Текст книги "Пейзаж с бурей и двумя влюбленными"
Автор книги: Доротея Уэбстер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)
– Я впервые увидела эту картину, когда она была написана только наполовину, – начала объяснять Женевьева. – Месье Вернон говорил мне, что он чувствует атмосферу любви, которой пронизан воздух вокруг замка. Все здесь любят или ищут любви, но лишь некоторые ее найдут... Тогда он еще не знал, кто эти двое, у них не было лиц. Лишь несколько дней назад он догадался – и картина была дописана. Тогда же догадалась и я – ведь Шарлотта моя подруга...
Последние слова Женевьева выговорила запинаясь и словно зажмурившись; особенно тяжело ей было выговорить имя Шарлотты. Проговорив свой монолог, она замолчала.
– Но... зачем вы мне это показали? И почему так стремились сделать это? – продолжал расспрашивать ее Брэндшоу.
– Потому что она никогда не признается вам... сама... А вы слишком горды, чтобы говорить кому-то о любви, – тихо проговорила Женевьева – и замолчала. Теперь ей и правда нечего было больше сказать – она и так сказала больше, чем рассчитывала. Теперь все зависело от Брэндшоу.
Англичанин, казалось, глубоко задумался. Он вернулся к мольберту, еще раз вгляделся в картину. Выражение его лица смягчилось, маска невозмутимости исчезла. Женевьева видела перед собой совершенно другого человека.
– Слишком горд... – пробормотал он, словно разговаривая с самим собой. – Может быть...
Он поднял глаза, и Женевьева увидела его полный страдания взгляд.
– А как же иначе?! – воскликнул он. – Как иначе защититься в этом мире, где все, все – может, за ничтожным исключением – только и думают о том, как им унизить, оскорбить другого, того, кто открыт и беззащитен? Вы знаете, кто лучше всего приспособился к жизни на Земле? Насекомые – ведь у них нет сердца, зато есть панцирь, который они носят на себе. Так и среди людей: выживают те, кто лишен сердца и покрыт корой. Если же тебе не повезло и ты родился с сердцем в груди – прячь его, скрывай, изображай равнодушие, или угрозу, или невозмутимость – что угодно, но только не открытость! Разве я горд? Уверяю вас, нет: я очень хорошо знаю свои недостатки и считаю себя не лучше, а хуже большинства людей. Я родился слабым, и в детстве... Впрочем, зачем я об этом говорю? Скажите мне лучше другое...
Лоуренс шагнул к Женевьеве и теперь глядел на нее пытливым и в то же время просящим взглядом.
– Скажите: ОНА... как она относится... ко мне? На этой картине...
– Она любит вас, Лоуренс, – впервые назвав англичанина по имени, тихо ответила Женевьева. – Она полюбила вас давно, как только приехала в замок. Но она, как и вы, боится признаться в этом. Вы должны сделать это первым.
– Это правда? Вы знаете это точно или это лишь ваши догадки? – продолжал допытываться кладоискатель.
– Нет, это не догадки, – покачала головой Женевьева. – Поэтому я привела вас сюда, оттого и говорила, что это очень важно. Шарлотта мучается, ей кажется, что вы ее не любите, она готова уехать...
Англичанин нахмурился:
– Готова уехать? Нет, это... этого нельзя допустить. Хорошо... Я буду первым!
И, взглянув на Женевьеву другим, открытым и ясным взглядом, он добавил:
– Да, вы не зря тащили меня сюда в такую рань. Не знаю, получал ли я когда-нибудь раньше столь важное сообщение, как сегодня. Спасибо вам. Приглашаю вас к себе: выпьем по чашке чая.
– Ой, я же даже не начинала уборку! – внезапно вспомнила Женевьева. – Скоро придет машина, а у меня ничего не готово! Мне надо бежать!
Она почти вытолкала англичанина из мастерской (он никак не мог понять важность сдачи белья вовремя), заперла ее и побежала к замку. Увы – она опоздала. Машина не только пришла, но уже ушла.
Эмилия получила белье для гостей, которых обслуживала Женевьева, но взамен за эту услугу сделала девушке хорошую выволочку, заметив, что неприятности нужно переносить более стойко, а раскисать, распускать нюни, опускать руки и пренебрегать своими обязанностями – последнее дело.
Женевьева не стала разубеждать старую даму. В это утро ничто не могло испортить ей замечательного настроения. Когда она убирала комнаты, ей хотелось петь. А еще ей хотелось убрать весь замок, расставить повсюду цветы, повесить гирлянды – ведь сегодня был праздник, самый праздничный праздник! К сожалению, знала об этом она одна.
Глава восьмая
Фуллер уехал, как и обещал, сразу после завтрака, не попрощавшись ни с кем, кроме графа, которого он, впрочем, поблагодарил за прекрасно проведенное время. С ним уехала и Жоржетта, но та не прощалась даже с графом. Женевьева, убиравшая комнату писателя после отъезда, нашла на столе пакет с надписью “Милой Женевьеве”. В пакете находились прекрасно изданная “Тысяча и одна ночь” и сборник новых работ по социальной психологии Иоганна фон Хайзе, а также отличная паркеровская ручка. Была там и коротенькая записка, отстуканная на машинке. Фуллер писал: “Хотел бы подарить вам что-то из своих работ с автографом, но я не вожу с собой своих книг, к тому же мне в моем нынешнем положении трудно раздавать автографы. Хорошо, что на машинке можно печатать и левой рукой. Ограничусь этой краткой запиской. Хотел бы пожелать вам быть счастливой – но это недостижимая утопия; довольной – но это слишком скучно; любимой – но это связано с разочарованием. Пожелаю вам чаще встречать интересных людей – и не слишком доверять им. Надеюсь, что мы когда-нибудь еще встретимся – и поспорим. Ваш Ричард Фуллер”.
После полудня из Экс-ле-Бен приехал врач, чтобы осмотреть раненых. Однако оказалось, что один раненый уехал в неизвестном направлении, а другого с утра никто не видел. Стали спрашивать слуг и, наконец, от Доменика узнали, что он видел Лоуренса Брэндшоу, идущего по дорожке в самом дальнем конце парка, там, где он переходит в лес. Все, а особенно Шарлотта, встревожились и собирались идти на поиски, но Женевьева заявила, что видела Лоуренса утром, он находился в прекрасном расположении духа, но жаловался на отсутствие движения – как видно, он восполняет это на длительной прогулке. Раздосадованный доктор уехал ни с чем и согласился приехать в следующий раз лишь в том случае, если граф пришлет за ним свою машину.
За обедом Камилла объявила, что они с Робертом тоже собираются уезжать – Роберту надо ехать в Штаты, заключать контракты и приступать к работе. Она, по всей видимости, останется пока во Франции.
– Спасибо, граф, за прекрасно проведенное время, – обратилась она к Шарлю де Руайе. – Здесь было очень интересно.
– Надеюсь, что вы еще не раз посетите замок Виньи, – ответил граф. – И когда вы собираетесь ехать?
– Видимо, завтра утром.
– Одну минутку, – вмешался в разговор Филипп Вернон. – Я попрошу вас отложить ваш отъезд на один день. Дело в том, что я собирался в конце сезона показать своим друзьям новые работы, созданные здесь. К сожалению, мистер Фуллер уже уехал, я не успел его предупредить. Но вас, Камилла, и вас, мистер Хаген, – как и всех остальных – я попрошу прийти завтра в мою мастерскую. Мне требуется пара часов, чтобы привести там все в порядок, кое-что перевесить; еще не все картины в рамах... Я надеюсь, что кто-нибудь – ну, скажем, Женевьева – мне поможет.
Женевьева подтвердила, что она будет счастлива помочь знаменитому художнику; сама она в это время взглянула на Брэндшоу и поймала его ответный взгляд. “Надо решаться”, – говорил взгляд Женевьевы. “Знаю, что надо, но еще не решился”, – это можно было прочитать во взгляде англичанина.
Было решено, что осмотр выставки произойдет на следующий день перед обедом, а Хагены уедут послезавтра утром. Внезапно Элеонора объявила, что она тоже поедет с ними до Экс-ле-Бен. А дальше? Дальше она, пожалуй, отправится в Италию. Подруга по университету приглашала ее погостить в поместье ее отца близ Болоньи. Граф робко заметил, что в начале лета у Элеоноры были другие планы, связанные с предложением, поступившим от одной из фирм в Гренобле, но графиня довольно резко оборвала отца, заявив, что планы могут меняться у всех. Женевьева вспомнила слова Фуллера о том, что граф Шарль скорее изображает себя богатым, чем богат на самом деле, и поняла причину угрюмости хозяина замка в конце обеда.
Вечером Женевьева встретилась с Домеником. Это было первое их свидание с того памятного вечера, и вначале оба ощущали некоторую неловкость. Однако затем они разговорились, и это чувство прошло.
Женевьева рассказала Доменику подробности несчастного случая в горах – ведь он, хотя и встречал вместе со всеми приехавших, не был в столовой и не слышал рассказа Хагена.
– Да, этот англичанин оказался совсем другим человеком, чем я представлял, – сказал задумчиво Доменик, когда она закончила свой рассказ. – Он как будто старается, чтобы о нем думали хуже, чем он есть на самом деле.
– Так оно и есть, – подтвердила Женевьева. – Он говорил мне, что надевает эту маску невозмутимости и равнодушия для защиты: по его мнению, всех открытых и добрых людей окружающие стремятся обидеть и унизить.
– Что ж, он прав, – заметил Доменик. – Только мне кажется, что эта маска уже срослась с ним и стала его частью. Заметь: мы с ним думаем довольно одинаково, нам было бы о чем поговорить, но он никогда не станет со мной общаться как с равным. Он слишком ценит свое богатство, добытое буквально своими руками. Он непростой человек, и любому, кто станет ему близким, будет непросто.
Женевьева рассказала также о внезапном отъезде Фуллера и Жоржетты и о предстоящем отъезде Камиллы, Роберта и Элеоноры.
– Что, графиня тоже? – удивился парень. – Впрочем, ничего странного. Возможных мужей здесь больше не предвидится – что тут еще делать?
– Ты несправедлив к ней, – возразила Женевьева. – Она тоже мучается, страдает.
– Все страдают, но по разным причинам, – не согласился с ней Доменик. – Элеонора страдает только потому, что окружающие поступают не так, как ей хочется. Она еще никому не делала добра, а вот зла – вполне достаточно. Кстати, тебе этот массовый отъезд тоже может принести неприятности. У графа, как я чувствую, трудно с деньгами, и содержать такой большой штат слуг ему не по карману. Если уедут сразу пять человек, вторая горничная будет не нужна. Так что не удивляйся, если после отъезда столь защищаемой тобой Элеоноры тебе предложат досрочно получить расчет.
Они еще немного поспорили о гостях, их характерах и поступках, затем разговор перекинулся на школьных товарищей – им было интересно сравнить свои воспоминания о годах, проведенных в школе.
Вернувшись к себе, Женевьева задумалась над тем, что услышала от Доменика. Жаль, конечно, если ей действительно придется покинуть замок уже через несколько дней. Она, правда, и сама решила уехать немного раньше – но не настолько. Что ж, если так – спорить, ссылаться на условия контракта, грозить графу судом, как советует Доменик, она не будет.
Да, Доменик говорил еще что-то, что резануло ее... Ах, да, о Лоуренсе – что близким будет тяжело с ним. Неужели он прав, и счастье Шарлотты не будет безоблачным? А может ли вообще счастье быть без проблем? Шарлотта и сама человек не очень легкий... Впрочем, что она размышляет о проблемах их будущей жизни, если они еще не объяснились. Может, Лоуренс еще не решится?
На следующее утро Женевьева с некоторой грустью убедилась, что работы у нее и впрямь осталось немного. Две комнаты – Фуллера и Жоржетты – стояли убранные и запертые, остальные три она убрала за полчаса. Все их обитатели, в том числе и Лоуренс, ушли по своим делам. “Неужели Лоуренс возобновил свои тренировки?” – удивилась она.
В комнате Вернона она нашла записку. Художник предлагал ей прийти после завтрака в его мастерскую, чтобы помочь развесить картины. Женевьева обрадовалась: у нее было неспокойно на душе, заниматься совсем не хотелось, хотелось двигаться, что-то делать, чтобы этим заглушить душевное беспокойство. Она решила пригласить с собой Доменика: все же лазить по стремянкам и вбивать гвозди – это больше мужская работа.
Правда, уговорить садовника оказалось трудным делом. “Конечно, Вернон великий художник, – возражал он на ее уговоры, – но чем более знаменит человек, с которым ты имеешь дело, тем выше надо держать собственное достоинство и не заискивать перед знаменитостью. Меня никто не приглашал помогать; и потом, у меня есть свои дела”.
Художник обрадовался приходу Женевьевы, а еще больше – Доменика.
– Как здорово, что вы пригласили молодого человека помочь нам! – воскликнул он. – Я, как видите, уже начал, – он показал на несколько повешенных по-новому картин, – но таскать стремянку мне уже тяжеловато. А заодно и число зрителей увеличится – я надеюсь, вы тоже придете?
Последние слова были обращены прямо к Доменику. Тот пробормотал что-то в том духе, что он польщен, да... Впрочем, так оно и было.
Доменик с художником занялись развешиванием картин, а Женевьева взялась за окна: кажется, их не мыли все лето – что смогут разглядеть зрители сквозь такую грязь?
Работа была в самом разгаре, когда Женевьева заметила, что Доменик замер перед одной из картин. Да, это был тот самый пейзаж с бурей и двумя влюбленными. Бережно повесив картину на стену (Вернон отвел ей самое видное место), садовник еще не раз оглядывался на нее. Улучив момент, он шепнул Женевьеве:
– Слушай, а это... не выдумка? Аллегория?
– Думаю, что нет, – так же тихо ответила Женевьева. – Надеюсь, что он угадал точно. Впрочем, сегодня все узнаем.
“Как бы я хотела, чтобы догадка Вернона и вправду сбылась! – подумала девушка. – И как было бы хорошо, если бы это произошло до моего отъезда – если мне действительно придется уехать”.
Наконец все было готово. Напоследок Женевьева вымыла полы; теперь мастерская блестела, как настоящий выставочный зал. Вернон торжественно закрыл ее на замок, горячо поблагодарив Женевьеву и Доменика за помощь. До открытия оставалось еще несколько часов. Доменик сказал, что пойдет займется своими делами, а Женевьева решила просто погулять.
Она направилась в свою любимую рощу секвойи. Она уже подходила к ней, когда из-за поворота аллеи вышли два человека.
Это были Лоуренс и Шарлотта – но как они изменились, как были они непохожи на тех людей, которых Женевьева привыкла видеть каждый день и, кажется, хорошо знала! Лицо Шарлотты светилось радостью; она словно стала красивее и даже выше ростом. Лоуренс был спокоен, как обычно, но его спокойствие уже не казалось маской, которая что-то скрывает. Они шли, держась за руки.
Увидев Женевьеву, Шарлотта сделала движение, чтобы освободить свою ладонь из забинтованной ладони кладоискателя, но Лоуренс удержал ее.
– Мы гуляем и все никак не нагуляемся, – объяснил он, когда Женевьева подошла ближе. – А вы как – подготовили выставку?
– Да, все готово, – ответила Женевьева, оглядывая своих друзей и чувствуя, как помимо ее воли на лице расползается счастливая улыбка.
– Ну что же – значит, скоро встретимся там. Наверняка Вернон приготовил много интересного, – заключил Лоуренс с загадочной улыбкой.
Каждый пошел своей дорогой. Женевьева не удержалась и обернулась. Шарлотта шла, что-то рассказывая Лоуренсу и сопровождая рассказ взмахами свободной руки; англичанин внимательно слушал.
Итак, Лоуренс все же нашел в себе силы и объяснился в любви! Женевьева только сейчас осознала значение того, что она сейчас видела. Как здорово! Каким счастьем светились их лица! Интересно, когда к ней, Женевьеве, придет настоящее чувство, она тоже будет выглядеть такой счастливой?
Ей хотелось петь, читать стихи, танцевать – как вчерашним утром, когда она поговорила с Лоуренсом и показала ему картину. Хотелось с кем-то поделиться радостью. С кем же? Конечно, с Домеником! И как она не сообразила – он пошел работать, а она – гулять. А ведь он ей помог. Теперь она поможет ему. И она отправилась искать Доменика.
Она нашла садовника в аллее старых платанов. Он с пилой в руках вырезал лишние ветки и на предложение Женевьевы помочь ему вначале ответил категорическим отказом – что, мол, она выдумала, пусть занимается своими делами – но затем прислушался к ее настойчивым просьбам, дал ей старую куртку и объяснил, что делать. Постепенно Доменик увлекся, рассказал Женевьеве, как отличать ветки, которые требуется вырезать, как формировать крону.
– Если хочешь, я потом научу тебя ухаживать за цветами, – предложил он. – Впрочем, вряд ли у нас будет время для этого...
– Ой, а ведь мы и правда забыли о времени! – спохватилась Женевьева. – Не знаю, будет ли у нас время потом, но сейчас его явно нет: мы с тобой можем опоздать на выставку! А ведь мне еще надо переодеться.
Она помчалась к себе. Ничего не выглажено, не приготовлено! В чем она пойдет? Наконец она выбрала наряд и поспешила к мастерской Вернона. Женевьева успела как раз к торжественному моменту: художник открыл двери мастерской, и посетители вошли внутрь. Женевьева заметила, что Вернон пригласил не только ее с Домеником, но буквально всех живущих в замке: здесь были и Катрин с Эмилией, и Франсуа, и Гастон с Марселем.
Все разбрелись в разные стороны, осматривая картины. Женевьева подошла к группе, в которой были Камилла и Шарлотта; они о чем-то спорили.
– Мне кажется, Филипп стал писать в менее экспрессивной, более спокойной внешне манере, но по содержанию полотна стали более сюрреалистичными, – говорила Камилла. – Правда, этот “сюр” не бросается в глаза, а воспринимается как какая-то странность. Сразу и не поймешь, в чем дело, и только когда приглядишься, понимаешь, что тут не так. Вот этот пейзаж с озером. Все вроде в порядке: сети на берегу, рыбак красит лодку... Но ведь озеро-то высохло, от него осталась лишь небольшая лужа, на бывшем дне пасутся козы...
– А мне кажется, что “сюр” – это всегда искажение реальности, то, чего не может быть – вроде мягких часов у Дали, – возражала ей Шарлотта. – А Вернон ничего не искажает. Его полотна не сюрреалистичны, а абсурдны.
Однако вскоре все споры стихли, и как-то незаметно все посетители собрались в одном месте, вокруг одной картины – той самой, которая в свое время поразила Женевьеву, а затем Доменика. Зрители перешептывались, видно было, что многим хочется задать один и тот же вопрос. Вернон заметил настроение собравшихся и выступил вперед.
– Видимо, я должен дать некоторые пояснения относительно этой картины. Я хотел...
– Извините, месье Вернон, – раздался внезапно голос Лоуренса, – но пояснения, наверно, лучше дать мне. Вернее, нам, – и он с улыбкой взглянул на стоявшую рядом Шарлотту.
– О, разумеется, я готов уступить слово своим персонажам! – воскликнул художник.
– Мы... – начал Лоуренс и несколько запнулся, но затем, преодолев смущение, продолжил: – Мы с Шарлоттой очень благодарны месье Вернону за эту его работу. Он догадался о том, о чем мы сами едва подозревали, в чем боялись себе признаться. Это полотно отражает реальное событие – но оно отразило его раньше, чем событие произошло. А произошло то... В общем, я уполномочен объявить о том, что мы с мадмуазелью Шарлоттой являемся женихом и невестой, и нынче вечером мы хотели бы отпраздновать нашу помолвку. Вот и все – так ведь, Шарлотта?
Шарлотта, к которой Лоуренс обратил свой последний вопрос, покачала головой в знак того, что ей нечего добавить. Зато остальным было чего добавить и что сказать. Изумление было всеобщим. Женевьева заметила, как во время речи Лоуренса возмущенно взметнулись брови Элеоноры, как осветились радостью глаза Камиллы. Проследив за собственным лицом, она обнаружила, что улыбается так, что рот, наверно, расплылся до ушей. Улыбались – правда, с некоторым удивлением – и остальные зрители. Никто не ожидал такого сообщения. Женевьева взглянула на Катрин и Эмилию и с трудом сдержалась, чтобы не прыснуть со смеху: обе были просто в остолбенении. Еще бы: они, которые знали и каждый вечер подробно обсуждали все, самые малейшие изменения отношений между обитателями замка, проглядели под носом целый роман, да какой!
Когда первое потрясение прошло, все бросились наперебой поздравлять Лоуренса и Шарлотту, приставали и к художнику: краткое объяснение Лоуренса оставило многих в недоумении. Пришлось Вернону все же объяснять, как у него возник замысел картины, как она долгое время оставалась неоконченной, и лишь несколько дней назад он понял, кто должен быть изображен на холсте. Не умолчал он и о том, что у картины были зрители, но они, связанные обещанием, хранили тайну – и он торжественно указал на Камиллу и Женевьеву. Потрясение Катрин и Эмилии возросло еще больше и почти дошло до возмущения: оказывается, Женевьева все знала и не сделала им даже намека, ничего не шепнула!
Наконец, когда первое волнение улеглось и присутствующие обрели дар членораздельной речи, граф объявил, что он счастлив, что такое важное событие в жизни его друга Лоуренса произошло в его замке и вдвойне счастлив пригласить всех сегодня на помолвку. Они с Франсуа постараются организовать ее на самом высоком уровне – правда ведь, Франсуа? Повар поспешил подтвердить, что он постарается не ударить в грязь лицом.
Зрители уже потихоньку потянулись к выходу, обсуждая услышанную новость, когда всех остановил голос Шарлотты.
– Подождите! Сейчас мне хотелось бы пригласить всех еще на одну выставку – мою. Мне тоже есть что показать, и тоже есть сюрприз.
Посетители – даже те, кто редко ходил на такого рода мероприятия и для кого хватило бы с лихвой и одной выставки – при слове “сюрприз” оживились и направились вслед за Шарлоттой. Неужели среди присутствующих скрывается еще одна пара будущих новобрачных? Кто же они в таком случае? Женевьева заметила, что по дороге Эмилия и Катрин подозвали к себе Франсуа и Марселя и, сбившись в кучку, они что-то живо обсуждают, поглядывая при этом то на нее, то на Доменика. Ясно было, какого сюрприза они ждут.
Однако если они ждали объявления еще об одной помолвке, то в комнате Шарлотты их ждало разочарование: среди работ скульптора не было группы “Доменик, вырывающий Женевьеву из пасти дракона” или чего-то подобного. Сюрпризом, о котором говорила Шарлотта, была скульптура Лоуренса – та, которую Женевьева видела почти законченной. Зрители окружили ее.
– Какая гармоничная композиция! – воскликнула Камилла. – С какой стороны ни посмотри – видишь что-то новое.
– Да, дорогая Шарлотта, ты растешь, – отозвался о работе ученицы Вернон.
В другой стороне слышались другие разговоры.
– Что-то у месье Брэндшоу рук как много, – говорила Эмилия. – Я никак их не сосчитаю. С этой стороны смотрю – вроде три, а с этой – как бы четыре.
– Это, наверно, чтобы крепче обнять мадмуазель Шарлотту, – прошептал ей на ухо Франсуа. – А может, чтобы и еще на кого пара рук осталась!
– А вы сами, Лоуренс, какого мнения о собственной скульптуре? – спросил граф.
– Мне очень интересно, – ответил англичанин. – Это вроде я – и в то же время не я. Мне кажется, Шарлотта мне польстила в этой своей работе.
Заметили зрители и портрет Женевьевы.
– Вот здесь очень похоже! – похвалила портрет Эмилия. – И рук столько, сколько надо.
Наконец и этот осмотр был закончен, и зрители могли удалиться, чтобы вволю обменяться впечатлениями и обсудить новости. Договорились, что обед сегодня будет раньше обычного и более легким, а праздновать помолвку будут за ужином.
– Одну минутку! – вдруг раздался голос Элеоноры. Начавшие расходиться обитатели замка опять остановились. – Сегодня все взялись делать друг другу подарки и преподносить сюрпризы... – графиня усмехнулась, и у Женевьевы замерло сердце – ей почему-то подумалось, что Элеонора сейчас скажет какую-нибудь гадость. – Так вот: я тоже решила сделать всем подарок. После обеда я даю концерт и готова исполнить все, что только попросит любезная публика. Так что я тоже приглашаю.
– Как кстати! – воскликнул обрадованный граф. – Это будет наш семейный подарок жениху и невесте. Может быть, – робко обратился он к дочери, – ты по такому случаю передумаешь и...
– Не надо, прошу тебя, – резко оборвала его Элеонора.
Все разошлись. Женевьева поспешила в свою комнату. Она решила одеть сегодня свое золотистое платье. Пусть это не ее праздник, но она к нему тоже причастна, и хочет сегодня вечером быть обворожительной и красивой. Приготовив все к вечернему торжеству, она поспешила в столовую. Однако спешила она, как выяснилось, напрасно: приехал врач из Экс-ле-Бен, Лоуренсу делали перевязку, и все ждали его. Наконец появился обрадованный Лоуренс.
– Дела идут на поправку, – сообщил он, показывая свои пальцы. – Я уже могу пользоваться четырьмя. Плавать, к сожалению, пока нельзя, но уже можно приступить к тренировкам – а то я скучаю без привычных нагрузок.
Обед прошел быстро – все настроились на праздничный ужин, и дамы думали в основном о своих туалетах. Было решено, что все соберутся в гостиной через час слушать музыку. Затем последует небольшой перерыв – и ужин.
У Женевьевы оставалось свободное время. Она решила проведать Доменика, обменяться с ним своими впечатлениями и наблюдениями. Она застала садовника в розарии: он выбирал самые красивые розы и срезал их. Рядом лежали уже срезанные тюльпаны, хризантемы и две орхидеи.
– Граф попросил составить букеты на вечер, чтобы подарить жениху и невесте, – объяснил он.
Некоторое время Женевьева наблюдала за его работой, а затем попросила:
– Знаешь, давай сделаем еще один букет – пусть не такой роскошный.
– Кому – тебе? – улыбнулся Доменик. – Ты заслужила – я ведь понимаю, что ты немало постаралась, чтобы они соединились.
– Нет, не мне, – покачала головой Женевьева. – Элеоноре.
– Кому-кому?! – изумился садовник. – Да она... дохлую крысу я бы ей преподнес – вот что!
– И все же мне хотелось бы собрать ей букет, – продолжала настаивать Женевьева. – Ведь она сегодня сама предложила играть для всех. А ей для этого, думаю, пришлось переломить себя – ведь помолвка Лоуренса и Шарлотты – это сильный удар по ее самолюбию, окончательное крушение ее планов. Не только Жоржетта оказалась удачливее ее, но и Шарлотта, которую она вообще не брала в расчет! И никто не скажет ей сегодня ни одного слова утешения, не поднесет даже цветочка. Дай я сама соберу букет, если ты не хочешь.
– Ну что ж, собирай, если ты такая жалостливая, – пожал плечами Доменик. – Можешь выбирать вот с этой грядки. На, возьми ножницы и рукавицы – не хватало еще, чтобы ты исколола себе пальцы, стараясь для этой... графини.
Женевьева надела рукавицы и, стараясь делать все так же, как Доменик, срезала полтора десятка алых роз. Затем она украсила их листьями папоротника, завернула в фольгу и перевязала ленточкой. Букет получился очень красивый. Доменик с усмешкой наблюдал за ее работой.
– Ну что ж, у тебя получился вполне приличный букет, – заключил он. – Другой букет тебе не нужен? – спросил он затем с непонятным выражением.
– Нет, наверно, не нужен, – ответила Женевьева, не заметив подвоха. Смысл этого вопроса она поняла позже, уже вечером. Пока же она поспешила в комнату – переодеваться. Обычно она не красилась, но сегодня решила сделать исключение. Кроме того, надо было подобрать бусы и серьги. Выбор у нее был невелик, и, тем не менее, она провела у зеркала не меньше получаса.
Однако остальным дамам потребовалось, как видно, еще больше времени – когда Женевьева появилась в гостиной, там были одни мужчины. Постепенно собрались и женщины. Какие они все были нарядные – их едва можно было узнать! Камилла вышла в роскошном вечернем платье – правда, закрытом. Однако и ее платье померкло перед нарядом Элеоноры. Казалось, графиня шагнула в гостиную прямо со светского приема в Каннах или Ницце.
Она села за рояль и сказала, полуобернувшись к слушателям:
– Я сначала поиграю, что мне придет в голову, а потом заказывайте вы.
Женевьева уже знала вкусы графини и ожидала услышать резкую, тяжелую для восприятия современную музыку. Однако в этот вечер Элеонора играла, подстраиваясь под слушателей. Им почти не пришлось делать заявок – исполнительница сама угадывала их желания. Она сыграла даже Шопена, которого, как знала Женевьева, она терпеть не могла. В гостиной замка не были приняты аплодисменты, но напряженная тишина после каждого произведения говорила о том, как музыка действует на слушателей. На Женевьеву, во всяком случае, она действовала. Ей было так хорошо...
Наконец, отвернувшись от рояля, Элеонора пожаловалась:
– Пальцы устали... Может, на сегодня достаточно?
Ответом ей стали дружные аплодисменты. Вернон, подойдя, поцеловал ей руку, поспешили высказать благодарность и остальные. Подождав, пока другие отойдут, Женевьева шагнула вперед и протянула графине свой букет:
– Спасибо вам, – сказала она. – Это было так здорово...
Элеонора осторожно взяла протянутый Женевьевой букет. В глазах ее что-то блеснуло – или Женевьеве это показалось? Во всяком случае, в следующую секунду они были такими же, как всегда. И все же графиня медлила – ей словно хотелось что-то сказать.
– Давай выйдем, – прошептала она.
Они вышли в холл, и тут Элеонора неожиданно обняла Женевьеву и прильнула к ее груди. Когда она отодвинулась, на глазах ее – теперь в этом не было никаких сомнений – блестели слезы.
– Спасибо тебе, – глухо сказала она. – Я не ожидала... Я буду вспоминать о тебе. Ты... ты хороший человек. Ты поздравь от меня Шарлотту. И скажи, что я... плохо себя чувствую, устала – ну, что-нибудь в таком духе. Я сейчас не хочу никого видеть. Кроме тебя, пожалуй. Я завтра уеду. Давай попрощаемся сейчас.
И она еще раз обняла Женевьеву, затем, отстранившись, внимательно, словно стараясь запомнить, поглядела на нее – и ушла.
Женевьева в смятении глядела ей вслед. “Она могла бы стать хорошей пианисткой, может, актрисой – а остается никем, – думала она. – Что с ней будет дальше?”
Когда Женевьева вернулась в гостиную, там уже никого не было – все переместились в столовую, где накрывался стол. К Женевьеве с виноватым видом подошел Франсуа.
– Там Эмилия зовет тебя на помощь, – сказал он. – Я понимаю, что тебе сейчас не хочется, но что поделаешь. Они с Катрин нашли тебе такой изящный передник...
Да, накрывать на стол ей сегодня совсем не хотелось. Хотелось сидеть среди гостей, участвовать в общей беседе, смотреть на счастливую Шарлотту... Но Франсуа сказал верно: ничего не поделаешь, работа есть работа!
Женевьева поспешила на кухню, и они с Катрин и Гастоном принялись накрывать на стол. Когда все было готово, граф предложил Гастону и девушкам присоединиться к сидящим.
– Мой друг Лоуренс просил, чтобы сегодня, на его помолвке, все были гостями его и невесты, – пояснил он.
Все уже приготовились садиться, когда заметили Доменика, делавшего графу какие-то знаки.
– Ах, да! – спохватился граф. – Садитесь сюда, Лоуренс – да, сюда, на мое место, оно сегодня ваше. А вы, Шарлотта, рядом. Мы сейчас... одну минуту, – и он поспешил в соседнюю комнату. Здесь Доменик выдал каждому из гостей букет, чтобы вручить его жениху и невесте. Когда очередь дошла до Женевьевы, на подносе не осталось ни одного букета.
