Текст книги "Пронзающие небо"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

Но вот и последний, обнесённый двухметровыми плотными сугробищами домик остался позади; и открылось, что вся эта зимняя мрачность оказалась заключённой в куполе, за которым действительно всё золотилось; казалось – там плещется, переливается благодатное солнечное море.

– Благодать то какая… – мечтательно прошептала Оля. – Вот так же и мы, Алёша – пока в жизни – идём да страдаем, но жизнь нашу подобная благодать окружает и нет ей ни конца ни краю…

– Пойдём туда скорее – мне надо этого солнца! – волнуясь, воскликнул Алёша, и бросился было вперёд, за пределы этого купола, но…

Тут начал усиливаться рокочущий, словно из глубин земли прорывающийся голос рокочущий какие-то слово, а вскоре появился и сам леший. Он был не более метра ростом, и походил на проворный, забавно размахивающий древесными ручками да ножками пень. В ручках у лешего был зажат белый посох, волосы лешего были длинными густыми и грязными – больше всего напоминали свалявшийся древний мох. За этими волосами да бородой лица почти не было видно…

Леший так увлечён был своим колдовством, что пробежал бы мимо, если бы Алёша не окликнул его:

– Эй – это ведь меня вы искали. Я – Алёша.

Леший тут же бросился к ним, и, оказавшись рядом с Алёшей, вдруг вырос метра под три – ставшие здоровенными ручищи обхватили юношу и подняли в воздух.

– Нет – пожалуйста, не делайте ему ничего дурного. – взмолилась Оля. – Знали бы вы…

– Да знаю, знаю… – неожиданно добродушным тоном отозвался леший. – Потому и решил на тебя взглянуть…

– И снегопад, чтобы меня выманить устроили?! – воскликнул Алёша.

– Ну уж нет! Если бы только это хотел, устроил бы как-нибудь попроще… Нет – это хороший урок и тебе, и всем жителям Темнинки…… Слушай меня внимательно: будет тебе одно задание или загадка – как хочешь называй… Раз уж плеснулся ты ядом, раз отравил прекрасный день стольким птицам, да зверям – изволь исправить. Взамен тёмному, оставь светлое… Не на день, не на месяц – на года, чтобы, когда и не станет уж тебя, осталось что-то людей радующее. Большего не скажу…

– Так если бы… – начал было Алёша, но леший прервал его. – Условия таковы: коли выполнишь – будь свободен. А нет – заморожу.

– Ах, как вы можете! – воскликнула Оля.

Алёша продолжал прежним тоном:

– Вот если бы у меня был такой же чудный голос как у Оли, так спел бы песнь, или просто слова нежные произнёс…

– Нет-нет! – прогремел, ставя его обратно на землю, леший. – За неверное предложение, мог бы сразу заморозить. Но так не интересно… Постарайся-ка по второму, да помни, что на этот раз никакой поблажки не будет.

Алёша прикрыл глаза, пытался собраться с мыслями, но мысли и не думали собираться – носились лихорадочно; тогда Оля приникла губами к его уху, и вдохнула два слова:

– Одинокая Берёза.

Алёша сразу всё понял, и воскликнул:

– Вот оно – моё решение – мы посадим дерево. Берёзу… В общем – это и не важно, какое – можно и осину, и сосну, и рябину, и ольху, и клён, и кедр, и дуб, и тополь, и ясень, и каштан, и вяз… Любое дерево можно посадить, можно и все их; но в этом дереве мы оставим частичку себя. Мы выбрали берёзу.

– Угадал! Угадал!! Угадал!!! – несколько раз оглушительно громко прокричал леший, и тут поднял в древесной своей руки белую палку.

С ее кончика сорвался поток радужных брызг, поднялся вверх, и так же легко, как орёл паутину, разорвал ту, казалось бы массивную и несокрушимую тучу, которая нависала над Темнинкой. И тут же хлынуло изумрудно-яркое сияние большого мира, закапала с крыш, весело блещущая, и всё усиливающаяся капель. Вместе с птичьим перезвоном, распахнулись двери многих домиков, выбегала детвора, выходили дети – раздались счастливые голоса, смех – но тут же и оборвались – увидели лешего, с криками бросились хорониться в своих избах.

Тут в руке лешего появился белейший и уже раскрывшийся несколькими крупными, нежными листьями берёзовый росток, и Оля, светло улыбаясь, проговорила:

– Ну что ж, прямо сейчас и посадим… Только место надо выбрать.

– Нет – и выбирать, и сажать будете вы сами. Можете взять лопаты, и ходить, выбирать… сколько вам будет угодно; я же издали буду наблюдать; быть может и ветерком над вашими головами пролечу… Ну всё – больше на людей я не гневаюсь, а потому оставлю Темнинку – не стану больше пугать её жителей…

И после этих слов, взмахнул леший руками, и обратились руки его в крылья ястребиные, и сам он в ястребом обратился, в воздух взмыл, да и канул в небесах солнцем обильных. Тут только Алёша почувствовал и увидел, что руку его нежно греет оставленный лешим берёзовый ствол.

А к ним уже подбежал Ярослав:

– А я всё слышал! И домой успел сбегать! Держите лопаты. – и он действительно протянул две лопаты, которые схватил в амбаре Тимофеева дома. – А мне с вами можно?..

– А отчего ж нет? – улыбнулся Дубрав, который, казалось, помолодел лет на тридцать в этом весеннем сиянии.

Место для посадки выбирали не долго. Сразу же, как сделали первые шаги в этот сияющий мир, некая незримая сила повлекла их в сторону полей, которые за окраинами Тёмного леса распахивались.

Конечно тут им стало жарко и сняли они зимнюю одежку, повесили на ветвях окраинных деревьев; Алёша, оставшись босиком, словно мальчишка, со смехом бросился вперёд – и такое удовольствие было бежать по этой прогретой солнышком, взошедшей уже первыми травами земле, отбежав шагов на тридцать он повернулся и прокричал:

– Так бы, кажется и обнял всю её, родимую матушку землю… – и засмеялся – впервые за долгое время разразился этим действительно счастливым, звонким смехом.

Оля мягко улыбнулась ему в ответ, и проговорила:

– А вон и речка – Сестрой её величают…

И, не сговариваясь, в одно мгновенье все они почувствовали, что на берегу этой небольшой, насквозь прозрачной, веющей живительной прохладой речушке и надо посадить берёзку. Взялись за лопаты, и в скором времени была уже вырыта подходящая яма; причём при рытье не только сил не потеряли, но ещё и новых набрались – земля дышала на них так ароматно, словно только что испечённой из некой солнечной муки пышный каравай. Тут ещё и Жар примчался откуда-то со стороны деревни, и принялся носиться вокруг, подобно некоему весеннему, из животворного пламени сотканному божеству.

Их лица обласкал нежнейший ветерок, и Дубрав, улыбнувшись, проговорил:

– Ну вот – это леший, он нас труд благословляет.

– Хорошо раз так… – негромко проговорил Алёша, и опустил голову – вот опустился на колени перед тоненьким берёзовым стволом, обнял его ладонями.

– Чувствуешь, какая в нём сила? – улыбнулась Оля. – Пройдёт года – взойдёт высокая, стройная, раскидистая берёза. Столько тихой, блаженной радости подарит она тому путнику, который устанет, да присядет отдохнуть возле её ствола. Сколько вечной мудрости пропоёт ветерок в её кроне… Как хорошо в мире, правда?..

– Да… – шёпотом ответил Алёша, и по измученным, впалым его щёкам покатились слёзы. – Только… только не будет она здесь расти… Сейчас я её в Мёртвый мир возьму… – и уже громко, едва не криком. – И не вздумайте меня останавливать! Я всё это уже твёрдо решил! Ему, Ивану, нужна эта берёза! Она не замёрзнет – нет – я чувствую – в ней такая сила!..

Тут усилился, зашумел в окружающих, невысоких ещё травах ветер:

– А ты, леший!.. Конечно в твоей власти лишить меня жизни, заморозить; но я всё равно должен ему помочь, потому что он безмерно больше моего страдает! ВСЁ!!! – прокричал как отрезал, крепче перехватил берёзовый ствол, прижался к нему в поцелуе, закрыл глаза, и…

* * *

От могучего ветрового гула сначала даже заложило в ушах. А как этот леденящий ветрило ударил, обжёг хладом! Алёша лежал и чувствовал, что намертво прирос губами к изодранному, покрытому многочисленными наростами, давным-давно уже мёртвому стволу; но чувствовал он также – что внутри него облако… нет – целое небо солнцем наполненное! – и что небо это изливается в этот ствол.

Вот почувствовал Алёша, что светоносное небо, которое было в нём – полностью перетекло в ствол, и в груди теперь – только медальон, да пустота ледяная. Но и ствол уже не был прежним – он согревал, – железно-жёстким, но самым благодатным из всех стволов, которые когда-либо доводилось обнимать Алёше. Он уже мог отстранить губы, но не делал этого – целовал и целовал, пытаясь утешить своё исстрадавшееся, обмороженное сердце. Вдруг понял он, что нет уже ни свиста ветра, ни этих страшных, протяжных вековечных воплей – где-то близко пели соловьи, да травы благодатно, успокаивающе шелестели – послышался ему голос девичий – прекраснейший из всех… верно Олин?.. А потом негромкий, но мелодичный, бархатно-успокоенный мужской голос:

– Ну, вот и всё… Вот и позади страданье… Теперь искуплено всё… А была ли мука, была ли горечь?.. Была ли та жизнь далёкая, неразумная?.. Да нет – пожалуй что и не было – всё сон. А если даже и было, что ж с того?.. Было да прошло, и теперь не вернётся. Всё одно сон… Ну вот и пришёл к тебе, родимая. Долгими были странствия мои, но теперь, всё позади…И вот я стою пред тобою на коленях. Снизойди, возьми мою руку, и мы побежим по полям…

В голосе была светлая печаль, аурой окутала она Алёшу, и юноша наконец то обернулся, и увидел, что в двух шагах от него, прильнувши к тому же стволу, лежит, и шепчет это некий светлый старец с мудрыми очами. А вокруг – ах, какая светлая, родимая благодать вокруг! Летний день, пшеничные всходы, всё ярко, и с клубящимися облаками, и с переливами птичьих голосов, и так свято будто в храме, в которое вот-вот снизойдёт любимое Божество. Алёша отступил на несколько шагов, оглянулся на ствол Одинокой Берёзы, и понял, что она и была светоносным центром этого храма – ствол жил, переливался своей белизной. И вот – о прекраснейшее чудо! – из ствола выступили плавные, женственные руки, и легли на лоб старца – тот замер, потом прошептал тихо-тихо – но словно тёплым, не умирающим ветром тот шёпот на Алёшу повеял:

– Марьюшка…

А потом Алеша понял, что блаженный полдень меркнет, всё становится призрачным, прозрачным, и проступают жёсткие, режущие контуры Мёртвого Мира.

– Нет! – в отчаянье закричал Алёша и бросился к Одинокой Берёзе, но она была уже безжизненным призраком, тончайшим сцеплением тумана, которое разорвалось, растворилось без следа от его прикосновения – вокруг снова были мрак да холод…

Но вот голос Чунга:

– Поднимайся – ты должен идти. ведь ты так истомился без Мира Снов… Скорее… Скорее…

Алёша вскинул голову, увидел золотящуюся над ним вуаль, улыбнулся печально, сделал шаг вперёд, и… был возвращён.

* * *

– Алёша, мы прощёны… Всё хорошо… – Олин голос нахлынул, словно поцеловал…

Алёша приподнялся, и увидел, что ствол недавно посаженной берёзки прежний: листики молодые на нём колышутся, тихо шепчут что-то. Оля держала Алёшу за руку, словно солнце улыбалась ему, а старец Дубрав рассказывал:

– Как обхватил ты берёзку, да в Мёртвый мир канул – блёклыми её листья сделались, а ствол призрачным стал, того и гляди – совсем исчезнет. Тут ветер ещё усилился – серчал, стало быть леший; того и гляди учинит что-нибудь. Я ж к нему обернулся и говорю: не гневайся, ведь Алёша это ради спасения иного человека свершает; ведь даже зная, что ты его в ледышку обратишь, всё равно – жизнью жертвует, чтобы только спасти того страдальца в Мёртвом мире. И тогда сменил гнев на милость леший. Тогда зазвучала дивная песнь на древнем языке ветра да облаков; и вот потянулись из земли-матушки в берёзкин ствол новые силы – а в ней-то, в земле матушки, силы неиссякаемые. И вновь ствол – налился, вновь, а, впрочем… ты сам всё видишь…

Помолчали, впитывая блаженные минуты спокойствия. Даже и Жар замолк – маленьким солнцем улёгся в травах… Алёша первым нарушил тишину:

– Что ж дальше?..

– А дальше – в дорогу. Уж коли ты выздоровел, сегодня же и отправимся. Телегу нам добрый Тимофей дарит… Но он будет вознаграждён сполна…

* * *

Всё ж они погостили до следующего рассвета. Вечером в просторной избе Тимофея собралось много жителей Темнинки с жёнами и детьми. Они плакали – не хотели отпускать Олю. Вот чудо! Она всё это время не отходила от Алёшиной кровати – но ведь и для них сияла…

Кто одно её слово услышит – словно солнечным, весенним днём посреди зимы лютой одарен будет. Солнышком её называли – слышал то Дубрав, и выступали в его глубоких глазах слёзы – свою доченьку, которую тоже Солнышком звали вспоминал.

Больше всех был печален Николушка. Он ведь полюбил Олю, полюбил как сестру, как частицу себя, нельзя её было не любить; даже и самый чёрствый человек к её свету потянулся бы. Николушка ничего не ел, сидел непривычно мрачный, на вопросы не отвечал; потом вскочил из-за стола, выбежал в совершенно оттаявшую уже Темнинку, но через полчаса вернулся, и уж до самого окончания этих печальных проводов просидел, ни на мгновенье не отводя любящего взгляда от Оли.

И на следующее утро, когда она сидела в телеге – Николушка, сильно бледный (ясное дело – всю ночь не спал) – не сдерживая слёз, шептал:

– Я буду помнить тебя, всегда… Клянусь… Ты знаешь – я только сейчас понимаю – прошедшая зима была счастливейшей в моей жизни. Видеть тебя хоть иногда, слышать хоть изредка твой голос. И даже и не понимал, как был счастлив! А отныне что зимы, что вёсны, всё одно – будут окутаны для меня печалью. Я знаю, ты любишь Алёшу – это прекрасно… Да, да!.. Ты только знай, что в этом мире есть такой человек, который… будет посвящать тебе песни…

– Да что ты… – смущённо засияла Оля.

– Клянусь! Пусть то и печаль, но и счастье для меня… Ну, прощай…

– Николушка! – пропела уже с Янтарного тракта Оля. – Ты ходи к берёзе, которую мы давеча у Сестры посадили. Там Светло!

ГЛАВА 10
"МОРЕ И ЛУКОМОРЬЕ"

Несется по Янтарному тракту Вихрь, везёт за собой повозку, в которой сидят: старец Дубрав, Ярослав, Жар, а также – Алеша и Оля.

Улетали назад версты, расплывались в синей дымке деревеньки и города, а впереди открывались все новые и новые дали – даль за далью, поле за полем и не было этим простором конца. Алеша часто смотрел в небо, то спокойное, то грозное – черные тучи плыли навстречу им и где-то вдали косые темные стяги весенних дождей словно хрустальные нити протягивались к земле. Поливал ли мягкий весенний дождь или же пригревало солнышко – все это было только в радость и не хотелось уже думать, о Мёртвом мире…

Семь дней минуло с того дня, как оставили они Темнинку, и, когда время уже близилось к вечеру старец Дубрав указал на широкую реку, которая появилась из-за гряды холмов и неспешно несла свои воды невдалеке от тракта:

– Это Ива – одна из наших северных рек, а значит и Орел-град недалече… Да, есть уже в воздухе дух моря…

– Море! Вот ведь! – при этих словах Ярослав аж подскочил, и, глядя вперёд, вытянулся на мысках.

А Алёша прикрыл глаза, и прошептал усталым, древним каким-то голосом:

– Быстрее бы всё это заканчивалось… Чувствую себя старцем… Оля, когда ты ярчайше сияешь, когда песни поёшь, тогда мир ещё может и кажется мне прежним – прекрасным… Но ведь и ты устаёшь, ты выгораешь рядом со мною – свече подобно…

– Свеча души не гаснет никогда… – кажется – это Дубрав сказал, но так как у Алёши кружилась голова – он точно не знал – быть может, и в ветре то прозвучало.

И снова – мудрый, тёплый голос; и не знал Алёша, кому он принадлежал – Дубраву или же ветру весеннему:

– Вначале пути действительно большие задержки вышли. Но дальше, предчувствую, дорога быстро полетит…

– Быстрее бы… – прошептал Алёша.

Голова кружилась – он вновь погружался в Мёртвый мир, и большого труда стоило ему выпустить Олину ладошку – ведь и её он мог взять с собою…

* * *

Все эти семь дней, которые Вихрь летел по Янтарному тракту, приближая их к морю, в Мёртвом мире Алёша шёл и шёл вперёд среди чёрных, продуваемых сильнейшим ветрилом валунов, а Чунг золотился над его головой, помогал найти дорогу. И, право, без этого сияния пришлось бы совсем туго. В некоторых местах мрак сгущался в непроницаемые, плотнейшие тени; и только при приближении Чунга тени эти нехотя расплывались, давали Алёше пройти, и сразу за его спиной сцеплялись вновь. Несколько раз это спасало ему жизнь – в этих непроницаемых тенях таились трещины, ведущие в какие-то неведомые глубины – Алёше приходилось разбегаться, чтобы перепрыгнуть через них; из трещин веяло нестерпимым, прожигающем холодом, и после каждого такого прыжка, Алёша дрожал от холода. Тогда сияние-Чунг спускался на него, согревал его. Небольшая, минуты в две передышка, и снова – вперёд и вперёд, на пределе сил: не только из-за того, что жаждалось поскорее добраться до Ворот, но и потому, что из почвы здесь веяло таким холодом, что и тепло Чунга не могло помочь. Холод этот, сквозь стопы подымался к измученному сердцу – и снова боль… Скорее, скорее же вперёд!..

И вот на седьмой день, продуваемое ветром нагроможденье каменных глыб неожиданно осталось за спиною. Раскрылся мрачный, весь в тёмных тонах простор, который был заполнен ветром столь сильным, что Алёша едва смог удержаться на ногах. Он прикрыл в одно мгновенье исхлёстанное лицо, и прокричал:

– Как же дальше то идти будем?!

– Здесь расщелина – прыгай ко в нёё…

Алёша бросился на голос Чунга, и упал в весьма широкую (метров трёх), расщелину, которая явно была прорублена какими-то существами невысокого роста (во всяком случае – глубина её не превышала полутора метров); стены были иссечены большими и малыми выемками; некоторые из них, как показалось Алёше, даже складывались в некие письмена – он даже пытался их прочесть, но ничего не вышло, только голова больше прежнего закружилась. Он оглянулся – расщелина вытягивалась прямо, и на значительном расстоянии терялась в ледяном сумраке – там угадывалось какое-то движенье, и, сжав зубы, Алёша пошёл вперёд.

Идти приходилось согнувшись – ведь глубина расщелины не превышала полутора метров, а несущийся над ней ледяной ветрило всё усилился, и полнился мельчайшими, но ранящими словно ледяные иглы, камешками.

…Алёше показалось, что он прошагал не менее двух вёрст – ноги, да и всё тело ломило. Холод раскатывался по жилам от сердца, и, когда он увидел первые, показавшиеся необычайно уродливыми фигуры. Алёша стремительно, вздрагивая, подошёл – к нему обернулись. Действительно – уродливые. Все какие-то скрюченные, но при этом и мускулистые чрезвычайно; лица их все взрыты, бесформенны темны, и, судя по всему – такие же холодные как и камень. Мутные глаза без всякого выражение глядели из под низко нависших век.

– Ну же! – нетерпеливо воскликнул Алёша. – Кто на меня наброситься?.. Или все разом?.. Ну да, конечно – всё разом, иначе вы и не можете…

Выражение их взрытых лиц нисколько не изменилось, и все они вдруг потеряли всякий интерес к Алёше, и повернулись к своей работе. А занимались они тем, что взмахивали молоточками, с отчаянной силой ударяли ими, и, выбивая из каменной поверхности искры, отламывали небольшие кусочки. Рядом суетились иные человечки – они складывали эти кусочки на носилки, с явной натугой приподымали; и несли куда-то, среди рядов таких же – откалывающих и собирающих…

– А-а-а! Вам нет до меня никакого дела! – всё ещё со злобой воскликнул Алёша. – Ну что ж – ваше счастье…

Юноша зашагал дальше – он шёл как мог скоро, и перешёл бы на бег, если бы только не был настолько измождён. Воздух был холодным и душным – он шёл по этой расщелине, а вокруг всё отплывали и отплывали назад нескончаемые ряды из всех сил вырабатывающихся работяг. Тысячи и тысячи молоточков взмывали-опадали – падали камушки, их подбирали бессчётные ловкие руки. Все работали так сосредоточено, с таким неукротимым упорством, что удивительным уже казалось, как это они могут выдерживать в таком иссушающем ритме, столь долгое время. Некоторые из них кидали случайные взгляды на Алёшу, на парящего над ним Чунга, и выражения их уродливых лиц нисколько не изменялось – они продолжали выполнять свою работу всё в том же стремительно-исступлённом темпе.

Сначала Алёша шёл, скрежетал зубами – всё выжидал, что они набросятся на него, попытаются задержать; но этого не происходило, а расщелина постепенно расширялась, и в стенах её появлялись многочисленные боковые проходы, в которых можно было различить таких же работников.

– Да что ж это?! – вскрикнул Алёша. – Да когда ж это кончится, в конце то концов!.. – но и на этот его вскрик не обратили никакого внимания.

Меж тем, с каждым шагом, усиливался завывающий над головою ветрило; и уж, казалось – стоит только высунуться, и он иссечёт лицо до самой кости…

Наконец Алёша не выдержал – бросился к одному из этих работяг, схватил за широкие, словно камнями налитые плечи, развернул к себе. Лицо этого было изъедено не так сильно, как лица иных, и Алёша понял, что он относительно молод – закричал:

– Рассказывай – что вы здесь делаете?!.. А впрочем – нет-нет!.. Что я такое говорю?! Мне никакого дела нет до вас!.. Оставайтесь-пробивайте, безумствуйте, только не держите меня!.. Ты только скажи, как мне выбраться из этого лабиринта?!.. Где выход?! Где?!..

Выражение этого лица почти совсем не изменилось, разве что глаза немного расширились, когда он поднял голову, и взглянул на Чунга; вот проговорил ничего не выражающим, сухом голосом:

– Вы очень интересный призрак…

– А-а-а! – зло усмехнулся Алёша. – Ну, так я и думал – что-нибудь эдакое вы непременно должны были придумать!.. Впрочем – это совершенно безразлично. Немедленно скажи, как выбраться, как пройти к Вратам…

– Х-м-м… – протянул этот некто, вновь поднял голову, и расширенными своими глазами довольно долго глядел на Чунга – на чёрной их, непроницаемой поверхности плавно переливалась вуаль. Вот и невеликое Алёшино терпение закончилось, и он встряхнул его за плечи:

– Ну же – говори!!! Не могу я здесь больше!.. Ни минуты, ни мгновенье…

Ему отвечал тот же сухой, удручающе бесстрастный голос:

– Вы очень интересный призрак, и я бы задал вам некоторое вопросы, но боюсь понести за них наказание…

– Да какое ж мне дело до ваших наказаний, до всех ваших безумных законов?!.. Ты только скажи мне…

Но Алёша не смог договорить, потому что пронизывающе тонко засвистел вихрь, и вот, перемахнувши через край расщелины, чёрной, стремительно извивающейся колонной начал своё движение по дну. Свист ветра был настолько силён, что, если даже из всех сил кричать на самое ухо – всё одно, ничего не было бы слышно. Вихрь слепыми рывками метался из стороны в сторону, подхватывал и бесследно поглощал то одного, то другого работника – и лишь их молоточки падали на камни. За молоточками этими, совершенно бесстрастно, презрев очевидную опасность быть поглощёнными вихрем, подходили какие-то иные, облачённые в грязно-оранжевые хитоны согбенные карлики, и складывали молоточки в мешки, затем куда-то их уносили. Иные продолжали свою работу в прежнем темпе, и так же как и на Алёшины крики – не обращали на вихрь совершенно никакого внимания… Наконец, в последний раз метнувшись, тёмным истуканом прогремев шагах в пяти от юноши, вихрь скрылся за кромкой расщелины… Остался только прежний, яростно свищущий, несущий стремительные, мельчайшие камешки ветрило. Прошло несколько мгновений, и вот появились новые фигуры – они, в общем-то, мало отличались от фигур унесённых, и, разве что, были с менее изъеденными лицами – им уже были выданы молоточки, и они тут же с усердием принялись за работу – слились со всей этой, работящей массой.

Несмотря на то, что Алёша настраивал себя на то, чтобы поскорее проскочить это сообщество, всё же, волей-неволей, эти последние события поглотили его внимание, и он, всё ещё держа этого некто за каменистые плечи, спрашивал, ни к кому в общем-то не обращаясь:

– Я могу понять, почему жизнь здесь ценится так мало – ещё пробывши здесь совсем немного, я хорошо понял, что – это и не жизнь, а так – существование. Но ради чего эта напряжённая работа – ведь все силы свои, все помыслы выкладываете в то, чтобы отбивать эти камушки. Какая в них может быть польза?.. Куда вы их тащите?

– Вы очень интересный призрак…

– Да слышал я уже это! Ну, считай меня кем тебе угодно, только ответ на вопрос!..

– Вы задаёте такие удивительные вопросы, что я, быть может, даже ответил, если бы не боялся наказания…

Голос говорившего, однако ж остался по прежнему сухим, невыразительным, а когда Алёша оглянулся, то обнаружил, что и работавшие поблизости, которые явно должны были слышать эти «удивительные» вопросы – работали со всё тем же бесстрастным выражением.

– Да – обращаться к кому-либо, кроме тебя – нет смысла. Ведь ты не исключение… Ну да и бес с вами! Объясни мне только, в конце-то концов как выбраться из этого лабиринта…

– Но здесь нет никакого лабиринта…

– Хорошо, хорошо – здесь нет лабиринта, но просто укажите как выйти в такое место, где бы вас не было, но начиналась бы дорога к Вратам…

Этот «некто», вновь выразил слова удивления, и в конце концов, начал всё-таки объяснять. Он выговаривал о каких-то заворотах, переходах, и прочем, и прочем – так что у Алёши сразу всё вылетело из головы, и он проговорил:

– Ну уж нет – сам мне укажи дорогу…

Тогда работник осторожно отложил свой молоточек, и быстро юркнул к некоему карлику, более согбенному, более уродливому, нежели все иные – тем же ровным тоном он заговорил с ним:

– Видите ли – этот призрак желает, чтобы я ему указал дорогу, до Моря. Разрешено ли мне будет…

– Разрешено, но пусть призрак несёт носился с камнями «А» в Его дворец. – сухим тоном прервал его согбенный, и пошёл своей дорогой.

Работник вернулся к Алёше, и с пробуждающейся гордостью поведал:

– Ну вот – мне выпала такое счастье о котором и помыслить не мог. – и вдруг уже совершенно иным, властным тоном, прокричал. – Носился к камнями А – сюда…

Спустя несколько мгновений подбежали некто перекошенные, видно – до предела измождённые; поставили носилки, растворились без следа в ледяном мареве. На носилках возвышалась довольно значимая груда изломанных, острых камней, которые отличались от иных только тем, что имели более чёрны цвет.

– Возьми А на спину, и иди за мною… – ледяным, презрительным тоном изрёк тот, кто недавно был работником.

Алёша уж хотел было разразиться проклятьями, но в это время, подобно успокаивающему шелесту листьев в древесной кроне, нахлынул голос Чунга:

– Лучше делай, как он велит. Я, хоть и дух – могу облегчить твою ношу; а он укажет тебе выход отсюда…

Приступ злобы уже прошёл, и Алёша подчинился. Он подхватил носился, согнулся, пристроил их на спине – и тут действительно – тяжесть их, которая вначале показалась нестерпимой, сделалась незначительной… Карлик вышагивал впереди, и так распрямил спину, так размахивал руками, что, казалось, на глазах, в какие-то несколько мгновений, в несколько раз вырос. Он постоянно заворачивал из одной расщелины в другую, бросал презрительные взгляды на однообразных работников, и время от времени кидал через плечо: "– Не отставай!.. Живее!.. Живее!.." – хотя Алёша совсем и не отставал. Так продолжалось довольно много времени – быть может, с полчаса – тогда Алёше это порядком надоело, и он выкрикнул:

– Послушай, ты, гордец – а вот представь, что меня вдруг не станет…

– Нет – тебя не может "не стать", потому что ты несёшь А, в дар Ему.

– А вот ежели всё ж не станет?! Я ж только призрак – откуда ты знаешь, что у меня на уме? Вот захочу и покину ваш мир – что ты тогда будешь делать?..

Тут карлик развернулся, и, уперши руки в бока, долго, пристально вглядывался то в лицо согбенного под ношей Алёши, то на золотящееся облачко-Чунга; наконец произнёс: "Нет – ты не сможешь…" – однако, в голосе уже не было прежней уверенности – видно мысль, что «Призрак-Алёша» может исчезнуть, прежде и не приходила ему в голову – и дальше он шёл опустив голову, и помалкивал…

Да – это действительно был лабиринт; хотя Алёша видел только незначительную его часть – всё равно, по тем бессчётным фигуркам, которые несли и несли носилки, по тем бессчётным ответвлениям, которые раскрывались по сторонам – он понимал, что – это громаднейший лабиринт, и что работа по выбиванию из него камней ведётся уже многие-многие годы, возможно – века. Вскоре вышли они на широченную, метров пятидесяти улицу, по сторонам которой кривились уродливейшие, неумело сложенные из того же тёмного камня что и плато, постройки. Казалось, и нарочно нельзя было возвести такое неумелое, изломанное, болезненно-причудливое сплетение углов, возвышений и впадин – удивительным было то, как это такие неестественные, то расширяющиеся, то сужающиеся конструкции не развалились ещё под постоянным, пронизывающим ветровым напором. Алёша от этого ветрила ещё больше согнулся, а вот провожатый – казалось, совсем его не замечал, и говорил голосом таким заискивающим, что юноша понял, что он опасается, как бы этот «призрак» действительно не исчез:

– Надо сказать, что появились в погоду весьма и весьма благоприятную. После сильной бури – ветер унялся, и теперь – едва дует, а вскоре и совсем уляжется… Да… А вот через три па – поднимутся сильнейшие бури… Вот вы знаете, в прошлый раз сорвало целый квартал – это конечно в порядке вещей…

– Я так понимаю, что все эти камни выбиваются для того, чтобы строить этот город…

– Удивительные вещи вы говорите…

Алёша хотел вспылить, но как раз в это время ручка Оля вернула его…

* * *

– Эй люди заходите, заходите! Лучшего трактира чем наш «Бык морской» вы во всем городе не найдете!.. – так кричал на всю улицу невысокого роста полный человечек, с быстро бегающими маленькими глазками.

Дубрав направил Вихря к вывеске на которой изображен был нос корабля выполненный в форме бычьей головы с загнутыми вперед, большими рогами.

– Да вы что?! – прямо-таки вскрикнул, подскочил Ярослав. – Да как же можно?!.. Мы что же – остановимся здесь?!.. Да как же?!.. У моря у самого?!..

Дубрав же промолвил спокойно:

– Насколько мне известно в этом трактире "Бык Морской", чаще всего останавливаются капитаны разных судов. Ведь не поплывём же мы на какой-нибудь лодке, правда?.. Надо найти такого капитана, который плыл бы в те северные страны, в которые и нам надо…

Тем временем маленький человечек подбежал и схватил Вихря под узды – конь однако не дался ему, мотнул головой так, что человечек взвизгнул и тут же зачастил так быстро, что речь его с трудом можно было разобрать:

– "Бык морской" лучший трактир в городе! Хотите получить прекрасный ужин, прекрасное вино и прекрасную комнату на ночь – все это у нас! Я отведу вашего коня в наше замечательное стойло, а вы проходите, проходите, милости просим! Я хозяин этого заведения, зовут меня Карп, я, знаете ли, нанимал этих крикунов, но теперь понял, что это лишняя трата денег и вот теперь сам всех зазываю, и все очень довольны, потому что…