Текст книги "Равнина Мусаси"

Автор книги: Доппо Куникида

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Возле дворца наследного принца меня кто-то окликнул: «Окава, Окава-кун!» Это был Сайто, один из членов нашего строительного комитета. Улыбаясь, он подошёл ко мне.

– Вот так встреча! Ну, как дела? Взносы все собрали?

При упоминании о взносах я невольно вздрогнул, но всё же нашёл в себе силы ответить:

– Да, почти все, – и тут же отвернулся в сторону.

– Если нужно, я могу к кому-нибудь зайти.

– Спасибо, – ответил я коротко. Заметив моё замешательство, Сайто удивлённо посмотрел на меня, извинился и отошёл. Пройдя несколько шагов, я почувствовал, как он посмотрел мне вслед, и невольно съёжился.

С чего начну, когда увижу мать? Чем ближе я подходил к Симмати, тем больше волновался. Что, если она сама на меня набросится? И я уже воображал себе её разъярённую физиономию. Ноги как будто одеревенели. «А не вернуться ли назад?» – не раз приходила мне в голову мысль, но я собирался с духом и шёл дальше.

Табличка «Окава Томи». Двухэтажный домик с решётчатой дверью. Со стороны похож на дом мелкого чиновника. Если бы не вывеска с женским именем, то можно было даже подумать, что здесь живёт ростовщик. Я ещё раз заколебался. «Не лучше ли вернуться и послать письмо?» Но дело было настолько серьёзным, что я наконец решился и вошёл в дом.

13 мая

В кухне я увидел мать. Она сидела возле хибати. Меня она встретила хмуро. Здесь же в котелке подогревалось сакэ. На втором этаже пили солдаты. Но в доме было тише, чем я предполагал. Доносился смех сестры и мужские голоса. Мать пристально посмотрела на меня, ничего не сказала и только крикнула в проход второго этажа: «О-Мицу, сакэ готово!» – «Иду!» – ответила сестра. Спустившись, она заметила меня и воскликнула: «А, братец!» – но не улыбнулась. Только на лице её изобразилось недоумение. Она была вся в красном, настоящая прислужница из трактира. Заметив, что мать недовольна и что я серьёзен, она только сказала:

– Мама, надо бы и суси[38]38
  Суси – рыба с рисом, приправленная соусом.


[Закрыть] взять.

– Сколько?

– Да так, чтобы хватило. И сама приходи скорее.

– Хорошо, – сказала мать, бросив на О-Мицу строгий взгляд. И та, больше не взглянув на меня, поспешила на второй этаж. Я сидел молча и ждал, пока мать что-нибудь скажет.

– Для чего пришёл? – резко спросила она.

– Я хотел извиниться за то, что произошло. – Я изо всех сил старался говорить как можно спокойнее, будто ничего не случилось.

– И напрасно. Я сама доставляла вам много хлопот и извиняюсь за это. Уходя, я предупредила обо всём О-Маса. Разве она тебе не передала?

У неё был холодный, даже злобный тон. Она поднялась.

– Мне нужно заняться гостями. Если у тебя есть дело ко мне, то подожди, – и она вышла из кухни.

Я сидел неподвижно и думал о том, что моя мать настоящая негодяйка. Так безжалостна и так спокойна, что я вряд ли добьюсь от неё чего-нибудь. И даже подумал о том, что, может быть, лучше было бы сообщить куда следует! Но ведь мать украла деньги из стола собственного сына, и пусть эти деньги казённые, ему не подобает затевать дело против матери. Значит, подавать иск нельзя, получить деньги от матери невозможно. Остаётся одно – возместить деньги каким-нибудь тёмным способом. Можно ли из восьми тысяч выкроить сто иен? Но такое дело, если даже и удастся, потом всё равно откроется. От одной только мысли о подделке меня бросило в дрожь. И всё же где добыть деньги?

Чем больше я думал, тем больше приходил в отчаяние. Да, другого выхода нет, надо потребовать деньги у матери. Пока я раздумывал, она вернулась и молча подсела к хибати.

– Ну, что тебе нужно? – и она поднесла ко рту свою длинную трубку.

– Что? – переспросил я, уставившись ей в лицо.

– Если не о чем спрашивать, тем лучше. Но ты сам говорил, что у тебя ко мне дело.

Я вынул три иены и положил их возле хибати.

– Здесь не хватает двух, но вы, пожалуйста, возьмите. Ведь О-Маса с таким трудом достала их, а то…

– Уже не нужны. Да и вряд ли буду вас ещё беспокоить. И вам лучше такую, как я, не считать за мать. Разве не выгодно?

– Отчего вы вдруг так заговорили? – спросил я, глотая слёзы.

– Если для тебя это явилось неожиданностью, извини. Да, конечно, если бы я заявила об этом год назад, вы были бы счастливее.

Она издевалась надо мной. Теперь бы я ей ответил:

– Что ж, очень хорошо! Так вы говорите, чтобы я не считал вас матерью? Тогда и вы забудьте, что я вам сын. Тем более что и вам будет неприятно вспоминать об этом. Дело в том, что сегодня я положил в стол сто иен и они исчезли как раз тогда, когда вы уходили. Что вы на это скажете? Если вы подумали, что это ненужные бумажки, то глубоко ошиблись. А, кстати, не засунули ли вы их в свой рукав? – Теперь я бы не стал мямлить и бил бы прямо в цель.

– Так ты родную мать воровкой называешь! Это тебе даром не пройдёт.

Но я умерил бы её пыл и с усмешкой ответил:

– Позвольте, вы же сами сказали, что порываете родственные связи. И если вы не вернёте, то мне придётся обвинить вас публично.

Если бы мне это удалось, то, пожалуй, мать не устояла бы. Но мне ли было играть такую роль!

Я был сметён градом её насмешек и сидел, сложив руки и не поднимая головы, а по щекам капля за каплей сбегали слёзы.

– Это слишком, – еле выдавил я из себя. А мать с нескрываемым презрением спросила:

– Что это ещё слишком? Ты чем-нибудь недоволен? И перестань распускать нюни. Глядеть противно.

Для меня всё было потеряно. И всё же я, не находя больше слов, собрался с духом, вынул фотографию отца и положил её перед матерью.

– Я прошу вас именем отца. Пожалуйста… верните. Ведь если вы не вернёте… – пролепетал я бессвязно. Но мать тут же встрепенулась.

– Это что за фокусы? Что ты мне комедию разыгрываешь? При чём здесь фотокарточка отца?

– Пожалуйста, не говорите так. Умоляю вас, верните то, что сегодня взяли, когда уходили от нас…

– Что-то ты всё мелешь! Разве я у тебя что-нибудь брала?

– Я ничего не говорю. Только прошу вас не поступать так со мной и вернуть. Иначе я пропаду…

Мать не дала мне договорить, она угрожающе двинулась на меня и закричала:

– Как ты смеешь? Значит, я сегодня что-то унесла из твоего дома? Нет, я этого так не оставлю.

– О, не надо так громко… – Я совсем растерялся.

– Ах, не надо громко! Нет, почему же… Повтори-ка ещё раз! А я позову О-Мицу, чтобы и она слышала! – кричала мать.

Голоса на втором этаже сразу стихли. Видно, гости стали прислушиваться к тому, что происходит внизу. Я был в таком замешательстве, что не мог произнести ни слова. Наше неловкое молчание нарушил голос у кухонной двери: «Извините, что заставил ждать».

– О-Мицу, суси принесли! – позвала мать. Сестра спустилась. Она приняла суси, и в этот момент в кухню вышел унтер-офицер. Поздоровавшись, он бросил на меня косой взгляд, сказал матери: «Спасибо за угощение», – и, заглянув в блюдо с суси, которое несла О-Мицу, пошатываясь, шлёпнулся возле хибати.

– О, какой красивый мундир! – воскликнула мать, и её глаза, только что с ненавистью смотревшие на меня, кокетливо заискрились. – А где…

– Ха-ха! Это военная тайна, – ответил унтер, дохнув винным перегаром. – Дайте-ка чашечку чаю!

– Ах, неугомонное дитя! Сейчас приготовлю. – Она налила ему полную чашку. Обо мне она, видимо, забыла.

Со второго этажа позвали: «Оцука, Оцука!»

– Спускайтесь-ка сами, – откликнулась мамаша, а Оцука, задрав голову, позвал: «О-Мицу-сан, О-Мицу-сан!»

С улицы доносились зазывающие крики торговцев тофу[39]39
  Тофу – соевый творог.


[Закрыть]. Наступил вечер. Пора было уходить. Мать, заметив, что я собираюсь, елейным голосом сказала:

– Как, уже уходишь? Что же так скоро? Ну, заходи.

Это говорилось для унтера.

Я вышел на улицу, но не мог сразу отправиться домой. Я не мог с кем-нибудь посоветоваться. Оставшись наедине со своим несчастьем, убитый горем, я брёл куда глаза глядят и очутился возле пруда.

Я глубоко задумался, надо было что-то решить. Смеркалось, наступало время ужинать, но я не думал о еде.

Я видел, как в рощу Санодай опустилась стая воронов. «Пойду посижу вон на той скамейке и в тишине всё обдумаю», – решил я и направился через мост Хёсибаси.

«Несчастный учитель! Как ты жалок», – захотелось мне сказать самому себе. Вино, вино! Как хорошо было бы тогда забежать в харчевню и опрокинуть там пару бутылок.

14 мая

Не знаю, сколько времени просидел я неподвижно на скамейке в этой заброшенной безлюдной роще. Солнце скрылось, и стало совсем темно. Но я ничего не замечал. Я только сидел, скрестив на груди руки, и время от времени вздыхал, не переставая напряжённо думать.

Ничего дельного не приходило на ум. В голову лезла всякая ерунда, кошмар сменялся кошмаром. Одна мысль фантастичнее другой… Казалось, этому не будет конца.

То мне мерещилось, что обезумевший унтер убивает мать и О-Мицу. И вся эта ужасная сцена проплыла перед глазами: мать и сестра, забрызганные кровью, неистово мечутся. Мать бежит и зовёт меня: «Имадзо, Имадзо!» Я рванулся к ней, чтобы помочь, но в меня вцепился какой-то солдат… Я опомнился, и видение исчезло.

Может быть, заявить, что эти сто иен украли у меня, когда я их относил в банк? Но тогда на меня падёт подозрение, меня, наверное, арестуют, а Тасуку и О-Маса, пока я буду сидеть, пожалуй, заболеют и умрут. Фантазии сменились такими мыслями.

Потом воображение нарисовало достроенное школьное здание, торжественную церемонию открытия и даже радостное лицо Масуя.

Если бы только достать сто иен! Никогда ещё деньги не доставляли мне таких мучений. Я вдруг почувствовал их силу – необъяснимую и страшную. Какие-то сто иен! Если бы они у меня были, то матери не пришлось бы воровать. А если бы она и украла, то для нас было бы ещё не всё потеряно, как сейчас. Деньги – необходимость, и деньги – зло. С одной стороны, нельзя не позавидовать тем, кто не задумывается о деньгах и может жить в своё удовольствие, с другой стороны, эти люди противны. Никогда раньше такие неприятные чувства не овладевали душой трудолюбивого и добропорядочного учителя Окава Имадзо.

– Деньги, мне нужны деньги! – вслух произнёс я, пристально вглядываясь в почерневшую рощу.

Вдруг послышались голоса – мужской и женский. Кто-то приближался, весело болтая.

– Что-то здесь тоскливо! Не вернуться ли нам? Мне уже надоело.

Это был голос О-Мицу. Я встрепенулся и хотел было встать, но так как они были уже близко, не двинулся с места и стал следить за ними. Они, конечно, и не подозревали, что здесь кто-то есть. «Раз здесь О-Мицу, должна появиться и мать», – подумал я. Но с О-Мицу были только двое мужчин.

– Ну, вернёмся же. Ведь мамаша ждёт нас, – просила она елейным голосом.

– А ты не знаешь, почему мамаша не пошла с нами? – спросил один из сопровождающих, и другой ответил:

– Да говорила, кажется, что голова болит.

Они пошептались и разразились хохотом, а один из них воскликнул: «Вот молодец!» – и захлопал в ладоши.

Меня, как назло, повсюду преследовали неприятности. Как только О-Мицу и её кавалеры скрылись, я прищёлкнул от досады языком, встал и стал спускаться с горы. Вышел прямо к городу.

Завтра что-нибудь придумаю. Во-первых, напишу письмо матери в категорической форме. Ну а насчёт крайних мер посоветуюсь с женой. Кое-как доплёлся до дворца наследного принца. Возле дамбы свернул направо и вышел в поле Аояма. Пошёл через поле, так было короче.

И когда шёл по полю, то наткнулся на сумку.

15 мая

Не буду подробно описывать, как я нашёл её. Просто нашёл, задел обо что-то ногой, нагнулся и увидел сумку.

Я сразу же подумал о деньгах. Только это и было у меня на уме. «Какая удача! Или это только сон?» Ведь я, забыв про стыд, мечтал там в роще найти клад, и это вдруг стало действительностью. Сумка открылась легко.

В ней лежали три пачки денег и какие-то бумаги. Когда я рассматривал её содержимое при тусклом сиянии звёзд, то действительно думал, что это сон. А о том, что надо было заявить о находке, что стыдно присваивать чужие вещи, об этом я тогда не мог думать.

Я просто решил, что это дар небес.

Удивительная вещь! Достаточно человеку один раз потерять совесть, и он уже готов забыть о справедливости и пойти на любое преступление.

Я потихоньку, но тщательно спрятал сумку в дровах, сваленных возле моего дома, предварительно вынув пачку денег и засунув их в карман, и как ни в чём не бывало вошёл в дом.

О-Маса, заждавшись меня, прилегла с Тасуку, но, услышав мои шаги, быстро поднялась.

– Ну как? – спросила, заглядывая мне в лицо.

– Вернула, – ответил я, не задумываясь.

Этот ответ вырвался сам собой. Я вовсе не собирался лгать, но солгал.

Поступив таким образом, я отрезал себе путь к отступлению. Сохраняя тайну матери, я окружил тайной и себя.

– Как это тебе удалось? – спросила радостно жена, а я, горько улыбнувшись, ответил только:

– Объяснил ей всё хорошенько, вот она и отдала.

Жене очень хотелось узнать подробности, но, видя, что мне не до разговоров, она не стала расспрашивать.

– Как я беспокоилась! И что было бы с нами, если бы она не вернула? – О-Маса искренне радовалась, что беда миновала. Я положил руку в карман и сжал деньги. Мне всё ещё не верилось, что это не сон.

– Ужинать будешь?

– Я ел.

– У матери?

– Да.

– Ты что-то бледный, – сказала жена, глядя на меня.

– Ещё бы. Пришлось поволноваться.

– Ложился бы скорее спать!

– Нет, мне ещё надо проверить счётную книгу. А ты иди ложись.

Войдя в соседнюю комнату, я направился к столу. Но так как жена не уходила, я не выдержал и закричал:

– Я же сказал – иди спать!

До сих пор я никогда не разговаривал с женой таким тоном. Она, наверное, удивлённо посмотрела на меня, но послушалась. Я подошёл к хибати, закурил, задвинул фусума.

Украдкой, словно вор, я вытащил из кармана пачку денег. Наверное, мать точно так же похищала деньги из моего стола.

В пачке – сто иен. Как по заказу. Когда я считал, дрожали руки. Я кончил считать и уставился на огонёк лампы. Завтра же отнесу их в банк и приведу в порядок счётную книгу.

Чтобы опять не украли, я положил их в шкаф и закрыл на ключ. Теперь нужно было подумать о сумке. Но я решил подождать, пока уснёт жена, и как ни в чём не бывало прилёг на постель.

Но как только я лёг и закрыл глаза, открылись глаза совести. Нет, совесть не спала. Всё это шутки дьявола, это он заставил замолчать совесть и дал заговорить холодному и жестокому рассудку. Я прислушался к дыханию жены. Так прошло два часа. Пробило двенадцать. Убедившись, что О-Маса спит мёртвым сном, я, как и в прошлую ночь, когда искал вора, встал с постели. Теперь сам как вор, ещё осторожнее, чем в прошлую ночь, стараясь ступать бесшумно, вышел из спальни, потихоньку открыл дверь на веранду и, как был босиком, благополучно выбрался во двор.

Небо было всё в звёздах. Ветер уснул. Ночная тишина нарушалась лишь стрекотанием цикад. И удивительно, я, словно забыв обо всём, прошёл несколько шагов и замер. Меня поразила величественная картина спокойной осенней ночи, у меня мурашки забегали по телу. Мне никогда не забыть красоты того неба. Каким бы ты ни был человеком, хорошим или плохим, но когда ты свободен от суетных мыслей, терзающих душу, внешние впечатления действуют на тебя гораздо сильнее.

Достав из-под дров сумку, я спокойно пронёс её в гостиную. В оставшихся двух пачках было тоже по сто иен. Таким образом, всего триста. Среди бумаг были какие-то расписки, небольшая тетрадь и визитная карточка. Я узнал, что владелец сумки, некий Хината, владелец мучной лавки, живёт в районе Ёцуя, на такой-то улице, в таком-то доме.

Совершая дурной поступок, слабодушные люди всегда ищут себе оправдание и не могут успокоиться, пока не найдут. Узнав адрес и имя владельца, я обрадовался, словно мне сверкнул луч надежды.

Взять на время в долг! Я просто временно воспользуюсь его деньгами и таким образом спасусь от катастрофы. А тем временем или вытребую у матери, или подработаю где-нибудь, в общем, так или иначе добуду сто иен, положу их обратно в сумку и тайком отправлю владельцу.

Небо сжалилось надо мной. Я был безгранично рад и стал обдумывать, куда бы спрятать сумку с двумя сотнями иен. Но в нашем тесном жилище трудно было найти безопасное место. Перебрав все варианты, я наконец остановился на ящике шкафа, в котором хранил счётную книгу и другие документы. Положив туда сумку, я прикрыл её бумагами, а ключ решил держать при себе и днём, и ночью. На том и успокоился.

Когда я добрался до постели, пробило два часа. Усталый, я сразу уснул.

16 мая

Незабываемый день – двадцать пятого октября – миновал. Со следующего дня я, как обычно, вёл уроки, занимался делами по строительству. Внешне моя жизнь не изменилась. Мать не давала о себе знать. И я не досаждал ей письмами. Дни катились своим чередом.

Я не совсем ещё опустился, но и не был смелым. Получилось так, что я оказался под пятой матери, оставил её воровкой и сам попал в положение вора. Естественно, меня мучили угрызения совести. Люди моего типа, как правило, ведут себя одинаково. Если называть это судьбой, значит, судьба. Судьба в том смысле, в каком лягушке навсегда суждено остаться лягушкой. Ничего удивительного.

Меня начала беспокоить так называемая совесть. Ключ, который я всегда носил при себе, не давал мне покоя.

Ведь я был учителем и отвечал за нравственность детей. Я с серьёзным видом должен был обучать их сыновней почтительности, толковать о добре и зле, говорить, как важно, чтобы слово не расходилось с делом. Теперь в таких случаях мне всегда было не по себе. Ученики иногда задавали вопросы, которые пронзали мне сердце. Я даже начинал подозревать, что им известна моя тайна. Взглянув в глаза ученику, нередко сам отводил взгляд. Однажды ученик, мальчик лет десяти, пожаловался мне: «Учитель, Ивадзаки нашёл мой карандаш и не отдаёт». Ребята нередко теряли и находили вещи. В этом нет ничего особенного, при таком скопище детей это неизбежно. Но я вспылил и в сердцах ответил: «Ты был невнимательным, вот и потерял. Подожди! Я сейчас позову Ивадзаки». Раньше я никогда так не разговаривал с ними, и мальчик удивлённо посмотрел на меня.

Я позвал двенадцатилетнего Ивадзаки и спросил у него:

– Ты находил карандаш? – при этом я сам покраснел и смутился. – Нашёл, наверное. Тебе разве неизвестно, что, найдя чужую вещь, ты должен сразу же принести её мне. А присвоить её – это всё равно что украсть. Очень нехорошо! Верни сейчас же карандаш, – приказал я строго.

Так почему же я прячу чужую сумку в своём шкафу?

В этот день сразу же после школы я вернулся домой и сидел сгорбившись в своей комнате, погрузившись в мучительное раздумье. Может быть, признаться во всём? Или уволиться из школы? Ни одно из этих решений не подходило. Если признаюсь, что будет с женой и ребёнком? Если уволюсь, на что будем жить? Но не только это меня волновало. Я чувствовал, что мне будет невыносимо жаль отказаться от дела, которому я отдал столько энергии, – от завершения строительства школы.

День за днём я думал только об одном: где достать сто иен. Сердце моё разрывалось, но надежды не было. Для учителя младшей школы немыслимо было заработать сто иен. Оставалось одно – предаваться мечтам. Вставал ли я, ложился ли спать, я всё время думал о ста иенах. Однажды я вместе с одной ученицей отправился за город на прогулку. Я и раньше часто устраивал такие походы со своими учениками.

Стоял погожий осенний день. Дышалось легко. Девочка, весело напевая, бежала вприпрыжку впереди меня. И дорога бежала вперёд, рассекая степную траву. Когда мы дошли до поворота, я вдруг заметил в траве бумажный свёрток, подскочил к нему, поднял и развернул. Там оказалось сто иен. Дрожащими руками я торопливо начал засовывать его в карман. Но девочка заметила, и, подбежав ко мне, спросила:

– Что это вы нашли?

– Так, ничего особенного.

– Нет, покажите, покажите, – начала она приставать и теребить меня.

– Перестань! – сказал я и оттолкнул её.

Она упала навзничь. Я невольно вскрикнул, бросился помочь ей и очнулся. Это был сон. Я задремал после обеда в учительской на стуле.

Я так много думал о деньгах, что даже во сне начал их видеть. И вдруг подумал о том, как жалко человеческое сердце.

17 мая

Жена была явно обеспокоена происшедшей во мне переменой. Я не отношусь к тем людям, которые умеют скрывать своё горе. Мне и дома не было покоя, я всё боялся, что жена откроет мою тайну, и от этого терзался ещё больше. Глядя на жену, я пытался прочесть в её глазах, не догадалась ли она о чём. Я часто нервничал, раздражался по пустякам, – одним словом, не находил себе места. Мучился сам и мучил жену. Вдруг ни с того ни с сего начинал ей грубить или за целый день не произносил ни слова. Куда делись моя доброта и нежность? Мою душу словно вывернули наизнанку, и на ней, как на морском берегу после отлива, выступили камни. Не удивительно, что жена была встревожена.

Страшнее всего для доброго и порядочного человека потерять доброту и порядочность. Я напоминал загнивающий персимон, из которого выжали сок. И жена не зря стала относиться ко мне с подозрением, может быть, с неприязнью, и сама мрачнела и всё чаще вздыхала.

На душе у меня становилось ещё тяжелее. Но судьба недолго потешалась над нами. В вечер двадцать пятого ноября, ровно через месяц после того, как я нашёл сумку, наступила развязка.

В этот день после школы я ходил по делам в Канда и вернулся домой только в девять часов. Увидев жену, я был поражён. О-Маса с Тасуку на спине сидела возле хибати бледная как полотно. Она не поздоровалась со мной. Красные глаза и следы слёз говорили сами за себя.

Я смутился. Мало того, я испугался. Меня бросило в дрожь.

– Что с тобой?

Но жена только пристально-жутко посмотрела на меня и ничего не ответила. Вдруг я заметил, что дверцы шкафа открыты и ящик, где хранилась тайна, наполовину выдвинут. Я обмер.

– Кто открыл? – закричал я, подбежав к ящику.

– Я, – спокойно ответила жена.

– Для чего открыла? Для чего?

– Приходили из комитета за счётной книгой. Я открыла и отдала, – и она опять пристально взглянула мне в лицо.

– Какое право ты имела отдавать в моё отсутствие? Что это значит? – Я заглянул в ящик. Сумка лежала сверху, но была открыта.

– Ты видела? – закричал я опять. – Ну, с меня хватит. Достаточно. – Ругаясь, я задвинул ящик, закрыл его на ключ и разъярённый выбежал на улицу.

Не помня себя, сам не знаю как, я очутился возле Аояма. Я брёл без всякой цели. Вот наконец и жена узнала тайну, но решимости у меня от этого не прибавилось. Ведь и кричал-то я больше от страха и обругал её оттого, что сам растерялся. И не убежал я, а сбежал.

Прогулка успокоила меня, и я решил рассказать жене всё как было и посоветоваться с ней. Пора наконец прекратить эти нелепые отношения. Я поспешил домой.

Почему же я не рассказал жене о сумке сразу? Об этом лучше не спрашивать. Таков уж характер у Окава Имадзо.

Вернувшись, я не нашёл жены. И не мог найти, так как она бросилась в колодец вместе с Тасуку.

О-Маса до сих пор никогда не открывала мой ящик. Но по моему поведению она, видимо, заподозрила, что там кроется какая-то тайна, и она обрадовалась случаю и открыла его. Наверное, подобрала ключ. Как же она перепугалась, когда заглянула в сумку! Конечно, подумала, что я украл её. И никакой записки не оставила.

Почему она умерла? Никто не догадывался об истинной причине. Старик Масуя предположил, что это был приступ лёгкого помешательства. О-Маса от природы была меланхоличной, вдобавок всё время болела и не надеялась выздороветь. Для тех, кто не был посвящён в мою тайну, такое предположение казалось самым вероятным. Меланхолия и болезненность О-Маса считались единственной причиной её гибели. Вот если бы это произошло с матерью, то никто не поверил бы в самоубийство.

Я сразу же подал прошение об увольнении. Меня отговаривали, но я и слушать не хотел. Дали в награду за добросовестный труд триста иен и отпустили.

Если бы меня не уволили, я всё равно не смог бы работать. Люди больше жалели меня, оставшегося в живых, чем умершую жену. И премиальные триста иен, такую небывалую сумму, я получил благодаря стараниям Масуя и других.

На похороны жены с сыном пришли и мать с сестрой. Это выглядело вполне естественно. И они вели себя как ни в чём не бывало. А для меня они обе теперь были так же безразличны, как и все остальные.

Когда мне дали триста иен, я не испытал ни радости, ни благодарности, ни смущения. Из них сто иен я истратил на похороны, сто иен положил обратно в злополучную сумку и с оставшейся сотней и с деньгами, вырученными за продажу имущества, поспешно выехал из Токио. В последний вечер перед отъездом потихоньку от всех отправил сумку её владельцу в Ёцуя.

Никто не знал, когда и куда я выехал. Матери я не написал ни строчки. Я уехал тайно, не взглянув даже на почти законченное здание новой школы.

Я побывал в Осака, Окаяма, Хиросима, продвигаясь всё дальше на запад, пока весной прошлого года не очутился на этом острове.

После того как утопилась жена с сыном, я почти лишился рассудка. Сколько раз, покинув Токио, я замышлял самоубийство! Чтобы как-то прокормиться, я брался за любую работу. Я узнавал новых людей, новую жизнь. Меня хлестал дождь, трепал ветер. Вспоминая о прошлом, я плакал. Я страдал. Год за годом прошло пять лет, в течение которых я всё катился вниз и в конце концов превратился в человека, подобного сгустку пены, подобного куску пемзы.

В течение трёх лет меня не оставляли кошмары: в ушах стоял плач умирающего ребёнка, а из воды смотрело посиневшее лицо жены. Только благодаря вину я избавился от этих видений.

Но теперь ещё случается по ночам, что я просыпаюсь, хмель прошёл, и передо мной опять появляется О-Маса с привязанным ребёнком на спине. Она кружится, то удаляясь, то приближаясь, и наконец исчезает в темноте. Но теперь не так страшно. Она показывает только свой профиль и быстро скрывается. И странно, когда я думаю об О-Маса, её жалкий призрак не появляется. Он возникает всегда неожиданно.

Но с милой О-Цую ни О-Маса, ни какая-нибудь другая женщина не может сравниться. Даже мамаша перед ней ничто.

19 мая

Вчера вечером пришёл Рокубэй, и мы пили допоздна. Интересные вещи говорил он мне.

– Взял бы ты в жёны О-Цую.

– Да я не прочь.

– Ещё бы, такая милашка! Какие могут быть разговоры?

– Действительно, она хороша. Почему она так хороша?

– Уж кому знать, как не учителю?

– Да. А ведь странно – что она могла найти хорошего в такой образине, как я? Никак не пойму.

– Нет, учитель, таких, как ты, любят. И нет ничего странного в том, что и О-Цую тебя полюбила.

Я засмеялся.

– А почему? За что?

– Трудно ответить. Ты вроде как скиталец, видевший мир. В тебе есть что-то интересное. И потом ты добрый. Вот мне уже за сорок, но, когда сижу с тобой вот так, за чаркой вина, мне хочется открыть перед тобой душу. Это ещё и оттого, что ты всегда внимательно слушаешь. На острове тебя все любят, начиная с О-Цую и меня.

Я почему-то всегда нравился старикам. Вот хотя бы Масуя. С кем он теперь играет в го?

Потом Рокубэй спросил:

– Сэнсэй, а не был ли ты женат?

– Как ты догадался?

– Да ведь я уже сколько живу, глаз намётанный.

– Действительно, был. Но она умерла.

– Жалко, жалко.

– Однако, знаешь, Рокубэй, О-Цую куда милее покойной.

– Так ли? Учитель, наверное, немного ветрогон, вот новое и привлекает, – и старик засмеялся.

Я тоже рассмеялся, но не возразил. Неверный или ветрогон – это мне не известно. О-Цую я люблю, а О-Маса жалел.

И это я говорю не оттого, что выпил. Правда, супруги большей частью бывают неблагодарными. Но как получилось с О-Маса? Её мне дал старик Масуя. Он дал, я взял. А взял, и появился ребёнок.

Или мамаша. Она произвела меня на свет, значит, она моя мать, значит, должна была меня воспитывать. Но родными можно быть, только если есть любовь, если же её нет, люди становятся чужими. Украв сто иен, она захотела порвать родственные связи. Пустые слова! Мы с самого начала были чужие.

Я и в детстве не чувствовал, что мать близкий мне человек. Да она и не проявляла ко мне никаких чувств.

Завтра воскресенье. Собираемся компанией покататься на лодке. Возьму с собой О-Цую.

На этом обрывается дневник Имадзо Окава. На следующий день он свалился с лодки в воду и утонул. Говорят, он был навеселе и приплясывал, потом вдруг уставился в воду, вскрикнул: «О-Маса!» – и вывалился из лодки.

В прошлом году автор посетил родные места и встретил старого друга – школьного учителя, у него-то и хранился этот дневник. На острове Умадзима печально живёт молоденькая женщина. Спустя четыре месяца после смерти Окава у неё родился ребёнок. Это живая плоть Окава. А эта женщина – О-Цую.

Как рассказал мне друг, О-Цую нельзя назвать красавицей, но её глаза притягивают. Несмотря на хрупкое телосложение, она крепкая и выносливая. Многие парни на острове вздыхали по ней и даже ссорились, но, когда она отдала своё сердце Окава, они молча уступили и никто не посмел обидеться.

О-Цую живёт ради ребёнка, которого все на острове любят. А Окава, как и хотел, покоится в этой земле, на тихом кладбище в тени раскидистых деревьев.

Автор, конечно, не мог из дневника узнать все подробности о несчастном Окава, тем более что писал о себе он сам. Многое о его жизни на острове опущено. Поэтому, если из дневника известно о его прошлом, то о его жизни на Умадзима можно только догадываться.

«Несчастный был человек», – сказал автор и ничего не добавил. Он и сам был такой же несчастный.

Окава назвал свой дневник «Дневником пьяницы». Уже сам заголовок трагичен. И он в самом деле брался за кисть только в пьяном виде. Читая этот дневник, не забывайте о том, что всё это правда.

О-Маса с сыном умерли раньше, а О-Цую осталась с его ребёнком. Но кто из них несчастнее? Чья участь трагичнее?

1902