Вы требуете адвоката? Вам известно, как мы это трактуем, но ради бога. Однако предупреждаю, что нам потребуется некоторое время, чтобы организовать вам звонок адвокату, у того займет время дорога сюда, а тем временем ваша супруга в соседней комнате выкрикнет то, что вы скрываете: не скажет, а прокричит. Но разумеется, воля ваша.

Илана посмотрела на Шрапштейна и сказала:

– Надеюсь, ты ни разу не отсоветовал ему обращаться к адвокату.

– Ни разу, – тихо заверил ее Эяль.

На видеозаписи было видно, как Рафаэль Шараби стоит на пороге своего труднейшего решения. Он сжал пальцы в кулак и положил его на стол. Почти такой же жест, что и у его жены.

Дверь комнаты заседаний открылась, и вошел Маалюль.

– Я поговорил со Службой социального обеспечения. Они кого-то посылают, – сказал он Илане, а потом, не говоря ни слова, положил руку на плечо Аврааму Аврааму, выражая ему то ли поддержку, то ли соболезнование.

Стрелки часов на экране компьютера быстро двигались вперед. Рафаэль Шараби сидел на своем стуле, ссутулившись и погрузив лицо в ладони. Шрапштейн склонился над ним.

– Вы что, не понимаете, что с вами все кончено? Действительно не понимаете? Для вас единственный путь помочь себе и жене, да и Оферу тоже – это сказать правду.

Из-за сомкнутых на лице ладоней Рафаэля послышался скулеж.

И тогда Эяль выпустил последнюю пулю.

– Скажите, вы действительно не понимаете, почему вы здесь? – прошептал он ему на ухо. – Думаете, мы привели вас сюда из-за этого телефонного звонка? Так вот, буду с вами откровенен. У нас есть письма, у нас есть телефонный звонок, у нас есть ваши отпечатки пальцев, которые докажут, что после вас ни один человек к ранцу не прикасался. И у нас есть Офер.

Рафаэль Шараби убрал пальцы с лица и поднял глаза на Шрапштейна. Который теперь замолчал.

– Вы его нашли? – спросил он, и полицейский не моргнув ответил:

– А почему же, по вашему мнению, вы здесь?

Это был конец.

Раздался вой, и Авраам Авраам не понимал, как он его не услышал в соседней комнате.

Илана поднялась с места.

– Выключите на минуту видео. Я не могу на это смотреть, – сказала она.

Маалюль вышел из комнаты.

* * *

Только через два часа Авраам вернулся в следственную камеру, где ждала мать Офера. Она проследила за ним глазами, а он вернул свой стул на место и уселся напротив нее. Игра в стулья была теперь ни к чему.

– Все. Все закончилось, – сказал он, но Хана никак не отреагировала на это. Ее левая рука лежала на столе. Перед тем как инспектор вернулся в эту комнату, Илана спросила, не хочет ли он, чтобы она подменила его или присоединилась к нему для продолжения допроса, и он сказал, что нет. Сейчас, в присутствии этой застывшей матери, Авраам подумал, что зря отказался. Он не мог смотреть на Хану Шараби и не знал, почему, – то ли от ненависти, то ли от жалости.

– Я знаю, что случилось с Офером; вы можете не напрягаться, чтобы это скрыть, – сказал он. – И я не понимаю, зачем вы лгали. Вы тяжко ошиблись.

– Вы нашли Офера? – спросила женщина.

– Хватит уже, Хана, – ответил Авраам, не повышая голоса. – Ваш муж сообщил нам подробные сведения, и мы сейчас начнем над ними работать. Я хочу, чтобы вы вникли во все детали его показаний. И прошу вас на этот раз сказать правду, ради самой себя и ради ваших детей.

Перед ним лежал листок бумаги с краткими итогами признания Рафаэля, разбитыми на пункты. Взглянув на него, он начал:

– Во вторник вечером, третьего мая, вы с мужем вышли из дома на встречу с приятелями. Можете уточнить, в котором часу?

– Мы вам уже сообщали. Примерно в девять вечера. – Голос Ханы дрожал.

Описание этого дня Авраам Авраам помнил прекрасно. Офер вернулся из школы в два часа дня. Родители не знали точно, что он делал, да и не пытались узнать. Он в одиночку пообедал, поиграл на компьютере, а потом посмотрел телевизор и приготовил уроки у себя в комнате. Рафаэль Шараби проспал несколько часов в спальне, а когда проснулся, упаковал чемодан, готовясь к рейсу. Хана ждала младшего сына и дочку из садика и школы. В семь вечера они сели ужинать. После этого отец искупал младшего ребенка в ванной и уложил его спать в комнате, которую тот делил с Офером. А его жена помыла Данит, помогла ей надеть ночную рубашку и залезть в постель. Офер же вернулся к себе в комнату, когда его младший брат уже спал. Не зажигая в комнате света, он уселся у компьютера.

– Вы готовы назвать имена своих приятелей и где вы с ними встретились? – спросил инспектор.

Женщина все еще колебалась. Может, знала неточно, что сказал ее муж? А то и готова была поверить, что театральный уход мента из комнаты и его возвращение спустя два часа после того, как он услышал подробную информацию, – это такой полицейский трюк?

– Хана, вспомните, о чем я вас просил, – сказал ей Авраам. – Мы знаем всё, и если есть что-то, чего мы еще не знаем, мы это запросто проверим. Назовите мне имена приятелей, с которыми вы встречались, и скажите, в каком кафе вы сидели.

И тогда она выпалила:

– В центре. А названия я не помню.

– О’кей. Согласно заявлению вашего мужа, он вернулся домой один в половине одиннадцатого, потому что плохо себя почувствовал. А вы остались с приятелями. Мы в эту версию не верим.

Вся группа придерживалась одного мнения – эту версию родители Офера согласовали между собой. Но Авраам заметил в глазах Ханы удивление, и ему показалось, что она пытается угадать, куда он клонит. Что именно поразило ее в его словах? Может ли быть так, что они с мужем не договорились и что Рафаэль Шараби без ее ведома сообщил Шрапштейну историю, которая снимает с жены всякую ответственность? Эту деталь инспектор не смог выяснить никогда.

– Верно. Так оно и было, – прошептала женщина.

– На предыдущих допросах вы говорили другое, – напомнил ей Авраам Авраам. – Вы с мужем оба сказали, что вернулись домой вместе. И мы без труда проверим, что тут правда, а что – ложь. Вам это понятно, не так ли? Пригласим на допрос ваших приятелей и проверим.

– Рафаэль почувствовал себя неважно, и ему надо было лечь пораньше, из-за работы. А мне захотелось еще остаться, – сказала Хана.

При том, что никто из супругов Шараби четко не сказал этого вслух, оба впервые признали, что Офер не пропал. И никогда не пропадал. Не сбегал из дома. Офер не в Рио-де-Жанейро, не в Копере и не в Тель-Авиве. История, которую его мать рассказывала инспектору и которую он в течение последних трех недель рассказывал сам себе, исчезла без следа. А историю, которую он сейчас из нее выудил, слушать не хотелось.

– Можно мне увидеться с мужем? – спросила Хана.

– Пока нет, – ответил Авраам. – Возможно, вы встретитесь позже.

Чего он не понял в тот момент, так это того, что Хана Шараби не сломалась. Совсем напротив. Правда, она изменила свой рассказ, приклеиваясь к почти каждой подробности из признания мужа, но по-прежнему не сообщила ни одной детали, которая была бы неизвестна инспектору. Можно было силой «вырвать из нее признание», как того требовал Шрапштейн, или же позволить ей самой представить свою историю. По крайней мере, пока, как сказала Илана.

– Тогда скажите мне, пожалуйста, через сколько времени после мужа вы вернулись домой, – попросил Авраам.

– Через сколько времени?

– Сколько прошло времени с момента, как ушел ваш муж, до того, когда вернулись в вашу квартиру вы?

– Да точно не знаю. Может, час.

– И как вы вернулись, помните?

– Как вернулась?

– Как вы вернулись домой? На такси? Или ваши приятели вас подбросили?

– Да пешком, – ответила женщина.

– Я предполагаю, что когда вы вернулись домой, Офер был уже мертв.

Внезапность и прямота этих слов потрясла их обоих. Авраама даже больше, чем Хану. Он услышал об этом два часа назад, но лишь в эту минуту страшная правда молотом бухнула его по голове.

Офер был уже мертв.

Пытался ли инспектор отступиться, выговорить что-то такое, что отодвинуло бы от них однозначность этого вопроса, сформулировать его другими словами, судя по которым мальчик еще мог оказаться живым?

– Где был Офер, когда вы вернулись домой? – спросил Авраам.

– У себя в комнате, – сказала Шараби, и полицейский увидел, как ее лицо снова напряглось.

Это было не то, что сказал в своем признании Рафаэль Шараби. Авраам Авраам почувствовал, как в нем закипает гнев, и попытался скрыть это. Ему и хотелось, чтобы мать Офера сказала правду, и не хотелось. Илана велела не слишком на нее давить. Не на этом этапе.

– Нам будет достаточно, если мы с ее помощью подтвердим его версию, даже если все не так уж и совпадает, – попросила она.

– Ваш муж сказал нечто другое, – возразил теперь инспектор сидящей перед ним женщине.

– Мне запомнилось так, – ответила Хана Шараби.

– Тогда сделайте усилие и вспомните. Вы помните, как открыли входную дверь дома? Сами открыли – или позвонили в домофон и муж вам открыл?

– Я вошла сама, – солгала мать Офера, и Авраам вспомнил, как ждал у входной двери в пятницу, через два дня после того, как она сообщила об исчезновении сына. Он позвонил в домофон, и ему не ответили. Его впустила соседка, а Хану он обнаружил только что вышедшей из душа. Они пили кофе у барной стойки, отделяющей кухню с обеденным уголком от гостиной. Шараби спросила, есть ли новости в расследовании. И все это время она знала, что произошло с Офером.

– А дверь в квартиру вы тоже сами открыли? – спросил полицейский, и она кивнула:

– Да.

Квартира открылась и перед инспектором. Если верить его памяти, то с левой стороны была гостиная. Справа – обеденный уголок с кухней. И напротив двери – узкий проход в коридор, ведущий к спальням. В конце коридора – комната Офера.

– Вы вошли в квартиру, и что вы увидели? – спросил Авраам.

– Ничего, – ответила Хана.

– В квартире горел свет? Или было темно? Что вы увидели?

– Горел свет. Никого не было. Тишина.

Телевизор был выключен, и никто не сидел на диване в гостиной. И кухонные шкафчики, и стол, и стены молчали. Все освещено слабым светом…

Все было не так.

– А где был ваш муж? – задал полицейский новый вопрос.

– В ванной.

В маленьком стеклянном окошке, проделанном в двери ванной комнаты, мать Офера увидела свет. И оттуда слышался какой-то шум – может, текла вода…

Все было не так.

– И что вы сделали в квартире? Опишите мне ваше первое действие, – потребовал инспектор. – Куда вы направились?

– Я постучалась в дверь ванной и спросила Рафаэля, как он себя чувствует.

– И что? Он остался в ванной? Вы сами обнаружили Офера?

– Нет. Он вышел. Его вырвало.

Дверь ванной открылась, и Хана увидела мужа. Поняла ли она сразу, по выражению его лица, что что-то произошло? Но все случилось не так. Она ведь все время была в квартире, с ним. Авраам Авраам был в этом уверен.

Они оба замолчали.

Инспектор еще мог прервать допрос. Выйти из камеры и попросить Илану, чтобы она его сменила.

– Как вы обнаружили Офера? – спросил он вместо этого.

– Рафаэль сказал, что с Офером что-то случилось. Он увел меня к нему в комнату.

– Так вы настаиваете на том, что Офер был у себя в комнате?

– Да. Лежал на полу.

– Была кровь?

– Нет. Крови не было. Он лежал на полу, и крови не было вообще.

* * *

Он мог ограничиться этими словами. Илана дала разрешение. Правда, было несовпадение между двумя версиями по поводу помещения, в котором нашли Офера, но на данном этапе это было не столь и важно. Однако Авраам уже не мог сдерживать ярость, скопившуюся в нем из-за вранья в течение трех недель. Только ночью, когда инспектор пытался написать заключительный отчет по этому делу, ему показалось, что он понимает, что хочет от нее услышать и почему. А еще понял, почему она отказалась рассказать все – даже притом что все факты были налицо.

– По утверждению вашего мужа, Офер был не в своей комнате, – настаивал инспектор.

И Хана снова ответила:

– Я это помню так.

– Ваш муж сказал, что Офер был в комнате Данит.

Это была единственная комната в их квартире, в которую Авраам не заходил, в которую он и не подумал зайти. Когда инспектор бывал в этом доме, дверь в комнату девочки всегда была закрыта. Поэтому ее он не мог открыть – даже в своем воображении.

– Когда я пришла домой, он был в своей комнате. – В голосе Шараби не было даже тени колебания. Одна ненависть.

– Хана, вы знаете, что Офер делал в комнате Данит? – спросил инспектор, и она тихо сказала:

– Его там не было. Я же сказала, он был в своей комнате.

– Ваш муж представил это по-другому.

Мать Офера не ответила. Ее глаза были непроницаемы.

– Вы впервые обнаружили Офера в комнате Данит? – задал полицейский новый вопрос.

Спроси он ее об этом тысячу раз, она бы не ответила. Расспросы пора было прекращать.

– Хана, я спрашиваю: вы впервые обнаружили там Офера? – повторил Авраам.

Но женщина больше не слышала его вопросов.

Кончиками пальцев он ощутил, что может наброситься на нее, как это уже случилось, и заорал:

– Вы еще не поняли, что я могу задавать вам тот же вопрос еще, и еще, и еще, пока вы не ответите?! Скажите мне, как долго это продолжалось? Сколько раз Офер приставал к Данит? Когда он начал над ней издеваться?

Он не хотел этого знать. Так отчего же ему было не остановиться?

– Вы не понимаете, что обязаны сказать это, чтобы помочь вашим детям? У вас дочь, о которой вы должны заботиться! – продолжал кричать инспектор.

И Хана услышала его слова. Она обратила к нему лицо и посмотрела на него. С презрением.

– Не учите меня, как мне заботиться о детях. Я не наврежу своим детям, кто бы меня об этом ни попросил!

– Ваш муж рассказал, что он вернулся домой и нашел Офера у Данит, – сказал полицейский уже спокойнее. – Офер не слышал, как он вошел. И вы знаете, что он делал в ее комнате, не так ли?

Ночью, когда Авраам, подготавливая заключительный отчет, просматривал в своем кабинете видеозапись допроса, ему было трудно понять по выражению собственного лица, каких именно слов он ждал от Ханы.

– Не указывайте мне, как я должна присматривать за своими детьми! Я никому не дам их обидеть, – снова повторила она.

Видеозапись приближалась к концу. И допрос тоже. Может, завтра ему и не вспомнится ничего из прошедших недель. Вопросы-ответы стали поспешными, напряженными.

– Что рассказал вам ваш муж?

– Ничего он не рассказал. У них с Офером вышла разборка.

– И из-за чего?

– Он мне не сказал.

– Вы хотите, чтобы я вам поверил, что вы не спросили?

– Я не хочу ничего. Помогло бы Оферу, если б я спросила?

– И что произошло?

– Когда?

– Когда была разборка между вашим мужем и Офером. Что произошло во время разборки?

– Рафаэль толкнул его в стену, и Офер ударился головой и упал. Это был несчастный случай. Это было в комнате Офера.

– И как вы отреагировали на то, что муж вам рассказал?

– Как, по вашему мнению, я могла на это отреагировать?

На записи было видно, что Авраам снова терял самообладание.

– Как вы отреагировали, я не знаю. Я смотрю на вас, на то, как вы сидите здесь и лжете мне, и не знаю. Вы не прекращаете лгать. В течение трех недель вы не сказали про своего сына ни слова правды. Мне не удается понять, какая вы мать. Я прошу вас рассказать, как умер ваш сын, а вы не способны это сделать. Я прошу вас посмотреть на него, а вы не способны на это даже после его смерти.

Шараби не ответила. И инспектор, наконец, отступился.

– Так что вы сделали? – спросил он обессиленно.

– Что я могла сделать? – процедила она сквозь зубы.

– Что вы сделали с Офером, когда обнаружили его мертвым, в комнате Данит или в его комнате – как вам будет угодно?

– Что сделала? Обняла его. И всё. Что еще можно было сделать?

* * *

Шрапштейн попросил разрешения «пять минут побыть с матерью», чтобы вытянуть из нее то, что нужно вытянуть.

– Не может быть такого, чтобы ее не было дома. Не верю я в эти сказки, что, мол, она вернулась домой позже его, – сказал Эяль, и все знали, что он прав.

Илана колебалась. Она спросила у Авраама Авраама, что он по этому поводу думает, и тот ответил:

– Как найдешь нужным, Илана. Мне без разницы.

Тогда Лим решила прекратить допрос.

– Дадим им несколько часов или несколько дней, чтобы они смогли это переварить, – сказала она. – Все это время они лгали не только нам, они лгали себе. Через несколько дней им будет не так тяжело говорить. И даже если мы правы и мать при этом присутствовала, я не знаю, что с этим делать. Я не уверена, что мы что-то выиграем, если порекомендуем отдать ее под суд.

Шрапштейн возражал против этого.

– Она виновна не меньше мужа, а скрытничала так покруче, чем он, – заявил он, но Илана стояла на своем.

– В любом случае окончательное решение вынесет прокуратура. – Этими словами она закончила совещание.

В четыре часа прибыла представительница Министерства социального обеспечения. Когда Авраам Авраам начал информировать ее по этому делу, Лим без стука вошла в его кабинет. Как оказалось, эти две женщины знали друг друга: Илана обратилась к социальщице, назвав ее Эти. Эта дама была женщиной лет пятидесяти с седеющими, как и у Лим, волосами.

– Оба родителя останутся под арестом, и надо что-то сделать с детьми, – сказал Авраам. – Старшая дочь, умственно отсталая, видимо, подверглась физическому насилию.

– Со стороны кого? – спросила Эти.

Инспектор с минуту помедлил, прежде чем ответить, и Илана сказала за него:

– Со стороны брата, погибшего подростка. Судя по всему, отец застал его во время нападения, и между ними произошла тяжелая разборка.

Авраам вспомнил, что уже много часов не курил.

Эти спросила, есть ли у детей родные.

– Бабушка с дедушкой, – сообщила Лим.

– Мать с дочерью очень привязаны друг к другу, – вмешался в разговор инспектор. – Не думаю, что мать согласится на то, чтобы кто-то, кроме нее, ухаживал за дочерью.

Утром из окна той самой полицейской машины, в которой нужно было привезти мать Офера на допрос, он видел их вместе на тротуаре, ожидающими подвозки Данит в школу. Хана Шараби ни на минуту не выпускала дочкину руку.

– Мать тоже останется под арестом? – спросила социальная работница.

– Да – по крайней мере, на ночь.

– Она причастна к тому, что случилось с сыном?

– Пока нам неизвестно, насколько. Но она совершенно точно причастна к утаиванию фактов. Они выдали версию, которая ее обеляет, – видимо, в надежде, что она останется с детьми.

Дверь открылась, и Маалюль сообщил, что Данит привезли в участок.

Илана с Эти поспешно вышли из кабинета, а Авраам Авраам, не зная, должен ли он к ним присоединиться, остановился у двери. Молодая женщина – видимо, работница школы, в которой училась Данит, – привела высокую девочку-подростка. Та покорно давала вести себя по приемной, среди застывших копов. Шла она мелкими, осторожными шажками. Илана приказала освободить зал заседаний. Авраам увидел, как она входит в камеру допросов, где сидит Хана Шараби, выходит оттуда вместе с ней и проводит ее в зал, куда отвели ее дочку, а потом, оставшись снаружи, закрывает за матерью дверь. Сквозь закрытую дверь и стены инспектор услышал, как Хана впервые разразилась горькими рыданиями.

Полчаса спустя Эти с молодой женщиной увели Данит из участка. Куда – Авраам не знал.

Только около одиннадцати ночи он смог сесть за заключительный отчет для продления ареста. Инспектор взял свою синюю ручку, и его пальцы, как всегда, сразу вымазались чернилами. В участке не было почти никого, кроме него и Шрапштейна. Илана вечером уехала домой, и Маалюль тоже.

Первые слова возникли у Авраама с легкостью – он описал причины заведения этого уголовного дела. Но вскоре полицейский дошел до пункта, в котором следовало описать допрос, начавшийся нынче утром, – и на этом застрял.

– Думаю, это займет у меня много времени, – сказал он Шрапштейну, зайдя в его кабинет.

– Может, я поеду домой и взгляну на отчет утром? – предложил тот.

Причин для отказа у Авраама не было.

Ночи все еще были приятными, не слишком влажными. Светящиеся окна торгового центра, городской библиотеки и музея вкраплялись во мрак капельками жизни. Авраам Авраам выкурил последнюю сигарету. Дом, стоящий на улице Гистадрут, не был виден отсюда, хотя до него было совсем недалеко. Его заслоняли песчаные дюны, возвышавшиеся между жилыми домами, в окнах которых уже были опущены жалюзи. К утру они поднимутся.

Инспектор вернулся в свой кабинет.

Следовало в сухих предложениях изложить то, как Рафаэль Шараби раньше жены вернулся домой и нашел сына в комнате дочери. Следовало выразить на бумаге то, как отец потерял над собой контроль, оттащил от нее сына, дал ему затрещину и с силой отбросил его к стене, как голова Офера шмякнулась о стену и он, бездыханный, свалился на пол. Следовало написать, что по прошествии какого-то времени отец засунул тело сына в большой чемодан, стащил перед рассветом этот чемодан по темным ступенькам вниз и впихнул в багажник своей машины. Согласно его признанию, жена просила немедленно сообщить об этом в полицию, но он не дал ей этого сделать. Он принудил ее лишь на следующий день обратиться в полицию округа Аялон и заявить об исчезновении сына. Она не хотела так поступать, но побоялась мужа. Отец скрыл то, что сделал с сыном, из страха перед ожидающим его наказанием, а боялся он за то, что станется без него с его семьей. Аврааму надо было описать, как Рафаэль Шараби сбросил чемодан с телом Офера с палубы в открытое море – ночью, более чем через двенадцать часов после того, как корабль, на котором плыл этот груз, вышел из порта Ашдод и находился вдали от какого-либо берега. А когда Рафаэль вернулся в Израиль, жена снова умоляла его рассказать полиции все, что произошло, но он ей не позволил. Позже они обнаружили, что ранец Офера остался в его комнате, и тогда отец запихнул внутрь несколько учебников и выбросил его в мусорный контейнер в Южном Тель-Авиве. Следовало написать, что поиски Офера в море будут продолжены с учетом финансовых затрат, если только чемодан с его останками не будет еще раньше выброшен на берег.

Но инспектор не смог написать ни слова. Ручка в его руке опустилась вниз.

Папка с делом лежала перед ним открытой. И среди разных бумаг ему вдруг бросилась в глаза написанная черными чернилами рукопись Зеева Авни. Внезапно Авраам снова схватил ручку и начал писать.

Дорогие папа и мама,

Я пишу вам, чтобы вы обо мне не тревожились. Я хочу, чтобы вы знали, что я доехал благополучно.

Несмотря на все, что случилось, со мной всё в порядке. Я сейчас нахожусь в Копере, таком приятном провинциальном городке. Я думаю, папа, тебе он понравился бы из-за своего красивого порта. Я решил, что останусь пока здесь, но кто знает, может, когда-нибудь и вернусь. Я прошу вас простить меня за все.

Ваш сын Офер.

Послать это письмо было некому.