Текст книги "Весы"

Автор книги: Дон Делилло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)

Какое имя назвать, если спросят?

По Паттон-стрит он дошел до Девятой улицы. В это время дня здесь ни души. Он собирался быстро проскочить на Бекли, пересечь ее и выйти на Джефферсон. Вдоль бордюра стояла дюжина старых фенов. На газоне лежал матрас.

Ли хотел писать рассказы о современной жизни Америки.

На перекрестке Десятой и Паттон-стрит он ожидал увидеть удаляющуюся полицейскую машину, или не увидеть вообще. Но она ехала навстречу ему, справа. Он перешел улицу и направился в другую сторону, теперь машина оказалась за спиной, она ехала за ним на скорости кортежа, десять-двенадцать миль в час, поддразнивая.

Краем глаза Ли заметил номер на двери. Десять. На машине номер десять, и улица Десятая.

Непонятно, кто первый остановился – он или полиция. Похоже, это пришло им в голову одновременно. Он приблизился к окну со стороны пассажирского сиденья.

Заговорили одновременно. Ли спросил:

– В чем дело, офицер?

А полицейский, крепкий малый, примерно на одну восьмую индеец, сказал что-то вроде:

– Ты здесь живешь, приятель?

Ли сунул голову в открытое окно, вдохнул прокуренный воздух и ответил:

– А зачем вы со мной заговорили?

– Мне кажется, ты как будто убегаешь.

– Я просто гуляю.

– А у меня чувство, будто ты делаешь все, чтобы тебя не заметили.

В рации вякал чей-то голос.

– Я просто иду пешком.

– Тогда, может, скажешь, куда ты идешь?

– Сомневаюсь, что мне обязательно об этом докладывать. Я живу в этом районе. Хотя по закону мог бы и этого не говорить.

Он занял позицию человека, к которому пристали ни за что ни про что. Даже если у них есть описание от свидетеля, который снизу смотрел в окно, – насколько оно точное?

– Для твоего же блага спрашиваю.

– Я просто иду по улице.

В поле зрения появилась женщина, которая приближалась к перекрестку Десятой и Паттон-стрит.

– Удостоверение личности есть?

– Я тут живу.

– Спрашиваю в последний раз.

Он не любил, в жизни не любил, когда полицейские сидят в машине, а ты должен показывать им документы, все время стоять, согнувшись, у окна.

– Я просто хочу знать, в чем дело.

– Лучше покажи документы, и поживее.

– Слышал.

– Так давай.

– Я просто шел пешком.

– Последний раз повторяю.

Они опять заговорили одновременно. Коп в своем «форде» начал постепенно закипать. По радио сказали: «Взъерошенные волосы».

Мы находимся на Десятой улице, и номер у машины десятый. Все сходится в одну точку.

– Слушай, я сейчас выйду из машины.

– Вот пристали.

– Покажи руки.

– Так и случается непонимание.

– Руки на капот, блядь.

– Я слышал.

– Так вперед, блядь, сопляк.

Коп потянулся к ручке своей двери, не спуская глаз с Освальда. Дело набирало обороты.

– Я просто спросил, за что.

– Руки, руки– чтоб я их видел.

– Я имею право ходить по улице и чтобы меня не трогали.

Полицейский начал вылезать из машины. Сказал что-то вроде:

– Давай, и помедленнее.

А Ли произнес:

– Нельзя уже пройтись по своему городу.

Одновременно.

Коп стоял по ту сторону машины. Проехало несколько автомобилей. Ли вытащил из-за ремня револьвер и четыре раза выстрелил через капот, мигая и бормоча. Бедный глупый коп. Открыл рот и сполз вниз по крылу. В девяноста футах Ли увидел женщину, их глаза встретились. Она уронила сумку и закрыла руками лицо. Он пробежал на Паттон-стрит и свернул на юг, на ходу извлекая пустые патроны и вставляя новые.

Хелен отняла руки от лица. Она стояла на улице одна и кричала. Фуражка полицейского валялась чуть поодаль от тела. Сам он лежал на боку, истекая кровью. Она подобрала сумочку, рабочие туфли и двинулась к нему, зовя на помощь и крича. Шла, согнувшись, и визжала, глядя на тело.

Собралось несколько человек, из пикапа вылез мужчина. Хелен, крича, подошла к телу. Мужчина сел в полицейскую машину и говорил: «Алло, алло!» Хелен увидела, что кровь растеклась овальной лужей. Она обошла тело и положила туфли на капот. Нагнулась и разглядела раны на голове и груди. Удивительно, как много крови вылилось.

Мексиканец повторял перед приборной доской: «Алло, алло!»

Чуть позже приехала «скорая», множество полицейских машин с красными мигалками и сиренами, на тротуарах и газонах стояли автомобили, люди фотографировали кровь на дороге. Хелен каким-то образом очутилась перед каркасным домом за полквартала от места происшествия, где рассказывала детективу о том, что видела. Она работала официанткой во «Вкусной еде» в центре и шла к автобусной остановке, собираясь ехать на работу. Затем услышала три или четыре выстрела друг за другом.

На капоте машины участкового Типпита стояли белые холщовые туфли. Сотрудники отдела убийств недоумевали, что могут значить эти предметы.

Уэйн Элко сидел в последнем ряду центральной секции Техасского кинотеатра и смотрел черно-белый фильм под названием «Клич битвы», [26]26
  «Клич битвы» (1963) – военная драма американского режиссера Ирвинга Лернера.


[Закрыть]с Ван Хефлином и кучей незнакомых актеров. Прошло около часа, Ван Хефлин только что застрелил филиппинского бандита Атонга. Дело происходило чуть позже событий в Перл-Харборе, и Уэйн был уверен, что японцы готовятся совершить ночной набег на филиппинских партизан и их американских друзей. Под курткой он держал спортивный пистолет со стволом, сточенным до основания, и приделанным к нему восьмидюймовым глушителем. В зале сидят вразброс еще семь человек. Выстрел прозвучит, будто кто-то кашлянул.

На экране появилась партизанка в обтягивающих джинсах. Уэйн подумал, что Голливуд придумывает этих женщин, белых и обнаженных, специально для таких дней, для бездельников, прячущихся во мраке зала. Тут в начале прохода появился Леон. Постоял, чтобы глаза привыкли к темноте. Волосы всклокочены, рубашка выбилась из штанов, он выглядел испуганным и диким. Сел в третий ряд от конца. Во втором ряду от Уэйна и на четыре сиденья левее.

Спокойно, Уэйн. Не торопись.

Уэйн наблюдал за страхом и желаниями на серебристых лицах. Он ждал, когда шум на экране усилится, когда япошки нападут на партизанский лагерь с пулеметами и гранатами. Тогда он выберется из своего ряда, подойдет к Леону сзади, шепнет adios,нажмет рифленый курок, уже отступая в вестибюль.

Но нужно дождаться шума и криков.

Пусть напряжение растет.

Потому что в кино так всегда бывает.

Однако до этого не дошло. Минут через пять после того, как вошел Леон, открылась дверь на выход у сцены, и показались силуэты людей. Затем люди появились сзади, в вестибюле послышались голоса. Кто-то включил в зале свет, и Уэйн увидел, что полицейские как бы прочесывают проходы. Двое полицейских влезли на сцену и, поглаживая приклады, оглядывали зал.

Изображение погасло, звук замер.

Они обыскали двоих в нижних рядах. Теперь поднимались вверх по проходам. Несколько человек ворвалось через второй выход. На улице не умолкали сирены. Со сцены спрыгнул коп. Второй вытащил пистолет. Спокойно, Уэйн. К Освальду приближался коп с пухлым лицом. Леон встал и что-то сказал. Когда коп прошел к нему по ряду, Леон бросился на него. Сильно ударил по лицу. У того на голове крутнулась фуражка. Коп стукнул Леона, тот отшатнулся, скалясь от боли, затем у него в руке показался пистолет.

Все бросились к нему. Полицейские крякали, ударяясь коленями о сиденья. Первый коп и Леон сидя боролись за пистолет. Остальные ругались. Уэйн услышал щелчок и подумал, что кто-то взвел курок. На Леона набросились сзади, схватив за волосы и горло. Он чуть не оторвал нашивку с именем от рубашки одного из полицейских. Неуклюжая ожесточенная схватка все не заканчивалась.

У Освальда вырвали оружие и пытались надеть наручники. Ряды кишели полицией. Его немного побили.

Надев наручники, копы вывели его в проход. Некоторые все еще стукались коленями о края сидений, подбирая свои фуражки и фонарики. Освальда быстро выставили в коридор, толкая его со всех сторон.

Уэйн слышал голос Леона от дверей:

– Полицейский произвол!

Какое-то время зрители не знали, что делать. Потом те, кто стоял, вернулись на свои места. Кто-то крикнул:

– Свет!

Еще один парень повернул голову, посмотрел вверх и сказал:

– Свет, свет!

Все ждали на местах, слыша, как удаляется вой сирен. Похлопали. Затем Уэйн произнес:

– Свет!

Через пятнадцать секунд свет в зале погас, и кино продолжилось.

Люди довольно затихли. Уэйн ощутил их удовлетворение, что кино показывают снова. И не только это прокрутят до конца. Впереди еще второе, под названием «Война – это ад». [27]27
  «Война – это ад» (1963) – военная драма американского режиссера Бёрта Тогшера.


[Закрыть]

Заключенный стоял в тюремном лифте, куда обычных людей не пускали. Четыре детектива втиснулись к крепким поджарым мужчинам в темных костюмах и галстуках, высоких ковбойских шляпах и с непроницаемыми лицами.

В коридорах вибрировала толпа беспокойных журналистов. Они ждали, когда заключенный спустится в комнату для допросов, на третий этаж здания полиции и суда. На тележках стояли телекамеры, на подоконниках висели провода, тянулись через кабинеты заместителей. Никто не проверял удостоверений личности. Репортеры занимали телефон и ходили в туалет вслед за полицейскими. По коридорам бродили неизвестные люди, обвиняемые из других отделов, свидетели других преступлений, туристы, пьяницы в рваных рубашках, кто-то бормотал себе под нос. Шумный сброд, путаница. Носились всяческие слухи. За информацией явились диск-жокеи, настороженно поглядывая и дергаясь. Какой-то репортер писал заметку в блокноте, прислонив его к спине начальника полиции.

Все принялись скандировать:

– Покажите нам его! Приведите к нам его!

Прошло несколько часов. Вдоль стен пустые лица. Люди в ожидании скорчились у лифтов. Все ощущали незавершенность, провалы, пустоты, незанятые места, обезлюдевшие вестибюли, нарушенные связи, темные города, оборванные жизни. Люди изголодались по новостям. Только новости могли восполнить их, восстановить ощущения. Три сотни репортеров в замкнутом пространстве, все жаждут получить весть. Весть – волшебное желание. Весть от кого угодно. С вестью можно разлиновать мир, мгновенно сотворить поверхность, которую увидят и потрогают сразу все люди. Телефонные звонки, едва не скандалы, затуманенные глаза, ощущение смерти, страшное горе. Жив ли Конналли? Цел ли Джонсон? Приведено ли в полную готовность стратегическое авиационное командование? Все начали чувствовать, что изолированы внутри этой старой муниципальной глыбы серого техасского гранита. Они слышали собственные репортажи по радио и переносным телевизорам. Но что им известно на самом деле? Новости совсем в других местах, в больнице «Паркленд», на «Борту номер один», на пятом этаже в голове заключенного.

Кто-то сказал, что его ведут. Группы зашевелились, будто рассерженные пчелы. Затем началась непременная давка, борьба за позицию. Когда он появился в дверях лифта, худощавый парень в наручниках, с распухшим глазом, небритый, все немного ополоумели. Припавшие к лифту журналисты подались назад, выставили микрофоны, все кричали, пытались добраться до него. По коридору прокатился вопль, волна энтузиазма. Кинокамеры гуляли над головами сопровождающих. Тем пришлось оттолкнуть несколько рук и протащить его к двери комнаты для допросов. Один глаз подбит, на другом веке царапина, рубашка болтается. Похож на парня, который вышел на улицу покурить. Но на лице вызов и упрямство. Мелькали вспышки. Телевизионные софиты припекали головы. Репортеры рвались вперед и вопили. В давке вокруг арестованного невозможно было вздохнуть. Все смотрели на него. Все кричали:

– Почему вы убили президента?

– Почему вы убили президента?

Он сообщил, что ему отказали в праве принять душ. Отказали в основном праве соблюдать гигиену. Охрана протащила его к двери кабинета.

Допросили, обвинили, выставили на опознание. Каждый раз, выходя из лифта, он чувствовал накал в коридорной толпе, влажный воздух вибрировал. Убийца, убийца.

В камере он обдумывал, как все обыграть. Это можно сделать по-разному. Все зависит от того, что им известно.

Он сидел в средней камере особо охраняемого блока в тюремном отделении. Камеры по обеим сторонам пустовали. В запертом коридоре стояли два охранника и непрерывно наблюдали.

Каждый раз приводя его в камеру, они заставляли раздеваться. Сидел он в одном нижнем белье. Боялись, что он может навредить себе с помощью одежды.

Койка, щербатая раковина, наклонная дыра в полу. Не унитаз. Приходилось все делать в дыру.

Они осмотрели его задницу. Пришли двое из ФБР, сбрили немного волос на гениталиях и тщательно упаковали в пластиковые пакетики.

Революция должна быть школой освобожденной мысли.

В комнате для допросов сидела полиция Далласа, Секретная служба, ФБР, техасские рейнджеры, местные шерифы, почтовые инспекторы, судебный исполнитель. Ни записывающих устройств, ни стенографиста.

Нет, у него нет винтовки.

Нет, он ни в кого не стрелял.

Он не тот человек, что на фотографии, которую нашли в гараже Рут Пэйн – мужчина с винтовкой, револьвером и левыми журналами. Фотографию, очевидно, подделали. Взяли его голову и приставили к чьему-то туловищу. Он сообщил, что работал в типографии и сам видел, как это делается. Единственное на снимке, что принадлежит ему, – это лицо, и неизвестно, откуда его взяли.

Он отрицал, что знает А.Дж. Хайдела.

Нет, он никогда не бывал в Мехико.

Нет, он не хочет детектор лжи.

Спросили, верит ли он в Бога. Ответил, что он марксист. Но не марксист-ленинист.

Было совершенно ясно, что они не поняли разницы.

Каждый раз, когда его вели вниз, он слышал по радио и телевизору свое имя. Ли Харви Освальд. Звучало крайне странно. Он не узнавал себя, когда имя произносили полностью. Среднее имя он использовал, лишь когда заполнял анкету, где для этого стоял пробел. Никто не называл его этим именем. Теперь оно звучало повсюду. Доносилось от стен. Его выкрикивали репортеры. Ли Харви Освальд, Ли Харви Освальд. Оно звучало странно, глупо, фальшиво. Все говорили о другом человеке.

Люди в «стетсонах» вели его обратно через толпу к тюремному лифту. Он поднял вверх закованные руки и сомкнул ладони. Лампы-вспышки и резкие вопли. Они выкрикивали вопросы без остановки, одновременно с его ответами. Лифт поднялся на этаж с камерами.

В тюрьме. Снова в каталажке. В кутузке. В тюряге. Свет мерцает, когда щелкают выключателем. До свиданья, мама.

Улицы, мокрые от дождя.

Курсы экономической теории по вечерам.

Он сидел в камере и ждал следующего допроса. Он знал, что уже поздно. Представил себе улицу Рут Пэйн, газоны и платаны. Лежит ли Марина в постели, напуганная, полная сожалений, думает ли, что должна была больше уважать его, замечать, насколько серьезны его убеждения? Хотелось позвонить ей. Он представил, как ее теплая рука сонно тянется к трубке из-под одеяла, доверчивое невнятное «алло», глаза все еще закрыты.

Никогда не думай, будто ты виновата, если виноват я. Я всегда виноват.

Теперь за ним снова пришли. Ли считал, что его отпустят, как только он расскажет им правильную историю. Как русские отпустили Фрэнсиса Гэри Пауэрса. Как отпустили профессора из Йеля, задержанного за шпионаж Сфабрикованное обвинение. Вертухай – слэнговое обозначение надсмотрщика.

Его отвели в зал для собраний на подвальный этаж. Четвертый раз за день они спускали арестованного вниз. Три раза выставляли на опознание. Теперь наступила полночь, и его привели на встречу с прессой для формальной беседы под наблюдением.

Ад и сумасшедший дом. Толпы оттесняли обратно в холл. Репортеры, только что прибывшие с Восточного Побережья и из Европы, все еще пытались пробиться, лица блестят от пота, галстуки развязаны. Заключенный стоял на сцене перед односторонней ширмой для опознаний. Руки скованы за спиной. Фотографы окружили сцену, передвигаясь вдоль нее боком. Репортеры кричали. Невнятный вой, напоминающий вдохновенный спич. Начальник полиции не мог войти в зал. Он пытался протиснуться с краю, расталкивая людей. Беспокоился за безопасность своего пленника.

Плотный мужчина пробирался через толпу, представляя далласским копам иногородних репортеров. Он протягивал новую визитку своего клуба. Кто это, как не Джек Руби? Он гордился своей визиткой – контур бокала шампанского и голозадой девушки в черных колготках. Простенько, но с шиком. Никто не возражал против присутствия Джека в зале. Он умел заходить в это здание с властным видом. Сейчас он разыскивал радиорепортера Джо Лонга, потому что в машине лежала дюжина сэндвичей с солониной – Джек привез их для команды станции «КЛИФ», которая собиралась до ночи делать репортаж об этой жуткой истории для потрясенного города. Вместо Джо он заметил Расса Найта, Скирду-Бороду, и даже организовал ему интервью, расчистил путь к сцене, чтобы Расе мог записать окружного прокурора для местного радио. Сегодня Джек играл роль корреспондента и информатора. Он полностью владел психическими реакциями. Приготовил карандаш и блокнот на случай, если услышит замечание, которое можно передать в «Эн-би-си».

Давайте, ребята, снимайте эту крысу.

Он поразмыслил и решил, что надо потом сходить в «Таймс Геральд» и узнать, как дела в наборном цехе. В машине осталась пробная модель доски-вертелки, и Джек подумал, не продемонстрировать ли ее людям, просто ради забавы. Обычно всем нравилось, как Джек крутит румбу, рекламируя свою доску.

Ужас сегодняшнего происшествия захлестнул его. Он начал всхлипывать, беседуя с репортером у дальней стены.

Спросите у хорька, ребята, зачем он это сделал.

Репортеры кричали, не переставая. Заключенный пытался отвечать на вопросы и делать заявления, но никто его не слушал. То был мятеж в полицейском участке. Слишком много народу, это опасно, и детективы решили прекратить пресс-конференцию, которая так и не началась.

Его отвели обратно в камеру. Он разделся до трусов и сел на койку, размышляя, шум зала все еще отдавался в его теле. Камера – основное состояние бытия, жестокая правда мира.

Можно обыграть по-разному, все зависит от того, что они смогут или не смогут доказать. Он вообще не поднимался на шестой этаж. Обедал в столовой. Жертва всеобщего заговора. Они готовились годами, наблюдали за ним, использовали его, создали цепочку доказательств из невинных фактов его жизни. Или можно сказать, что он лишь отчасти виновен, его подставили, чтобы снять подозрение с истинных заговорщиков. Нуда, он несколько раз выстрелил из окна. Но никого не убил. Даже не собирался производить смертельный выстрел. Никогда не хотел убивать на самом деле. Он лишь пытался подчеркнуть политический смысл. А убийство совершили другие. Устроили так, чтобы он казался единственным, кто стрелял. Приставили его голову к чужому телу. Придумали имя на документах. Сделали из него жертву исторического мошенничества.

Он назовет все имена, если потребуется.

В Далласе

Дили-плаза состоит из симметричных половин. Две одинаковые колоннады, два частокола, треугольные газоны и зеркально расположенные пруды. Посредине проходит Мэйн-стрит, которая ведет из тройного тоннеля к центру Далласа. С одной стороны от Мэйн-стрит выходит из тоннеля и плавно сворачивает Элм-стрит, затем постепенно идет вверх мимо Техасского склада школьных учебников, где на шестом этаже стоял Освальд с винтовкой в руках. С другой стороны Мэйн-стрит, в обратном направлении, на восток, движется поток машин по Коммерс-стрит, мимо клуба «Карусель», который стоит в шести кварталах к центру. Там в четыре часа утра у себя в кабинете сидел Джек Руби и проклинал самодовольного ублюдка, который убил нашего президента.

Он сидел в одиночестве и блевал. Блевал тем, что съел за последние три недели. Пять минут плакал, пять минут блевал. Он больше не мог слышать имя Освальда. Даже в глубине мозга это имя поджидало на конце каждой усохшей мысли.

В пятницу вечером некоторые клубы оставались открытыми. Джек закрыл и «Карусель», и «Вегас». Он счел своим долгом закрыться на выходные по случаю убийства президента.

Он блевал в полиэтиленовый пакет, который заказывал кому-то для доски-вертелки. Затем взял телефон и позвонил своему квартиранту Джорджу Сенатору.

– Чем занимаешься? – спросил он.

– Чем занимаюсь? Сплю.

– Тупица. Убили нашего президента.

– Джек, это было вчера.

– Мы идем фотографировать. Где «Поляроид»?

– В клубе.

– Знаешь такие таблички – «Импичмент»? Здесь где-то есть одна. Я заеду за тобой.

– Ктвоему сведению, время, когда я просыпаюсь, и время, когда ты ложишься, постоянно противоречат друг другу. То есть не совпадают.

– Быстро одевайся, – ответил Джек.

Он отыскал фотоаппарат и поехал к дому. Тот стоял по другую сторону автострады и выглядел как мотель, который раздумал быть мотелем. Все вокруг выглядело съемным. Джордж в мешковатой одежде и тапочках сидел на железной лестнице. Они снова поехали в центр.

Джек объяснил, в чем суть задания.

Вначале было объявление в «Утренних новостях». «Добро пожаловать в Даллас, мистер Кеннеди». Подборка лжи и клеветы. Не то чтобы Джек до конца уловил смысл объявления. Он обратил внимание главным образом на язвительный тон. И конечно же, эта черная рамка. И конечно же, то, что внизу стояла подпись некоего Бернарда Вайссмана. Еврей, или человек, выдающий себя за еврея, чтобы очернить еврейскую нацию. Потом случилось так, что он проехал мимо рекламного щита с тремя огромными словами: «Импичмент Эрлу Уоррену». В объявлении указывался номер почтового ящика. На щите тоже. Джек поразмыслил над увиденным и решил, что номер один и тот же.

– Так что я пытаюсь установить связь.

– Думаешь, это один и тот же человек?

– За этим стоит один человек или группа людей. И поскольку они противники президента, я пытаюсь мыслить как репортер криминальной хроники.

Они объехали центр в поисках щита «Эрл Уоррен», чтобы проверить номер ящика. Джек был уверен – за этим кроется заговор. Главные подозреваемые – Общество Джона Бёрча и Коммунистическая партия. Он захватил блокнот и карандаш, записывать подробности.

Это чистое, но печальное ощущение, когда на дороге нет других машин. Огни светофоров переключаются только ради тебя.

На Центральной скоростной трассе его снова стошнило. Он открыл дверь и, уцепившись правой рукой за руль, опустил голову, чтобы его вырвало на дорогу. Куда ехать, он определял по белой линии в нескольких дюймах. Джордж вопил, чтобы он остановил машину или отдал ему руль. Джек выпрямился. Не надо переживать, он проделывал это еще мальчишкой на самых опасных улицах Чикаго. Один из уроков выживания. Затем нагнулся снова и еще раз проблевался. Полжизни он блевал через дверь машины из-за этих эмоциональных всплесков.

Щит обнаружился на Холл-стрит. Джордж вылез из машины и сделал три снимка со вспышкой. Для Джека Руби это означало добычу главной улики, вещественного доказательства. Осталось найти газету с объявлением и сравнить номера. Джек не помнил, где оставил газету. Они поехали в кафе у отеля «Саутленд», чтобы отдохнуть от этих треволнений. Кафе либо только открывалось, либо только закрывалось. Старый сутулый негр орудовал шваброй. Они сели у стойки, а там их как раз поджидала газета «Утренние новости». Они переглянулись. Джек пролистал страницы и нашел объявление. Джордж вынул снимки.

Номера не совпадали.

Джек огляделся в поисках кого-нибудь, чтобы заказать кофе. Он ничего не сказал насчет цифр. Смотрел на двадцать дюймов перед собой, взгляд тусклый, плоский. Как это полнейшее ничтожество, этот нуль в футболке мог вдруг решить выстрелить в нашего президента?

Они проехали мимо «Карусели» – взглянуть на табличку, которую повесил Джек, лишь одно слово: «Закрыто».

Затем отправились домой. Джек поспал несколько часов, проснулся, запил «Прелюдии» грейпфрутовым соком и стал смотреть по телевизору знаменитого нью-йоркского раввина.

Этот человек говорил великолепным баритоном. Он превозносил президента, вещая, что этот американец участвовал во всех войнах, побывал во всех странах, вернулся в Штаты, и тут ему выстрелили в спину.

Эта мысль, красиво сформулированная раввином, вызвала вопль скорби в голове у Джека. Он выключил телевизор и взял трубку.

Он позвонил четверым и сообщил, что закрывает клубы на выходные.

Позвонил сестре Эйлин в Чикаго и, рыдая, пообщался с ней.

Позвонил в «КЛИФ» и попросил к телефону Скирду-Бороду.

– Честно говоря, – начал он, – никогда не понимал, о чем ты говоришь в эфире, но все равно слушал. У тебя голос такой немного успокаивающий.

– Личностное радио. Дело будущего, Джек.

– К тому же у кого еще в Далласе есть такая борода?

– Я один такой.

– Расе, ты хороший парень, так что я позвонил задать вопрос.

– Давай, Джек.

– Кто такой Эрл Уоррен?

– Эрл Уоррен. Из блюза или рок-н-ролла? Какое-то время на Западном побережье пела Эрлен Уоррен по прозвищу Старшая Сестра.

– Нет, Эрл Уоррен, из рекламы импичмента. Красно-бело-синие щиты.

– Импичмент Эрлу Уоррену.

– Точно.

– Он Верховный судья, Джек. Соединенных Штатов.

– Из-за всех этих событий у меня голова кругом.

– Что тут удивительного.

– Худшего не случалось в нашем городе.

– Появляется один незаметный человек и переворачивает все с ног на голову. И мы обвиняем его.

– Не называй имени, – попросил Джек. – Ато мне еще хуже станет. Будто я смотрю на собаку, которая валяет в грязи мою печень.

В субботу днем Ли Освальд сидел в маленькой стеклянной будке, справа на полке телефон. Дверь в комнату распахнулась. Она вошла и направилась к нему, кривоногая, глаза сухие, двойной подбородок, волосы теперь совершенно белые – длинные, белые, блестящие. Она села по другую сторону перегородки. Внимательно осмотрела его, вобрала в себя, впитала. Оба подняли трубки.

– Тебе сделали больно, дорогой мой? – спросила она.

Дальше она поведала, что услышала новости по радио в машине, развернулась, поехала домой, позвонила в «Стар-Телеграм» и попросила отвезти ее в Даллас на журналистском автомобиле. Затем ее допросили двое из ФБР, оба по фамилии Браун. Она сказала им, что ради безопасности страны хотела умолчать о том, что ее сын Ли Харви Освальд вернулся из России в Соединенные Штаты на деньги, предоставленные Государственным департаментом. Это оказалось новостью для Браунов, и у них глаза на лоб полезли.

– Мама, нас записывают.

– Знаю. Будем следить за тем, что говорим. Я им заявила что год не виделась с сыном. «Но вы же мать, миссис Освальд». Я сказала, что жила у разных людей как патронажная сестра, а они не сообщили мне, куда переехали. «Но вы же мать, вы же мать». Я сказала, что не знала даже о второй внучке. Я пережила год молчания, и вот теперь каждую минуту по радио семейные новости.

Эти Брауны всюду искали подозрительных людей. Сотрудники журнала прятали семью в номере отеля «Адольфус». В полной секретности. Они перебегали с места на место так, чтобы никто не видел. Все – обвиняемая мать, брат, русская жена, двое малышей. Их сопровождали восемнадцать-двадцать человек, которые не доверяли ни им, ни друг другу. ФБР, Секретная служба и журнал «Лайф». Один постоянно фотографировал. Маргарита откатала вниз чулки, и он это заснял – мать откатывает чулки на следующий день после исторического события.

– Все делалось без моего согласия, – сказала она Ли. – Но я проверяю информацию, которую им даю, и если вылезут ошибки, то буду знать, что все подтасовывают против нас, еще с России.

У детей от гостиничной жизни начался понос, и по всей комнате висели пеленки. Президент умер до того, как она узнала, что снова стала бабушкой.

Когда Марина пришла к Ли на свидание, она не знала, что полиция нашла фотографии, снятые на заднем дворе на Нили-стрит. Они лежали среди вещей Ли в гараже Рут Пэйн. Два снимка, не замеченных полицией, Марина обнаружила сама в детской книжке Джун. Снимки судьбоносной винтовки. Револьвер в одной руке, потом в другой.

Обе фотографии она спрятала к себе в туфлю.

– Ты ни о чем не волнуйся, – сказал он в трубку. – Друзья тебе помогут.

Больно было видеть его таким. Дело не только в ушибах и царапинах. Перед ней сидел человек, который появляется во сне, искаженная фигура в темноте за пределами обычной ночи.

Она вспомнила мягкое лицо мальчика, за которого вышла замуж, неожиданного американца, пригласившего ее танцевать. Его лицо тогда было почти пухлым, румяным от мороза, волосы аккуратно расчесаны, одежда выглажена. Он был даже чище, чем она сама, очень чистым ложился в постель, чистоплотный во всем.

Затем в Техасе и Луизиане возник рабочий – иногда грязный, худеющий, лысеющий, измотанный, с кровотечениями из носа по ночам, отказывался переодеваться.

А теперь это человек с заостренным носом и темными глазами, одна бровь распухла, одежда слишком велика. Это привидение с серой кожей. Марина смотрела на выпуклое адамово яблоко, острый нос. Щеки ввалились, остался только этот нос, этот птичий клюв.

Наверное, ему неловко, что он так плохо выглядит.

Он сказал ей: не плачь. Его голос был мягким и печальным. Сказал, что они записывают каждое слово.

Значит, нельзя говорить о фотографиях в туфле. Или о том, что она обнаружила вчера вечером после ухода полиции. Его обручальное кольцо в кофейной чашке на письменном столе в спальне. Он оставил его вместе с деньгами рано утром в пятницу.

Деньги, фотографии, обручальное кольцо.

Три раза он просил ее поселиться с ним в Далласе. Она ответила: нет, нет, нет.

Сейчас он говорил, что надо купить обувь для Джун. Не волнуйся. Поцелуй детей за меня.

Охранники подняли его со стула, и он попятился, не сводя с Марины глаз, пока не скрылся за дверью.

Дома тетя Валя квасит капусту, начищает медь, занимается повседневными делами, ходит с дядей Ильей в гости к Андриановым, ведет размеренную жизнь без резких поворотов, ждет первых снегопадов.

Она даже не знала о полицейском. Не знала о губернаторе Конналли. Никто не сообщил ей, пока чуть позже Ли не предъявили обвинение в том, что он ранил одного и хладнокровно застрелил другого.

Его снова отвели в камеру. Он снял одежду и отдал ее охраннику. Пообедал фасолью, вареной картошкой и каким-то мясом.

Ничто здесь не сбивало с толку, не заставляло задуматься, что будет дальше. Шум репортеров в коридорах не удивлял его. Следователи задавали очевидные вопросы, и даже если не удавалось угадать, что они спросят, все равно каждый день был предсказуем. Камера такая же, как все, где он бывал. Сидеть в одном белье на деревянной койке. Раковина с капающим краном. Ничего нового. Он был готов принимать все это день за днем, вживаясь в роль. Он ничего не боялся. Здесь его сила. Все в этом месте и в этой ситуации делало его сильнее.

Даже аппетит вернулся. Первый раз он поел с удовольствием. Принесли кружку кофе. Он медленно выпил. Размышлял. Слушал тихие разговоры охранников в узком коридоре.

Можно обыграть третий вариант. Сказать, что он стрелок-одиночка. И сделал все сам, один. Это кульминация жизни, проведенной в борьбе. Он стрелял, потому что был против антикастровских целей правительства, потому что хотел провести идею марксизма в самое сердце американской империи. Ему не помогали. Это был его план, его оружие. Три выстрела. Все попали в цель. Он метко стреляет из винтовки.