Текст книги "Весы"

Автор книги: Дон Делилло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц)

Дон Делилло
Весы

Ребятам из 607:

Тони, Дику и Рону

Часть первая

Основание счастья – не в самом человеке, оно не в том, чтобы иметь собственный домик, брать и получать.

Счастье – это участие в борьбе, где нет границы между твоим личным миром и миром в целом

Ли Х. Освальд.Письмо брату.

В Бронксе

В тот год он катался в метро из конца в конец города, двести миль рельсового пути. Ему нравилось стоять в первом вагоне, прижав ладони к лобовому стеклу. Поезд проламывался сквозь темноту. На платформах стояли люди, уставившись в никуда: взгляд, отработанный годами. Проносясь мимо, он ненадолго задумывался, кто они. На самых быстрых перегонах его тело дрожало. Они мчались с такой скоростью, что порой казалось – вот-вот потеряют управление. Грохот причинял почти физическую боль, он выдерживал ее, словно личное испытание. Еще один закрученный к черту вираж. В скрежете, раздававшемся на поворотах, слышалось столько металла, что, казалось, можно почувствовать его вкус – словно игрушку, которую тянешь в рот, когда ты еще маленький.

Рабочие носили фонари по соседним путям. Он высматривал канализационных крыс. Чтобы увидеть всю целиком, хватало десятой доли секунды. Затем остановка, скрип тормозов, люди, сбившиеся в кучу, словно беженцы. Они вваливались в двери, стукались об их резиновые края, дюйм за Дюймом протискивались внутрь, их тут же прижимало друг к Другу, и они смотрели поверх соседних голов в привычное забвение.

К нему все это не имело отношения. Он просто катался.

Сто сорок девятые улицы – пуэрториканцы. Сто двадцать пятые – негры. На Сорок второй улице, после поворота, где металлический визг достигал предела, народу заталкивалось больше всего: портфели, пакеты с покупками, школьные ранцы, слепые, карманники, пьяницы. Его не удивляло, что в метро попадается больше любопытного, чем в знаменитом городе наверху. Все, что было интересного там, при свете дня, он мог найти в более чистом виде в тоннелях под улицами.

В полуподвальной комнатке мать и сын вместе смотрели телевизор. Она купила цветной фильтр для «Моторолы». Верхняя треть экрана постоянно была голубой, середина – розовой, а нижняя полоса – волнисто-зеленой. Он сказал ей, что снова прогулял школу и ездил на метро в Бруклин, где ходит дядька в пальто с оторванным рукавом. «Загулял», как они это называли. Маргарита считала, что не так уж страшно время от времени пропустить денек. Дети в школе постоянно дразнили его, а у него не получалось сдерживаться, он взрывался мгновенно – известное дело, мальчик рос без отца. Как в тот раз, когда замахнулся перочинным ножиком на невесту Джона Эдварда. Нет, Маргарита не считала, что ее невестка достойна кровной вражды. Персона невысокого пошиба, да и ссора случилась просто из-за стружек: он настрогал деревяшку прямо на пол в невесткиной квартире, где они снова пытались жить одной семьей. И вот пожалуйста. После этого их видеть не желали, и пришлось переехать в полуподвальную комнатку в Бронксе, – тут и кухня, и спальня, и все остальное вместе, – где с телеэкрана вещали голубые головы.

Когда становилось холодно, они стучали управляющему по трубам отопления. Имеют право на пристойную температуру.

Мать сидела и выслушивала жалобы сына. Она не могла нажарить для него тарелку отбивных всякий раз, когда ему хотелось, но не скупилась с деньгами на школьный обед и даже сверх того – на комиксы или катание в метро. Всю жизнь ей приходилось мириться с несправедливостью этих жалоб. Эдвард бросил ее, когда она была беременна Джоном Эдвардом, потому что не хотел сажать себе на шею ребенка. Роберт рухнул замертво душным летним днем на Элвар-стрит в Новом Орлеане, когда она носила Ли, а это значило, что ей придется искать работу. Потом появился улыбчивый мистер Экдал, лучший из всех, единственная надежда, человек намного старше нее, инженер, который зарабатывал около тысячи долларов в месяц. Но он коварно изменял ей, и в конце концов она его застукала: наняла мальчишку, который притворился разносчиком телеграмм, и, распахнув дверь, обнаружила женщину в неглиже. Это не помешало мужу состряпать бракоразводный процесс таким образом, что в результате она лишилась приличной компенсации. Жизнь съежилась до постоянных переездов в поисках жилья подешевле.

Ли видел в «Дейли Ньюс» фотографию греков, ныряющих с пирса в центре города за каким-то святым крестом. Их священники носили бороды.

– Думаешь, я не понимаю, чего ты от меня ждешь.

– Я весь день на ногах, – говорила она.

– А я сижу у тебя на шее.

– Я такого никогда не говорила.

– Думаешь, мне нравится самому готовить себе еду.

– Но я же работаю. Работаю. Разве я не работаю?

– Еле наскребаешь на еду.

– Я не из тех, кто сидит сложа руки и ноет.

По четвергам вечером он смотрел передачи о преступниках. «Бригада рэкетиров», «Сети зла» и прочее в том же духе. За оконной решеткой в свете уличного фонаря косо падал снег. Северный холод и сырость. Маргарита пришла домой и объявила, что они снова переезжают. Она нашла три комнаты на сотой с чем-то улице рядом с Бронксским зоопарком, что весьма кстати для подрастающего паренька, который интересуется животными.

– «Природа», написанная задом наперед… – сказали по телевизору.

Квартира находилась в пятиэтажном кирпичном доме рядом с железной дорогой. Утицу наводняли мрачные персонажи. Умственно-отсталый мальчик с прыгающей хромой походкой, ровесник Ли, таскал живого краба, украденного из итальянской лавчонки, и тыкал им в лицо детям помладше. Обычное зрелище. Драки камнями – тоже обычное дело. Парни с самодельными пистолетами, изготовленными в школьной мастерской, тоже становились привычными. Однажды вечером он видел в окне, как двое мальчишек посадили кота из бакалейной лавки в джутовый мешок и стали бить этим мешком по фонарному столбу. Он старался, чтобы его передвижения не совпадали с ритмом жизни улицы. Не выходи на улицу с двенадцати до часу, с трех до пяти. Изучи окрестные переулки, пользуйся темнотой. Он катался на метро. И много времени проводил в зоопарке.

Водились тут и пожилые мужчины, которые, прежде чем усесться на приступку перед домом, аккуратно стелили на серый камень носовой платок.

Его мать была невысокой и стройной, волосы только-только начинали седеть. Ей нравилось в шутку называть себя «крошкой» – так она себя и чувствовала. За едой они наблюдали друг за другом. Он по книжке выучился играть в шахматы, сидя за кухонным столом. Никто не знал, с каким трудом дается ему чтение. Она покупала статуэтки и безделушки и рассказывала о своей жизни. Он слышал ее шаги в коридоре, слышал, как она поворачивает ключ в замке.

– Еще одно уведомление, – сказала Маргарита, – нам угрожают судом. Ты что, прятал эти бумажки? Они хотят возбудить дело о прогулах и пишут, что это последнее предупреждение. Здесь сказано, что ты вообще не был в школе с тех пор, как мы переехали. Ни одного дня. Не понимаю, почему я должна узнавать об этом из почты. Это удар, это потрясение для моей нервной системы.

– А зачем мне ходить в школу? Я там не нужен, я туда не хочу. Так что все нормально.

– Они нас раздавят. Это тебе не дома. Они затащат нас в суд.

– Я и сам могу сходить в суд. А ты иди, как всегда, на свою работу.

– Да я бы все отдала, лишь бы сидеть дома и воспитывать детей, и ты это прекрасно знаешь. Это больной вопрос для меня. Не забывай, я сама выросла без отца. Знаю, как это тяжело. Там, дома, я работала в маленьких магазинах управляющей…

И пошло-поехало. Она забывала о его присутствии. Два часа подряд пискляво бубнила, словно читала ребенку. Он смотрел тестовую заставку в телевизоре.

– Я люблю наши Соединенные Штаты, но совершенно не стремлюсь снова оказаться в зале суда, как тогда, с мистером Экдалом, когда он обвинил меня в неконтролируемых вспышках бешенства. Они будут налегать на то, что нас официально предупреждали. Скажу им, что я – человек без высшего образования, но вращаюсь в хорошем обществе и содержу дом в порядке. Мы – семья военного. Вот мое оправдание.

Зоопарк находился в трех кварталах от дома. У кромки пруда с дикими птицами еще оставался лед. Засунув руки глубоко в карманы куртки, он направился туда, где жили львы. Внутри никого. Запах ударил в ноздри со всей силой – тепло и мощь, головокружительная хищная вонь сырого мяса, звериной шерсти и дымящейся мочи.

Когда послышался скрип тяжелых дверей и громкие голоса, он уже знал, чего ждать. Двое мальчишек из бесплатной школы № 44. Коренастый парень по имени Скальцо в бушлате и ботинках с подковками и сопливый кривляка помладше, которого Ли знал только по уличной кличке: Ники Черный. Как всегда, пришли дразнить животных, безобразничать – это составляло их жизнь. Он физически почувствовал, как оживились мальчишки, заметив его: мышцы на шеях слегка дернулись.

Голос Скальцо резко прозвучал в просторном помещении:

– Тебя в классе каждый день вызывают. Но что у тебя за имя такое – «Ли»? Девчачье, что ли?

– Его зовут Текс, – откликнулся Ники Черный.

– Он ковбой, – сказал Скальцо.

– Знаешь ведь, чем занимаются ковбои, а? Скажи ему, Текс.

– Они трахают коров.

Ли, чуть улыбаясь, вышел из львятника, спустился по ступенькам и направился в обход причудливых клеток с хищными птицами. Он мог бы и подраться. Он хотел подраться. Он дрался с парнем, который кидался камнями в его собаку, дрался и победил, избил его, измочалил, расквасил ему нос. Собака у него была, когда они жили в Ковингтоне, на Вермонт-стрит. Но эта травля изводила. Они приставали к нему, потом им надоедало, потом резко начинали вновь донимать его, сдирать болячки, докапываться.

Скальцо двинулся к группе мальчишек и девчонок постарше, которые курили, столпившись возле скамейки. Ли услышал, как кто-то сказал: «Двухцветный «олдс-рокет», спицованные колеса».

На насесте сидел королевский гриф, голова и шея лысые. Эти грифы разбивают страусиные яйца, швыряя в них камни клювом. Ники Черный стоял рядом с клеткой. Его всегда называли полным именем, ни разу просто «Ники» или «Черный».

– Прогуливать – это одно дело. Это ладно. Но тебя ж месяц не видать.

Прозвучало похвалой.

– Ты играешь на бильярде, Текс? Чем ты занимаешься дома целый день? Шары в кармане катаешь, да? Думай быстрее.

Он сделал вид, что бьет Ли в пах, и отскочил.

– А почему ты живешь здесь, на севере? Мой брат служил в форте Беннинг, в Джорджии. Он говорит, что южане носят в руке камушек, чтобы отличить, где право, а где лево. Это правда или как?

Он бил кулаками воздух, мотал головой и шумно сопел.

– У меня брат в береговой охране, – ответил Ли. – Поэтому мы здесь. Он служит на острове Эллис. Портовая охрана, так называется.

– А у меня брат сейчас в Корее.

– А другой мой брат – морской пехотинец. Его могут послать в Корею. Вот чего я боюсь.

– Бояться нужно не корейцев, – сказал Ники Черный. – Бояться нужно мудаков китайцев.

В его голосе звучало уважение, едва различимая нотка горечи. Он ходил в рваных кедах и походной куртке, почти такой же худой, как ветровка Ли. Низкорослый и гнусавый, левая сторона лица постоянно кривится.

– Я знаю, где с грузовика можно стырить пататов. Мы жарим их на пустыре у Бельмонта. На юге у вас бывают пататы? Я знаю, где можно взять такие книжки, в которых видно, как трахаются, если быстро пролистнуть. Представь себе – знаю. Вот стукнет шестнадцать – и со школой всё. Так что смотри.

Он сплюнул табачную крошку с кончика языка.

– Потом пойду на стройку. Первым делом куплю десять рубашек с настоящими воротничками. Накоплю денег, и не успеешь глазом моргнуть – у меня своя машина. А раз в месяц – кататься. Девчонки сами ложиться будут. Стану круче всех.

Скальцо умел подходить этак вразвалочку, покачивая плечами. Набойки его башмаков пошаркивали по неровному асфальту.

– Апочему ты со мной никогда не разговариваешь, Текс?

– Ну-ка, погнусавь, – сказал Ники Черный.

– Ладно, короче.

– Поговори с Ричи. Он хорошо говорит.

– Ну погнусавь нам. И не отмазывайся. Жду не дождусь.

Ли усмехнулся и направился мимо кучки вокруг парковой скамейки – они прикуривали на ветру, пятнадцатилетние девчонки с яркой помадой, парни в штанах с защипами, двойной строчкой и карманами для револьвера. Он прошел к центральной площадке и свернул на дорожку к выходу на его улицу. Скальцо и Ники Черный шли сзади, ярдах в десяти.

– Эй, дурик!

– Он сосет мятные «Клоретсы».

– И сразу можно целоваться – изо рта не воняет.

– Раз-два.

– Ладно, короче.

– Раз-два, ча-ча-ча.

– Ни хера он не знает.

– Так что смотри.

– А чего он со мной не разговаривает, а?

– И что будем делать?

– Выкурим сигаре-е-етку.

– Сла-а-абенькую.

– Ладно, короче.

– Ну поговори с нами.

– Мы не так разговариваем, или что?

– Ну скажи что-нибудь.

– Думай быстрее, Текс.

– Ладно, короче.

У выхода мужчина в галстуке и куртке лесоруба спросил, как его зовут. Ли ответил, что не разговаривает с янки. Мужик показал на тротуар, что значило: стой тут, пока не разберемся. Затем подошел к остальным двум мальчишкам, о чем-то спросил у них, ткнув пальцем в Ли. Ники Черный промолчал. Скальцо пожал плечами. Мужик назвался школьным надзирателем. Скальцо поддернул штаны в паху и посмотрел мужику в глаза. Ну так и что, мистер? Ники Черный приплясывал, будто от холода, засунув руки в карманы, и кривозубо ухмылялся.

За воротами мужик подвел Ли к бело-зеленой полицейской машине. Это Ли поразило. За рулем сидел полицейский. Он вел машину одной рукой, свесив вторую с сигаретой между колен.

Маргарита допоздна смотрела по телевизору тестовую заставку.

Ли обожает животных, так что зоопарк – просто благословение, но его послали в центр, где мозговеды придираются к нему двадцать четыре часа в сутки. «Дом Молодежи». Пуэрториканцев там полным-полно. Ему приходится мыться в душе в такой тарабарщине. Джон Эдвард пытался отвести его на беседу с мозговедом, но Ли не разговаривает с Джоном Эдвардом после того, как замахнулся ножом на его невесту. Его поселили в общую палату для пациентов. Спрашивают, грызет ли ногти? Есть ли у него религиозная принадлежность или как там? Не влияет ли дурно на класс? Он не знает их жаргона, ваша честь. Там сплошь нью-йоркские мальчишки. Они видят, что мой сын одет в «ливайсы», говорит с акцентом. Ну так многие носят «ливайсы». Что особенного в «ливайсах»? А они к нему пристают, не считает ли он себя Пацаном Билли. Мальчик играл с братьями в «Монополию», у него была нормальная успеваемость, когда мы жили с мистером Экдалом на Восьмой авеню в Форт-Уорте. Он просто еще не привык, господин судья. Всего лишь перочинный ножик, и он ее не поранил, а теперь они не разговаривают, хоть и братья. Мальчик изучает повадки животных, как они едят и спят, как живут в своих норах и пещерах. Как это называется, в берлогах? Он развитый мальчик, ваша честь. Я говорю, он с раннего детства любил историю и географические карты. Он знает поразительные вещи, хоть и не ходит толком в школу. Мальчик спал со мной в одной кровати чуть ли не до одиннадцати лет, места не хватало, и мы с ним вдвоем жили в такой убогой комнатенке, пока его братья были в приюте, или в военной академии, или в морской пехоте и береговой охране. Почти все мальчики думают, что папа им луну с неба достанет. А тот бедняга рухнул на лужайку, и так закончился единственный счастливый период всей моей взрослой жизни. С тех пор мы вдвоем, Маргарита и Ли. Мать и сын. Он вовсе не заброшенный ребенок. Говорят, он прогульщик, так они это называют. Заявляют мне, что он весь день сидит дома и смотрит телевизор. О судебной клинике говорят, и что нужно поработать с протестантскими «Старшими Братьями». У него и без того есть старшие братья. Зачем ему еще? Упоминают Армию Спасения. Снимают обертки с батончиков, которые я приношу сыну. Мою сумочку вывернули наизнанку. Унизительно. Я ж не виновата, что он не одет с иголочки. Из-за чего сыр-бор? В Техасе, если парнишка прогуливает, это не значит, что он преступник, которого нужно запереть и изучать. Внесли моего мальчика в повестку дня. Они ждут, что я буду спрашивать у них разрешения, чтобы вернуться домой. Мы не какие-то там бродяги, как нас расписывают. И как, ради всего святого, – а я христианка, между прочим, – как нерадивая мать смогла бы содержать дом в таком порядке, и я хочу предъявить свою квартиру в доказательство, там я красиво сделала и все лежит на – своих местах. Я не боюсь готовить впрок. Нет ничего зазорного в том, чтобы готовить фасоль и кукурузные лепешки и оставлять их на потом. Скупердяем был мистер Экдал, на Гранбери-роуд в Бенбруке, это когда он начал мне изменять. А произвол и припадки злости повесили на меня. И я снова взяла девичью фамилию, ваша честь. Маргарита Клэйвери Освальд. Затем мы переехали на Уиллинг-стрит, рядом с железной дорогой.

В качестве теста он рисовал фигурки людей, которые сочли убогими.

Психолог пришел к выводу, что уровень его умственного развития выше среднего.

Социальный работник написал: «В результате расспросов выяснилось, что он чувствует себя так, будто между ним и другими людьми существует некий барьер, за которым его не могут достать, но он предпочитает, чтобы этот барьер оставался нетронутым».

Школьный учитель показал, что он пускал в классе бумажные самолетики.

Он вернулся в седьмой класс до конца учебного года. В летних сумерках девчонки сидели на скамейках южного парка Бронкса. Еврейские девчонки, итальянки в узких юбках, девчонки с браслетами на щиколотках, их речь пестрела мальчишескими именами, словами песен, краткими репликами, которые он не всегда понимал. Когда он проходил мимо, они заговаривали с ним, и он улыбался своей загадочной улыбкой.

О женщина в автобусе, ехавшем с пляжа, от нее пахло пивом. Его глаза саднило от соли после целого дня на солнце и в воде.

– Тебя нельзя было оставлять у моей сестры, – сказала Маргарита. – У нее самой слишком много детей. Плюс обычные семейные дрязги. Так что пришлось нанять миссис Роуч с Полин-стрит, когда тебе было два года. Но однажды я пришла домой и увидела, что она порет тебя, и на ногах остаются следы, и мы переехали на Шервуд-Форест-драйв.

Жара проникала в квартиру через стены и окна, просачивалась сквозь гудроновую крышу. По воскресеньям мужчины разносили выпечку в белых коробках. В кондитерской убили итальянца – пять выстрелов, мозги разлетелись по стенке рядом со стойкой комиксов. Отовсюду в лавку толпами тянулись дети – поглядеть на эти серые брызги. Его мать торговала чулками на Манхэттене.

У лестницы на линию Л женщина, обычная с виду, лет пятидесяти, в очках и темном платье, сунула ему листовку. Там было написано «Спасите Розенбергов».Он попытался вернуть листовку, думая, что за нее придется платить, но женщина уже отвернулась. Он поплелся домой, слушая ленивый голос из радио, который комментировал какой-то матч. Куча свободных мест, друзья. Заходите, досмотрите конец этого тайма и следующий целиком. Воскресенье, День матери, он аккуратно сложил листок и сунул в карман, чтобы прочесть потом.

Есть целый мир внутри обычного мира.

Он проехался в метро на север до Инвуда, до самого Шипсхед-Бэй. Там во вспышках полицейских мигалок жили серьезные люди. Он видел китайцев, попрошаек, тех, кто говорит с Богом, кто днюет и ночует в поездах, людей в синяках, со спутанными волосами, они спят, терпеливо свернувшись на плетеных сиденьях. Однажды он перепрыгнул через турникеты. Ездил между вагонами, ухватившись за тяжелую цепь. Зубами чувствовал стук колес. Иногда они мчались так быстро. Ему нравилось ощущать себя на грани. Откуда нам знать, что машинист не свихнулся? Его пробирало странным трепетом. Фонтаны бело-голубых искр из-под колес, взрывы оглушительного шипения, еще миг – и сорвется. Люди набивались внутрь, лица всех возможных видов из книги лиц. Они проталкивались в двери, висли на эмалированных поручнях. А он просто катался. В грохоте была власть и человеческая сила. В темноте была власть. Он стоял в первом вагоне, прижав ладони к стеклу. Рельсы внизу – уже власть. Тайна и власть. Лучи выхватывали из тьмы тайное. Грохот возносился до ярости, проникал в мозг и успокаивал волной злобы и боли.

Никогда больше за всю короткую жизнь, нигде на свете не доведется ему чувствовать той внутренней мощи, доходящей до визга, той потайной душевной силы, как в тоннелях под Нью-Йорком.

17 апреля

Николас Брэнч сидит в комнате, набитой книгами, заваленной документами, заполненной теориями и грезами. Его трудам идет пятнадцатый год, и порой он задается вопросом, не стал ли уже бесплотным духом. Он понимает, что стареет. Иногда не удается сосредоточиться на документе, и приходится снова и снова возвращаться к той же странице, строке, мелкозернистой детали конкретного дня. Он бродит по этим дням под жарким голубым небом, от которого сухая информация становится цветной и объемной. Иногда засыпает в кресле, его рука мнет широкий плед. Это комната старости, комната с огнеупорными стенами, заваленная бумагами.

Но Брэнч знает, где что лежит. Из стопки папок, громоздящихся до середины стены, он четко выдергивает именно ту, которая нужна. Стопки повсюду. Кругом блокноты и кассеты. Книгами заполнены высокие стеллажи вдоль трех стен, книги лежат на письменном столе, на журнальном столике и повсюду на полу. Массивный канцелярский шкаф забит документами такой давности и так плотно, что в любую минуту может произойти самовозгорание. Жар и свет. Нет никакой определенной системы в том, как он ищет здесь нужные материалы. Он пользуется глазами и руками, цветом, формой и воспоминаниями, совокупностью подсказок, связывающих предмет с его содержимым. Он вдруг просыпается и не может понять, где находится.

Иногда Брэнч оглядывается и ужасается громадности всей этой бумажной работы. Он сидит среди информационной блевотины сотен жизней. И конца не предвидится. Если ему требуется что-то – отчет или расшифровка стенограммы, что угодно, информация любого уровня сложности, – достаточно лишь попросить. Куратор реагирует мгновенно, он непоколебим в своей решимости доставить именно тот документ, который нужен в этой запутанной области исследования, полной двусмысленностей и заблуждений, политической предвзятости, систематических фантазий. Но речь идет не просто о необходимом документе, не просто о туманной ссылке на открытый источник. Куратор присылает ему материал, которого не видел никто за пределами штабного комплекса в Лэнгли, – результаты внутренних расследований, конфиденциальные досье собственной Службы безопасности Управления. Брэнч никогда не встречался лично с нынешним Куратором и сомневается, что когда-нибудь встретится. Они общаются по телефону, немногословные, будто кокаинисты, но безукоризненно вежливые – в конце концов, они собратья-книгочеи.

Николас Брэнч, сидящий теперь в лайковом кресле, – старший аналитик Центрального Разведывательного Управления на пенсии, нанятый по контракту писать тайную историю убийства президента Кеннеди. Шесть целых девять десятых секунды жара и света. Давайте созовем собрание, чтобы проанализировать этот мазок. Давайте посвятим наши жизни тому, чтобы понять этот момент, разделив на элементы каждую секунду, полную событий. Выстроим теории, которые засияют нефритовыми божками, создадим интригующие системы предположений, четырехгранные, изящные. Проследим траектории пуль в обратном направлении к жизням, кроющимся в тени, к реальным людям, стонущим во сне. Элм-стрит. Женщина удивляется, почему она сидит на траве, а вокруг – брызги крови. Десятая улица. Свидетельница оставляет свои туфли на капоте машины, в которой истекает кровью полицейский. Брэнчу кажется, что эта странность граничит со святостью. Здесь вообще много святого – искажение в самом сердце реальности. Давайте возьмемся за все покрепче.

Он садится за домашний компьютер, которым его для удобства расследования снабдило Управление, и вводит дату. 17 апреля 1963 года. Тут же появляется список имен, биографические данные, связи, местонахождение. Жаркие голубые небеса. Тенистая улица славных старых домиков среди местных дубов.

Американские кухни. В этой имелся уголок для завтрака, где человек по имени Уолтер Эверетт-младший – его называли Уин – сидел и размышлял, не обращая внимания на утренние шумы, на привычную суету, мозаику сердцебиения любого счастливого дома: щелчок тостера, дружелюбные и деловитые голоса по радио, оптимистический гул, поселившийся в ушах. Под рукой лежала свежая, еще не развернутая после мальчишки-газетчика «Рекорд-Кроникл». Образы подрагивали в солнечной толчее кухонных приборов, все время что-то двигалось, летала яркость, мир таил в себе так много. Он помешал кофе, задумался, снова помешал, уселся на солнце, покачивая ложку в руке – если судить только по внешности, он человек мягкий и нерешительный.

Он думал о секретах. Зачем они нам нужны, что они означают? Жена потянулась к сахарнице.

За завтраком он размышлял о важном. Размышлял и за обедом в кабинете Старого Главного Корпуса. Вечерами сидел на веранде и думал. Он считал естественным, что людей с секретами тянет друг к другу – не потому, что они желают поделиться своим знанием, но потому, что им нужны единомышленники, товарищи по несчастью, отдых от повседневной жизни, от мрачной действительности, в которой приходится сосуществовать с людьми, не хранящими секретов ни по профессии, ни по долгу службы, людьми, для которых это не является делом всей жизни.

Мэри Фрэнсис смотрела, как он намазывает тост маслом. Он держал хлеб за края левой рукой и мерно орудовал ножом, снова и снова разравнивая слой. Он старается распределить масло равномерно? Или есть иные, более глубокие требования? Было грустно наблюдать, как он с головой уходит в пустячное дело, бесконечное намазывание, превращает обыденное действие в пустую манию без цели и смысла.

Она умела ненавязчиво беспокоиться. Умела звуком голоса вернуть его в безопасную и понятную реальность, к завтраку и тарелкам, в этот десятый подряд солнечный день.

– Знаешь, на что приятнее всего смотреть? Чего я не замечала, пока мы сюда не переехали? Как люди выходят из церкви. Как толпятся у входа и разговаривают. Правда же, на них очень хорошо смотреть?

– А ты думала, здесь сплошные бандиты.

– Сам ты бандит. Мне здесь нравится.

– Люди заваливаются в салуны. Изнывая от жажды после перегона скота.

– Я имею в виду церкви вообще. Никогда раньше не обращала внимания.

– Мне нравится смотреть, как люди выходят из мотелей.

– Да нет же, я серьезно. Так приятно смотреть на церковную лужайку или ступеньки церкви, когда после службы не спеша выходят прихожане и собираются по несколько человек. Они такие славные.

– Вот чего я не любил по воскресеньям в детстве. Всех этих старомодно одетых людей в накрахмаленных воротничках. Они угнетали меня безумно.

– А что плохого в старомодности? Вот я, к примеру, старомодная женщина средних лет, и меня это вполне устраивает.

– Я не о тебе говорю.

Он перегнулся через стол и дотронулся до ее руки, как делал всегда, если ему казалось, будто он сказал что-то не то или перебил ее. Не слушай, что я говорю. Доверяй только моим рукам, моему прикосновению.

– Так уютно, – сказала она.

Мы стараемся держаться вместе, чтобы найти друг у друга утешение в своем недуге. Вот о чем он размышлял за завтраком в славном старом доме, построенном на рубеже веков, с изогнутым крыльцом и дубовыми столбами, увитыми вьюнком. У него достаточно времени на раздумья, на то, чтобы превратиться в маринованного старика, причудливую белую фигурку из мыла. Для человека из тайной службы уход на пенсию в пятьдесят один год – обычное дело. Пенсионный план одобрила специальная комиссия, выпустили заявление о тяжелой и опасной жизни этих людей, о семейных проблемах, о временном характере заданий. Но Уин Эверетт ушел на пенсию не вполне добровольно. Сначала дело в Корал-Гэйблз. Затем проверки на детекторе лжи. И он слышал от специалистов трех уровней термин «истощение мотивации». Двое были психиатрами из ЦРУ, один – тщательно проверенным врачом снаружи. Из внешнего мира, который казался ему столь чудовищным и реальным.

Они назвали это «неполной отставкой». Этакая семантическая любезность. Его устроили тут на преподавательское место и выплачивали спецгонорар за вербовку способных студентов в качестве младших агентов-стажеров. Поскольку речь шла о женском колледже, это было неприкрытой издевкой, которую с горечью и терзаниями оценил даже сам Уин – как будто до сих пор был на их стороне и наблюдал за собой издали.

Вот так мы и кончаем, думал он. Шпионим за самими собой. Мы во власти собственной беспристрастности. Хорошая мысль для завтрака.

Он сложил пополам слегка поджаренный кусок хлеба, решив наконец-то поесть. Мэри Фрэнсис чудилось, что в его заурядном теле есть сила убеждения. Худощавая и живая фигура. Мягкое лицо, ясные глаза, высокий, печальный и крапчатый лоб. В этом человеке пылает вера, в нем чувствуется осмысленность. Мэри Фрэнсис яснее, чем когда-либо, видела это сейчас, когда его отстранили от совещаний и планерок, оперативных групп, секретных тренировочных баз. Лишившись реальных обязанностей, взаимодействия с людьми и событиями, питавшими его рвение, он сам превратился в олицетворенный принцип, воплощенное рвение. Она боялась, что он станет одним из тех, кто свою обиду обращает в праведность и долгие годы сияет чистым светом мученика. По радио сказали – температура далеко за семьдесят. Бог живет и здравствует в Техасе.

Вошла Сюзанна, их шестилетняя дочь: опять проголодалась. Она ткнулась головой отцу в плечо, слегка надув губы и по-особому скрестив ноги; так девочка всегда требовала внимания. Волосы у нее были такие же непритязательно светлые, как у матери, густые и жесткие, а лицо – бледнее, кожа нежная, а не обветренная. Они всегда хотели ребенка, но уже и не надеялись, поэтому Сюзанна стала знаком некоего бескорыстия мира, некой великодушной силы, сумевшей ввергнуть такую малость, как они, в благоговейный страх. Уин прижал дочь к себе, она сценически рухнула в его объятия. Он отдал ей остаток тоста и, пока девочка жевала, сюсюкал с ней, и его серые глаза сияли. Мэри Фрэнсис слушала «Линию жизни» на канале «КДНТ»: родителям рекомендовали бдительнее следить, что читают, смотрят и слушают их дети.

– Опасности повсюду, – произнес зловещий голос.

Уин похлопал по нагрудному карману – где сигарета? Сюзанна побежала на улицу, заслышав гудок школьного автобуса. Наступила тишина, первая за день пауза, первое ощущение легкой изможденности. Потом Мэри Фрэнсис, как была в халате, принялась убирать со стола, в воздухе повисли тихие прозрачные звуки, осторожные, как звон колокольчика.