Текст книги "Равнина Мусаси"

Автор книги: Доппо Куникида

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

VI

В Хиросима прибыли утром. Вечером я отплыл на пароходе из Удзина. Теперь уже чувствовалось, что родные места были недалеко. Многие на палубе говорили на родном наречии.

Пароход плыл как будто по горному озеру. Над островами стоял голубой туман. Далёкое небо было безоблачно. На западной его стороне в голубом ореоле ярко сияла Венера. Её свет длинной дорожкой ложился на воду. Казалось, пароход совсем не двигается. Но мы незаметно приближались к острову. Ветра будто не было, но вслед пароходу катились волны. От воды веяло прохладой. Кое-где виднелись белые паруса. Значит, ветер всё же был.

В Янаидзу прибыл только в десять часов вечера. До дома оставалось два ри. Но как бы я ни торопился, даже по кратчайшей дороге доехал бы только ночью. Жалко было будить тётку в такой поздний час. Я подумал и остался на месте. А наутро, как только забрезжил рассвет, поехал по знакомой дороге домой.

Когда мы выехали на горку Табуроги, я уже различил сосновый лес на холме позади нашего дома. Сразу за заливом Мидзуба, касаясь края неба, лежит всегда спокойная Суонада. Над Сиохама, блестя на солнце, поднимается белый туман. «Урожайный год!» – подумал я и, окинув взором бескрайнее море зеленеющих полей, спросил у рикши:

– Как в этом году рис, уродился?

– Да, урожай хороший! – ответил он, не замедляя бега.

Вдоль дороги на тростнике сверкала утренняя роса.

Перебравшись через реку Якангава, впадающую в залив Мидзуба, свернули направо, проехали по насыпи и вскоре оказались возле тропинки через рисовое поле. Но она была такая узкая, что по ней не пробежал бы и рикша.

Я сошёл с коляски, оставил корзину рикше и пошёл пешком. Вскоре моему взору открылась небольшая одинокая долина, окружённая холмами, – колыбель моего детства. В глубине долины, у подножия холма, раскинулась усадьба, обнесённая белой каменной оградой, на которой теперь играло солнце. Здесь я родился.

Когда я подошёл к воротам и ступил на ступеньку, меня громким криком приветствовал петух. Совсем как в роще. Я почувствовал, как какая-то невидимая сила удерживает меня. Я остановился и прислушался.

VII

Тётки не было дома. Со слов служанки О-Мицу[20]20
  «О» – префикс, употребляемый перед женскими именами.


[Закрыть] я понял, что тётя ещё вчера поехала на ночь к Огава в Марифу и должна вернуться сегодня.

Огава из Марифу и есть семья Айко. Между нашим семейством Ёсиока, тёткиным семейством Кондо и Огава с давних времён завязались тесные, только что не родственные отношения. Когда заезжали друг к другу, то обычно оставались на ночь. На этот раз тётка поехала к Огава, конечно, из-за меня.

За три дня до отъезда из Токио я написал тётке, что еду к ней, и попросил передать Огава, чтобы они на это лето оставили для меня боковую комнату, обращённую окнами к морю. Я должен был задержаться в Кобэ, но мне удалось быстро закончить там дела, поэтому я приехал на день раньше.

Тётка предполагала, что я приеду сегодня вечером или завтра утром. Я знал, что она должна скоро вернуться из Марифу, но мне не терпелось увидеть её, и я послал за ней деревенского парнишку. Тётка, младшая сестра моего отца, была вдовой сорока лет. Её муж умер, когда ей было тридцать три года. Оставшись одна с ребёнком, она не стала вторично выходить замуж. У неё была своя усадьба с лесом и полями и кое-какое состояние, что обеспечивало ей безбедную жизнь. Переезжая в Токио, мы оставили наше имущество и дом на тётку. Она всё оставила в своём доме, а жить переехала к нам.

Тётка была невысокого роста, с круглым белым лицом, женщиной рассудительной и доброй. Меня она любила как родного сына и мечтала о том дне, когда отправит своего Коити в Токио, чтобы он учился там под моим наблюдением.

Я верил тётке. Очень верил и недаром намекнул о своих намерениях в отношении Огава Айко. Сообразительная тётка обязательно поймёт, в чём дело.

Мне не терпелось скорее увидеть её, взглянуть на её доброе лицо. Но ведь она вернётся от Огава. Как она меня встретит? Вот будет смеяться! И ещё неизвестно, что скажет. От этой мысли на душе вдруг стало неспокойно. Я не мог сидеть сложа руки и ждать её возвращения.

Сбросив костюм, я надел летнее кимоно и выбежал в сад.

VIII

Подойдя к колодцу, я зачерпнул горной воды, ополоснулся, намочил голову, выпил прямо из ведра и почувствовал, как по всему телу разлилась прохлада. Между крышами колодца и кладовки протянулись виноградные лозы. На молодой листве сверкало утреннее солнце. А гроздья синего винограда свисали, будто ожерелья.

Вот куриное семейство во главе с важно выступающей хохлаткой вышло из-под кустов. В роще и на горе без умолку трещали цикады. Солнце начало припекать. Я посмотрел на небо. Оно и сегодня всё такое же далёкое и синее-синее, такое синее, что режет глаз! Чудесная пора! Я почувствовал прилив бодрости.

Выйдя через заднюю калитку, я очутился на тропе, бегущей вверх по холму, обросшему соснами. Сосны как бы заслоняли мою усадьбу и своими верхушками упирались в самое небо. Вот этот сосновый лес я и видел сегодня утром с холма Табуроги, когда ехал в Янаицу.

Холм невелик, всего несколько сот шагов до вершины. Добрую половину своего детства я провёл на этом холме, и у меня с ним связаны самые приятные воспоминания.

Здесь я когда-то поймал дятла, играл в прятки. А сколько раз, поднявшись рано утром, рыскал в поисках грибов, вдыхал их еле ощутимый запах. По вечерам забирался по западному склону на берег Марифу, со школьными приятелями играл здесь в войну. А однажды, в начале осени, разыгралась такая буря, что срывала двери, ломала заборы, повалила виноград. Сосны, которые не страшились любого ветра, тоже не выдержали, и несколько деревьев с краю были вырваны с корнем. Когда буря прекратилась, я, как и вся детвора, с радостными криками выскочил на улицу и сразу же увидел упавшие сосны. Одна из них изогнулась совсем как мост. Недолго думая, я скинул гэта и, хоть и было страшновато, начал раскачиваться, как артист на канате. Отец, увидев меня, испуганно закричал: «Осторожнее!» И на следующий день приказал рабочему спилить этот мост.

Милый холм! Все яркие впечатления моего детства связаны с тобой, ты так великодушно разрешал мне резвиться на твоих склонах. А сколько раз в столице, даже тогда, когда был загружен делами или ломал над чем-нибудь голову, улетал я мечтой к тебе!

– О-Мицу! – позвал я служанку. – Я пойду на гору, а если вернётся тётя, постучишь в колотушку.

В горной местности такие колотушки всегда используются для подачи сигналов.

Вершина холма – плоская. По ней, словно змеи, растянулись корни сосен.

На северной и западной сторонах растёт молодой сосняк. Часто в детстве приезжал я сюда на прогулку верхом на лошади и всегда присаживался на корни любимой сосны. И сразу на душе становилось спокойно и радостно.

Ещё два дня назад я был в Токио, где изматывал себя делами по устройству своего «будущего». И теперь, вернувшись в деревню, в изнеможении опустился на корни сосны. Как будто из суетной действительности я погрузился в мир безмятежного сна. Или, наоборот, пробудился от кошмарного, тяжёлого сна и вернулся в реальный мир спокойствия и вечного солнца.

Не знаю, сколько времени просидел я в таком забытьи, как вдруг меня кто-то окликнул:

– Молодому господину моё почтение!

Я оглянулся и увидел поверх молодого сосняка лицо деревенского парня Уноскэ, моего сверстника.

– Когда же вы вернулись?

– Сегодня утром.

– И долго у нас пробудете?

– Да вот, думаю, всё лето. Ну, как у вас, всё в порядке?

– Спасибо, всё хорошо.

– Как Токудзо, здоров? – Глядя на Уноскэ, я непременно должен был вспомнить Токудзо. Оба брата были большими друзьями.

– Токудзо этой весной уехал на Гавайи.

– Да что ты говоришь? – удивился я.

– Да, и Кикудзо тоже уехал.

– Вот как?

– Вот и я думаю, не поехать ли самому?

– Ну, заходи как-нибудь вечерком.

Уноскэ ушёл. На Гавайи на заработки! Я знал, что это очень распространено у меня на родине, но никак не думал, что туда уезжает столько деревенской молодёжи. Некоторые не возвращаются с Гавайев, а едут дальше, до берегов Америки, и там остаются навсегда. Сколько я слышал горьких, грустных разговоров о заработках! Вот говорят: «Сделаем весь мир своим домом». Какая отважная мысль! Но какой смысл отказываться от надёжной спокойной жизни у себя на родине, чтобы, переживая всякие невзгоды, рыскать по всему свету в поисках золота? Да разве в этом счастье?

«Чего им не хватает? – подумал я. – Чего не хватает тем, кто живёт в этой деревне, тихой, плодородной, с мягкой зимой, тёплым летом, с богатой природой во все времена года, благословенной небесами во все двенадцать месяцев?»

Но вдруг мне в голову пришла мысль: «А разве сам я не такой же? Только Гавайям предпочитаю Токио», – и мысль о «скитании», мысль, глубоко скрытая в моём сердце, но иногда всплывающая наружу, мысль, мучительная для меня, вспыхнула как пламя. На время я забыл и о тётке, и об Айко. Какая-то гордость овладела мной, и я большими шагами, как дикий зверь в клетке, стал прохаживаться между соснами.

Вдруг отчаянно застучала колотушка, и я стремглав сбежал вниз.

IX

Тётка встретила меня приветливо.

– А я думала, ты приедешь сегодня вечером или завтра утром.

– Я и сам так думал. Но мне удалось быстро закончить свои дела в Кобэ, и вот я здесь.

После обычных приветствий тётка сказала:

– Ты стал совсем взрослым. Даже усы отрастил.

Наливая чай, она то и дело поглядывала на меня.

– Да, тётя, мне уже двадцать семь. Но если усы вам не по вкусу, то можно их и сбрить.

– Ну что ты, такие прекрасные усы лучше оставить, – засмеялась она.

– Раз вы смеётесь, сегодня же вечером сбрею.

– Да и шевелюра такая чёрная!

– Что ж, придётся остричь и волосы.

Тётя всё время шутила, но не смеялась, а только улыбалась. И, глядя на эту улыбку, ни за что не скажешь, что ей уже сорок. На вид она была всё такая же, как четыре года назад. Крупное, полное лицо с лёгким румянцем на щеках, как и раньше, отливало белизной. Разговаривая, она смотрела на меня своими добрыми, мягкими глазами.

– А у Огава всё хорошо.

– Вот как! Все здоровы?

– Все здоровы. Хотят скорее увидеть тебя.

– Тётя, а вы передали им мою просьбу насчёт боковой комнаты?

– Видишь ли, к сожалению, она сейчас занята, но, очевидно, через неделю освободится.

– Вот как! – Я был немного удивлён.

– Да, к ним приехал гость из Кореи и остановился как раз в этой комнатке, – проговорила она серьёзно.

– А что это за гость из Кореи?

Вопрос, конечно, был неуместный. Огава вёл с корейцами торговлю, и в Фусане у него было много знакомых, без малого родственников. Из Марифу в Фусан переехало очень много народа. Кроме Огава, в этой деревне с корейцами торговали ещё семей пять. У них были свои суда в пятьдесят, семьдесят и девяносто тонн. Корею жители Марифу вовсе не считали за заграницу. Для них она была ближе, чем Токио и Осака. И жители Умасима, небольшого острова, отстоящего от Марифу всего на несколько тё, большей частью переехали в Фусан или Чемульпо, и в их опустевших домах жили только сторожа. Так что не было ничего удивительного в том, что гость к Огава приехал из Кореи. Может быть, это даже родственник. И всё-таки почему-то я спросил о нём с беспокойством и неприязнью: «Что это за гость?»

– Точно я не знаю, но видно по всему, важная персона. По крайней мере, ему уделяют много внимания.

– Не родственник?

– По-моему, нет. О-Цунэ-сан[21]21
  Сан – суффикс вежливости, прибавляемый к именам.


[Закрыть] не рассказывала о нём. Да, кажется, и не земляк. Скорее всего, какой-нибудь клиент. Но это я так думаю, а точно не знаю.

– А он один?

– Нет, вдвоём с приказчиком. По-моему, с приказчиком.

– А этот господин, как он… молодой?

– Да я с ним почти не встречалась. Вот только видела один раз, да и то издалека, когда он вечером прогуливался по берегу. Кажется, молодой.

Тётка говорила, ничего не подозревая, но у меня на душе заскребли кошки. Мне стало досадно и обидно и сразу расхотелось ехать к Огава. Я чуть не сказал: «Тётя, а я, пожалуй, не буду брать у Огава эту комнату», – но промолчал и спросил только:

– И долго он собирается у них пробыть?

– О-Цунэ-сан говорила – может, неделю, а может, и завтра уедет, она и сама толком не знает.

– Да, впрочем, если у Огава нельзя, неплохо будет и у Асада.

– Да, но Огава так ждут тебя. Пока освободится эта комната, поживёшь в главном доме. Завтра и поехал бы. Вот уж они обрадуются! Твой приезд доставит им такое удовольствие!

– Вы думаете?

На душе стало немного спокойнее. Но я знал, что помещение у них небольшое, а народу и без меня много, так что решил подождать, пока уедет гость из Кореи.

Но почему-то тётка ничего не рассказала об Айко.

А разве мог я сам спросить о ней? В общем, я был разочарован.

После обеда мы с тёткой распределили подарки и отправили их с посыльным нашим родственникам. И четверым сёстрам Огава (пятая вышла замуж и уехала от них) тоже послали по подарку. Только одна вещь, которую я скрыл от матери и не показал тётке, а хотел из своих рук передать Айко, осталась на дне корзины.

X

На следующий день после обеда, как это водится у жителей гор, тётя, служанка и работник – все разбрелись по прохладным местечкам на отдых. Это время в горных деревушках самое тихое, ни в поле, ни в горах не увидишь ни души.

Тётя и мне предложила немного отдохнуть, и даже принесла для меня в небольшую комнатку всё вплоть до подушек. Но мне не хотелось спать, ведь я в Токио не привык отдыхать после обеда. Не теряя времени, я положил за пазуху несколько книг и вышел из дому. На мне летнее кимоно, подвязанное мягким кушаком, соломенная шляпа с широкими полями, в руках тросточка, и я шёл, подставив грудь свежему ветру.

Стоял разгар лета, самое пекло, когда солнце светит прямо в голову. Но мне очень нравится бродить без всякой цели по холмам, по полям в летнюю жару, в самый зной. В такие минуты я благословляю лето за его дары. Чувствуешь себя легко, бодро, в глубине души ощущаешь прилив энергии. И уж бродишь без устали. Когда в городе вспоминаешь такие прогулки, твоя мечта улетает от пыльных улиц и летит вслед за далёкими тучками к западу. Сердце сжимает тоска. Забрасываешь все дела, всякие заботы, и самому хочется лететь за мечтой. И ты уже в мире грёз.

Сначала я забрался на самый большой холм, который называют здесь «высокой башней». Но он хоть и самый высокий, а до вершины можно добраться всего за десять минут. На склонах его растёт только низкая сосна, и поэтому совсем нет тени. Это особенность его пейзажа. Напротив – тоже небольшой холм. На его вершине растут старые сосны, и их корни расползаются во все стороны, как змеи. У подножия холма раскинулся смешанный лес. Здесь и вид красивый, и прекрасное место для отдыха. С вершины «высокой башни» я оглядел родные места. На юге в просвет между горами было видно море, а над ним в небе висели облака.

Благословив свою деревню, как всегда красивую, тихую, мирную и плодородную, я спустился на соседний холмик.

Усевшись под сосной на корень, я достал из-за пазухи книгу, положил её на колени и взглянул на необъятное небо. Оно было так величаво, так спокойно и неподвижно, как будто заковано в сталь. Солнце, не моргая, смотрело на мир земной. Я почувствовал, как в меня вливается живительная сила, как от молодой листвы, дремотной и опьянённой солнцем, поднимается лёгкая испарина. Казалось, весь свет вселенной изливался сюда. А кругом мир и безмолвствовал, и был полон голосов. Прислушавшись, я различил у себя над головой лёгкий шум ветерка, пробегающего в вершине сосны. Это была далёкая неясная мелодия, ещё более далёкая, чем завывание зимнего ветра. Книгу, лежавшую у меня на коленях, я читал уже не первый раз, но до сих пор не потерял к ней интереса. Это одна из моих любимых книг[22]22
  Имеется в виду «История Расселаса, принца Абиссинского» Сэмюэла Джонса, английского писателя и критика XVIII века.


[Закрыть]. Начав читать, я вскоре уже забыл, что нахожусь в своей деревне. Душа унеслась в Абиссинию, в «Долину счастья». Там, в этой тихой долине, живёт молодой человек, и горячая кровь зовёт его к поискам чего-то нового. Кисть Джонсона окутала меня туманом фантазии, и мне уже нелегко было вырваться оттуда. Я забыл о времени. «Где же всё-таки эта счастливая страна?..» Я запрокинул голову, полузакрыл глаза и расправил крылья призрачной мечты. Солнце всё больше клонилось к западу. Стоял разгар летнего дня. На небе всего лишь одно серебристое облачко. Оно плывёт не спеша. И трава, и деревья, и поля, и холмы – всё опьянено солнечным светом. Дух растворяется, тело томится. В лесу лениво и монотонно стрекочут цикады. Кажется, что поток солнечного света течёт бесконечно, а этот длинный летний день продолжает собой вечность.

Свободный дерзновенный дух природы, не поддающийся силе человеческого воздействия, исходил от всего: от неба, от земли, от облаков, от холмов, и я чувствовал, как он властно овладевает мною.

«Да! Так где же эта страна истинного счастья?» Я встал и, погруженный в мысли, принялся расхаживать большими шагами. Точно так, как вчера утром на холме, возле дома.

Разве не в истинной свободе истинное счастье? Разве не впервые люди, обладающие уже каким-то душевным складом, приобрели свободу, живя среди полей и садов? Развился труд. Появилась материальная независимость: одежда, еда. Появилась любовь к чтению, и наша душа нашла утешение. Природа предоставила человеку пастбище для его души и тела. Всё это нам даровано небом. А мы отказываемся от этого дара, обрекая себя на бессмысленные страдания, и из честолюбивых устремлений бросаемся в город. И всё это «ради дела», «из чувства долга», «на благо страны и народа», «для человечества». Но так ли это? Может быть, это самообман? Может быть, мы порабощаем себя этими красивыми фразами?

Да разве сам я не чувствую на себе оков? Разве по душе мне городская жизнь? Конечно, нет. Там ты если не раб тщеславия, то дитя роскоши и развлечений. Там проводят жизнь в погоне за призрачным золотым тельцом, который маячит перед глазами и манит за собой. Разве есть у них свободная минута, чтобы немного успокоиться, оглядеться вокруг и насладиться жизнью? Каждый преследует свою цель, и все бегут наперегонки что есть мочи.

Ревнуют, завидуют, насмехаются, проклинают. Осмотритесь! Это ли не безумная игра слепых чувств?

«О как глупо!» – я невольно остановился. И вдруг вспомнил Айко: «Если, к несчастью, Айко не станет моей женой, ну и что же! Любовь, слава – всё это пустое. Просто смешно. Ничем нельзя порабощать своего сердца. Только свободная, непосредственная, устойчивая и независимая жизнь! Только! Я бы хотел жить, как лев в пустыне. Дикарь? А что, если и дикарь? Мне нравится жизнь дикаря. Кроме долга, у человека есть право на свободную, независимую жизнь, на мирное, удовлетворённое существование. Долг совсем не в том, чтобы, обманывая себя, слепо делать какую-нибудь мораль символом веры».

Я невольно улыбнулся своим мыслям.

«Истинное счастье здесь, в этой вот долине!»

«Истинная жизнь среди лесов!» Придя к такому заключению, я спустился с холма. Но я всё же не принял решения не возвращаться в Токио. Я по-прежнему останусь в городе, буду работать, сколько хочется, оберегая свою свободу, а надоест – отряхну городской прах со своих ног и поеду в деревню дышать свежим воздухом.

А бог судьбы мне нашёптывал: «Но хорошо, если всё кончится благополучно».

XI

Вернувшись домой, я увидел письмо от моего родича Кавамура, который приглашал погостить у него денька два-три. Кавамура жил в деревне Сонэмура, у подножия горы Мияма, в полутора ри от моего дома. Тётка помогла мне собраться, и скоро я был уже в пути.

Какой там приём можно ожидать в деревенском доме… Зато хозяин был моим старым учителем. Он по-прежнему служил директором начальной школы. Теперь я мог говорить и делать, что захочется. В общем, два дня прошли довольно интересно. Я ни о чём не думал, жил как беспечное дитя. Мы со стариком ходили к пруду ловить карпов. И в этот же вечер ужинали пойманными карпами и специально выловленными для нас в Мидзуба окунями. Из окон гостиной открывался прекрасный вид на окрестные поля и леса. Мы сидели втроём, старики супруги и я, и с наслаждением попивали местное вино. Когда все немного захмелели, хозяйка, глядя на меня, засмеялась и сказала:

– А тебе уже пора.

– Что пора?

– Жениться.

– Вы думаете?

– Конечно. Ведь в Токио красавиц много, выбор есть.

– Нет, уж если брать себе невесту, только отсюда.

– Ну, если у тебя есть наречённая, то конечно.

– Да нет…

– Значит, понравилась какая-нибудь?

– Выходит, что так, – ответил я. Она переглянулась со своим стариком, молча слушавшим нас, и засмеялась.

А старый учитель, наверное, думал: «Да, этого ребёнка уже не поставишь в угол».

– Кто же эта счастливица?

– А разве их мало? – На этот раз засмеялся я.

– Но среди них та, которая успешно выдержала испытания, – самая счастливая, – вставил наконец своё слово старик.

– Выйдет замуж за Минэо и будет жить в Токио, – это мечта всех женщин.

– А я вот подумываю, не пора ли самому перебраться в деревню?

– Ну, глупости. В деревне все только и думают, как бы уехать в Токио. Разве мыслимо, чтобы такие способные люди, как ты, по собственной воле уезжали из Токио и кисли взаперти здесь, в деревне? Да тебе и мать никогда не позволит. Ты уж оставь эти пустые разговоры, – старый учитель прочёл мне наставление так же серьёзно, тем же тоном, как пятнадцать лет назад.

– Вы думаете? – ответил я спокойно.

Он, вероятно, решил, что я это просто сболтнул, и не стал больше меня уговаривать. У нас пошла приятная, непринуждённая беседа. У всех троих настроение было превосходное. Утомившись после рыбной ловли, я быстро уснул.

На следующий день с утра, пока не наступила жара, я отправился домой.