Текст книги "Равнина Мусаси"

Автор книги: Доппо Куникида

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

VI

Как-то летом, года три назад, мы с другом оставили наши жилища и сели в поезд на станции Мисакитё. Сойдя в Сакаи, мы направились к северу, прошли пять тё и оказались возле маленького моста Сакурабаси. Сразу за мостом стоял чайный домик. Хозяйка, пожилая женщина, спросила у нас: «Чего это вы приехали в такое время?»

Мы переглянулись и ответили смеясь:

– Захотелось прогуляться, подышать свежим воздухом.

Она тоже рассмеялась: «меня-де не проведёшь».

– Ведь вишня отцвела ещё весной.

Я попытался было объяснить ей, как интересны загородные прогулки в летнее время, но тщетно. Она только добродушно проворчала:

– Беззаботный народ эти токиосцы!

То и дело вытирая пот, мы полакомились дыней, которую приготовила для нас хозяйка. В небольшом ручье ополоснули лица. Огляделись. Ручей, наверное, вытекал из канала Коганэи. Вода, изумительно чистая, бежала среди зелёной травы. Один её вид доставлял наслаждение. А вот послышалось щебетанье. Крошечная птичка прилетела к ручью, помыла свои крылышки и попила, задрав головку. А хозяйка, наверное, ни о чём не думая, моет с утра до вечера в этой прозрачной воде свои кастрюли.

Покинув чайную, мы не спеша отправились вдоль берега вверх по Коганэи. Какая это была чудесная прогулка! Верно, что Коганэи знаменит именно своей вишней, и, возможно, кое-кому покажется нелепой подобная прогулка в летнюю жару. Но так рассуждают только те, кто не знает, что такое летнее солнце Мусаси.

Небо пышет зноем. Облака клубятся, набегая друг на друга, а между ними сияет лазурь. Прозрачные края облаков, рыхлых и безмятежных, отливают белизной цвета то ли серебра, то ли первого снега.

И небо в этом месте кажется ещё более бездонным и синим. Но это ещё не все. Между облаками попадаются какие-то туманные пятна, они и нарушают весь небесный рисунок: всё небо от них колышется, переливается, путается. Там и здесь скрещивается свет, пробивающийся сквозь облака, и тень, падающая от них. Свободно блуждающие пары капризно меняют свои очертания.

И лес, и ветви деревьев – всё вплоть до стебельков травы и листьев тает, дремлет, томится, клюёт носом, опьянённое светом и жарой. Край леса как бы ровно подрезан с одной стороны, и от него начинается широкое поле. По нему летают тонкие паутинки и тут же исчезают.

Мы шли, задыхаясь от жары, не успевая вытирать пот, и всё глядели на небо, всматривались в глубь рощи, любовались небом и просторами, примыкающими к лесу. Думаете, нам было тяжело? Нисколько! Наоборот, мы почувствовали прилив бодрости. Мы прошли вдоль канала три ри и не встретили живого существа. Разве что из крестьянского двора или из-под кустарника высунет морду собака, посмотрит на нас удивлённо, широко зевнёт и спрячется обратно. Где-то возле леса, громко хлопая крыльями, прокукарекал петух. И всюду был слышен этот бодрящий крик: за стенами сарая, в роще криптомерий, в лесу, в кустарнике. На насыпи, в тени вишни, прохаживались куры. А вдали, у верховья канала, конец широкой водяной ленты как будто исчезал в серебристой пыли. Но подходишь ближе, серебристая пыль рассеивается, и вода, ослепительно сверкая, несётся как стрела.

Мы остановились на одном из мостов и окинули взором весь канал от начала до конца. Игра солнечных лучей непрерывно меняла картину. Вот верховье вдруг потемнело – это упала тень от облака. Тень промчалась вместе с течением и в мгновение ока оказалась над нашей головой. Но неожиданно остановилась, свернула в сторону. И верховье опять ослепительно засверкало. Лес с обеих сторон и вишнёвые деревья, раскинувшиеся возле самой воды, сияли яркой зеленью, как молодая трава после дождя. А с чем сравнить нежный плеск воды под мостом? Это не шум бурлящей реки, с двух сторон сдавленной берегами, и не ласковое журчанье ручейка. Воды много, и она течёт между двумя высокими глинистыми удивительно ровными стенами. Струи воды скользят, переливаются, изгибаются и издают эти звуки. Кого не очаруют они!

Мне даже захотелось оглянуться и посмотреть: не сидит ли поблизости в тени вишни семидесятидвухлетний старик с мальчиком? И я подумал: «Счастливы люди, которые живут в своих деревенских домишках на этих берегах». Конечно, счастливы и мы, разгуливающие здесь в соломенных шляпах и с тросточкой в руках.

VII

Друг, с которым мы бродили по берегу Коганэи, стал судьёй и уехал в провинцию. Но, прочитав первые главы моих записок, послал мне письмо, которое я и помещаю здесь.

«Мусаси – это не то, что в просторечье называется равниной Кампассю[15]15
  Кампассю – старое название области Канто, большая часть которой расположена на равнине Мусаси.


[Закрыть]. И не просто историческое место, где когда-то Докан получил взамен зонтика цветок ямабуки.

В моём представлении Мусаси имеет более определённые границы, административные и естественные, как, например, деревни, горы, реки, исторические места. И я не зря пришёл к такому выводу.

В центре моей Мусаси лежит Токио. Конечно, не нужно понимать буквально. Нельзя представить образ старины по многочисленным улицам Токио, где возвышаются здания министерств торговли и сельского хозяйства, где происходят громкие судебные процессы.

Недавно одна моя знакомая немка назвала Токио Новой столицей. И она права, если сравнить, например, сегодняшний Токио с Эдо[16]16
  Эдо – старое название Токио.


[Закрыть] времён Токугава. Поэтому, собственно, город Токио нельзя относить к равнине Мусаси.

Зато его окраину, наоборот, необходимо включить в Мусаси. И, по-моему, именно описание окрестностей Токио поможет передать поэтичность Мусаси. Вспомните такие местечки, как Догэндзака в Сибуя, где вы жили, или Гёниндзака в Мэгуро. Или те места, где мы вместе бродили, окрестности Кисибодзин в Васэда, Синдзюку, Сирогадэ…

Прелесть Мусаси – это не только Фудзияма, горная цепь Титибу, возвышенность Кофу и т. п. Нужно оглянуться на столицу, раскинувшуюся в центре всего этого. Надо бы описать равнину на трёх – пяти ри за чертой города.

Уже в первой части вы показали, как жизнь человеческая тесно соприкасается с природой. Вы даёте много интересных описаний. Всё это так. Но вот как-то мы с братом отправились на прогулку к берегам реки Тамагава. Прошли одно ри, второе, ещё полри, и только тогда появились ряды домов. Они то исчезали, то возникали снова. Навстречу попадались и люди, и животные или тянулись одни поля и леса. Было очень интересно наблюдать эти контрасты, человеческую жизнь, вкраплённую в природу. Так вот, для того, чтобы создалось полное впечатление, нужно бы описать и станции равнины Мусаси или вот такие небольшие посёлки.

И уж конечно, нужно отнести к равнине Мусаси реку Тамагава, которую наши предки называли рекой „шести алмазов“. Где ещё увидишь такую красавицу, как Тамагава? Как прекрасны её воды, обручившие гладкие поля с низкорослым лесом, или пригороды, раскинувшиеся вокруг столицы.

Стоит вспомнить и о низменности в восточном районе. Она большей частью обработана, и так как её поверхность несколько ниже, на ней много заливных полей. Пусть у неё есть свои особенности, но всё же и она примыкает к Мусаси. Начиная от окрестностей канала Кинсибори в Камэидо до берегов реки Кинзгава пейзаж состоит из заливных полей, лесов и деревенских домов. Такой вид характерен для одной части равнины Мусаси. Отсюда особенно прекрасна Фудзи. Отсюда, из Дзуси, Фудзи видна лучше всего, и мы любовались ею, как любуются приезжающие сюда многочисленные любители ловли на живца.

То же можно сказать о горе Цукуба. Когда тень от Цукуба станет низкой, еле заметной, мы в Кампассю чувствуем дыхание Мусаси.

Но к югу и к северу от Токио владения Мусаси суживаются, можно сказать, совсем исчезают. Я думаю, причина в географическом расположении. Здесь проходит железная дорога „Токио“, которая пересекает Мусаси и соединяет её с другими районами.

Если очертить границы Мусаси, то получается такая картина: равнина Мусаси начинается с Дзосигая, проходит по западной части шоссе Накасэндо в Итабаси, достигает Кавагоэ, захватывает уезд Ирума, о котором вы писали в первой главе, описывает круг и кончается на станции Татигава дороги Кобу. В этом районе есть очень красивые станции, такие как Токородзава, Танаси и другие.

Они особенно хороши летом, когда утопают в зелени.

Итак, от реки Татигава, вдоль Танагава до окрестностей Камимару. Хатиодзи к равнине Мусаси уже не относится. И потом от Маруко до Симомэгуро. А как прекрасны здесь такие местечки, как Фуда, Ноборито, Футаго!

Это всё западный район.

Что касается восточного района, то он идёт от окрестностей Камэидо до реки Комацугава, от реки Кинэгава, огибая Хорикири, до окрестностей Сэндзю. Правда, если вы не согласны, этот район можно исключить. Но всё же и в нём есть своя прелесть, что заставило меня причислить его к равнине Мусаси».

VIII

Что же, я согласен. Особенно с тем, что нужно было уделить больше внимания описанию окрестностей Токио. Мне и самому эта мысль не раз приходила в голову. Правда, немного странно слышать, что пригород составляет часть равнины Мусаси, но в действительности в этом нет ничего удивительного. Когда описываешь море, захватываешь и берег, омываемый волнами. Тем не менее я временно отказался от этой мысли и начал описывать наше путешествие по берегу Коганэи. Прежде я решил рассказать о реках равнины Мусаси.

Конечно, мне хотелось описать Тамагава и Сумидагава, но я отложил это и остановился на водах Мусаси. В частности, на Коганэи. Его течение пересекает окрестности Токио, протекает по деревням Сэндакэя, Ёёги, Цунохадзу, заходит в Синдзюку и снабжает водой Эцуя.

Из Инокасираикэ и Дзэмпукуикэ берёт воды канал Канда. Канал, который течёт по окрестностям Мэгуро, впадает в Хишкай. Воды Сибуя текут в Канасуги. И это ещё не всё. На равнине есть много мелких речушек с неизвестными названиями.

Всё это на первый взгляд может показаться неинтересным. Но вид этих рек, текущих по равнинам и с возвышенностей Мусаси, не так уж плох. Они проползают по лесам, переправляются через поля, то исчезают, то появляются вновь, все они извилистые (за исключением Коганэи). Эта картина во все времена года радует ваше сердце. Я вырос в гористой местности и поэтому привык к большим бурным рекам с кристально чистой водой. Реки Мусаси, мутные, за исключением Тамагава, сначала мне не нравились. Но постепенно привыкнув к ним, я даже начал находить, что именно такие слегка мутные реки и подходят к пейзажу равнины.

Помню, летним вечером года четыре назад мы с другом гуляли за городом. Часов около восьми вышли к мосту в верховье канала Канда. Вечер был изумительно красив. Трудно даже передать словами. Всё залито лунным сиянием, дует свежий ветерок. Поле и лес как будто в накидке из тончайшего белого шёлка. На мосту мы увидели человек пять местных жителей. Облокотившись о перила, они болтали, смеялись, что-то напевали. Среди них был один старик, который то и дело вступал в разговор с молодыми. Освещённые лунным светом, их фигуры отчётливо выделялись на тусклом фоне ночи. Совсем как в пасторальном стишке. Мы также стали действующими лицами этой картины и, облокотившись о перила, любовались луной, которая плыла медленно, отражаясь в чистом зеркале воды. Каждый раз, когда жучки ударялись о воду, на ней появлялись чуть заметные круги и лик луны в реке покрывался мелкими морщинами. Река, извиваясь, убегала в лес, опять появлялась и опять скрывалась в лесу, описывала дугу и исчезала. Лунный свет, разбиваясь о лес, падал в почерневшую воду и там оживал. Над каналом стоял туман.

Гуляя за городом, я видел, как крестьяне во время уборки редьки моют её в таких вот каналах.

IX

Если не говорить о Догэндзака и Сироганэ, улицы Токио за его пределами переходят в шоссе Косюкайдо, в Аомэмити, в Накахарамити, в Сэтатаякайдо. Разве странно, что описание глухих местечек, где нет ни больших дорог, ни станций, где своеобразие жизни соединено со своеобразием природы в необычайно красивый пейзаж, вызвало во мне поэтическое вдохновение? Почему всё же так глубоко волнует вид этих окрестностей? Я отвечаю коротко. Эти пригородные пейзажи наводят человека на мысль, что он видит перед собой общество в миниатюре. А ещё я бы сказал, что тени этих ветхих домишек нашёптывают нам удивительные повести, то проникнутые глубокой печалью, то искрящиеся весельем. И эти маленькие саги способны взволновать и деревенского, и городского жителя. Своеобразие заключается в том, что здесь отголоски большого города смешиваются в едином водовороте с деревенской жизнью.

Посмотрите! Вот сидит собака – кривая на один глаз. И все в этой округе знают её.

А вот небольшой трактир. Сквозь сёдзи[17]17
  Сёдзи – раздвижные стены в японском доме.


[Закрыть] виднеется силуэт женщины, которая кричит что-то громким голосом, и не поймёшь – плачет она или смеётся. Спустились сумерки. Кругом стоит запах не то дыма, не то земли. Мимо проехали одна за другой три телеги. Прогрохотала пустая телега, смолкла и опять загрохотала.

А вон, посмотрите, возле кузницы стоят две навьюченные лошади, и в их тени о чём-то перешёптываются трое мужчин. На наковальне лежит накалившаяся докрасна подкова. Искры так и сыплются в темноту, долетая до самой дороги. Три крестьянина вдруг громко рассмеялись. Когда луна докатилась до верхушки высокого дуба, стоявшего позади домов, крыши напротив приняли матовый оттенок.

От фонаря идёт копоть. Вокруг толпятся и шумят несколько десятков деревенских и городских жителей. Там и здесь кучками лежат овощи. Целый овощной городок, небольшая ярмарка.

Совсем смерклось, и, кажется, всё кругом уснуло, но сквозь сёдзи лавочки до двух часов ночи виднеется свет. В крестьянском дворе за парикмахерской мычит корова. Её слышно на всю улицу. Возле винной лавки стоит дом старого торговца бобами. Каждое утро, направляясь в столицу, он выкрикивает своим охрипшим голосом: «Бобы, бобы!»

Летние ночи коротки. Не успеешь оглянуться, как рассвело и потянулись гружёные телеги. Поднялся шум колёс. А часов с девяти на высоком дереве, виднеющемся с дороги, начинают стрекотать цикады. Жара нарастает. Из-под копыт лошадей и из-под колёс телег встаёт клубами пыль. Стаи мух кружатся над дорогой, перелетая от дома к дому, от лошади к лошади.

Еле слышно пробило двенадцать часов. Откуда-то со стороны столицы донёсся гудок.

1898

СКИТАЛЕЦ

I

Матери я сказал, что хочу побывать на могилах родных, ни словом не обмолвившись о том, на что втайне надеялся.

– Может быть, поедем вместе? – предложила мать, но я испугался и поспешил отговорить её.

– Ты ведь уже ездила в позапрошлом году.

Мать с улыбкой взглянула на меня. Вечером она накупила подарков и принялась готовить меня в дорогу. Один подарок я купил сам, тайком от неё, и старательно припрятал на дно корзины. Но скрыть его не удалось. Мать увидела и спросила:

– А это для кого?

– Для Огава Ая.

Я бы не сказал, что этот ответ дался мне легко.

II

Небо обложили тучи, собирался дождь. Я вышел к Симбаси[18]18
  Симбаси – привокзальный район в Токио.


[Закрыть] и, так как ещё оставалось время, начал прогуливаться.

Вдруг кто-то дотронулся до моего плеча. Обернувшись, я увидел вечно жизнерадостного Маэда, своего земляка адвоката.

– Куда это ты собрался?

– Решил съездить на родину.

– Один?

– Да, один.

– А вернуться в Токио думаешь на этот раз вдвоём?

– Не болтай ерунду.

– Я, правда, не имел счастья видеть её, но прошу тебя передать мои наилучшие пожелания. Надеюсь, ты мне предоставишь честь лицезреть её, когда она соблаговолит прибыть сюда.

– Ну, перестань.

– Значит, ты послезавтра не придёшь на службу…

– Нет, но я им уже написал. Да и ты не забудь сказать там.

– Обязательно скажу. – Он лукаво улыбнулся, приподнял шляпу и, помахивая тросточкой, отошёл.

«Ведь непременно всем разболтает, и вот будут трепать языками», – подумал я, глядя вслед Маэда. Но особенного неудовольствия не почувствовал.

Вскоре зажглись фонари. Пошёл дождь. Когда прибыл поезд из Иокогама, на платформе началась суматоха. Я стоял, курил и равнодушно смотрел на суетившихся людей. Было так приятно, когда в эту разгорячённую толпу врывался поток свежего ветра с каплями дождя. На минуту я забылся.

III

В вагон вошёл не спеша. Мест было достаточно. Из-за непогоды окна были закрыты и стояла невыносимая духота. В углу сидел сердитый европеец. Мне стало невмоготу, и я попробовал немного прикрыть окно, но порыв ветра со стороны Синагава тут же обдал меня брызгами дождя. Пришлось закрыть. «Такой ливень скоро кончится», – проговорил кто-то рядом.

И действительно, не успели мы проехать Омори, как дождь прекратился. Люди поспешно открывали окна и вдыхали воздух, ещё наполненный влагой, подставляя лица навстречу свежему ветру. Кое-кто уже закуривал, но все молчали.

Я высунул голову в окно и увидел, что тучи уже начали расходиться. Появились тёмно-синие лоскуты летнего неба, отливающие холодным звёздным блеском. То и дело мелькали огни деревенских домов. Они тоже напоминали звёзды. Слышно было, как на полях поют лягушки. Свежий ветер приносил запах цветущего риса.

О, этот запах! Как он напоминает деревню!

– О, запах цветущего риса! – Я жадно дышал, стараясь наполнить лёгкие воздухом.

Четыре года тому назад я тоже ездил на родину. Но какая огромная разница! Тогда мне было двадцать три, теперь – двадцать семь. И это главное. Тогда я только что кончил институт и важничал, но всё равно как мальчишка носился всё лето то к морю, то в горы, то к реке. Погулял я на славу. Я и теперь хочу получше провести время. Но мне двадцать семь. Я служу в Токио. Хотя и не достиг ещё ничего особенного, но всё же вышел в свет, занял, как говорится, своё место в жизни и вряд ли теперь смогу так резвиться, как раньше. Возраст такой, что в самый раз жениться.

«Да, пора жениться. Для этого ты и едешь». А бог судьбы мне нашёптывал: «Но хорошо, если всё кончится благополучно».

IV

Я достал надувную подушку, прилёг. Прикрыл лицо платком и погрузился в мир грёз. Я хотел уснуть.

Если мне двадцать семь, значит, Айко – девятнадцать. Из пятнадцатилетней девочки она превратилась в девятнадцатилетнюю девушку. Даже не верится. Тётка говорила, что из пяти сестёр она, пожалуй, самая красивая и достойная. Но в кого у неё такие глаза? Правда, все сестры приветливые, наверное, в мать.

И у отца неплохой характер, только немного упрям, бывает даже спесивым, но зато честен.

Я пробовал мысленно нарисовать портрет Айко, но ничего не получилось. Мне только представилось, что она высокая, ресницы длинные, глаза спокойные, как Суонада[19]19
  Суонада – спокойный безветренный залив на острове Кюсю.


[Закрыть], но черты лица словно в тумане. Зато из этого тумана легко выплыло добродушное лицо тётки. Улыбаясь, она сказала своим тихим, спокойным голосом: «Минэо! Не задерживайся в поезде, а беги сразу домой. Я уже заждалась тебя». Мы проехали Сэкигахара, озеро Бива, Осака, Хариманада, Мидзусиманада. А сколько горных вершин в облаках осталось позади!..

Я проснулся от шума и поднял голову. Поезд стоял. В полусне услышал монотонный голос проводника: «Кофу, Кофу».

– А, ещё только Кофу, – и я не успел даже зевнуть, как уснул снова.

V

На следующий день я сошёл в Кобэ, быстро закончил свои дела и вечером опять сел в поезд. На этот раз моим соседом по купе оказался морской офицер моего возраста. Незаметно мы разговорились. Чем дальше, тем больше. Молодой офицер был немного пьян, но разглагольствовал вовсю. Принялся громогласно рассуждать о качествах разных флотов, заговорил о кампании в Жёлтом море. Нёс всякий вздор, высчитывал, сколько лет нужно, чтобы из мичмана сделаться капитаном, и сколько нужно, чтобы дослужиться до адмирала.

– Удивляюсь, есть же такие, что остаются младшими лейтенантами, женятся и начинают потихоньку готовить себя к старости.

– А что, так спокойнее! – ответил я, разглядывая красное лицо, толстый нос, блестящие глаза и редкие усы собеседника.

– Конечно, спокойнее. Но уж если думать о спокойствии, лучше не поступать на службу. Ведь на корабле жены не будет… – И офицер громко рассмеялся своим раскатистым смехом. Взглянув на часы, он удивлённо сказал: – О, уже половина одиннадцатого. Надо бы вздремнуть, – и тут же улёгся. Посмотрев на меня, он добавил: – Легко можно прожить только старшему сыну. Ты, наверное, старший? Ну так будь почтительным сыном и верным супругом. – На его простодушном лице появилась улыбка. Наконец он закрыл глаза. Трубка выпала из его руки. – О, я совсем сплю, извини, я усну, – будущий адмирал перевернулся на спину и уснул крепким сном.

Выбросив догоревшую папиросу, я высунулся в окно. Ночной ветерок приятно освежил отяжелевшую от бренди, разговоров и табачного дыма голову. На востоке заалел край леса. Вот-вот должна была появиться луна. Небо сплошь усеяно звёздами, и ни одной тучки. Тихая летняя ночь! И мимо один за другим убегали в темноту деревенские домишки. Равномерно стучали колёса. И сквозь их стук доносились голоса лягушек, ночных певуний. Я молча смотрел на восток и ждал, пока выйдет луна.

В начале осени 1894 года нас отправляли из главной ставки Хиросима. Тогда вот так же, в поезде, я проезжал мимо этих мест. И теперь не могу без волнения вспомнить то время. Да, тогда у меня было другое настроение, не то, что сейчас: как будто поднимался я на высокую гору и с каждым шагом открывался всё более широкий вид. Бодрился, шёл дальше, но не был уверен, что на вершине не ждёт меня кратер вулкана. Сейчас – другое дело. Как будто плыву в лодке по широкой спокойной реке вдоль равнины, врезаясь в тихую лунную ночь, а впереди меня ждёт мирная, приветливая гавань. Но мне всё же казалось, что между осенью позапрошлого года и теперешней ночью есть какая-то связь.

Поезд вдруг начал огибать гору. Я так и не увидел луну, но не отходил от окна и, погрузившись в размышления, глядел на черневшие горы.

Даже в самых приятных воспоминаниях всегда есть доля печали. Но она подобна лёгкой дымке, обволакивающей цветок; затянутая туманом, она ещё больше волнует воображение. Думая о событиях позапрошлого года, я вдруг почувствовал невыразимую тоску. Вспоминая то о матери, оставшейся в Токио, то об отце, который умер десять лет назад, то о новых друзьях, я как будто взлетал и опускался на волнах радости и печали. Моё настроение было под стать этой летней ночи, ясной, спокойной и в то же время какой-то тревожной.

«Да я, кажется, совсем размяк!» – Меня всё больше клонило ко сну. Но очнулся от грёз я только тогда, когда сосед спросил меня сонным голосом:

– Ты ещё не спишь?

– Уже ложусь, – ответил я. Тут же прилёг и уснул как убитый.