Текст книги "Мушкетер. Кто Вы, шевалье д'Артаньян?"
Автор книги: Дмитрий Яшенин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)
– Благодарю вас, сударь! – ответил он дрогнувшим голосом. – Я склонен рассматривать ваши слова не как дерзость, а как признание моих скромных заслуг перед его величеством. Обещаю вам: с завтрашнего же дня я стану уделять своей персоне больше… внимания.
Ага, подумалось д'Артаньяну, приблизительно на тысячу экю больше, нежели уделяли до дня сегодняшнего. Впрочем, напомнил он себе еще раз, нам это только на руку…
– Однако сейчас разговор не обо мне. – Капитан королевских мушкетеров оставил сладкие грезы о грядущем и вернулся в день текущий. – Сейчас разговор о вас, мой юный друг. Я полагаю, ваш прием в роту можно будет назначить, скажем… через пару недель. Как вам нравится такой вариант?
Вообще-то д'Артаньяну такой вариант понравился не очень. Он бы предпочел быть зачисленным в роту через пару дней, принимая во внимание огромный интервал времени, упущенного им с момента прибытия в Париж. Разумеется, нельзя сказать, что это время было упущено прямо-таки безвозвратно! Нет, он многое сделал за этот год, но, обладая лазоревым мушкетерским плащом, мог бы сделать гораздо больше и теперь должен изо всех сил наверстывать упущенное. Впрочем, непохоже, чтобы капитан собирался принимать его возражения в расчет. По всему видать, спрашивает просто так, для проформы. Да и нам не пристало торопиться сверх меры. Сейчас наступает как раз тот момент, когда нужно проявлять максимальную сдержанность. Ну что ж, ничего не попишешь, придется потерпеть еще пару недель…
– Господин капитан, вы даже не представляете, как меня устраивает такой вариант! – ответил он с поклоном. – Двух недель мне как раз хватит, чтобы закатить отвальную вечеринку своим сослуживцам из роты господина Дезессара.
– Прекрасно, шевалье! Я знал, что мы договоримся. Что касается лазоревого плаща, то его вы можете забрать уже завтра…
– Завтра? – От удивления псевдогасконец, сам того не заметив, даже перебил капитана, чего обычно никогда себе не позволял. – Почему же завтра, господин капитан? Мне бы очень хотелось уже сегодня оценить, как он будет смотреться на моих плечах.
– Понимаю вас, шевалье, но ведь я сам еще год назад пообещал собственноручно накрахмалить ваш плащ, если вы найдете… способ добиться чести носить его, а слово де Тревиля дорогого стоит!
Разведчик вздохнул с чувством глубочайшего облегчения и, улыбнувшись, ответил капитану:
– Ваши намерения, сударь, высокая честь для меня, однако мне кажется, что ваши руки созданы не для стирки и крахмаления, а для битвы во славу государя и святой католической веры! Мне бы не хотелось утруждать вас ненужными хлопотами, господин капитан, тем более… – д'Артаньян замялся, – тем более что есть одна дама, которая окажет мне эту услугу с гораздо большим удовольствием…
– Ни слова больше, мой юный друг! – воскликнул де Тревиль, расплываясь в довольной улыбке. – Ни слова! Ах молодость! Ах Париж! Ах любовь! Я понял вас! Стало быть, вы освобождаете меня от моего обещания?
Лазутчик учтиво поклонился.
– Ну что ж, будь по-вашему! – рассмеялся капитан королевских мушкетеров, и сам, видимо, не горевший желанием возиться с крахмалом. – В таком случае я немедленно принесу вам плащ, – он поднялся, – а пока, – де Тревиль открыл небольшой ларчик, стоявший на краешке его стола, – ознакомьтесь! – И он протянул псевдогасконцу исписанный лист хрустящей гербовой бумаги. – Полгода уже пылится.
Д'Артаньян взял бумагу и, дождавшись, пока капитан выйдет из кабинета, приступил к изучению следующего документа:
«Его Величеству Людовику XIII де Бурбону, Божьей милостью королю Франции, ревнителю святой католической веры… (и т.д. и т п. и проч., проч., проч.).
От Его Величества нижайшего слуги Франциска де Тревиля, капитана роты черных мушкетеров.
Довожу до сведения Вашего Величества, что 20 июля прошлого, 1625 года от Рождества Христова шевалье д'Артаньян, молодой дворянин из Гаскони, обращался ко мне с прошением о зачислении в мою роту для службы Вашему Величеству. Несмотря на то, что мне прекрасно известен древний и благородный род, из которого происходит шевалье д'Артаньян, я вынужден был отказать ему в этой милости, памятуя о распоряжении Вашего Величества об ограничении рекрутирования мушкетеров.
Ввиду этого шевалье д'Артаньян, опираясь на Вашу протекцию, поступил на службу в гвардейскую роту моего зятя, господина Дезессара, и в течение года отправлял обязанности гвардейца Вашего Величества. За это время он проявил себя как доблестный и верноподданный слуга Вашего Величества, о чем свидетельствуют следующие факты: 18 августа прошлого, 1625 года от Р.Х. шевалье д'Артаньян, прогуливаясь с тремя мушкетерами моей роты, господами Атосом, Портосом и Арамисом в районе трактира «Путеводная звезда» обнаружил шайку злостных хулиганов, грабивших скобяную лавку, обезвредил их и сдал на руки городской страже; 3 октября прошлого, 1625 года от Р.X. шевалье д'Артаньян…»
Дальнейший текст был выдержан приблизительно в том же ключе, и даже подвиги шевалье д'Артаньяна по большей части напоминали друг друга: прогуливался, стало быть, сей доблестный шевалье со своими друзьями-мушкетерами возле трактира такого-то, натыкался на шайку злостных хулиганов (грабителей-рецидивистов, гугенотов-христопродавцев, колдунов-чернокнижников, а также прочего криминального элемента), обезвреживал их в неравном бою и сдавал на руки городской страже. Лишь несколько героических эпизодов отличались оригинальностью хотя бы в выборе места битвы (оно и понятно: нельзя же, в конце концов, всех врагов короны отлавливать исключительно в трактирных подворотнях! Этак на долю кладбищ, набережных и городских предместий вовсе ничего не останется!).
Разукрасив подобными штрихами нелегкие трудовые будни шевалье д'Артаньяна, протекавшие в жестоком противоборстве с явными и тайными врагами его величества Людовика XIII, капитан де Тревиль задавался вполне естественным и абсолютно очевидным вопросом: возможно ли роте королевских мушкетеров, вернейших защитников и телохранителей его величества, и далее существовать без подобного героя? И сам же на свой вопрос отвечал: никак невозможно! И тут же вопрошал заново: возможно ли им (королю Людовику и капитану де Тревилю) и далее держать шевалье д'Артаньяна за порогом роты мушкетеров, ссылаясь на собственное же вето на рекрутирование?
Словом, это было то самое представление о невероятных заслугах господина д'Артаньяна перед короной Франции, обещанное ему капитаном де Тревилем еще год назад и являвшееся, по мнению капитана, надежным пропуском в роту мушкетеров. Дочитав представление до конца, псевдогасконец пришел к выводу, что тысячу восемьсот экю сия бумага бесспорно стоит. А может, и все три. Некоторые из его подвигов вроде путешествия в Лондон за алмазными подвесками в сей героический реестр вполне ожидаемо не попали, ввиду того что их полезность как для всей Франции в целом, так и для короля Людовика в частности была в высшей степени сомнительной.
Ну надо же, едва вспомнил про лондонское турне, как тут же всплыл в памяти вчерашний визит к Ришелье! Не забыть бы подстраховаться насчет его высокопреосвященства, подумал разведчик в тот момент, когда дверь в кабинет отворилась и на пороге показался сияющий де Тревиль, несущий в руках свернутый лазоревый плащ.
– Получите, друг мой! – торжественно провозгласил он, когда псевдогасконец поднялся ему навстречу. – Носите сию славную гвардейскую форму с честью и достоинством! Да не забудьте обмыть ее, как велит не менее славный гвардейский обычай, чтобы не было ей сносу долгие годы и чтобы хранила она вас от стали и свинца на поле брани!
– Благодарю вас, сударь! – ответил д'Артаньян, с поклоном принимая сверток и прижимая его к груди. – Об этом дне я мечтал всю свою жизнь! Воистину вы мой добрый гений!
– Ну гениальность – это скорее по части его высокопреосвященства, – де Тревиль улыбнулся, – а вот насчет доброты вы попали в самую точку! Что есть, того не отнимешь!
– Ах его высокопреосвященство! – Разведчик с подчеркнуто ненатуральной почтительностью поклонился, крайне довольный тем, что капитан сам направил разговор в нужное русло. – Представляю себе физиономию господина Ришелье, когда он увидит меня в мушкетерской форме! – рассмеялся он вслед за этим. – И как сердито и косо он будет смотреть на вас, сударь, тоже представляю!
– Вы так думаете? – спросил де Тревиль.
– Даже не сомневаюсь! Вы полагаете, он забыл, какую трепку мы вместе с господами Атосом, Портосом и Арамисом закатили год тому назад его гвардейцам во главе с де Жюссаком? Да ни за что на свете! Не такой человек его высокопреосвященство, чтобы забывать обиды! Нет, я уверен, он все еще держит на меня зуб. И мое производство в мушкетеры только разозлит его. Как же так, подумает кардинал, этот гнусный д'Артаньян из Гаскони вместе со своими друзьями попортил шкуру лучшим из моих гвардейцев, а его мало того что не наказали за это, так еще и в элитную роту королевской гвардии приняли?! Нет, господин капитан, его высокопреосвященство вас за это по головке не погладит! Скорее даже наоборот.
– Вы так думаете? – снова спросил де Тревиль, задумчиво глядя на псевдогасконца, словно прикидывая: а не отобрать ли у него лазоревый плащ, пока на его голову не обрушился кардинальский гнев?
Подметив этот взгляд, д'Артаньян еще крепче прижал плащ к своей груди и снова заверил капитана:
– Даже не сомневаюсь! Если я не ошибаюсь, вы почувствуете неудовольствие его высокопреосвященства в самое ближайшее время. Сразу же, как только до него дойдет слух о готовящемся производстве меня в мушкетеры. А до его высокопреосвященства, как вы знаете, все слухи доходят на удивление быстро…
Лазутчик прекрасно понимал, что сильно рискует, разматывая перед де Тревилем эту мысль, но другого выхода у него попросту не было. Вряд ли можно было надеяться на то, что капитан оставит без внимания резкое изменение отношения к нему кардинала (а, судя по вчерашней истерике Ришелье, это изменение будет именно резким, и никаким другим!). И если у него достанет ума (а ума у него достанет-таки!), он без труда проведет параллель между новобранцем-мушкетером и неудовольствием кардинала. Как будет развиваться ситуация в этом случае, предсказать решительно невозможно. Поэтому хочешь не хочешь, а приходится заблаговременно направлять мысли капитана по ложному следу и надеяться на то, что у него хватит отваги не спасовать перед всемогуществом его высокопреосвященства.
– Вы так думаете? – в третий раз, словно по инерции, спросил де Тревиль и, не дожидаясь ответа, решительно махнул рукой: – Да и бог с ним! В конце концов, я служу не его высокопреосвященству, а королю Людовику. А у его величества достанет силы защитить своего преданного слугу от кого угодно!
– Вот это правильно, господин капитан! – горячо поддержал его лазутчик, довольный отвагой своего будущего командира. – Его величество – столь же надежная защита для нас, сколь и мы для него…
– А посему, мой юный друг, не будем более загадывать наперед, а займемся делами насущными! – Де Тревиль протянул д'Артаньяну руку, намекая на завершение аудиенции.
– Еще раз нижайший поклон и сердечная благодарность, сударь! – Псевдогасконец, и сам жаждавший поскорее закруглить приятный, но несколько затянувшийся разговор, стиснул ладонь капитана.
Выйдя от де Тревиля, д'Артаньян сел на лошадь и неторопливо направился в сторону предместья Сент-Антуан. Сладостный час свидания, назначенный Констанцией, был еще далек, до Сен-Клу от силы час езды, а появляться там раньше времени, возбуждая ненужное внимание, показалось разведчику неправильным.
Добравшись до Большого Мельничьего пруда, он спешился и, привязав лошадь в зарослях плакучей ивы, обрамлявшей берега водоема, уселся на зеленом откосе.
Он любил это место. Пожалуй, после тех удивительных сосновых боров, которые он видел на юге Франции и которые так остро и так одновременно сладко и больно казались ему похожими на сказочные, бескрайние, дремучие, выстланные белым мхом леса Вологодчины, прореженные кое-где небесно-голубыми лужайками озер и темными речными струями, оно более всего напоминало ему родину…
Д'Артаньян смотрел на темную, испятнанную ряской и тиной поверхность пруда и думал, что даже вода здесь как-то удивительно напоминает вологодские реки с их бесконечными изгибами и излучинами, затененными могучими елями, из года в год устилающими их дно отмирающей хвоей…
Он скучал по родине. Скоро должно исполниться полтора года, как он оставил Москву, и почти два, с тех пор как он простился с Вологдой. Трудно даже представить, сколь сильно его тянуло назад, в Россию! Как страстно ему хотелось снова оказаться на узких, извилистых, кривоколенных улочках Вологды, расчерченных глубокими колеями от колес телег и обнесенных покосившимися деревянными заборами с нависшими над ними яблоневыми и вишневыми ветвями. Или пройтись хотя бы разок от витых куполов дивного собора Василия Блаженного, пред которым тускнеет любой Нотр-Дам, по Пожару, вдоль красных кремлевских стен, мимо Исторического музея и далее вверх по Тверской улице, инспектируя многочисленные ее бражные заведения на предмет наличия-отсутствия в них некачественного товара. Или промчаться на лихой тройке по Ярославскому тракту мимо Плещеева озера и Переславля-Залесского, Троице-Сергиевой лавры и Спасо-Преображенского собора, десятков и сотен прочих деревянных и каменных церквей и соборов, крохотными островками цивилизации разбросанных на бескрайних лесных просторах Русского Севера…
Лазутчик вздохнул. Хотеть не вредно, вредно не хотеть, как говорят у нас в Париже, подумал он. С прогулками по вологодским и московским улочкам, а также с катаниями на лихих тройках по Ярославским и прочим трактам придется повременить. И повременить, видимо, сильно. Причины на то имеются самые что ни на есть серьезные.
И Переславль-Залесский, и Троице-Сергиева лавра, и сотни других мест и местечек, попадавшихся ему по пути из Вологды в Москву и из Москвы в Феодосию, несли бесчисленные рубцы в память о бесчисленных нашествиях, обрушивавшихся на Русь за последние столетия. Еще не потускнели в памяти людской ужасы последнего, поляцкого, вторжения, избавление от которого потребовало напряжения всех без остатка сил государства. Да что там людская память! Д'Артаньян и сам еще не забыл то декабрьское сражение 7121, ну или же, считая по-европейски, 1612 года под стенами Кирилло-Белозерского монастыря, которое свело его со Старым Маркизом и определило в итоге его появление на берегах Сены. Не забыл он и горящую Вологду, и многочисленные села с деревнями, сожженные польско-литовскими оккупантами, и церковные да монастырские погосты, разросшиеся в те годы превыше всякого разумения, и торжественно-печальный колокольный перезвон, плывущий в неподвижном воздухе низкого, облачного северного неба, над лесами и полями, реками и озерами…
Нет, не забыл…
Равно как не забыл и страшного предсказания старой ведуньи о французах, готовых грянуть на Русь новой, необоримой бедой, неся хаос и разорение едва оправившемуся от предыдущего удара государству…
И о том, что у России в настоящий момент нет и не может быть от них иной защиты помимо него, д'Артаньян тоже не забыл. Он должен будет оставаться во Франции столько времени, сколько потребуется для разоблачения ее коварных планов нападения на Россию, даже если эта командировочка и окажется чрезвычайно длительной…
Это, увы, значения не имеет ровным счетом никакого. По сравнению с судьбой России его собственная судьба – даже не ничто. Меньше чем ничто. Единственное, что он может сделать, с честью и до конца выполнить возложенную на него задачу, уповая на то, что его жертва не будет напрасной. И в тот день, когда французские орды хлынут на Русь, они получат достойный отпор предупрежденной и подготовленной русской армии. Им предупрежденной.
Разведчик подобрал с земли веточку и, размахнувшись, запустил ее в пруд. Да, черт возьми! Еще полтора года назад, оставляя Суздаль, он знал, что именно дата французской агрессии является слабым звеном в целостной и в общем-то бесспорной картине астрологического прогноза, забросившего его с берегов Вологды-реки транзитом через берега Москвы-реки на берега Сены-реки. Все остальное практически не вызывало разногласий, а вот дата…
Да, черт возьми! Дата – вот вопрос из вопросов! Когда? Когда, черт возьми, эти безумные французы решат напасть на Россию?!
Существует, разумеется, еще ряд проблем. Например, как технически они это осуществят? Учитывая отсутствие у России и Франции общей сухопутной границы, равно, впрочем, как и морской, вопрос является отнюдь не праздным, а как бы даже наоборот. По всему получается – Бурбонам придется либо захватить многочисленные и совсем не слабые страны, отделяющие их от России, либо договориться с ними о проходе французской армии. В общем, так или иначе, но Франции для начала придется подобраться к русским границам. И сделать это по возможности тише и скрытнее. Так, чтобы у Москвы не возникло подозрений относительно намерений, с которыми это делается. А это задача не из легких! И, прибавим, не из быстрых.
Д'Артаньян покачал головой, подобрал еще одну веточку, несколько раз подбросил ее на ладони, а затем послал следом за первой. И, он мог поклясться чем угодно, этот маневр Франция пока что даже не начинала! Готовить-то, может быть, и готовила, а вот начинать не начинала. Хотя…
Псевдогасконец снова покачал головой. Хотя, если вникнуть в проблему еще глубже, мог ли он действительно поклясться чем-нибудь? Или лучше не стоит, а? Франция могла либо захватить страны, лежащие между ней и Россией, либо договориться с ними о проходе своей армии к границам русского царства. Такой вот… дуализм. То, что Франция не ступила пока еще на первый путь, он мог сказать совершенно определенно, а вот как быть со вторым вариантом? Действительно, мог ли он поручиться со всей достоверностью в том, что Французское королевство не ведет тайных переговоров с германскими княжествами или Речью Посполитой о переброске войск к западным рубежам Московского государства? А ведь не мог! Не мог, черт возьми! И виной тому – его отдаленность от Лувра. Добыть такую информацию возможно, лишь имея постоянный, круглосуточный, свободный доступ в королевский дворец – центр политической да и всякой остальной жизни Франции. Постоянный, а не временный, как сейчас, когда он, как натуральный лазутчик, пробирался туда под покровом ночи к друзьям-мушкетерам или же на свидание к Констанции.
Констанция. Д'Артаньян вытащил из кармана часы и откинул крышечку. Не особенно много, но время еще было.
Убрав часы, разведчик осмотрелся сторонам. На Париж неспешно и величественно опускался вечер. Солнце все сильнее клонилось к островерхим крышам и готическим шпилям соборов, озаряя последними бликами темную поверхность пруда, подернутую едва заметной рябью.
Думалось ему на удивление легко и складно, и сниматься с места совсем не хотелось.
Так или иначе, мыслил разведчик, но ввиду отсутствия ясных и однозначных приготовлений Франции к войне с Россией задержаться здесь, скорее всего, придется надолго. Потому как возвращаться в Москву и отчитываться, что ничего я, мол, не обнаружил, представляется совершенно неправильным. Сейчас-то я, может быть, ничего и не обнаружил, а пару месяцев спустя запросто могу обнаружить. Ну или пару лет спустя. Черт возьми, да даже если это случится двадцать лет спустя! Неважно, черт возьми! Не имеет значения! Для военного человека значение имеет лишь приказ, который должен быть выполнен в любом случае и при любых обстоятельствах. А коль так…
А коль так, то устраиваться здесь, скорее всего, нужно всерьез и надолго. Если судьба все же смилостивится над ним и он получит приказ вернуться в Москву, это можно будет воспринимать как приятный сюрприз, нежданный подарок судьбы, но заранее рассчитывать на это ни в коем случае нельзя, чтобы не испытать глубочайшего разочарования, если такой приказ так и не поступит.
Ну что ж, так тому и быть! Д'Артаньян прижал руку к груди, нащупав сверток с мушкетерским плащом. Если разобраться строго, за этот год он сделал не так уж и мало. Пройдет еще две недели – и он, произведенный в мушкетеры, получит беспрепятственный доступ в Лувр со всеми его тайнами, что сразу же повысит эффективность его работы и… самым наилучшим образом скажется на его настроении.
Д'Артаньян почувствовал, что на его губах сама собой расцветает радостная улыбка, стоило только ему подумать о сегодняшней встрече с Констанцией. Он снова погладил плащ, стоивший ему без малого две тысячи экю, что, вероятно, являлось рекордной ценой для данного элемента мужского гардероба. Ладно, что сделано, то сделано! В конце концов, эти две тысячи – просто капитал, который он вложил не самым худшим образом. Вот как явится он сейчас к своей прелестнице да как развернет перед ней лазоревую регалию роты де Тревиля: «Видала, девочка моя синеглазая?! Пацан-то твой скоро мушкетером станет! На раз все фрейлины у моих ног окажутся! Так что хорош ломаться!»
Псевдогасконец мечтательно вздохнул. Нет, с такими козырями на руках он сегодня просто обязан выбить у госпожи Бонасье согласие если не на руку с сердцем, то на какую-нибудь другую часть тела. А рука и подождать может. Хотя бы потому, что рука эта сейчас принадлежит господину Бонасье…
Он снова поинтересовался временем и, обнаружив, что стрелка вплотную подобралась к девяти часам, поднялся на ноги. Медлить далее было бы неразумно. Меньше чем за час до Сен-Клу не добраться. Да еще павильон этот искать надо…
Размышляя подобным образом, д'Артаньян сел на лошадь и, выехав из города через ворота Конферанс, неспешно направился в сторону Булонского леса.
Дорога до Сен-Клу отняла у него меньше часа, и в десять вечера, когда темнота накрыла парижские предместья непроницаемо-черным одеялом, псевдогасконец уже стоял возле указанного ему павильона, примыкавшего к дому господина д'Эстре, и во все глаза смотрел наверх, на второй этаж, где горело одно-единственное окошечко.
Окошечко было маленькое, и свет едва пробивался сквозь неплотно прикрытые ставни, однако его вполне хватало, чтобы согреть сердце молодого лазутчика теплом надежды. Стоя под окном в ожидании знака свыше, он рисовал в своем воображении сладостные картины грядущей встречи, размышляя о том, что, какие бы тяжкие испытания Господь ни посылал смертным, присутствие в этом мире нежных, утонченных созданий, именуемых бабами, или же, на французский манер, дамами, с лихвой искупает эти тяготы, примиряя человека с несовершенством этого мира.
Через несколько мгновений колокол на башне Сен-Клу уронил из своей широкой ревущей пасти десять медленных ударов.
Д'Артаньян замер, неотрывно глядя вверх и боясь пропустить заветный знак.
Но знака не было. Он простоял почти не шевелясь целых полчаса, покуда колокол, словно смилостивившись над ним, не ударил вновь, отмерив половину одиннадцатого.
Заснула она там, что ли?! – раздраженно подумал разведчик и трижды хлопнул в ладоши – обычный сигнал французских влюбленных.
Однако сигнал сей пропал втуне, потому как ставни остались неподвижными и его дама так и не выглянула наружу.
Выждав еще полчаса, до одиннадцати, все более раздражавшийся лазутчик плюнул на конспирацию и, подобрав с земли несколько мелких камушков, швырнул их в окно – обычный сигнал российских влюбленных.
Но и это ни в коей мере не приблизило его к возлюбленной – российский позывной остался без ответа, так же как и французский получасом раньше. А ждать между тем становилось все холоднее и холоднее – лето, как ни крути, было уже на исходе, а д'Артаньян, еще утром отправляясь к де Тревилю, оделся довольно легко. Нервно прохаживаясь под неприступным, как Троя, окном, он потихоньку растрачивал свои запасы тепла, аккумулируя вместо них запасы злости на нежных и утонченных созданий любой национальности и думая, что, даже если бабу называть дамой, намного лучше она от этого не становится!
И когда колокол на башне Сен-Клу снова открыл свою широкую пасть, намекнув своим ревом, что до полуночи осталось всего-навсего тридцать минут, псевдогасконец подобрал с земли давно примеченный здоровенный булыжник и, размахнувшись, запустил его в ненавистное окно – обычный сигнал людей, доведенных до состояния бешенства, единый для всех стран и континентов Земли.
Бросок был точен: сигнальный камень, попав в оконный ставень, срикошетил прямиком в голову разведчика, едва успевшего уклониться.
Это стало каплей, переполнившей чашу его терпения! Д'Артаньян решительно направился к расположенной чуть в стороне от окна двери в павильон, осмотренной им за последние полтора часа уже не менее ста раз. Дверь была заперта изнутри, но нашего юного диверсанта это конечно же не остановило, и он, объединив усилия своего тонкого и прочного булатного кинжала и крепкого, молодецкого плеча, в два счета одолел замок. За дверью обнаружилась лестница, которая привела его на второй этаж. Поднимаясь по ступенькам, лазутчик старательно подбирал слова, предназначенные для любимой Констанции, а руку – так, на всякий случай – держал на эфесе шпаги.
Но когда он очутился наверху, все слова тут же вылетели из его головы, а шпага просто сама собой вылетела из ножен.
– Нет, д'Артаньян, напрасно вы назвали его высокопреосвященство козлом! – Атос укоризненно покачал головой. – До сих пор никто во Франции такого себе не позволял.
– Так я же правду сказал! Он ведь и вправду козел! – в отчаянии вскричал разведчик.
…Рано утром д'Артаньян примчался из Сен-Клу и с ходу бросился на улицу Феру к Атосу. Тот, однако, находился в Лувре, в карауле, равно как и Арамис с Портосом. Послав Гримо предупредить друзей, что ожидает их в «Сосновой шишке», лазутчик направился туда и три часа мерил нервными шагами пустую залу трактира, пока на пороге не мелькнули лазоревые плащи…
Ночью, поднявшись на второй этаж треклятого павильона, псевдогасконец обнаружил снесенную с петель дверь в комнату, где горел свет, а в самой комнате – следы яростной борьбы в виде перевернутой мебели, разоренного стола с ужином и многочисленных следов крови. Ему представлялось совершенно бесспорным, что лишь такая сильная, по-русски статная и крепкая женщина, как мадам Бонасье, могла оказать столь яростное сопротивление налетчикам, а любая другая француженка классических хлипких пропорций ни за что не сумела бы свалить двоих мужиков на пол и тем более вышвырнуть третьего в окно. Все это он выяснил скрупулезно, профессионально обследовав место происшествия.
Было очевидно, что злодеи напали на несчастную женщину приблизительно за час до его появления, то есть около девяти часов вечера. Один из них при этом получил по башке бутылкой шампанского, а второй – тяжеленным стулом. Третьего налетчика королевской кастелянше удалось выкинуть через окно на улицу, однако силы были неравны, и остальным негодяям удалось-таки взять над ней верх, скрутить по рукам и ногам и, вытащив на улицу, затолкать в карету. После этого они подобрали своего бесчувственного товарища-негодяя и скрылись в неизвестном направлении.
Ясное дело, для того чтобы выяснить про улицу, д'Артаньяну пришлось дождаться рассвета и обследовать дорогу возле павильона. Следы экипажа, развернувшегося прямо под окном, где разведчик провел в тщетном ожидании полтора часа, увели его к парижскому тракту, где в свою очередь полностью растворились среди иных, ибо кареты и повозки сновали здесь практически круглые сутки.
Поняв, что здесь ему больше ничего не выяснить, псевдогасконец вскочил на коня и ринулся в Париж…
Мушкетеры выслушали его с вниманием и тревогой и, когда разведчик, путаясь в словах и сбиваясь с мысли, завершил рассказ о событиях этой ночи, принялись обсуждать: из чего эти события могли вытечь и что в свою очередь может вытечь из самих этих событий? Разумеется, перво-наперво им пришел на ум вчерашний визит молодого человека к кардиналу. Опираясь на известную им со слов самого д'Артаньяна версию этого визита, они тут же стали обвинять во всем Ришелье.
– Нет, д'Артаньян, напрасно вы назвали его высокопреосвященство козлом! – Атос укоризненно покачал головой. – До сих пор никто во Франции такого себе не позволял.
– Так я же правду сказал! Он ведь и вправду козел! – в отчаянии вскричал разведчик.
– А кто ее любит, правду-то эту?! Вот вас, д'Артаньян, больше оскорбило бы, если бы вас назвали английским, ну или… я прямо и не знаю… китайским шпионом или же гасконским выскочкой, а?
– Ну если бы меня назвали гасконским выскочкой, это конечно же оскорбило бы меня куда сильнее… чем китайский шпион, – осторожно ответил юноша.
– А почему? Да потому, что это гораздо ближе к истине, то есть к правде! Ибо гасконским выскочкой вы вполне можете быть, хотя, несомненно, и не являетесь им, а вот китайским шпионом вы быть никак не можете. Английским – тем более.
– Действительно, д'Артаньян, – поддержал Атоса коренной парижанин. – Если уж его высокопреосвященство так разозлил вас своими непристойными предложениями, противоречащими понятиям дворянской чести, нужно было назвать его… ну я прямо и не знаю…
– Нераскаявшимся гугенотом!
– Точно, Портос! Нераскаявшимся гугенотом и нужно было назвать! И звучит крайне оскорбительно, и правдой быть никак не может! Ну по крайней мере в отношении его высокопреосвященства. А вы его козлом окрестили! Ну а то, что Ришелье козел порядочный, так это ж во Франции каждому фонарному столбу известно! Вот он и оскорбился на вас до невозможности, а отвечать придется несчастной Констанции!
– Вы полагаете, он способен… – Лазутчик осекся.
– Это Ришелье, друг мой. – Атос пожал плечами. – РИШЕЛЬЕ! – повторил он внушительно. – Он способен на все.
– Тем более в отношении простой кастелянши, – прибавил Арамис.
– Неправда! – воскликнул д'Артаньян. – Она не простая кастелянша! Она лучшая подруга королевы…
– Что в данном случае лишь усугубит ее печальную участь, – грустно вздохнул изящный мушкетер.
Псевдогасконец со стоном опустил голову, но Портос ободряюще хлопнул его по плечу:
– Не вешать нос, Гасконь! Что-нибудь да придумаем! Главное – мы на свободе!
– Да, но что?!
– Я же говорю – что-нибудь! – повторил Портос.
– Прежде всего, – начал конкретизировать Атос, – нужно дать знать об этом происшествии ее величеству. Друг познается в беде! Вот и посмотрим, сколь сильны дружеские чувства королевы к госпоже Бонасье. Это сделаю я…
– Вы, Атос?!
– Через де Тревиля, разумеется.
– Браво, Атос! Вы говорите мало, но уж когда скажете – хоть стой, хоть падай! – восхитился разведчик.
