Текст книги "Весы"

Автор книги: Дон Делилло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)

В Новом Орлеане

Роберт Спраул, одноклассник Ли, смотрел, как тот переходит дорогу. Книжки, связанные армейским ремнем с медной пряжкой «Морская пехота США», тот нес через плечо. Рубашка разорвана по шву. В углу рта размазана кровь, на скуле синяк с зеленоватым отливом. Лавируя между машин, он перебрался на другую сторону и прошел мимо Роберта, который поспешил за ним, в надежде выудить какие-нибудь объяснения.

Они шли по Норт-Рампарт, границе Квартала, где среди автостоянок и металлообрабатывающих мастерских до сих пор еще встречались дома с коваными балконами.

– Ты так и не скажешь, что случилось?

– Не знаю. А что случилось?

– У тебя кровь идет изо рта, а так ничего.

– Больно не было.

– Какой гордый. Я преклоняюсь, Ли.

– Шел бы ты…

– Похоже, надавали тебе будь здоров, раз до крови.

– Они считают, что у меня дурацкий выговор.

– Тебя избили за дурацкий выговор? И что же в нем дурацкого?

– Они считают, что я говорю, как янки.

Казалось, он ухмыляется. Ли вообще было свойственно ухмыляться невпопад, если, конечно, это была ухмылка, а не тик или что-нибудь в том же роде. С ним ни в чем нельзя быть уверенным.

– Идем к нам. У нас есть куча разных антисептиков.

В свои пятнадцать лет Роберт Спраул выглядел как маленький студент-второкурсник: белые кожаные ботинки, твидовые брюки, рубашка на пуговицах с расстегнутым воротником. Уже второй раз он встречал Ли на улице после драки. Какие-то парни поколотили того возле причала парома за то, что прокатился на задней площадке автобуса с неграми. По невежеству или из принципа – Ли отказался говорить. Это неуместное мученичество тоже было в его духе, когда непонятно, то ли он просто дурак, то ли наоборот; а правду знал только он сам.

Роберту пришло в голову, что в речи Ли действительно бывают слышны визгливые северные нотки, хотя, учитывая его сложную биографию, ничего странного в этом нет.

Он проводил много времени в библиотеке. Поначалу пользовался филиалом через дорогу от школы «Уоррен Истон». Двухэтажное здание, где внизу располагалась библиотека для слепых, а наверху – обычный читальный зал. Он часами просиживал на полу по-турецки, изучая названия книг. Он искал книги серьезнее школьных учебников, книги, которые удаляли его от одноклассников, замыкали мир вокруг него. В школе проходили гражданское право и основы экономики. А ему нужны были темы и идеи исторического масштаба, идеи, которые коснулись бы его жизни, его подлинной жизни, внутреннего водоворота времени. Он читал брошюры, рассматривал фотографии в журнале «Лайф». Мужчины в фуражках и поношенных куртках. Толстые женщины с платками на головах. Народ России, иной мир, тайна, покрывающая одну шестую часть суши.

Вскоре филиал исчерпался, и он начал ходить в основное помещение библиотеки на Ли-Сёркл. Коринфские колонны, высокие сводчатые окна, четыре библиотекаря за конторкой справа от входа. Он сидел в полукруглом читальном зале. Публика собиралась всякая: люди разных классов, разного воспитания, с разной манерой чтения. Старики утыкались в страницу и клевали носом. Так они бежали от всего, что снаружи. Старики, прихрамывая, ходили через зал, люди с хлебными крошками в карманах, иностранцы.

В каталогах он находил имена, от которых замирал в странном сдержанном волнении. Имена, шепотом звучавшие в ушах уже много лет, имена людей, творивших историю и революцию. Попадались книги, написанные ими, и книги, написанные о них. Книги с потрепанными краями. Книги, названия которых стерлись с корешка, растворились во времени. Здесь был «Капитал», три тома с погнутым переплетом и выцветшими страницами, с подчеркиваниями и странными заметками от руки твердым почерком. Он находил математические формулы, всеобъемлющие теории труда и капитала. Он обнаружил «Манифест Коммунистической партии», на немецком и на английском. Маркс и Энгельс. Рабочие, классовая борьба, эксплуатация наемного труда. Здесь имелись биографии и толстые исторические тома. Ли выяснил, что ссыльный Троцкий когда-то жил в рабочем районе Бронкса неподалеку от того места, где жили они с матерью.

Троцкий в Бронксе. Но Троцкий – не настоящее имя. Ленин – тоже на самом деле не Ленин. Сталина звали Джугашвили. Исторические имена, псевдонимы, боевые и партийные клички, революционные имена. Некоторые из этих людей подолгу находились в изоляции, выживали страшными северными зимами в ссылке или в тюрьме, чувствуя дыхание истории в комнате, ожидая, когда она хлынет сквозь стены и унесет их с собой. История для них была реальной силой, осязаемо присутствовала в комнате. Они чувствовали ее и ждали.

Книги были своего рода битвой. Ему приходилось бороться, чтобы просто понять смысл прочитанного. Но и сами книги – результат борьбы. Люди сражались за возможность писать, сражались за жизнь. Ли вполне устраивало, что тексты чаще всего являли собой скопления неподатливой теории. Чем сложнее книги, тем жестче барьер между ним и остальными.

Но хватало и доступных вещей. Он хорошо представлял капиталистов и эксплуатируемые массы. Они были у него перед глазами, окружали изо дня в день.

Маргарита подрумянивала муку на чугунной сковороде. За едой они смотрели друг на друга. Она всегда была здесь, руки заняты, глаза блестят за стеклами очков в темной оправе. Он видел, как напряжение и возраст отражаются на ее лице, как натягивается кожа у корней волос, и ощущал смесь жалости и брезгливости. Они смотрели телевизор в соседней комнате. На стене висели миниатюрные ивовые корзинки. Кожа обтягивала ее череп.

– Лилиан считает, что я тебя чересчур балую. Говорит, будто ты уверен, что можешь мной распоряжаться.

– Я твой сын. Ты должна делать то, что я хочу.

– Согласна, я и слова против не сказала бы, но твои братья висели у меня на шее. Они требовали внимания, которого человек просто не в силах дать. Здесь появляется человеческий элемент. Когда я думаю обо всех этих трагедиях… У твоего папы заболела рука, когда он косил траву. Дальше понятно что.

– Они пошли в армию, чтобы смыться от тебя.

– Думаю, каково быть бабушкой, которую лишают любви. По понедельникам мы ели фасоль с рисом. Я возила тебя в коляске в «Годшоз».

Сколько он себя помнил, они ютились в тесных квартирках. То было основное воспоминание Освальда. Он вдыхал запах, когда она проходила, запах ее одежды, висевшей за дверью, тропический туман корсетов и туалетной воды. Заходил в туалет, где стояла ее вонь. Слышал, как она бормочет во сне и скрежещет зубами – зубами «мертвой головы». Он заранее знал, что она скажет, предугадывал ее жесты.

– Я имею право на лучшую участь.

– Я тоже. Я как раз и имею. У меня есть права, – ответил он.

Он помогал ей вешать выгнутые полки. Он отыщет коммунистическую ячейку и вступит в нее. В этом городе полно всяческих иностранцев с самыми разными идеями и убеждениями. Есть люди, которые помещают в газетах объявления для своего святого покровителя с просьбой о помощи. Есть люди, которые носят береты, люди, не могущие связать двух слов по-английски. В порту он видел угнетенных рабочих, разгружающих девяностофунтовые связки бананов из Гондураса. Он найдет ячейку, ему дадут задание, чтобы он мог показать себя.

– Лилиан думает, я без конца буду ее благодарить. Она жить не может без этих «спасибо» да «пожалуйста».

– Она считает, что нам недалеко до уличных попрошаек.

– Она думает, мы ей обязаны, – сказала Маргарита. – Девочкой меня все любили. Я буду стоять на своем.

Они некоторое время прожили у ее сестры Лилиан на Френч-стрит. Сняли квартиру на Сент-Мэри-стрит, правда, пришлось переехать в более дешевую, в том же доме. Затем они нашли жилье в Квартале.

Он тихий и прилежный мальчик, и он просит есть, как и всякий мальчик.

– Семья Клэйвери была бедной, но счастливой. По понедельникам мы ели фасоль с рисом. И теперь она болтает у меня за спиной все, что вздумается, только потому, что на пару недель пустила нас к себе. Они чешут языками и выдумывают всякое, но меня это не удивляет. У них есть свои причины, о которых они помалкивают. Они говорят, что я моментально взрываюсь. Ни с кем не могу ужиться, так сказать. В жизни не признаются, что сами виноваты. С ними невозможно спорить. Она говорит, я из-за одного словечка раздуваю целую ссору, и мы не разговариваем, пока не встретимся на улице, и тут же: «Привет, как жизнь? Заходи к нам как-нибудь».

– Она так считает, потому что дает мне деньги на прокат велика.

Они жили в трехэтажном доме в переулке, выходившем на Кэнал-стрит, где люди сновали взад-вперед, и жарко сияли витрины магазинов. В доме были арочные входы с лепниной по краю. Маргарите они нравились больше всего. Иначе дом являл бы собой грустное зрелище. Ли досталась спальня, Маргарита спала на диванчике в большой комнате.

На Первом кладбище Святого Людовика он видел старого негра в одних носках – он храпел, прислонившись к мавзолею на ножках, солнце играло на бутылочных осколках.

За едой они смотрели друг на друга. Он отрабатывал шахматные комбинации на кухонном столе. Она описывала дома, дворы и мебель начала века, как все было в Новом Орлеане, где она выросла, счастливое дитя. Он понимал, что это важно. Он не отрицал ценности ее слов и силы образов, которые она носила в себе. Все это было важно: семья, деньги, прошлое, но они не затрагивали его подлинной жизни, его центростремительной сущности, и потому ее слова падали в воздушную яму.

Он видел, как возле бара крепкий мексиканец, или кто он там, вдруг по-женски вильнул бедром, и его друзья захохотали.

У него была однотомная всемирная энциклопедия, и тетя Лилиан говорила, что он читал ее, как повесть о морских приключениях. Кинетическая энергия. Плотина «Гранд-Кули». Он вступит в коммунистическую ячейку. Они будут до глубокой ночи обсуждать теории. Ему станут давать задания, посылать в ночные рейды, требующие смекалки и хитрости. Он будет ходить в черных одеждах, бегать под дождем по крышам.

Многие ли знают, что крикливый зуек – птица из семейства ржанковых?

Пришло письмо от брата Роберта, его родного брата, который все еще служил в морской пехоте. Ли вырвал страницу из тетради на пружинке и сразу написалему, большей частью просто отвечая на вопросы. Он любил брата, но точно знал, что Роберт не догадывается, кто он на самом деле. Это была старая семейная тайна. Ты не знаешь, кто я. Роберта назвали в честь их отца, Роберта Э. Ли Освальда. Отсюда же и его имя, Ли. Отец лежал в конце аллеи Лэйквью и превращался в мел.

– Я возила тебя в «Годшоз» посмотреть на флаг, только ты и я. Шла война, мы жили на Полин-стрит, и на фасаде «Годшоз» вывесили флаг высотой в семь этажей, я еще купила там светло-серый костюм, в котором я на фотографии с мистером Экдалом, сразу после свадьбы. Американский флаг в семь этажей. Это когда ты устроил переполох с миссис Роуч, бросил в нее железной игрушкой.

Ему хотелось написать рассказ о ком-нибудь из библиотеки для слепых. Только так и возможно представить себе их мир.

У Маргариты были голубые глаза и темные ресницы. Она работала продавщицей и кассиром рядом с трикотажной лавкой на Кэнал-стрит, где лет за двенадцать до того была менеджером, пока ее не уволили. Официальным поводом было то, что она не умеет складывать и вычитать. Но Маргарита знала, как все обстоит на самом деле, чувствовала флюиды, слышала презрительный завистливый шепот, и это было еще не так страшно, как в тот раз, когда ее уволили из «Лернерз» в Нью-Йорке, заявив, что она не пользуется дезодорантом. Это было неправдой, потому что каждый день она мазалась шариковым дезодорантом, и если он не действует так, как говорят по телевизору, то почему изгоем сделали ее? Нью-Йорк не отставал от времени по части странных запахов.

Ли делал уроки за кухонным столом: на такие вопросы только идиотам отвечать. Мать будила его в школу, настойчиво хлопая в ладоши в дверях, пальцы одной руки шлепали по ладони другой. Порой хотелось ее убить – если он случайно натыкался на нее посреди улицы. Он слышал ее шаги, слышал, как она поворачивает ключ в замке. Голос раздавался из кухни, в туалете спускалась вода. Он знал ее интонации, паузы, слово в слово предугадывал, что она скажет. Она хлопала в ладоши в дверях. Проснись и пой.

– Очевидно, – читал он, – определение величины капитала, инвестируемого в рабочую силу, как обращающегося капитала, вторично, поскольку элиминирует его специфические отличия в процессе производства.

Ли говорил с сестрой Роберта Спраула о политике, в основном для поддержания беседы. Они играли в шахматы на закрытой веранде у Спраулов дома. Роберт сидел рядом, дописывая курсовую по истории военной авиации.

Она была на год старше Ли, белокурая, с нежной кожей и серьезным лицом. Она будто бы старалась не казаться чересчур красивой. Встречаются такие девушки – они прячутся за маской опрятности и сдержанности.

– Эйзенхауэр отделался слишком легко, – говорил Ли, – и я могу это доказать.

– Сомневаюсь, но попробуй.

– Розенбергов убили Эйзенхауэр и Никсон. Точно говорю. Это полностью их вина.

– Твои фантазии.

– Ничего подобного.

– Был же суд, если я не ошибаюсь, – сказала она.

– Айк – известный болван. Он мог бы остановить казнь.

– Как в кино, да?

– Ты хоть знаешь, кто такие Розенберги?

– Я просто сказала, что был суд.

– Но есть тайные факторы, то, что не опубликовано…

Девушка строго взглянула на него. Она была как раз такого роста, как нужно. Не слишком высокая. Ему нравилось ее самообладание, нравилось, что она передвигает фигуры почти робко, ни единым жестом не выдавая, победа ее ждет или проигрыш. Это воодушевляло и подстегивало его, шахматного гения с грязными ногтями. В доме кто-то ходил – мать или отец.

– Я прочел о Розенбергах все, пока был в Нью-Йорке, – сказал он. – Обвинение сфабриковали. Все для того, чтобы выставить коммунистов предателями. Айк мог бы что-нибудь сделать.

– Что-то он и делал. Играл в гольф, – вставил Роберт.

– Теперь сенатор Истленд приезжает в Новый Орлеан. И знаешь зачем?

– Он ищет тебя, – ответил Роберт. – Ему позарез нужен пацан в Гражданский воздушный патруль.

– Он выискивает красных по всем закоулкам.

– Ему позарез нужен такой симпатяга, как ты.

– Главное в коммунизме то, что рабочие не приносят прибыли системе.

– Он увидит твою улыбочку и сильно расстроится. Юный коммунист в ГВП, кошмар какой.

Ли отчасти нравились эти подначки. Он следил за сестрой Роберта: что она скажет? Но та упорно смотрела на доску. Хорошее воспитание. Он встречал ее в библиотеке. В школе она была в группе поддержки спортсменов, девочка на дальнем краю, практически незаметная.

– Если даже они шпионили, что с того? Они просто считали, что коммунизм – наилучший строй. Это система, в которой нет эксплуатации. А их за это на электрический стул.

Ли заметил, что кто-то из родителей подошел к открытой двери, остановился за стеной и слушал.

– На русском фамилия «Троцкий» пишется совершенно по-другому, – сказал он сестре Роберта Спраула. – А кое-чего не знает никто. Сталина на самом деле звали Джугашвили. «Сталин» означает «железный человек».

– Стальной человек, – сказал Роберт.

– Это одно и то же.

– Глупый пень.

– Просто все, что нам говорят о России, – Вранье. Россия не такая, как они ее выставляют. В Нью-Йорке коммунисты не прячутся. Они выходят на улицы.

– Прячься, Генри, это «Флит»! [2]2
  Популярная расхожая фраза, придуманная детским писателем-юмористом Доктором Зюссом (Теодором Гайзелем, 1904–1991) в качестве рекламного слогана для инсектицида «Флит».


[Закрыть] – сказал Роберт.

– Сперва ты приносишь прибыль системе, которая тебя эксплуатирует.

– Убить в зародыше!

– Потом они все время тебе что-то продают. Все основано на том, что людей заставляют покупать. Если ты не можешь купить то, что они продают, ты ноль в этой системе.

– Ну, это ни то и ни се, – сказала сестра.

– А что? – спросил он.

В дверях появился отец, высокий мужчина со свернутым пледом под мышкой. Казалось, будто он ищет лошадь. Он говорил об уроках и заданиях, бормотал о семейных делах. На лице сестры читалось явное облегчение. Осязаемое, измеримое. Она проскользнула мимо отца и безмятежно растворилась в сумерках дома.

Отец проводил Ли к входной двери и распахнул ее настежь. Они расстались молча. Ли пошел домой через Квартал мимо сотен туристов и участников всяческих съездов, толпившихся под мелким дождиком, словно в киноролике новостей.

Он держал в комнате марксистские книги, относил в библиотеку продлить и приносил снова домой. Любопытным одноклассникам давал прочитать заглавия, посмотреть, как морщатся их тупые рожи, но матери книг не показывал. Это было глубоко личным, такое находишь и прячешь – талисман, хранящий тайну твоей сущности. Книги сами по себе были тайной. Запретные и тяжело написанные. Они изменяли комнату, наделяли ее смыслом. Гнетущее однообразие окружения, собственная потрепанная одежда – все объяснялось и преображалось в этих книгах. Он чувствовал себя частью некоего всеобъемлющего целого. Они с матерью были продуктами неумолимой истории, запертыми в системе денег и собственности, с каждым днем уменьшавшей их человеческую ценность, словно по научному закону. Благодаря книгам он приобщался к чему-то. Нечто привело к тому, что он сидит в этой комнате, именно в этом теле, и впереди его что-то ждет. Люди в крохотных комнатушках. Люди, что читают и ждут, сражаются с секретами и лихорадочными замыслами. Троцкого звали Бронштейн. Ему тоже понадобится тайное имя. Он вступит в ячейку, которая размещается в старом доме рядом с портом. Они будут до утра обсуждать теории. Но и действовать тоже будут. Организовывать и агитировать. Он станет ходить по городу под дождем в темной одежде. Осталось лишь найти ячейку. А она тут есть, несомненно. Сенатор Истленд открыто заявил об этом по телевизору. Подпольные коммунисты в Новом Орлеане.

Тем временем он читал братнин устав Корпуса морской пехоты и готовился к тому дню, когда пойдет в армию.

В классе было два парня, которые постоянно дразнили его «янки», – еще до того, как он бросил школу. Они выслеживали его в коридорах, орали на всю столовую. Он улыбался и был готов драться, но те ни разу не перешли к делу.

Названия на бланках восхищали его. Лиссабон, Манила, Гонконг. Но вскоре он втянулся в обычный распорядок и осознал, что корабли, грузы и порты назначения не имеют к нему никакого отношения. Он работал курьером. Разносил бумаги в другие пересылочные компании и пароходные агентства или через дорогу на таможню, похожую на денежный храм – серый, массивный, с высокими гранитными колоннами. Он должен был выглядеть энергичным и веселым. Казалось, люди зависят от бодрости его духа. Чем ниже должность, тем более счастливой улыбки от тебя ждут. Он часами пропадал в кино. Или просиживал в пустующем кабинете в дальнем конце коридора на третьем этаже, читая устав.

Он заучивал правила использования смертоносного насилия. Зубрил принципы маневров сомкнутым строем, значение нашивок и знаков отличия. Без разрешения звонил с работы Роберту Спраулу и зачитывал ему душераздирающие подробности штыкового боя. Вращательное движение, удар с плеча, Удар прикладом. Этот устав можно было цитировать без конца. Казалось, книга просто создана для него. Он вчитывался в правила, завороженный их строгостью и точностью, лавиной чудовищных подробностей, мельчайших, странных, безукоризненных.

Роберт Спраул слыхал, что продается ружье, болтовая винтовка, двадцать второй калибр, как раз на крыс, или можно пострелять по пивным банкам, – и январским морозным днем они в обеденный перерыв Ли отправились за деловой район, в дешевый отель среди автомастерских и лавок уцененной мебели. Холл походил на коридор к туалету. Комнаты располагались на втором этаже над заколоченным магазином с табличкой «Сдача внаем». Роберт знал номер комнаты продавца, но не знал его имени. Предположительно тот был знакомым Дэвида Ферри, летчика и инструктора Гражданского воздушного патруля. Ферри командовал частью, куда этим летом поступили на службу Роберт и Ли, хотя Ли присутствовал всего на трех занятиях – просто дождался, когда ему выдадут форму.

К удивлению мальчиков, дверь открыл сам капитан Ферри. Мужчина под сорок, с печальным и дружелюбным лицом, в купальном халате и гольфах с ромбиками. Он жестом пригласил ребят в комнату, внимательно посмотрев на Ли. Ставни были опущены. Повсюду валялись вещи, из белых картонных коробок вываливалась китайская еда, на полу разбросаны счета и монеты. Комната словно пребывала в некоем оцепенении, словно время текло здесь иначе.

– Молодцы, что пришли, ребята. Меня предупреждали, чтобы я ждал гостей. Я так понимаю, Альфредо продает свое ружье. Говорит, будто убил из него человека. Какого-то гринго-миллионера. Каждый латиноамериканец в мечтах убил гринго. Здесь, видите ли, временное пристанище. Ваш летный инструктор на данный момент находится между заданиями.

Ферри уселся в кресло среди раскиданных вещей. Роберт бросил быстрый взгляд на Ли. Перекошенная физиономия.

– Ну что ж, – сказал Ферри. – Роберта я знаю по занятиям в Восточном ангаре Лейкфорта. Кажется, будто сто лет прошло. А кто этот робкий паренек с аккуратным пробором?

– Я ходил несколько раз, – ответил Ли, – а потом перестал.

– Но все-таки ходил. Я так и подумал. Именно так. Твоя форма. В форме все дело. Я знаю моих мальчиков. Помню всех курсантов. Знаете Денниса Рамси? Деннис – курсант. Заходит сюда после занятий. А знаете Уоррена Ван Зандта, толстяка? У папы Уоррена тяжелый рак легких.

– А что насчет винтовки? – спросил Роберт.

– Она где-то здесь. Болтовая «марлин», 22-й калибр. Заряжается с обоймы, можно купить задешево, потому что ударник сломан. Но починить легко. Отнесете к сварщику, пиф-паф…

– Нам не сказали, что сломан, – произнес Роберт.

– Об этом никогда не говорят.

– В общем, не знаю, сэр.

– Я тоже.

– Если из винтовки нельзя стрелять…

– Он вам приварит все что нужно, пиф-паф.

– Но это лишняя морока.

– Удовольствие того стоит. Понимаете в ружьях? Ружья – моя слабость.

Роберт глянул на Ли: «Сматываемся». В дальнем углу что-то шевелилось. Ли шагнул в ту сторону. Он чувствовал, что к лицу приклеилась улыбка – знак добрых намерений, но ни к Чему не относится. На комоде стояла клетка, в ней суетились белые мыши.

Он обернулся к Ферри и сказал:

– Мыши.

– Жизнь поразительна, верно?

– Зачем они?

– Для исследований. Смотри, после войны прошло одиннадцать лет, настала новая эра, век надежд, а мы так же далеки от того, чтобы покончить с раковой напастью, как и тысячу лет назад. Я всю жизнь изучал болезни. Даже мальчишкой отдавал этому время. Я знал, что такое рак, задолго до того, как услышал само слово. Как тебя зовут?

– Ли.

– Отдавай свое время, Ли.

Роберт Спраул незаметно двигался к двери.

– Капитан Ферри, понимаете, сэр…

– Что?

– Мне пора идти, я как-нибудь в другой раз зайду насчет ружья.

– Я изучил принципы совпадений, – сказал Ферри, обращаясь к Ли. – Совпадения – это наука, которую предстоит открыть. Наука о том, как вне рамок причин и следствий возникает структура. Я изучал геополитику в Болдуин-Уоллесе еще до того, как ее назвали геополитикой.

– Ли, ты идешь?

Ли хотел уйти, но вместо этого стоял и глупо улыбался Роберту – тот в ответ состроил красноречивую мину и на цыпочках вышел. Быть может, Ли считал, что уходить ни с того ни с сего невежливо. Но в таком случае остаться должен был бы Роберт. Он отлично учился, был хорошо воспитан, жил в доме с верандой среди азалий, дубов и пальм.

– Расскажи мне о себе, – сказал Ферри. – И не обращай внимания на бардак. Это в основном шмотки Альфонсо… Альфредо… как его там… Где бы он ни обосновался, хоть на минуту, ощущается преступный дух. Он работает на буксире в Порт-Сульфуре. Работа не для мальчиков с такими умными глазами, как у тебя. Расскажи о своих глазах.

Ферри сидел, откинувшись в кресле. В этом ракурсе, в неверном освещении, он походил на восьмидесятилетнего старика с расширенными от страха глазами. Он был где-то очень далеко. Ли шестым чувством понимал, что, оставшись, он на шаг опередил Роберта, тот слишком рано катапультировался, а дело слишком перспективное, нельзя его упустить, и все оставшееся время он параллельно воспринимал происходящее и пересказывал ситуацию Роберту. Он как бы смотрел на себя со стороны. По мере развертывания событий в настоящем он представлял, как будет излагать их Роберту Спраулу, смакуя свою раскованную манеру повествования, жестикулируя, как одержимый, всё будто в мультфильме, и чувствовал при этом некоторое превосходство. Он остался до конца. Каким же малодушным привередой надо быть, чтобы уйти так рано, решить, что осторожность прежде всего, отправиться домой к своей счастливой семейке и пледу, и все как-нибудь образуется.

– Если отдавать свое время, можно успеть фантастически много. В твои годы я учил латынь. Сидел дома и учил мертвый язык – боялся, что снаружи меня заметят,заставят платить за то, какой я есть.

Он забыл, что я здесь.

– Кливленд, – сказал он, это прозвучало названием погибшей цивилизации. – Мой отец был полицейским. Меня преследует мысль о копах. Правительственных копах, федах – агентах ФБР. Они прилипают, как зараза. Стоит попасть в досье, и тебя уже в покое не оставят. Они пристают, будто рак. Навечно.

Этот человек странен даже для себя самого.

– А что насчет винтовки? – спросил Ли. – Я, может, куплю ее. Сколько он за нее хочет?

– Двадцать пять долларов. Но можешь дать мне пятнадцать. Скидка лично для тебя. Потому что ты мой курсант. Я повсюду высматриваю своих мальчиков. Ты носишь форму, в этом все дело. Взгляни на меня. Стоит мне надеть капитанскую куртку – и этой дерьмовой размазни как не бывало. Ястановлюсь первым пилотом Восточных авиалиний. Я говорю, как первый пилот. Вселяю уверенность в паникующих пассажиров. Я на самом деле управляю этим треклятым самолетом.

Он знает, что странен, но ничего не может с этим поделать.

– Если я решу купить, как мне донести ее домой?

– Донести очень просто. Берешь и заворачиваешь в одеяло. Возьми-ка вон то одеяло. От гостиницы не убудет.

Вдобавок ко всему, у него действительно будет винтовка. Он объявится с винтовкой. Сможет сказать, что нес винтовку, завернув ее в украденное одеяло, через весь Новый Орлеан. Ферри наблюдал за мышами в клетке и посвистывал. Все это выстраивалось в гладкий рассказ для Роберта Спраула, будущее в настоящем, короткий мультфильм в сердцевине событий.

– Вопрос в том, сможешь ли ты излечить болезнь раньше, чем она убьет тебя. Как только ты сознательно решаешь ее излечить – как сделал я, еще не зная слова «рак», – ты подвергаешься риску заболеть ею. Comprende? [3]3
  Понимаешь? (исп.)


[Закрыть]За что бы ты ни взялся, твои же навязчивые идеи убивают тебя. Если ты поэт, тебя убивает поэзия и так далее. Люди сами выбирают себе смерть, осознанно или неосознанно.

– Если мы найдем эту винтовку и завернем ее, – сказал Ли, – то я, наверное, пойду.

– Скоро будет карнавал, – ответил Дэвид Ферри. – Прощай, плоть

.

Он кричит, когда хочет есть. Он орет. Я буду сидеть внизу в гостях у Миртл Эванс, и мы услышим, как он зовет мать, и я вскочу и побегу наверх готовить ему еду, как нужно любому мальчику.

Никто не знал того, что знает он. Водоворот времени, подлинная внутренняя жизнь. В этом его движущая сила, единственное, чем он владеет. Он смотрел, как мать обжаривает муку, поднимает липкие белые руки над чугунной сковородой. Разносил письма в пароходные конторы. Засыпая, предавался мечтам о мире всемогущего героя Освальда, где ружья поблескивают во тьме. Мечты о власти, о верхе ярости, верхе вожделения, фантазии о ночных улицах, блестящих от дождя, о длинных тенях людей в темных пальто, как на киноафишах. Во тьме власть. Дождь идет на пустынных улицах. Всегда появляются люди, за ними тянутся длинные тени, затем у него в руках винтовка «марлин», заряжается с обоймы, выстрелить бы в живот, протянуть агонию.

Есть целый мир внутри обычного мира. Партийная кличка Сталина – Коба. Он придумает себе секретное имя, найдет ячейку в портовом районе. Он запоминал цифры номеров, цвет и марки машин. Взял в библиотеке книгу с тюремными фотографиями революционеров. Тюремное фото Троцкого в девятнадцать лет. Тюремное фото Ленина, фас и профиль. Ричард Карлсон, он же Херб Филбрик, обычный гражданин, член коммунистической партии, тайный агент ФБР. Она хлопала пальцами одной руки по ладони другой. Проснись и пой.

Он видел парня, который сидел задом наперед на мотоцикле и курил, глядя в пространство, вся рука от плеча и до тыльной стороны ладони в татуировках.

Мечты о девушке в клетчатой шерстяной юбке. Она лежит на спине поперек кровати, ноги спущены на пол. Бело-коричневые кожаные туфли, белые носки, белая блузка, юбка задрана на четыре дюйма выше колен. Мечта о неподвижности, пик вожделения, пик власти, ее бледные ноги слегка раздвинуты, руки вдоль тела, глаза закрыты. Он то вызывает, то прогоняет эту картинку. Вот что он знает о девушке, о своей власти над ней, ночью в одиночестве смотрит, как она неподвижно лежит на кровати, а под окнами улица блестит от дождя. Она как раз такого роста, как нужно, с тонкими губами, робкая, глупая. Он смотрит на нее, но его самого там нет.

Есть масса фильмов, где говорится, что человек, раненный в живот, умирает очень долго.

Белые липкие руки поднимаются над сковородой. Она обжаривала муку на каком-то жире, пока та не становилась тускло-коричневой, нужного цвета для подливки. Добавляла бульон, лук, специи. Они ели за кухонным столом. Жуя, она чавкает. Уличные шумы. Она всегда была рядом, следила за ним, в уме измеряла их общую судьбу. У него было две жизни: внутренняя и та, которую она поддерживала. Винтовка у него так и не выстрелила. Он показал ее механику, но тот продержал ружье пять недель, даже не взглянув. Они долго препирались на этот счет. Он не боялся постоять за свои права. В конце концов он продал ружье за десять долларов Роберту Освальду, которого как раз демобилизовали из морской пехоты и который всегда был готов помочь своему младшему братцу Ли, не ожидая благодарности в ответ.

Маргарита сидела на диване и смотрела телевизор.

Его огорчил наш переезд в Нью-Йорк, мы всю дорогу туда ехали на этом «додже» 1948 года, но там расквартирован Джон Эдвард с женой и ребенком, а ведь мы семья, и нам никогда не удавалось жить вместе. Некоторые женщины в моем положении не думают о прошлом. Но Ли разъезжал со мной и мистером Экдалом, и ездил один на поезде из Форт-Уорта в Новый Орлеан, когда ему было одиннадцать, в гости к моей сестре, а там не меньше пятисот с лишним миль. Ведет ли он здоровый американский образ жизни? Я бы сказала так, ваша честь, что вокруг нас живет масса замечательных преуспевающих граждан, но во Французском квартале есть и бродяги, и прочие. Встречаются и всякие бары, в том числе бильярд, который прямо под нами, да и на улице играют в азартные игры и занимаются разными делишками. Я бы также отметила, что проституток тут предостаточно. Но в защиту своей материнской правоты скажу, что за последний семестр в Борегаре он пропустил только девять дней, когда я работала у Кригера в восемьсот каком-то доме по Кэнал-стрит. Его будущее и его мечта – морская пехота США, и мы об этом спорили и так и эдак, потому что он дал под присягой ложное показание, чтобы вступить туда, но в этот раз не получилось. Теперь только ждем, когда ему исполнится семнадцать, хотя он уже бросил школу, и говорит, будто насовсем. Мальчик улыбается, когда его бьют, и ждет новостей по телевизору. А что для него значит мать – так он работал курьером и купил мне пальто за двадцать пять долларов с первой получки, дает матери деньги на квартиру и еду, и купил мне попугая в клетке вместе с кашпо и подставкой. Там был и плющ в горшке, и клетка, и попугай, и вся еда для попугая. Ему просто надо привыкать, ваша честь, и он всегда старается. Вы не представляете, как тяжело растить мальчиков без отца. Я тогда неплохо устроилась, как выражаются у нас в Америке, управляющей в трикотажном магазине «Принцесса», и мистер Экдал сделал мне предложение в машине. Я год не соглашалась, а он ведь закончил Гарвард. Я всегда тащила на себе дом, несмотря ни на что. Мне часто делали комплименты, что я хорошо выгляжу, а я только чуть-чуть подкрашивалась, а теперь, скорее всего, снова поедем в Техас, чтобы жить с его братом Робертом, снова жить семьей, в Форт-Уорте, чтобы мальчик побыл с братом. И пусть не говорят мне, что я вечно зову перевозчиков мебели. Наш век таков, что люди ездят с места на место. Я мать троих сыновей, которая продавала иголки, нитки, пряжу в собственной лавке, прямо в гостиной на Бартоломью-стрит, каркасный дом с задним двориком, когда Ли еще в колыбели лежал. В детстве меня любили, ваша честь. Отец растил меня и еще пятерых, чтобы мы были счастливыми и любили родину. Я сделала все, чтобы вырастить сына в том же духе, несмотря ни на что. Пусть говорят, что хотят, – а они все время на меня нападают, – он-то знает, кто был ему опорой с того дня, как я забрала его домой из Старой Французской больницы на Орлеан-авеню. Я вам не мегера из мальчишеских кошмаров.