Текст книги "Равнина Мусаси"

Автор книги: Доппо Куникида

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

ДНЕВНИК ПЬЯНИЦЫ

1 мая (1897 г.)

Бывает, что в компании старых знакомых случайно вспоминают о тех, кого давно потеряли из виду. «Интересно, где он сейчас?» – спросит кто-нибудь.

Может быть, в эту самую минуту именно так вспомнили и обо мне, Имадзо Окава. «Кстати, что с Окава?» – говорит вдруг старый Масуя.

– Умер, наверное, – равнодушно отзывается собеседник.

– Жаль, очень жаль, – с должной скорбью в голосе замечает старик.

Спасибо, что пожалели. Впрочем, к счастью или к несчастью, человек по имени Окава жив и сейчас. Мало того, те несколько десятков лет, что он дышит на этом свете, он всегда пользовался завидным здоровьем. С вашего разрешения, ему всего тридцать два.

Вряд ли вам известно, что он стал сто двадцать третьим жителем крохотного островка Умадзима, является, как и прежде, обычным преподавателем, только теперь содержит частную школу и обучает грамоте два десятка ребятишек. В том, что вам неизвестны и эти обстоятельства моей жизни, нет ничего странного. Даже мне самому и во сне не могло присниться, что судьба занесёт меня на этот всеми забытый островок.

Если бы по пословице «Лёгок на помине» я вдруг появился среди прежних моих знакомых, у старого Масуя, вероятно, дух бы захватило от изумления. «Откуда ты взялся?» – спросил бы он наконец, опомнившись. В беседе прошёл бы час, и он снова удивился бы – на этот раз про себя: «Что с ним случилось? Так измениться за какие-то пять лет!»

Да, есть чему удивляться. Во-первых, я, который никогда прежде не вёл дневник, теперь веду. С сегодняшнего дня я взялся за кисть, решив написать обо всём, что произошло и происходит в моей жизни. Да, ваш покорный слуга не тот Окава, каким был пять лет назад.

Ах, как хорошо мне теперь! Мне по душе пришёлся и этот остров, и его обитатели. Только во Внутреннем море бывают такие острова, и когда я вспоминаю о том, что бездельникам вроде меня позволяется проводить здесь дни своей жизни, мир кажется мне страницей волшебной сказки.

Я пьян, рука дрожит, и писать трудно. Но если бы я не пил, дрожало бы сердце. «Как же ты малодушен!» Нет, я не изменился. Малодушие так и осталось главной чертой моей натуры.

Пришла моя милая О-Цую, сегодня на этом кончаю.

4 мая

В незабываемый день двадцать пятого октября я положил в ящик письменного стола сто иен, которые принёс мне старик Масуя. Тогда-то всё и началось. Каждый раз, когда я вспоминаю про этот день, у меня подступает ком к горлу, и я закрываю глаза. Раньше я старался не думать об этом, но теперь мне всё равно.

Всё, что произошло, стоит перед моими глазами.

В то время я был серьёзным, сакэ в рот не брал, был, как говорится, человеком строгих правил, прилежным и честным.

Старые педагоги любили меня, и всем был нужен Окава. Ведь в начальной школе Якумо никакие дела, вплоть до покупки метлы, не решались без Окава. Старик Масуя, через год после того, как стал директором, взял даже на себя заботы о моей женитьбе и сосватал мне О-Маса. Родился ребёнок. И жена, и ребёнок были болезненными, здоровым в семье был только я. Но дни текли своим чередом, жили мы тихо и мирно, и если не было ничего интересного в нашей жизни, то не было и неприятностей.

Но вот Японо-китайская война. Бой за боем, победа за победой. «Да здравствует армия!» Можно было подумать, что если бы не военные, то ночь не сменялась бы днём. В результате мать и сестра пошли по дурному пути.

Им стало неловко жить с нами под одной крышей, и они сняли дешёвое помещение на улице Симмати в квартале Акасака[33]33
  Акасака – квартал увеселительных домов в Токио.


[Закрыть]. Но занимались своим делом не официально, а обычно, по-любительски. Обе стали важничать и хвастали: «Дом у нас большой, есть где развернуться. Мы всё делаем для молодёжи, но кому попало к нам хода нет».

Мне всё это очень не нравилось, и я пытался образумить их, но мать была упрямой и настойчивой, а сестра капризной и своевольной. Мать, воспитывая, баловала её, обучала даже играть на самисэне. Вот и получился прекрасный образец распутной женщины. На мои слова она не обращала внимания и только отвечала: «Это лучше, чем быть на вашем попечении». Итак, всё произошло за полгода. Начинается война, солдаты останавливаются на постой. Сначала въезжает один унтер-офицер, за ним другие, и, наконец, вино, песни, военные гимны, «да здравствует Японская империя!». Вот так мать с сестрой сбились с пути.

Плохи ли «защитники отечества», или мать с сестрой, – сейчас не об этом речь. Я передаю точные факты. Положение было таково, что у кого имелась дочь на выданье, будь то аристократическая семья или просто зажиточная, чиновничья или купеческая, – все помешались на одном: как бы заполучить жениха из военных.

Девицы за дело чести считали иметь любовником военного.

Военные же оставались верны себе, они, особенно унтеры и солдаты, были убеждены, что у них есть законное право на девушек, само собой разумеется, на вдов, и даже на чужих жён, и, казалось, нисколько не сомневались, что в том и состоит долг народа, чтобы развлекать их.

Вскоре мать начала брать у меня по три, по пять иен. Я не мог отказать, хотя сами мы еле сводили концы с концами.

Получал я пятнадцать иен, прокормить надо было троих. Разве могли у нас быть лишние деньги? Школьный учитель должен питаться три раза в день – не важно, что стоит у него на столе, пусть хоть одна приправа. В классе он должен прославлять защитников отечества и учить этому детей от семи до тринадцати лет – таков приказ времени.

И я беспрекословно исполнял приказ.

Мало того что мать и сестра отдали господам военным свою честь; я ещё должен был поставлять для их пьяного разврата деньги, отрывая от своего жалкого оклада по три, по пять иен. Я был добродушным человеком, но это заставило меня призадуматься.

Я протрезвел. На сегодня кончаю.

6 мая

Вчера у меня собралась молодёжь. Пили за полночь, надсаживаясь, горланили песни. Очень устал. Когда уснул, не знаю, а сейчас уже рассвело. Так что дневник вчера не раскрывал.

Легкомысленный учитель! И никто на острове не скажет мне строго: «Пить водку, петь песни, спать в обнимку с красоткой О-Цую – недостойно».

Вместо того чтобы презирать меня, они – не знаю даже кто – тащат ко мне на кухню рыбу и овощи. А то придёт старик с бутылью и, смущаясь, скажет: «Сэнсэй[34]34
  Сэнсэй – почтительное обращение к преподавателю, врачу и т. д.


[Закрыть], уж не откажи. Это настоящее, не какое-нибудь местное. Выпей на здоровье, а О-Цую тебе нальёт», – и оставит на веранде.

Ах, до чего хорошо! Свобода! Не надо мне ни матери, ни сестры, ни жены, ни детей. Нет желаний, нет и стремлений. Удивительно, почему О-Цую так любит меня?

Хотя что удивительного? Нежная, вот и любит. С О-Цую я готов умереть в любую минуту.

Дней десять тому назад я сидел на веранде и любовался лунным пейзажем. Затянутое дымкой море напоминало озеро. О-Цую наливала вино, я пил. И вдруг вспомнил умершую жену и сына, оставшихся в Токио сестру и мать и подумал о том, как изменчива судьба. Навернулись непрошеные слёзы. О-Цую заметила их, и в её глазах, как в колокольчиках роса, заблестели слезинки. До сих пор я никогда не плакал при ней и не видел, чтобы она плакала. Видно, есть ещё что-то в этом Окава, не всегда он теряет человеческий облик и становится похожим на обезьяну с тупыми глазами. Я тосковал. Она сочувствовала мне и всем своим юным любящим сердцем хотела скрасить моё существование.

Я не какой-нибудь деревенский слюнтяй Санкити, но есть у меня одно желание. Пусть этот остров не славится в истории, зато нет на нём и «защитников отечества». Здесь рождаются и умирают, а после смерти покоятся на тихом кладбище, под сенью гор, убаюкиваемые песней ветра. Вот и мне бы хотелось слиться с ними, стать прахом этой земли.

Как-то Рокубэй предложил мне: «Бери в жёны О-Цую и оставайся жить у нас на острове, можешь даже ничего не делать, мы уже как-нибудь скопом тебя прокормим». Мне было и приятно, и больно до слёз.

Не знаю, может быть оттого, что меня окружает ореол трагического, люди испытывают жалость ко мне, а оттого, что по своему характеру я быстро свыкаюсь с ними, любят меня.

По натуре я таков, что не могу прямо высказаться и обидеть человека. Нередко бывало и так, что в душе задумаю что-нибудь, а на деле не получается.

Какой же я жалкий и никчёмный человек! Ведь я понимал, что мать и сестра ведут себя недостойно, и не мог остановить их. Я видел, что они катятся вниз, в пучину позора, но не мог достаточно твёрдо сказать им об этом, а если бы и сказал, то, естественно, не смог бы настоять на своём. И ничего нет удивительного в том, что я в конце концов стал поставлять им деньги для пьяного разгула, хотя сам добывал их с большим трудом.

Двадцать четвёртого вечером от матери пришло письмо, в котором она сообщала, что зайдёт двадцать пятого во второй половине дня, и требовала, чтобы мы срочно приготовили для неё пять иен. Я тяжело вздохнул и так и остался сидеть возле хибати[35]35
  Хибати – род печки-жаровни.


[Закрыть], скрестив руки и опустив голову.

– Что случилось? – встревоженно спросила больная жена.

– Взгляни, – я передал ей письмо.

Она прочла и молча, со вздохом положила письмо рядом с собой.

– Когда наконец кончится это вымогательство?

– Да, да…

– И у нас, наверное, ни гроша?

– Есть одна иена.

– А на что мы будем жить, если отдадим её? Нет, довольно. Завтра, когда она придёт, я откажу ей раз и навсегда. Сами еле перебиваемся. Ведь если бы они бедствовали, голодали, я всё сделал бы для них – взял в долг, заложил бы одежду и достал бы им несколько иен. Но у меня нет бешеных денег, чтобы бросать солдатне. Нет, завтра решительно поговорю с ней, и если она не будет слушать, то скажу – пусть живут как знают.

– Не надо так делать.

– Почему же? Нет, непременно так и сделаю. Завтра же.

– Ты знаешь мамашу, она поднимет такой крик, что услышат все соседи. Они будут плохо думать о тебе. Кроме того, если ты с ней резко поговоришь, она возненавидит меня. Или они скажут всем, что я пришлась им не по вкусу и они, хоть и хотели жить с сыном, но вынуждены были переехать в эти гнусные комнаты. – В голосе О-Маса уже слышались слёзы.

– Да, но что же делать? Мать завтра придёт, а денег у нас всё равно нет.

– Я постараюсь достать завтра до обеда.

– Если ты достанешь, то я тем более смог бы. Но разве что-нибудь от этого изменится?

– Ну, на этот раз положись на меня. Я что-нибудь придумаю.

Я не стал спорить, моё мрачное настроение развеялось. Позанимавшись немного школьными делами, отправился спать.

7 мая

Ночью я вдруг проснулся. Вернее, не проснулся, а был разбужен. Какая-то страшная сила протянула из мрака руку и встряхнула меня.

В то время я был председателем комиссии по строительству нового школьного здания. Помимо меня, в комиссию входили ещё шесть человек, но активно работали только я и старик Масуя. Я с головой ушёл во все дела, начиная от составления сметы и кончая сбором денег. На меня было возложено всё – покупка земельного участка, переговоры о его цене, споры с поставщиками, получение вкладов – всё, вплоть до контроля над расходами. Расчёты и накладные заваливали мой стол. По характеру своему я не мог заниматься делом спустя рукава и с утра до вечера не находил себе покоя, а тут ещё неприятности с матерью и сестрой. От легкомысленных требований матери у меня разламывалась голова, я плохо спал, мучился по ночам от кошмаров и жил в каком-то полусне.

«Кажется, послышался какой-то шум, – подумал я и открыл глаза, – может быть, это вор?» Я приподнялся в постели и оглядел комнату. Всё было спокойно. В голове шумело, и я никак не мог сообразить: в самом ли деле я слышал шум, или это мне приснилось.

Меня охватил непонятный страх. Спать я больше не мог и решительно поднялся.

Я раздвинул фусума[36]36
  Фусума – подвижная перегородка в японском доме, обитая толстой бумагой.


[Закрыть] в соседнюю комнату. Свет лампы не проникал туда, и в ней было совсем темно. Закопчённый потолок комнатушки, где я спал, чёрным пятном нависал над головой; казалось мне, что в ней царит туманная мгла.

О-Маса крепко спала, а возле неё лицом в маленькую подушку лежал двухлетний Тасуку, любовно охватив нежными ручонками шею матери. Лицо О-Маса было болезненным. Бледное, без кровинки, оно в ночном полумраке казалось восковым. Волосы в беспорядке рассыпались, упали на впалые щёки. По всему было видно, что она слаба здоровьем и что на сердце у неё тяжесть. Я бесшумно подошёл к изголовью и взял стоявшую на хибати лампу.

Прислушался, но ничего подозрительного не заметил. Я уже начал сомневаться, стоит ли осматривать соседнюю комнату. Да, но ведь я явственно слышал, как открывали шкаф, потихоньку раздвигали сёдзи. Чтобы в конце концов разрешить свои сомнения, я вышел в соседнюю комнату. Там всё было в порядке. Затем, вглядываясь в темноту, прошёл через веранду в кухню. Сырой тяжёлый воздух ударил в нос. Стоя на пороге с поднятой лампой, я принялся внимательно осматривать каждый уголок и вдруг заметил, что под плитой лежит чёрный узел. Мне это показалось подозрительным, я развернул его и увидел там оби.

Подумать только! Ведь это единственное выходное оби О-Маса – свадебный подарок старика Масуя. Для чего она его здесь спрятала?

Так, значит, дождавшись, пока я усну, она тайком вынула оби из шкафа, чтобы завтра спозаранку отнести его в ломбард и достать денег для матери. По моим щекам потекли слёзы, и я даже не вытирал их.

Завернув узелок и положив его обратно, я вернулся в спальню. Подсев к хибати, закурил трубку и задумался. В голову почему-то пришла странная и жестокая мысль: «А родной ли я сын своей матери?» И характером я совсем не похож ни на мать, ни на сестру. Отец умер, когда мне было всего десять лет, и я не знаю, в него ли я удался. Смутно вспоминаю, что он был добрым человеком, никогда не бранил меня и не ругался с матерью. Помню, когда мать ругала и в наказание привязывала меня к столбу, отец всегда вступался и освобождал меня. Когда матери удавалось разозлить отца, она ужасно злорадствовала. Вспоминая об отце и матери, я задумался вообще об отношениях между детьми и родителями, братьями, супругами. Я как будто коснулся глубокой тайны человеческих чувств.

К О-Маса я питал жалость, к Тасуку – нежное чувство, отца я любил и был к нему привязан, к матери и сестре, наоборот, испытывал неприязнь и иногда жалость. Правда, в детстве, помню, были и минуты нежности. Потом неожиданно я вспомнил про взносы и забеспокоился. Подумал даже о том, что нужно вымостить спортивную площадку. И вдруг почувствовал, как закружилась голова и исчезает сознание. Нервы не выдержали.

Эх! Почему я тогда не пил? То ли дело теперь: прищёлкнешь языком и выпьешь сакэ. Выпьешь и опьянеешь. А опьянеешь на душе станет легче. Почему я тогда не пил?

8 мая

Настало двадцать пятое октября. Роковой день!

Я встал рано утром и не спешил к завтраку, так как было воскресенье, а взял на руки ребёнка и пошёл в сад. Прохаживаясь, я думал про оби: «Стоит ли вмешиваться?»

Если я отговорю её, то откуда взять деньги? Кроме того, она сама просила меня не отказывать матери. В конце концов я решил сделать вид, что ни о чём не догадываюсь, и во всём положиться на жену.

После завтрака я сразу же сел за стол и занялся школьными делами и вдруг услышал с улицы голос старика Масуя.

– Доброе утро! – сказал он, поднимаясь на веранду. – С утра пораньше за работу?

– Да, и в воскресенье вздохнуть некогда.

– Так-так, а как ты смотришь на то, чтобы сыграть партию? Школьные дела, конечно, вещь серьёзная, но не мешало бы сразиться. У меня что-то руки чешутся.

Усевшись, старик вынул трубку. У нас была своя компания любителей го, в которую входили несколько человек: один деревенский парень, один городской, местный лекарь и полицейский. Мы с Масуя были самыми азартными партнёрами и готовы были сражаться в любую свободную минуту. Но на этот раз я был так загружен делами по строительству школы, что отказался, хотя игра в го – моё любимое и, пожалуй, единственное развлечение.

– И на будущий месяц дел по горло. Уверяю вас, мне сейчас не до игры.

– Ну, ничего, зато уж в зимние каникулы будем греться у огонька, попивать душистый чаёк и поиграем в своё удовольствие. – Старик вынул из кармана газету и сразу стал серьёзнее. – Вот посмотри!

Развернув газету на второй странице, он ткнул пальцем в одно из телеграфных сообщений. В нём говорилось о том, что в младшей школе одного района во время церемонии в честь окончания строительства нового здания обрушились перила и несколько десятков детей свалились в сад. Двое получили тяжёлые увечья, тридцать – лёгкие ушибы.

– Какой ужас! Как вы думаете, отчего бы это?

– А я разве не говорил? Из-за экономии. Вот такие, как Хара, всё указывают, что у нас большие расходы. Узнает про этот случай, вряд ли будет жаловаться. Это очень серьёзно. Мы отвечаем за судьбу сотен детей. И строить надо как следует. Сегодня нужно бы встретиться с Хара и показать ему эту газету.

– Ну, вряд ли у нас может случиться такая вещь, хотя наша смета тоже не очень велика. Да, для такого строительства восьми тысяч иен маловато.

– Мне самому не нравится эта дешевизна, но ведь вопрос о смете мы обсуждали все вместе. И я не думаю, чтобы у нас получилось настолько непрочное здание, что обваливались бы перила. – Он помолчал, затем спросил: – Нам ещё, кажется, осталось получить два-три крупных взноса?

– Да, ещё три.

– Ну так я, пожалуй, зайду за ними.

– Тогда загляните к Ои-сан, он говорил, что сможет сегодня отдать.

– Сто иен? – заинтересовался старик.

– Да.

Когда старик отправился к аристократическому семейству Ои, которые жили поблизости, вернулась О-Маса. Пока мы болтали с Масуя, она сбегала в ломбард.

– Ну как, достала? – спросил я, словно ни о чём не догадываясь.

– Достала, – ответила она и, сняв со спины ребёнка, посадила его на колени.

– Где же это удалось? – пришлось мне спросить.

– Не всё ли равно? Ну, я… – она замолчала, печально улыбаясь.

– Хорошо, я обещал не вмешиваться… Как ты думаешь, не поговорить ли мне с мамашей, чтобы она оставила эти комнаты и перебралась жить к нам?

– Да ведь сколько раз ты уже говорил ей об этом – всё без толку.

– Что значит без толку? А если понастойчивее…

– Бесполезно. Она только пуще разозлится.

– Конечно, разозлится. Но если молчать, что будет дальше? Я просто не знаю.

– Да… А может, поговорить с ней насчёт её военных?

– Ну что ты, только не это.

Не прошло и часу, как вернулся Масуя.

– Всё в порядке, – сказал он, усаживаясь.

– Вот спасибо.

– Ровно сто иен. Пересчитай, пожалуйста, – он протянул мне пачку денег.

– Да ведь сегодня воскресенье, банк не работает. Не оставишь ли ты их у себя? У меня ненадёжно.

Но старик, засмеявшись, ответил:

– Ничего, на одну только ночь. Ведь у меня тоже не винная лавка, где есть шкафчик для хранения денег… Хе-хе. А украсть и у меня могут… Итак, от Ои получили, осталось зайти ещё к двоим.

– Я после обеда схожу.

Старик Масуя ушёл, и я спрятал сто иен в ящик стола.

9 мая

Я пишу о том, что произошло пять лет тому назад.

Двадцать пятого октября. Вспоминать так неприятно, что хочется бросить кисть. Но я всё же пишу. Пью и пишу. На днях я с молодёжью острова слушал гидаю[37]37
  Гидаю – драматический речитатив, назван в честь знаменитого исполнителя Токэмото Гидаю (XVII–XVIII вв.).


[Закрыть]. Вот так и я буду писать, напевая «Тама-сан». Интересно!

Я пообедал и собирался уже уходить, когда пришла мать. Я надеялся, что ей придётся ждать моего возвращения.

Смуглая, взгляд дерзкий, в лице её было что-то особенное, чего не встретишь у других. Не в пример мне, она была стройной и высокой. Даже в её голосе чувствовалась какая-то сила.

Перед ней отступала на задний план моя жена, да и другие женщины. Пока жена скажет слово, мать уже выпалит десять. Жена говорила робко, а мать как будто отдавала приказы. После первых же слов она принимала угрожающий вид, а подавленная О-Маса только бледнела и становилась ещё меньше. Было даже удивительно, что две женщины могут настолько не походить друг на друга.

Мать приходила как чужая.

И на этот раз она вошла и прямо с порога молча сразу прошла к хибати.

– Письмо получили?

Одной фразы было достаточно, чтобы испортить нам настроение.

– Получили, – ответил я.

– Приготовили, что я просила?

– Всё в порядке, – робко ответила жена.

Настроение у матери сразу же переменилось.

– А, ну тогда спасибо! Мне, право же, каждый раз неловко, но ведь больше не у кого взять. И я знаю: вам самим нелегко приходится. Но что же делать? – Она улыбнулась.

У матери совсем не простоватое лицо. Манеры мягкие, держится строго, а крутой взгляд говорит о силе характера. В её внешности было что-то благородное, внушающее уважение.

– Не стоит благодарности, – сказала О-Маса и, опустив глаза на Тасуку, погладила его по головке. Мать тоже взглянула на внука, но это не был любящий, заботливый взгляд, хотя она и старалась из любезности казаться внимательной. Затем она сказала:

– Тасуку что-то плохо выглядит. Болезненный мальчик, за ним нужен хороший уход. А как в школе дела? – обратилась она ко мне.

– Занят по горло. Вот сейчас нужно идти собирать взносы.

– Так ты не смотри на меня, иди. Сегодня же воскресенье – мне самой мешкать некогда.

– Да, ведь в воскресенье у вас собирается много солдат, – заметил я без всякой задней мысли, но мать почувствовала укор и, слегка изменившись в лице, раздражённо ответила:

– У нас останавливаются только господа унтер-офицеры, а им всё равно, какой день недели. Но так как сегодня воскресенье, то придут и солдаты. Они захотят развлечься, выпить сакэ. Ну и все приготовления лягут на мои плечи. Что ни говори, военные весёлый народ.

– Да, конечно, – сказал я холодно и стал прощаться. Но мать не утерпела и добавила:

– Что, разве наши военные не молодцы? И в этой войне побеждают благодаря своему геройству. На военных держится вся Япония. Вот почему мы их так любим.

Она разгорячилась, и предлагать ей в данную минуту переезжать к нам было совершенно бессмысленно. Если бы я начал говорить о её поведении или предостерегать её, она бы несомненно просто накричала на меня. Жена не зря предупреждала.

– А уж школьные учителя… Я их терпеть не могу. Все они какие-то растяпы, только глазами хлопают, как та жаба, которая ловила комара, да не поймала, – проехалась она по моему адресу.

Пора было уходить.

– Ну, я пошёл. Всего хорошего, – и я бочком выбрался из дому.

Какое малодушие!

Естественно, когда мать нагло украла у меня деньги, я погрузился в пучину несчастий. Так повелось с самого начала, что мы с женой терялись в присутствии матери, и хотя порой сердились, ругали, поносили её, но ничего не могли поделать.

Видно, и правда пьющий сильнее непьющего. Сейчас я бы, конечно, нашёлся что ей ответить. Я сказал бы насмешливо, пристально глядя ей в лицо:

– Значит, вы, мамаша, больше всего любите военных?

– Что-то я тебя не понимаю. Ну-ка, повтори! – ответила бы она, сверкнув глазами, готовая броситься на меня.

– Выпьем-ка по одной! – засмеялся бы я и поднёс ей чашечку.

Но в действительности я только мямлил что-то, вспомнить противно: «Прошу вас памятью отца, могила которого уже заросла травой…» Какой же я в то время был дурак!

Кто-то, напевая, идёт по берегу. Судя по голосу, Китидзи. Как красиво он поёт!

10 мая

Вернулся я в три часа. Жена лежала ничком и плакала.

– Что такое? Что случилось? – испугался я, но О-Маса никак не могла успокоиться и ответить. Слёзы были для неё делом привычным, она могла расплакаться из-за любого пустяка. Но на этот раз, видно, случилось что-то серьёзное. Чем настойчивее я её спрашивал, тем сильнее она плакала. Я не на шутку встревожился. И только выпив немного воды, жена успокоилась и всё подробно рассказала мне.

О-Маса, как ни старалась, не угодила матери. За оби ей дали всего три иены. Делать было нечего, и она после моего ухода отдала их матери. Мать мгновенно пришла в ярость. Между ними произошёл следующий разговор:

– Я, кажется, говорила о пяти иенах.

– Да, но это всё, что есть…

– Но ведь я предупредила заранее.

– Удалось достать только три…

– Вот как? Значит, ты их достала? О, какая жалость! Сколько из-за меня мороки! Уж не под залог ли ты их взяла? Мне, право, неудобно их брать. Ах, какая неприятность! Ну, ничего. Подожду, пока вернётся Имадзо. Придётся с ним поговорить.

– Пожалуйста, не надо. Он ничего не знает.

– Как, Имадзо не знает? Удивительно. Значит, ты это сделала тайком от него? Что же ты мне врёшь? А не Имадзо ли приказал тебе дать мне три иены? Хотел от меня отделаться? Не выйдет, я дождусь его, хоть бы пришлось ждать до самого вечера.

– Но он в самом деле ничего не знает… – проговорила жена сквозь слёзы.

– Только не реви. Разве ты не сделала так, как приказал тебе муж? И что ты нюни распускаешь по каждому поводу! Разве я такая ведьма, что тебя бросает в дрожь от каждого моего слова?

О-Маса всё плакала, а мамаша приговаривала:

– Нет денег, так бы и сообщили, что нет. Мне недосуг из-за каких-то трёх иен тащиться от Симмати до Аояма. А эта рохля не может прокормить собственную мать и сестру. Из-за него должны были снять эти паршивые комнаты, а ещё обучает детей сыновней почтительности. Ну что это за учитель! Но тебе-то, О-Маса, жаловаться не приходится. Счастливая! Как бы он плохо ни относился к родной матери, жену-то он лелеет. Однако не думай, что таких, как О-Мицу, можно презирать за то, что они заботятся о солдатах и угощаются вместе с ними.

Наговорив всяких колкостей, она некоторое время сидела молча, покуривая трубку. Затем, взглянув на часы, сказала:

– Он, наверное, не вернётся, – пока я не уйду. Пора идти. Некогда прохлаждаться. Нужно приготовить всё для гостей. – Она быстро поднялась. – Где здесь бумага и кисть? Я оставлю ему записку. – И направилась к столу.

В это время вдруг расплакался Тасуку. Жена взяла его на руки, вышла в сад и, едва сдерживая слёзы, принялась убаюкивать ребёнка.

– О-Маса-сан! – позвала вдруг мать. Когда жена вернулась в дом, она с яростью накинулась на неё.

– Куда ты убежала? Что вы меня дурачите? Ничего я ему не написала. Когда вернётся, передашь на словах. И ваши три иены мне не нужны, – она бросила деньги, – я к вам больше не буду ходить, и лучше будет, если Имадзо поступит так же. Передай, что я ему больше не мать, а он мне не сын!

Она ушла разгневанная, а жена так и осталась сидеть в слезах до моего прихода.

Я выслушал её. Теперь бы я ответил.

– Ну и прекрасно! Не нужны были деньги, вот и не взяла. А ты не плачь! Разве плохо, что она отказалась от нас? Тем более что мы не виноваты. По крайней мере, не будет теперь издеваться над нами.

Но тогда я рассуждал иначе. Я подумал о том, как порицается сыновняя непочтительность. Ведь существует общественное мнение… А для учителя репутация – это всё. Мною овладело беспокойство. К тому же и сам я знал, что у жены всего три иены. Настроение упало.

– Ах, как нехорошо. – Я некоторое время вздыхал и наконец решил: – Я сам схожу к ней, а то прослышат об этом и пойдёт о нас дурная молва. Да, да, сегодня же вечером зайду к ним и отдам три иены.

11 мая

Сегодня с самого утра льёт дождь, воет ветер, расшумелось даже наше тихое, спокойное море. Стонут горы.

В такой вечер и О-Цую не придёт. Дружки, с которыми я пил, разошлись. Я утопил в вине хорошее настроение. Пьяный почему-то особенно остро чувствует одиночество. А ведь я одинок.

Для чего дана человеку жизнь? Я не философ и не священник и не знаком с софистикой. Но вот я сейчас чувствую только одно – как бренно всё земное.

Сомнения нет, человеческая жизнь бренна. Какие бы доводы ни приводили софисты, истина в том, что она бренна.

Если бы он, а не была такой, я бы не испытывал сейчас глубочайшей скорби, в какую только может быть ввергнут человек.

Человеческой душой двигает всё то, что его окружает: родители, дети, братья, друзья, общество. Есть вещи, которые украшают жизнь. Что было бы с человеком, если бы всё это исчезло, а он оказался бы среди диких скал на необитаемом острове, одинокий, как сосна на вершине горы? Вокруг воет ветер, хлещет дождь, грозно хмурится море… Мог бы этот человек испытывать радости жизни и желание жить?

Вот и получается, что чувства – пища человека. Так же как рис и мясо необходимы для питания человеческого организма, так же родственные, супружеские, дружеские чувства необходимы для питания человеческого сердца. И это не аллегория, а факт.

Подобно тому, как земля становится лучше от удобрений, так же человеческие чувства становятся богаче благодаря стараниям людей.

Да, бог удачно создал человека. Или, вернее, человек удачно развился из обезьяны.

Ага, кто-то стучится. В такой дождь! Конечно, это О-Цую. Милая О-Цую!

Да, человек действительно удачно развился от обезьяны.

12 мая

Пока я в одиночестве предавался грустным мыслям, пришла О-Цую. Так что вчера больше не писал.

Если бы О-Маса была женщиной с характером, то в ответ на моё решение отнести матери три иены сказала бы:

– Она ведь сама говорила, что не желает брать денег, взятых под залог. Так что лучше и не предлагать ей, – и если разрыдалась бы, то только от злости. Но это не в духе О-Маса. Оскорблённая и осмеянная матерью, она только жалобно плакала. Когда я её приласкал, она сразу успокоилась и уж больше не жаловалась.

Оказалось, что мать ушла, прихватив с собой сто иен. Теперь я пишу об этом спокойно, но в тот вечер, когда открыл ящик стола и не обнаружил там денег, я чуть не лишился чувств. Наконец я позвал жену:

– Послушай, ты не открывала ящик?

– Нет.

– А не знаешь, куда делась пачка денег, взносы, которые перед этим я положил сюда?

– Ой! – вскрикнула жена и побледнела. Я резким движением выдвинул оба ящика и дрожащими руками начал рыться в них. Но денег не было.

– Его открывала мать, когда собиралась писать записку.

– Вон оно что! – У меня подкосились колени. По лицу струился пот. Я испытывал то, что чувствует самоубийца, бросаясь с утёса.

Некоторое время я остолбенело смотрел на ящик, по моим щекам текли слёзы.

– Ужас! – только и смог сказать я. А у жены источник слёз словно иссяк. Она тупо глядела на меня, её посиневшие губы дрожали.

– Неужели мамаша… – но не успела она произнести, как я замахал на неё руками.

– Молчи, молчи! – и, оглядевшись, добавил: – Я иду на Симмати.

– Но…

– Нет, я заставлю её вернуть. Хватит, натерпелся. Раз мать, значит, и молчать надо? Какую же нужно иметь подлую душу!

Я не мог удержать слёз. Наконец расплакалась и жена. А что оставалось делать при нашем положении? Теперь нам было ясно, почему мать швырнула три иены, захотела порвать отношения и удалилась в таком гневе.

– Я иду. Я не могу допустить, чтобы мать воровала. А ты не беспокойся и жди. Вот увидишь, она вернёт деньги.

Я принялся поспешно собираться, вынул из ящика фотокарточку отца и положил в карман.

Стоял погожий осенний вечер. В воскресенье на дороге в Аояма всегда толпы народа. На небе ни облачка, ветерок такой тихий, что не поднимает пыль с дороги. Все куда-то спешили, оживлённо переговариваясь. Только я, несчастный, брёл среди них сам не свой. И теперь, когда я вспоминаю об этом дне, не могу не помянуть столицу недобрым словом.