Текст книги "Пейзаж с бурей и двумя влюбленными"

Автор книги: Доротея Уэбстер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

– Каком же? – спросил американец.

– Я могу представить, как меня кто-то обнимает... еще что-то делает в компании, только если у него как бы нет лица. Я не вижу лиц. И у меня нет лица. То есть это я – и в то же время не я, – закончила Женевьева и перевела дух.

Ричард Фуллер смотрел на нее с изумлением – так же, как при первой их встрече в его комнате. Внезапно он подошел к ней и поцеловал ей руку.

– Спасибо за искренность, – объяснил американец свой странный поступок. – Немногие смогли бы сказать о подобных вещах так откровенно... и так точно. Ваше признание подтверждает одну мою мысль, которую я развиваю... ну, которая мне недавно пришла в голову. Я понял, что секс – это чисто родовое в нас, он лишен индивидуальности. Поэтому в представлениях Женевьевы участники игр лишены лиц. Лицо появляется, когда есть любовь. Но можно предположить ситуацию, когда люди добровольно откажутся – или их кто-то лишит – от лиц, а значит, от любви. На этом можно кое-что построить.

“Об этом его новый роман, над которым он сейчас работает”, – подумала Женевьева.

– Ну, а остальные члены нашей компании – как они относятся к таким забавам? – не унимался писатель. – Вот вы, Лоуренс – вы бы охотно участвовали в них?

– Я вижу, наш психолог решил поставить над нами эксперимент, – спокойно произнес Брэндшоу. – Он забыл сделать одну мелочь – спросить наше согласие на это. Я предлагаю мистеру Фуллеру другой мысленный эксперимент. Предположим, вы находитесь в открытом океане – плывете, уцепившись за мачту вашего судна. Что вы предпочтете – плыть к берегу, где вас, скорее всего, схватят местные полицейские, известные своими зверствами, или остаться в море, где вас могут подобрать ваши товарищи – но еще раньше и вернее до вас могут добраться акулы? Итак, ваш выбор? О, что я вижу: кажется, наш исследователь человеческой души колеблется. Кажется, он не готов выбирать в этой ситуации! – издевательски заключил англичанин. Он поднялся и, прежде чем уйти, заметил: – А в целом я согласен с Женевьевой. Она выразила суть дела очень точно. Жоржетта, ты идешь? Нам еще надо поработать.

– Я еще немного поплаваю, ладно, Лоуренс? – попросила девушка. Видно было, что ей не хочется уходить.

– Как знаешь, – пожал плечами кладоискатель и ушел. Как всегда, на его лице не дрогнул ни один мускул, однако Женевьева могла бы поклясться, что сквозь кажущееся спокойствие Лоуренса проступало разочарование и обида. “Кажется, Лоуренс не все знал об этой стороне жизни своей невесты, – подумала Женевьева. – И он, видимо, ожидал от нее несколько другого ответа сейчас”. Она отметила также, что она незаметно для себя стала лучше понимать загадочного англичанина и лучше к нему относиться.

А на следующий день Женевьеве удалось познакомиться ближе еще с одним обитателем замка, с которым она мечтала познакомиться, пожалуй больше всего. Утром, убирая комнату Филиппа Вернона, она нашла на столе адресованную ей записку. Вот что было в ней написано: “Милая Женевьева! Шарлотта сказала мне о вашем желании посетить мою мастерскую. Буду рад видеть вас у себя в полдень. Ваш Ф. Вернон”.

Ровно в двенадцать часов Женевьева робко постучалась в дверь мастерской, стоящей на некотором расстоянии от замка. Никто не ответил. Тогда она постучала еще раз, уже громче. Вновь тишина. Тогда Женевьева осторожно толкнула дверь и открыла ее. Она оказалась в просторном помещении, две стены которого занимали окна, забранные в мелкий переплет. На окнах были укреплены жалюзи, позволявшие регулировать освещение. Остальные две стены занимали картины. По углам стояли скульптуры – дело рук Шарлотты. А в центре мастерской стоял мольберт, за которым работал Вернон. Мастер был настолько увлечен работой, что не заметил прихода Женевьевы.

Девушка приблизилась к художнику, слегка кашлянула – все напрасно, ее не замечали. Подойдя ближе, она взглянула на картину, над которой он так увлеченно работал. Она сразу узнала фасад замка и примыкавшую к нему часть парка с кипарисами и старыми каштанами. Место, изображенное на картине, было знакомым – и в то же время совершенно неузнаваемым. Вглядевшись, Женевьева поняла, в чем дело. Она никогда не видела замок при такой погоде, которая была на полотне. Там свирепствовала самая настоящая буря! По зловеще освещенному свинцовому небу мчались рваные облака. Гнулись верхушки кипарисов; чувствовалось, что будь ветер чуть сильнее, и они не выдержат и начнут ломаться один за другим, как спички. На втором этаже замка ветер распахнул створку окна; от удара из нее вылетело стекло и теперь косым проблеском скользило вниз, чтобы через секунду разбиться вдребезги. Прямо перед глазами зрителя, который находился как бы немного в глубине парка, проносился сорванный лист каштана, еще зеленый, видны были его прожилки. А под самым большим кипарисом стояли два человека. Они стояли, протянув друг к другу руки, и в этом жесте ощущалось смятение. Но кто эти двое? Кто-то из обитателей замка? Женевьева не могла разглядеть их лиц. Она нагнулась поближе... и тут наконец Филипп Вернон заметил, что, кроме него, еще кто-то есть в мастерской. Он с удивлением уставился на Женевьеву, оказавшуюся рядом с ним. Видно было, что он не помнит, кто эта девушка, и не понимает, как она здесь оказалась. Затем художник рассмеялся, отложил кисть и подал девушке руку.

– Это для меня обычная история! – воскликнул он. – Когда я работаю, то перестаю замечать окружающее. Вокруг меня могут ходить люди, ездить машины – ничто не может мне помешать. Однажды, когда я работал вблизи одного села в Провансе, местные мальчишки стащили раскладной стул, с которого я встал, чтобы писать верхнюю часть полотна. Я обнаружил это, только когда стал собираться домой, представляете? А в другой раз, также собираясь уходить с работы на пленэре, я обнаружил в кармане... мышь! Когда она туда залезла и зачем – понятия не имею. Хорошо хоть она не укусила меня за палец. Она как будто чего-то ждала от меня, а не дождавшись, спокойно вылезла из кармана, спустилась по штанине и убежала. Каково?

– Возможно, в вашем кармане лежало несколько сухарей? – предположила Женевьева.

– Да, я обычно беру с собой еду – но не сухари, а яблоки и груши, и кладу их в другой карман, не в тот, где оказалась моя гостья... Ну да ладно. Я слышал от Шарлотты, что вы хотели посмотреть мои работы. Милости просим, вот они перед вами; кроме того, вон там за ширмой есть вторая комната, там тоже есть картины. А я еще немного поработаю, а затем сделаю перерыв, сварю кофе, и мы с вами можем побеседовать.

Художник снова взялся за кисть, а Женевьева пошла вдоль стен, разглядывая картины. Здесь были в основном пейзажи, написанные в самых разных уголках Франции и даже, кажется, за границей. На картинах были пшеничные поля, виноградники, старинные церкви, морское побережье с рыбачьими лодками, маленькие городки с черепичными крышами, горы... Женевьева заметила, что большинство картин свежие, на некоторых еще не просохла краска – в том числе и на морских пейзажах. Были здесь и портреты. Женевьева узнала графа, его дочь Элеонору, Шарлотту, Лоуренса, старого слугу Гастона, Эмилию. Были и незнакомые лица. Женевьеву поразил портрет незнакомой ей женщины с удивительно выразительными, живыми глазами. Вглядевшись в портрет, девушка заметила в нем одну странность: женщина была одета в современное платье, однако на плечах у нее был старинный темный плащ, а в руках она держала меч, опустив его острие на землю. Все картины были написаны в особой страстной манере, по которой сразу можно было узнать руку Вернона и которая, собственно, сделала его знаменитым.

У Женевьевы накопилось достаточно вопросов к мастеру, когда его голос оторвал ее от рассматривания картин:

– Ну вот, вы заразились моей болезнью, – со смехом заявил Вернон. – Вы так увлеклись, что и не заметили, как я успел сварить кофе. Вот ваша чашка.

Они присели за низеньким столиком в углу. Отсюда была видна вся мастерская с картинами, словно мерцающими на стенах.

– Скажите, – спросила Женевьева, отхлебнув на редкость крепкого и вкусного кофе, – я видела здесь морские и горные пейзажи. Вы пишете не только с натуры, но и по памяти?

– Да, я работаю по-разному, – ответил художник. – Чаще всего я делаю этюды на натуре, а картину пишу в мастерской. Иногда эта мастерская расположена за сотни километров от места, изображенного на картине. Так обстоит дело вон с тем видом моря близ Антиба – я писал его здесь. И вон ту Монте-Розу ^[10]– тоже. Но иногда картина полностью рождается в моем воображении. Я мечтаю о ней – и пишу свою мечту. Мои лучшие картины написаны именно так. Ведь мечты – вы не замечали этого? – всегда лучше, прекраснее действительности. Например, вы мечтаете о встрече с любимым человеком, воображаете обстоятельства этой встречи, слова, которые вы скажете друг другу... И эта мечта так прекрасна, так совершенна! Потом вы действительно встречаетесь со своим любимым. Нет, ничего страшного не происходит, все вроде бы хорошо – но все равно мешают какие-то мелочи, он говорит не совсем то, чего вы ждали, вы сами скованны, сухи... Нет, мечта была лучше! И в вашем воспоминании об этой встрече остается именно она, а не убогая действительность. Тот, кто живет только реальностью, – несчастный человек. Вот почему я доверяю своему воображению, своим снам и пишу свои лучшие картины, доверяясь мечте.

– А эта картина, – робко спросила Женевьева, – та, над которой вы сейчас работаете, – она тоже родилась в мечте?

– О да! – воскликнул художник. – Вы угадали. Эта буря давно меня преследует, мне страстно хочется ее написать.

– То есть вы полагаете, что здесь, в Виньи, разразится ураган? – предположила Женевьева.

– Нет, – покачал головой Вернон. Он встал и подошел к мольберту, на котором стояла картина. – Буря случится не в небе – в душе. Точнее, в душах нескольких людей. Неужели вы не чувствуете? Наш замок переполнен любовью, но любовью неразделенной, не нашедшей воплощения. Любящие стремятся к друг другу, но не могут найти, не знают, как.

– Не знают, как объясниться в любви? – переспросила девушка. Она забыла про свой кофе и тоже подошла к картине.

– Нет, – вновь покачал головой художник. – Они еще даже не знают, что любят, и тем более не знают, кого. Но они любят, я это чувствую.

– Но большинство людей ищет любви, ждет ее, тут нет ничего особенного, – продолжала недоумевать Женевьева.

– Речь не об обычном ожидании любви, – почти рассердился на ее непонятливость Вернон. – Любовь уже родилась, она растет, как растет бамбук, сдвигающий бетонные плиты, и как растет буря над океаном. И скоро эта буря разразится, помяните мое слово. Нас ждут драмы, возможно, даже трагедии. Но в результате влюбленные найдут друг друга.

– А кто они, эти влюбленные? – спросила Женевьева извиняющимся тоном – ей было стыдно за свое непонимание. – У них нет лиц...

– Да, – согласился Вернон и наклонился к полотну, словно стараясь разглядеть лица двух людей. – Я не знаю, кто они. И не совсем понимаю, о чем у них разговор. Это страстное признание? Или радостное объяснение своих чувств? Это меня мучает, не дает работать. Ведь я не могу просто вписать лица в уже готовый пейзаж – сам пейзаж зависит от того, кто будет в нем находиться. Но скоро я узнаю. Вот увидите – все случится довольно скоро. И тогда я допишу свою картину. Впрочем, и сейчас тут есть что делать – например, вот эти каштаны сбоку – они останутся такими. Да, пожалуй, мне пора приниматься за работу, перерыв немного затянулся.

Женевьева горячо поблагодарила художника и получила приглашение приходить в любое время – он всегда готов с ней поговорить.

Уже уходя, Женевьева вспомнила, что очень хотела задать один вопрос. Она преодолела робость и уже с порога спросила:

– Скажете, а та женщина на портрете... Вон там, напротив – кто она? Портрет такой странный...

Видимо, художник еще не окончательно ушел в свою работу, потому что услышал вопрос, и он даже не вызвал у него раздражения.

– О, это действительно странный портрет, – согласился он. – Вы чуткий зритель, раз выделили его из всех. Собственно, это портрет не одного, а сразу двоих людей.

– Двоих? – удивилась Женевьева. – Как же это?

– Одна – наша современница, очень милая дама. Ее зовут Камилла, она недавно вышла замуж за одного американца и носит фамилию Хаген. Она родственница графа и иногда бывает у него в гостях.

– А вторая? Кто такая вторая?

– А другая – Мария-Луиза д’Аргонь, баронесса де Шателлэ. Она жила в шестнадцатом веке и была гугеноткой. Она любила трагической любовью врага своей семьи и погибла, став жертвой этой любви.

– Но как это может быть? Тут какая-то тайна!

– Да, тут кроется тайна, – согласился художник. – Как-нибудь я вам ее обязательно расскажу.

Глава четвертая

В тот вечер Женевьева долго не могла заснуть, вспоминая посещение мастерской и рассказ художника. “В каком замечательном мире он живет! – размышляла она. – Если бы я так же могла доверять мечтам, видеть скрытые драмы, насколько интереснее стала бы жизнь. А я вижу только людей – одни работают, другие отдыхают, у каждого есть свои достоинства и недостатки, но я не вижу того, что будет, что сделает их участниками драмы. А я – интересно, какая роль в этой драме отведена мне?” Женевьева долго размышляла над загадкой портрета, изображавшего сразу двух людей.

А на следующее утро история, услышанная Женевьевой в мастерской, получила неожиданное продолжение – да такое, что действительность вдруг показалась ей сказкой и создалось такое впечатление, что из-за куста внезапно может выйти Мальчик-с-пальчик или Кот в сапогах. Когда Женевьева направлялась на обычную утреннюю уборку, ее остановила Эмилия. Домоправительница сообщила, что сегодня надо постараться закончить уборку пораньше, чтобы помочь Катрин подготовить две комнаты в ее половине замка: ожидается прибытие важных гостей.

– А кто должен приехать? – спросила Женевьева скорее из вежливости – она видела, что старая дама жаждет поделиться новостями.

– Приезжает родственница графа, которую он никогда не видел, – сообщила Эмилия. Новость настолько захватила ее, что она совсем забыла о своей обычной сдержанности. – Ее зовут Камилла, и она в прошлом году вышла замуж за какого-то американца, который увез ее к арабам, потому что за ним гнались наркодельцы из Нормандии. Американец увез ее на самолете прямо из церкви, представляешь? Теперь они оба приезжают и будут жить в том крыле, где живет граф.

Итак, загадочная Камилла приедет сегодня или завтра! Новость целиком захватила Женевьеву. Она спешила закончить уборку, чтобы перейти в другую половину замка, где она еще не была, и послушать, что говорят о гостях. Однако ее ждал сюрприз совсем иного рода, сильно испортивший ей настроение.

Она уже закончила убирать комнату Брэндшоу, когда услышала в коридоре голос англичанина. Он стучался в расположенную напротив комнату Жоржетты. Наконец раздался звук отворяемой двери, и Жоржетта сонным голосом осведомилась, зачем ее разбудили в такую рань.

– Я вчера просил тебя сделать расчеты глубин на трех отметках, – своим обычным невозмутимым тоном произнес Брэндшоу. – Расчетов нет, а мне сегодня ехать в Антиб, делать заказ на оборудование. Как я могу что-то заказывать, не зная, на какой глубине мы собираемся работать? Так что давай сделаем расчеты сейчас вместе.

– Нет, утром я работать не могу, – заявила Жоржетта. – Кроме того, насколько мне помнится, меня вообще сюда звали отдыхать, а не работать. Обещали путешествие после помолвки, этакий полумедовый месяц, а что получилось? Помолвка отложена, вместо отдыха – бесконечные расчеты, сиденье над картами, работа и еще раз работа. И, наконец, дорогой жених, как выяснилось, не испытывает особого интереса к сексу. Он у него, видите ли, не находится в числе приоритетов!

Женевьева с самого начала их разговора чувствовала себя неудобно. Она же нарочно оставила дверь в комнату открытой, чтобы владелец знал, что она здесь! Зачем англичанин поставил ее в такое дурацкое положение?! Она не собиралась подслушивать их тайны – а уж тем более их любовные секреты! При последних словах Жоржетты девушка поспешила к двери. Еще не дойдя до нее, она, предупреждая свое появление в коридоре, громко сказала – почти прокричала:

– Я уже закончила уборку, мистер Брэндшоу, комната свободна! – и затем, выскочив в коридор, с каменным лицом проследовала мимо Лоуренса и Жоржетты. Она не смотрела на них, не видела выражения их лиц. Ее никто не окликнул, не остановил. С пылающим лицом Женевьева спустилась во двор, где стояла машина из прачечной, сдала белье, получила новое, на завтра, и отнесла его в свою комнату. Только здесь, закрыв дверь, она смогла дать волю слезам. Она представила, как Жоржетта где-нибудь за ужином скажет Элеоноре или Фуллеру, что, мол, “эта девчонка не прочь подслушать”. Да, у этой работы, кроме сбора грязного белья, есть и другая сторона, еще более грязная. Ах, как противно!

Выплакав слезы, Женевьева вспомнила о просьбе Эмилии. Гости! Таинственная женщина с портрета! Как она могла забыть?! Она бросилась в левое крыло замка.

Добежав туда, она сразу увидела открытые двери двух комнат. Оттуда доносились голоса. Переведя дыхание, Женевьева вошла в первую комнату. Здесь находилась Эмилия, Катрин, Гастон, новый шофер Марсель и сам граф. Мужчины в нерешительности топтались возле старинного комода, а Эмилия спорила с графом.

– Нет, господин граф, послушайте меня, – убеждала его домоправительница. – Конечно, это мебель старая, немодная и, возможно, неудобная. Но ведь она весьма ценная, не так ли? Тут все прямо дышит стариной! Только человек, начисто лишенный вкуса, может проявить недовольство такой обстановкой и предпочесть ей обычную мебель, какой везде полно. Жить в этой комнате – все равно что жить в музее. Ведь здесь ничего не менялось не только при покойной графине, но и раньше, со времен вашей матушки, верно?

– Да, пожалуй, – согласился граф. – Последним приобретением был, насколько мне помнится, вот этот шкаф. Я тогда был еще ребенком. Вся мебель прошлого века. Сделаем так: этот шкаф все же заменим на новый – ведь он отнюдь не музейный и действительно неудобен. Остальное менять не будем. Уносите его!

– Его вдвоем не поднимешь, – возразил Марсель. – Тут нужны еще двое крепких мужчин, а то и больше.

– Надо позвать Доменика и Франсуа, – распорядился граф. – Правда, Доменик, он... – граф замялся.

Женевьева вспомнила свои беседы с Домеником. Парень не скрывал своего мнения о графе и его дочери: он считал их бездельниками, пустыми людьми. Обладая большим чувством достоинства, он соглашался выполнять только свою непосредственную работу и ни за что не стал бы таскать шкафы и кровати.

“Граф знает, что я о нем думаю, – с усмешкой говорил он Женевьеве. – Он с удовольствием прогнал бы меня, но... Где он еще найдет садовника, который бы в одиночку справлялся с таким парком? Я знаю цену ему, а он – мне. На этом мы и ладим”.

Сообразив это, она сказала:

– Давайте я схожу, поищу его и попрошу нам помочь.

– Да, ПОПРОСИ его, – одобрила ее решение Эмилия. – А Катрин позовет Франсуа.

Девушка отыскала Доменика в розарии – там, где они увиделись в первый раз. Присев рядом с садовником, она некоторое время наблюдала за его работой, а затем осторожно сказала:

– Ты не слышал о портрете в мастерской месье Вернона? О том, где изображена одна женщина, а их на самом деле две?

Такое необычное начало заставило Доменика оторваться от его работы. Он посмотрел на Женевьеву и убедился, что она не шутит, говорит серьезно. Он покачал головой:

– Нет, не слышал. Это что, какой-то фокус?

– Нет, не фокус. Насколько я поняла, здесь кроется что– то чудесное, связанное со старинной легендой. На портрете изображена дальняя родственница графа, очень милая женщина, судя по ее портрету. И одновременно – баронесса, жившая в шестнадцатом веке. И представь себе – эта женщина приезжает сегодня!

– Баронесса из шестнадцатого века? – усмехнулся Доменик.

– Нет, ее современный двойник. К ее приезду готовят комнату. Там требуется помощь. Ты не откажешь мне в просьбе?

Некоторое время Доменик размышлял над услышанным, а затем расхохотался (что он делал весьма редко) и в упор посмотрел на Женевьеву.

– Ну ты и хитрунья! – заявил он. – Если бы ты прямо попросила что-то таскать для графа – хотя бы и от своего имени – нипочем бы не пошел. Надо же было сочинить целую легенду о женщине-двойнике... Ради таких усилий, уважаемый бакалавр, я, так и быть, пойду. Какую рухлядь и куда требуется перенести?

– И вовсе это не легенда! – возмутилась Женевьева. – Я действительно вчера видела портрет. Можешь сам спросить у месье...

Дойдя до этого места, Женевьева прикусила язык, сообразив, что она в который раз наступила на больную мозоль Доменика: гости графа ввели в свой круг только ее и не общались с остальными слугами. Однако садовник на этот раз был настроен благодушно и не обратил внимания на невольный промах девушки. Они возвратились в замок, где трое мужчин напрасно пытались перетащить через порог древний шкаф. С приходом Доменика дело пошло быстрее. Шкаф отправился в нежилую комнату в конце коридора, а на его место водрузили новый, который, к удивлению, не испортил впечатления от комнаты. Из соседней комнаты, смежной с первой (раньше она была комнатой графа, но после смерти жены он переселился в другую) всю мебель вынесли во двор, где уже стоял прибывший из Анси мебельный фургон. Оттуда с помощью приехавших грузчиков в комнату, предназначенную для “американца, мужа родственницы, и говорят, богача” – так отрекомендовал его граф – доставили новую, весьма стильную мебель. Наконец мужчины были отпущены, и за дело взялись горничные: комнаты давно не убирались, и многое здесь требовало женских рук. Как поняла Женевьева из беседы Эмилии и графа, гостей ожидали завтра или даже сегодня вечером.

Женщины так увлеклись, что забыли про завтрак. Кончилось тем, что явился сам Франсуа и заявил, что он уже второй раз подогревает булочки, а подогретый кофе – это уже не кофе, и если они сейчас же не придут, он выбрасывает все в мусор. С чувством выполненного долга все трое отправились на кухню. За кофе Эмилия вновь рассказывала о гостях: как американец, ни слова не понимавший по-французски, явился в замок баронов де Шателлэ, увидел портрет баронессы д’Аргонь и упал в обморок. Когда же его привели в чувство, он объяснил, что баронесса сошла с полотна и заявила, что станет его женой, для чего примет новое обличье. Американец немедленно отправился в лес и там возле водопада (так сказала ему баронесса) нашел свою будущую жену. Правда, сам американец, к несчастью, уже был женат, а когда заговорил о разводе, жена – красавица-индианка – явилась во Францию и вначале пыталась отравить ожившую баронессу, а затем подложила бомбу в самолет американца, отчего он рухнул где-то в горах, но баронесса – не та, что на портрете, а ожившая – его спасла и вынесла на руках прямо к церкви, где должны были играть свадьбу. Но поскольку по пятам американца гнались наркодельцы, молодые прямо в алтаре сели в самолет (или вертолет, она в этих штуковинах не разбирается) и скрылись к арабам. У арабов были еще какие-то жуткие приключения, в результате которых американец сказочно разбогател и теперь, говорят, может скупить всю Савойю, да и Изер в придачу.

У Женевьевы от этих рассказов об индианках, бомбах и самолетах в алтаре голова пошла кругом. С одной стороны, тут явно было много чепухи. С другой – она же видела портрет и слышала рассказ месье Вернона. Не станет же мэтр повторять всякие басни! Женевьева решила, что с нее на сегодня довольно и пора отправляться в бассейн.

День уже клонился к закату, когда она подошла к бассейну. Еще издали она заметила возле него две фигуры. Это были Фуллер и Жоржетта, увлеченно играющие в волейбол. У Женевьевы не было желания ни с кем разговаривать, поэтому она не стала подходить к играющим. Переодевшись, она по пандусу тихо вошла в воду. Чистая ласковая вода приняла ее и смыла все: горечь утренней обиды, суету вокруг шкафа, фантазии Эмилии. Умиротворенная, она вышла из бассейна и улеглась на настил. Ричард Фуллер и Жоржетта все продолжали свою игру. Увлеченная красотой и гармоничностью их движений, Женевьева следила за ней. Постепенно ей стало казаться, что это не просто игра, состязание в ловкости и быстроте, а нечто большее.

Вначале, как и в первый день, когда они встретились возле бассейна, нападала Жоржетта, а Фуллер защищался. Вновь он совершал немыслимые броски, падал то на одно, то на другое колено, вставал на оба, но отбивал все удары. А затем пришло нечто новое: американец сам перешел в наступление. Теперь он наносил удары, заставляя девушку кидаться то в одну, то в другую сторону. Затем удары стали ближе к земле, что заставило Жоржетту в свою очередь встать на колени. Подержав девушку некоторое время в такой позе, Фуллер внезапно перестал бить. Опустившись в свою очередь на колени в нескольких шагах от Жоржетты, он просто пасовал. Еще несколько минут они продолжали эту странную игру “в нижней позиции”, а затем писатель поймал мяч и положил его на землю. Стоя на коленях друг напротив друга, они о чем-то тихо заговорили. До Женевьевы донесся приглушенный смех Жоржетты и голос Фуллера, ставший вдруг непривычно ласковым и даже вкрадчивым. Она вновь, как и утром, почувствовала себя неуютно. Кажется, эти двое не замечали ее присутствия, хотя она лежала у них на виду на другом берегу бассейна. А у нее сложилось впечатление, что происходящее не предназначено для посторонних глаз. Она уже собиралась встать, чтобы уйти, когда двое на другом берегу первыми поднялись. Еще некоторое время они стояли, казалось, споря. Видно было, что американец что-то предлагает, а девушка, готовая согласиться, колеблется. Наконец решение было принято. Подхватив с настила одежду, но не переодеваясь, Фуллер и Жоржетта скрылись в боковой аллее.

Чувство неудобства в душе Женевьевы усилилось. Она заметила – а может быть, ей только показалось? – что перед уходом американец взглянул на нее и даже подмигнул. Тем самым она из невольного свидетеля этой сцены превращалась в соучастника. Собственно, все, что от нее требовалось в этой роли, это никому не рассказывать об увиденном. Это несложно, она и так никому не расскажет, ее об этом не надо просить. Но не потребует ли эта роль от нее чего-то большего?

Девушка не подозревала, что ей придется принять решение об этом гораздо скорее, чем она думала. Не успела Женевьева переодеться, как к бассейну спустилась Элеонора. Однако она не собиралась купаться. Видно было, что хозяйка замка кого-то ищет. Оглядевшись, она обратилась к Женевьеве:

– Скажите, вы не видели здесь мистера Фуллера?

Сердце девушки заколотилось. Стараясь не выдать волнения, она ответила:

– Да, он недавно ушел.

– А вы не видели, куда? – продолжала расспрашивать Элеонора.

Сама не понимая, почему она это делает, Женевьева махнула рукой в направлении, противоположном тому, куда скрылись американец и Жоржетта. Видно было, что графине хочется спросить еще что-то, но она не знает, как сформулировать вопрос. Наконец Элеонора, глядя в сторону, спросила:

– Скажите, а мистер Фуллер... тут никого больше не было... с ним?

– Нет, он ушел один, – ответила Женевьева.

Элеонора кивнула (что можно было расценивать и как знак, что она поняла сказанное, и – при желании – как благодарность) и прогулочной походкой направилась в сторону, указанную Женевьевой. Девушка посмотрела ей вслед. В этот момент ей было искренне жаль высокомерную графиню, единственную из обитателей замка так и не запомнившую, как ее зовут. Видно было, что хозяйка поместья страдала. Женевьева вспомнила слова Филиппа Вернона о неразделенной любви, которой полон воздух замка. “Может быть, Элеонора страдает от неразделенной любви к самой себе?” – подумала она. Однако гораздо больше, чем Элеонора, ее беспокоил Лоуренс Брэндшоу. Она представила, что не графиня, а англичанин появился бы сейчас возле бассейна и спросил – уже не о Фуллере, а о Жоржетте. Что бы она ответила? Подумав, Женевьева пришла к выводу, что ответила бы так же, как Элеоноре. Не из женской солидарности, не из боязни быть обвиненной в сплетнях – она чувствовала, что ей жалко Лоуренса.

Взглянув на часы, Женевьева убедилась, что она, увы, опоздала к обеду. Впрочем, есть совсем не хотелось. Хорошо хоть она не опоздала к своей работе – к обеду гостей графа. Она поспешила к замку.

Однако когда, уже переодевшись, она появилась на кухне, выяснилось, что спешила она напрасно. Граф пока не велит подавать на стол, поскольку сразу троих обитателей замка нет за ним: американца, Жоржетты и графини. Франсуа шепотом сообщил, что, по его наблюдениям, “графиня положила глаз на этого американца, и у них, видать, сейчас встреча на высшем уровне”. Катрин подтвердила наблюдения Франсуа, однако не согласилась с гипотезой о свидании: графиня, мол, так все сумеет устроить, что никто не заметит ее отсутствия; не являться к обеду – это на нее не похоже. Что касается Жоржетты, то все сошлись на том, что она, небось, купается в бассейне.

В этот момент Женевьева случайно выглянула в окно и увидела спешащую к замку Жоржетту. Девушка явно старалась остаться незамеченной. Женевьева увидела, как она, оглядевши по сторонам, скрылась за подвальной дверью. Женевьева вышла в холл и сквозь большие окна увидела идущих к замку писателя и графиню. Фуллер о чем-то рассказывал, Элеонора внимательно его слушала. Вернувшись на кухню, она сообщила Гастону, что двое гостей пришли. Тем самым все предположения Франсуа и Катрин полностью подтвердились. Гастон поспешил в столовую и тут же вернулся с распоряжением подавать на стол.

Войдя в столовую, Женевьева сразу почувствовала разлитую в воздухе нервозность и тревогу. Лоуренс, обычно неразговорчивый, сегодня вообще не открывал рта. Молчала и обычно говорливая Жоржетта. Чуткий к настроению других, художник беспокойно поглядывал на соседей по столу, пытаясь понять причину изменившегося настроения. Лишь граф Шарль ничего не чувствовал. Он оживленно рассказывал об ожидавшемся приезде своей родственницы и ее мужа.

Женевьеве этот рассказ был интересен, поэтому она старалась задержаться в столовой подольше – благо, никто не обращал на нее внимания. Как следовало из рассказа графа, история его родственницы Камиллы действительно была довольно необычной. Парижанка, помощник одного из кутюрье, она не подозревала о своем знатном происхождении, пока дела фирмы не забросили ее в маленький городок в департаменте Дром. Там в замке баронов де Шателлэ, родственников графа де Руайе, она увидела портрет Марии-Луизы д’Аргонь, баронессы де Шателлэ, как две капли воды похожей на нее. Там же она познакомилась со своим будущим мужем, изобретателем. Граф Шарль еще не видел свою родственницу, хотя много о ней слышал.