Текст книги "Пронзающие небо"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)

После этого крика, поверхность под Алёшей распахнулась, и, вместе с потоками снежинок, вместе со стегающими его ударами ветра, юноша начал падать в чёрную пропасть. Вот надвинулась гладкая, стеклянная поверхность – Алёша пребольно ударился о неё – обошлось без переломов, однако ж легче от этого не было – приподнявшись на локтях, он взглянул на своё отражение; и когда отражение задвигалось, зажило собственной жизнью – понял, что самое тяжкое испытание ещё выжидает его впереди…

Прямо перед Алёшей, в безграничной, наполненной зеркальными отражениями пустоте, висело бесконечное множество его фигур – и больших, и маленьких, и совсем уж крошечных. В глазах рябило от этого множества, и, наконец он выбрал одну какую-то фигуру, и она стала нарастать, заполнило собой всё; и вот вдруг вытянула руку и перехватила Алёшу за шею – начала душить. Алёша пытался высвободиться, но всё было тщетно. Сжатие было не смертоносным; во всяком случае, хоть и с трудом, но он всё-таки мог вдыхать воздух – в глазах потускнело, мысли неслись без всякого порядка, и тоже были тёмными, и всё сгущались и давили своим безысходным отчаяньем.

Вот он услышал голос – был поражён его холодной злобой:

– Ну что – узнал себя? Что ж вздрогнул – голос не понравился?.. Ты думаешь, какому это злодею, негодяю может принадлежать такой голос? А это ведь твой голос? Что головой мотаешь? Хочешь сказать – обманываю?.. О, нет – ты сам знаешь, что – это то правда. Во время этих припадков злобы именно такой «голосок» приходиться выслушивать от тебя Оле. Что ты хочешь сказать?.. Ну – скажи…

– Лжец!.. Лжец!.. Всё это обман!..

Рука сжалась сильнее прежнего, и круговерть отчаянных, в какой-то бездонный колодец утягивающих, бессвязных мыслей, ещё сильнее завихрилась, завладела им. Голос разразился леденящим, режущим смехом:

– Лжец?! В чём же моя ложь?! Скажи?! По твоему ты не предал, не убил своего друга?.. Это ты себя обманываешь. Ты ведь слабак. Ведь куда легче упрятаться в эдакие ложные построения, обвинить всех, кроме себя. Скажи – разве же, когда ты подозревал в нём худшее; наконец, когда, чтобы спасти свою шкуру, на верную смерть его подтолкнул – ты тогда не был самим собою, подменили тебя тогда? Что ж дрожишь?! Что бледный весь – иль не правду вещаю, иль сил нет на отражение своё смотреть?.. Теперь об Оле. Ты кричишь, что всего этого нет на самом деле? Быть может, в настоящей Оле и нет, а в тебе вот нашлась эдакая грязь – от неё ты и падаешь теперь во мглу бездонную. Ведь поле то зеркальное – что-то эдакое затаённое в тебе и отразило… Ничтожество!.. Ты предал своего друга и свою любовь, а теперь обвиняешь иных!.. Предатель!.. И Чунга, и Олю можно только пожалеть – как они обманулись! Особенно, Оля! И ради чего только она так мучалась? А?.. Взгляни – ты видишь себя перед собою: трусливый, грубый, озлобленный, скрытный, просто предатель, который сваливает свой грех на чужие плечи!.. Предположим, что на самом деле не убивал ты Чунга; Оля тебе этого не говорила, потому что она иная – кому от этого легче? Ведь это в тебе! От этого не избавишься, предатель! И друг, и любовь – на твоей совести!.. Нет – ты сможешь жить дальше с этим. Ты падаешь в бездну… Ведь ты не станешь возвращаться к Оле, и снова мучить её, а? Хоть на это у тебя силёнок хватит?.. Подумай – она прекрасная, она ещё может озарить жизнь какого-нибудь действительно достойного человека. Если ты не вернёшься – она потоскует, поплачет, но потом – про родителей вспомнит, в дом родной вернётся, а там и милого встретит, и озарит… А ты – грубый, подлый, предатель, гад – ты вернёшься, и дальше она с тобой пойдёт, и дальше мучаться будет, да дикости твои терпеть. В конце дороги погибнет – ты ведь знаешь, что домой лишь только тело её опустошённое вернётся. Эта прекраснейшая из девушек погибнет того только ради, чтобы вернуть сны какого-то предателя. Ты этого хочешь?

– Нет, нет, нет… – в страшном мучении застонал Алёша. – Я ничего уже не хочу… Я падаю… Меня уже нет…

– Ну, вот и хорошо!..

Тут леденистый этот лик стал преображаться – черты грубели и увеличивались. Наконец Алёша увидел, что перед ним тот самый каменный истукан, который схватил его на берегу подземной реки. Сцепленные из мириадов драгоценный камешек глазищи прожигали исступлённым, яростным пламенем. Великан не шею его сжимал, но всё тело Алёшино сдавливал в громадной своей каменной ладонище. Вот ладонь эта разжалась, и Алёша полетел вниз – тут же врезался в зеркальную поверхность, и на этот раз поверхность эта не выдержала, покрылась многочисленными трещинами, с грохотом лопнула – и распахнулась, дыхнула холодом смерти бездна. Алёше было жутко, но он и не думал уже возвращаться к жизни – он падал в пустоту. Невыносимая, адская боль раскаяния жгла – хотелось избавиться, забыть; и он падал всё глубже и глубже. В сознании беспорядочно роились обрывки воспоминаний, обрывки мыслей – и была тоска – безысходная, переполняющая всего его тоска. И взвыл:

– Дорогие вы мои! Спасите!! Жизни!! Любви!!! Где ж вы?!!..

Тут среди обрывков уходящей жизни, в бесконечном, большем чем сам космос мраке – исхудалое, но звездою сияющее личико Оли. Всё полнилось, обнималось плавным светом свечи. И голос – такой, каким помнил он в лучшие мгновенья своей жизни:

– Ты только помни – я твоя вторая половинка. Если ты умрёшь – я умру вместе с тобою, и в вечности мы будем вместе…

– ОЛЯ!!! – взвыл он. – ЖИЗНИ! СПАСИ!!! СПАСИ ТЫ МЕНЯ!!!

Алёша вытянулся к ней, перехватил за ручку почти прозрачную, сияющую, приник к ней стал целовать исступлённо – слёзы по его щекам катились. И в то же мгновенье все страхи его, сомнения, вся злоба душевная собрались в чёрного, уродливого зверя, который повис на его груди и, впиваясь клыками всё глубже, проламывая рёбра, вот-вот должен был добраться до сердца.

– А-а-а! – ревел от выламывающей суставы тяжести Алёша – потом сжал зубы, и только глухое клокотание вырывалось из груди его.

Вот чудище дёрнуло его вниз – суставы хрустнули:

– Оля, спаси – к жизни, к Любви! – с жаром вырывались из него мучительные слова.

Ручка Олина обратилась в сияющую солнечным светом колонну; она обнимала его, придавала сил, но и зверь постоянно разрастался – вот сквозь сердце ледяные его клыки прошли, но Алёша каким-то образом всё равно остался жив; продолжал держаться за эту колонну – и не только держался, но и подтягивался – всё выше – к весеннему свету.

…Каким же мучительным, каким же невыносимо долгим был этот подъём. Чёрный зверь сомнений продолжал оттаскивать его назад, в бездну, драл, терзал его; раскалённая, страшнейшая боль изжигала; вихрями в клочья рвущими находили те слова, которые прозвучали от зеркального его двойника, но вновь и вновь голос: "Люблю тебя… Мы едины… Мы всё равно будем с тобою…" – и вот приходили из глубин светоносной колонны новые силы, и вновь подтягивался, и вновь молил…

ГЛАВА 9
"ВЕСНА И БЕРЁЗА"

Держась за Олину руку, сел Алёша на теплой земле. Ни слова не говорил он, оглядывая залитый золотистым светом воздух и лесную поляну.

ВЕСНА! После всех кошмаров, после холода, после безумия – ВЕСНА!

Он ощупывал руками мягкий ковер трав, и было всё вокруг зелено – молодые листочки покачивались на деревьях. В свежем воздухе витала единая мелодия, она неслась из глубин леса, где разговаривали меж собой звери, она лилась из небесного шатра, где парили окутанные синевой птицы.

Посмотрел Алеша на Олю, на старца Дубрава, увидел крестьянина Тимофея и двоих детишек малых, которые играли неподалеку с Жаром. Улыбнулся Алеша слабо, вновь вглядываясь в милые черты Оли… Она изменилась: лицо стало совсем худеньким, щеки ввалились, черты заострились, а глаза покраснели от пролитых слез, от бессонных ночей. Но все же глаза были прежними…

Некоторое время Алеша ничего не мог говорить; потом руки его дрогнули, и он закрыл ими лицо.

– Алёша, что ты? – прошептала Оля. – Ведь Весна…

– Да – прекрасно кругом! – неожиданно громко, и с болью выкрикнул Алёша.

Детишки перестали играть и испуганно на него взглянули; Жар, виляя огнистым своим хвостом, подбежал, но в нескольких шагах остановился неуверенно. Вот Алёшины плечи затряслись от рыданий.

– Оля, Оленька. Ты должна понять – я чувствую, что – это Настоящая Весна, и – Настоящая Ты. Но… Я всё-таки боюсь, что разобьётся опять…

Вот вспорхнула с ветви птица, ветвь качнулась, и на мгновенье залегла рядом с ней тень – Алёша дёрнулся, вскрикнул, вновь закрыл лицо ладонями, сжался – ему показалось, что – это не тень, но трещина прорезалась сквозь весну, сквозь мироздание. Спустя несколько мгновений, Алеша зашептал:

– А мне показалось, что опять… Олечка, ты только скажи – я, когда в забытьи лежал – я не говорил ли чего-нибудь?..

– Говорил ли ты что-нибудь?.. Нет… Я все эти месяцы очень, очень хотела твой голос услышать.

– Месяцы… – тихо повторил Алёша, и вновь вздрогнул от чего-то незначительного. После некоторого, напряжённого молчания. – …Стало быть, ничего не знаешь, и…

Однако, договорить Алёша не успел. Уже в следующее мгновенье он дико вскрикнул, и попятился – весь бледный, трясущийся – он выставил перед собою руки, и на него глядеть то было жутко. Казалось, он сейчас разорвётся, рассыплется; казалось – не может человек с такою мукою жить. Вот прорвались мученические слова:

– Ну вот, ну вот… Теперь уж всё! Победило Оно меня! Победило меня Зеркальное Поле!..

Он медленно-медленно отступал, и весь трясся; все оглядывались, стремились понять, увидеть причину его волнений. Им казалось, что всё осталось по прежнему – всё весна, всё родные лица…

А Алёша увидел Николушку. Того самого – высокого, стройного юношу, ради которого в кошмаре Зеркального Поля, Оля бросила его, Алёшу. Правда, одежда Николушки была не столь уж богато украшена (не было ни золотых цепочек, ни драгоценных камней как в кошмаре), но всё же это была весьма дорогая, можно даже сказать щегольская для крестьянского сына, одежда. Николушка появился неожиданно, словно из воздуха появился – на самом деле он всегда так двигался – ходить, чтобы и веточка не треснула, и зверь чуткий не приметил, было ему в удовольствие, и на охоте часто помогало. Он, жизнерадостный по характеру своему, до этого бегал к речушки, проверял снасти, и хотя улов был совсем невелик – возвращался со счастливейшей улыбкой, которая только усилилась, когда увидел он, что Алёша наконец очнулся, и даже не заметил мучительного его состояния (настолько оно ему было чуждо). Голос у него был очень громкий, красивый:

– Ну, вот наконец и дождались. Меня Николаем зовут. А лучше – Николушка. Так меня например Оля величает…

Алёша завопил. Он орал страшным, нечеловеческим воплем. От этого вопля взмыли с тревожным щебетом птахи не только на этой поляне, но и много окрест – так что воздух разом наполнился их криками, и стремительными, юркими телами. Оказывается, на краю поляны, привлечённое Олиным голосом, блаженствовало в потоках солнечного света оленье семейство – теперь они вскочили, умчались. Также, в бегство ударились и несколько заячьих и беличьих семейств.

Алёша продолжал медленно пятится – он и сам не осознавал, что пятится, но когда спиною уткнулся в ствол стоящей на краю поляны берёзы, то бешено вскрикнул – ему подумалось, что – это очередное чудище незаметно подкралось сзади, и теперь схватило, чтобы подвести к этой «лже-Оле», "лже-Дубраву", и всем иным «лже». Он стремительно развернулся, и, ещё ничего не видя, ударил эту берёзу, оттолкнул её – сам, бледный, трясущийся, едва на ногах удержался, но тут же впрочем собрался – из всех сил бросился куда-то в заросли.

– Жар, давай-ка! – выкрикнул Дубрав.

Псу не требовалось повторять – огненным потоком устремился он, среди трав и цветов – мчался, делая широкие, длинные прыжки, и, как не старался Алёша – довольно скоро нагнал его, и бросился своему хозяину под ноги. Алёша споткнулся, стремительно покатился – потом он пытался подняться, но у него сильно кружилась голова, а перед глазами всё так и плыло.

– Не-е-ет! – взвыл Алёша, и довольно сильно, ногою отпихнул Жара.

Верный пёс не обиделся, но всё вилял хвостом; вот поднялся на задние лапы, и закружился, и колесом огненным перевернулся – этим он как бы приглашал Алёшу выйти из мрачного своего, поистине адского состояния.

Алёша, отталкиваясь ногами и руками и ногами, отползал до тех пор, пока вновь не уткнулся спиною в ствол какого-то дерева; тогда, чувствуя, что уже не может никуда бежать – он зарыдал тёмными, отчаянными слезами. Он выл:

– Нет – не подходи ко мне! Чудище! Я знаю – внутри тебя – чудище!.. Что сейчас вот деревья эти расколются, и обнажаться под ними чёрные шипы. Что свет этот солнечный – он в круговерть снежную обратится!

В это время, на поляну вышли Дубрав, и Оля – на тень похожая, едва живая; вышел и крестьянин Тимофей, детки же его испуганно из кустов выглядывали.

Дубрав спокойным ясным голосом поведал следующее:

– Зима прошла, стаяли снега, звонкая капель звенела с крыш, ручейки золотились. Черный лес сначала стоял как и полагается ему – черным, но и тогда уже жизнь билась в нем… Все это время ты, холодный, лежал без единого движения, в избе Тимофея…

Тут Дубрав поклонился Тимофею, а тот, держась за свою густую рыжую бороду, отвечал таким же поклоном.

– …Сердце твое совсем не билось… Оля не могла заснуть – все сидела рядом с тобой, дыханием согревала, звала… Несколько раз от усталости падала в обморок, но и в таком состоянии – всё равно звала. Я Молил её отдохнуть, но она не могла оставить тебя ни на мгновенье… Теперь это позади – сегодня чудесный день, Весна! – и мы вынесли тебя из избы на лесную поляну. Ты лежал весь синий, ледяной, но солнце ласкало тебя своими лучами, а из глаз Оленьки падали на тебя золотистые слёзы. Словно живую воду она лила, а потом взяла твою руку и позвала по имени – шепотом звучал ее голос и в тоже время… Я никогда за всю свою жизнь не слышал, Алеша, ничего подобного, мой голос против её шёпота – что шелест травинки, против громового раската…

По щекам Алеши катились слезы, но он не смахивал их и они падали в зеленую траву:

– Да, да, – выдохнул он из себя, – я слышал: этот шепот достиг Мертвого мира, он мне дал сил, а потом…

– А потом она взяла тебя за руку и рука ее показалась мне всеми лучами солнца собранными воедино…

– Да, – плача говорил Алеша, – она меня вернула из кошмара. Верно! Ее ручка словно солнце осветило тьму… Она… она…

Он не договорил, а…

* * *

…Вздрогнул от холода, оглянулся. Позади – чёрная, мётров десяти в высоту стена, заканчивающаяся острейшими, на отточенные лезвия похожими зубцами. В стене – довольно узкий проход, в окончании которого скорее угадывалась, нежели действительно видна была гладкая зеркальная поверхность… и выкованный из чёрного металла страж, который сидел у грани этой поверхности.

– Так значит – это правдой было… – пробормотал Алёша и вздрогнул, огляделся по сторонам – увидел какие-то массивные, мрачные формы, но ещё не осознал, что представляют они – Чунга высматривал – его нигде не было. – Чунг! Чунг!! – закричал из всех сил, но вопль тут же умер в тяжёлом, леденистом воздухе – и только вой вьюги откуда-то послышался. – Ну – это ещё ничего и не значит. Может – он сейчас в том мире; может – с родителями своими сейчас на север пробирается. Надо только подождать…

Алёша собирался выискивать такое место, на котором можно было бы поудобней устроиться – сидеть и ждать, когда же он появиться. И тут голос знакомый:

– Нет надобности ждать, Алёша. Видишь – теперь научился правильно произносить твоё имя. Да – нельзя терять времени. До Врат ещё так далеко.

– Жив! – счастливо воскликнул Алёша, и даже выступили в его глазах слёзы. – Я ведь знал, что жив… Только где же ты?

Он оглядывался, даже и шагал то в одну, то в другую сторону, и всё ждал, что сейчас выступит Чунг, или не совсем Чунг, а тот, слитый с неизвестным, спасённым, но всё равно – милый друг, и Алёша знал, что будет просить у него прощения, и что прощение получит, и был счастлив этим – ведь такая тяжесть с плеч падала… Однако Чунга нигде не было видно.

– Да где же ты?!

– Прямо над тобою…

Алёша вскинул голову, и невольно присел, тихо вскрикнул – метрах в двух над его головою, мерно покачиваясь, словно наполненная солнечным сиянием дымка над поверхностью спокойных вод, покачивалась светоносная вуаль. У вуали не было ни рук, ни ног, ни каких-либо черт лица – просто свет, однако же Алёша сразу понял, что – это Чунг и есть. И первый его вопрос был:

– Что с тобою?

– Просто прежнее моё тело оставлено. Но не стоит волноваться, тосковать; видишь – я же не волнуюсь и не тоскую. Объяснения здесь излишни – они, вместе с моим телом, принадлежат прошлому. Впереди же ждут Врата…

– Да – действительно, не нужно никаких объяснений… Ведь – это я тебе предал…

Алёша поднялся и пошёл вперёд…

Вскоре перед ним открылась новая картина – картина мрачная – захватившая его. Представьте себе, что есть некий прозрачный купол, метров ста в диаметре; и за прозрачными стенами этого куполами рвется в нескончаемой круговерти сильнейшая метель. Снежинки либо несутся по краю, либо исчезают у этой незримой черты, но тут же на их месте появляются новые; так же и сугробы – кажется, что нарастают, но на самом деле – по истечении некоторого времени постепенно оседают неведомо куда. Конечно от метели воздух тёмен, но всё же можно разглядеть, что в центре купола высится исполинское, уродливое, точно разодранное, тёмное древо; тысячи перекрученных ветвей отчаянно дёргаются и скрежещут так, будто они металлические…

И тут, из глубин этого купола прорезался крик. Алёша думал, что выдержит эту запредельную тоску (ведь он же, казалось бы, подготовился к этому); но нет – такого глубокого, щемящего отчаянья ему ещё не доводилось слышать. Казалось, человеческие чувства не могут дойти до такой пронзительности, до такой силы; казалось – это сама преисподняя, истосковавшись по свету, возопила, зовя его в страшных, исступлённых потоках; каждое слово было наполнено бессчётными часами горчайших рыданий, каждое слово кровоточило:

– Приди! Приди! Где ж ты?! Приди!!!

Вот Алёша собрался, сделал шаг вперёд – купол не сдерживал юношу – его словно бы и не было. И всё, что чувствовал и видел потом Алёша, казалось ему уже виденным и прочувствованном прежде, в каком-то далёком-далёком, почти полностью позабытом сне…

…Он, согнувшись от леденистого северного ветра, с упорством делал шаги – всё вперёд и вперёд. Из клубящегося, волками воющего, стегающего ледяными хлыстами снежинок воздуха проступали расплывчатые очертания сугробов, он увязал, спотыкался, падал, погружался в леденистую, тёмную поверхность лицом, и переставал что-либо видеть. Чудилось, будто огромная тяжесть – горные утёсы – наваливалась на его плечи, и он стенал, и он не мог хотя бы немного пошевелиться, но только чувствовал огромную, ни с чем несравненную боль, которой было пропитано всё вокруг и в нём самом. Он рыдал, но и понимал, что рыдания его тщетны, и слёзы сразу же обращаются в ледышки… Горькой и мучительной была эта дорога, но всё же и ей, как и всякой иной дороге в конце концов настал конец.

На Алёшу вновь навалился этот горчайший, нечеловеческий вопль: "-Приди! Где ж ты?! Приди!!!.." – но теперь он разразился совсем близко – так что показалось, будто на расстоянии вытянутой руки разверзалась ревущая, затягивающая его в бездну воронка. Если бы не это, благодатью согревающее его чувство – Алёша без всякого сомненья не выдержал – развернулся, да подгоняемой метелью, бросился бы назад. Но с этой поддержкой он выдержал, и остался на месте, и даже решился позвать негромким голосом:

– Эй, кто здесь?..

Несмотря на то, что слова эти были тут же подхвачены и унесены громогласно взвывшем ветрилом, они всё же были услышаны тем, к кому обращались; и вот уже вскочила, метнулась к Алёше некая расплывчатая, почти бесформенная тень… Однако то, что это тень тут же было оспорено – жёсткие, словно железные, пальцы сомкнулись на его плечах, сомкнулись словно клещи. Над ним склонилось нечто, но лица Алёша не мог различить; казалось, что за некое невообразимо долгое время черты попросту были снесены ветром. И этот некто выл:

– Ты знаешь, как зовут меня?! – и не дожидаясь ответа, как величайшее проклятье, грянул имя. – Иван!.. Ну, не узнал ли ещё, государя своего?..

– Нет! Нет! – простонал Алёша.

– Да как же, а дерево то, а?! Как же ты помочь можешь, когда ничего не знаешь?!.. Или Там уже все позабыли про меня?! Да разве ж можно про эту боль позабыть?!.. Ведь это ж – Одинокая Берёза…

Да – конечно Алёша, как, верно и каждый на Руси живущий, знал историю государя Ивана, которого звали сначала Светлым, а потом – Тёмным. Это одна из самых трагичных историй, из всех сказаний старины. В финале своём она правда сияла, как весенний день… История эта изложена в ином месте (а она действительно достойна подробного изложения), потому скажу только, что Алёша, вобравший её, как говориться, с молоком матери, был поражён:

– Как – вы государь Иван тёмный… то есть я хотел сказать…

– Государь чего?! – взвыл голос. – Государь пустоты!.. Ты пришёл только большую муку мне! Мучитель! Ведь ты ничего не знаешь!!! Изыди! Прочь!.. Про-очь!!!..

Руки разжались, и оттолкнули Алёшу – он перевернулся, упал в сугроб, но вот уже вновь был на ногах и, бешено сопротивляясь нажиму ветра, стал продираться обратно – он жаждал увидеть Одинокую Берёзу, он жаждал узнать эту историю до конца. Мучительно, почти невыносимо было продираться сквозь этот беспрерывный, ураганный нажим; но вот увидел-таки: этот непроницаемо чёрный, здоровенный ствол, бессчётные мириады изломанных, передёргивающихся, вопящих отчаянно ветвей – это чёрное древо было древом смерти, древом отчаянья, адским древом – чем угодно, но только не той Одинокой Берёзой, которая в сознании Алёши, да и в сознании всех иных, слышавших эту историю, представлялась прекраснейшим порождением Матери Родной Земли. Однако, Алёше не оставалось ничего иного, как вытянуть руку, и ухватиться за одну, свисающую низко к земле, стонущую ветвь (иначе бы он был снесён ветром). Если ветвь и не была железной, то по крайней мере – была такой же жёсткой, ранящей; об один из шипов Алёша в кровь разодрал ладонь, но даже и не заметил этого – он смотрел на изломанную ветром, мученическую фигуру, которая прильнула к стволу, возле самых скрытых ледовым пластом корней; фигура впилась в этот ствол руками, и отчаянно скребла ими, и рычала, и шипела, и тут вновь грянул этот мученический вопль: "Приди! Приди! Где ж ты?! Приди!!!" – который, верно, прозвучал здесь уже бессчётное множество раз.

У юноши заложило в ушах от этого вопля, но он метнулся вперёд, схватил этого страдальца за плечи, и одним сильным рывком перевернул на спину.

– Выслушайте меня! Это же не Одинокая Берёза!.. Это – древо смерти – колдовское древо! Вы здесь мучаетесь неведомо ради чего!..

– Не берёза?! – дико рассмеялся незнакомец, и тогда же Алёша приметил, что в глотке его – один мрак непроницаемый. – Ты, может, скажешь, что я не Иван?! А?! Что это ты пробирался по полю, а мне всё приснилось?!..

– Я не знаю – быть может – вся жизнь – это сон. Я знаю одно: Одинокая Берёза – счастье несёт

– Так выслушай же, безумец: я продирался к ней бесконечно долго, потом губами приник к стволу. Потом я ждал. Нескончаемо долго ждал, и молил, чтобы пришла Она, Марьюшка!..

– Но… но, если это действительно Одинокая Берёза, тогда я должен её оживить.

– Кто ж ты? Неужто – могучее весеннее божество?! Тогда сбрось скорее оболочку этого измождённого юнца, который и против ветра-то не может выстоять!..

– Я… Я докажу вам… Я… Эй, Чунг!

Чунг сияющим стягом плавно проплыл над головою, и было в нём прежнее, безмятежнейшее спокойствие наполненной солнцем дымчатой вуали – он, словно окошечко в иной, счастливейший мир, вплыл в мучительное переплетение ветвей, и, радуя глаз, засиял там всеми цветами-оттенками радуги. Сияние разливалось по всему этому изломанному лабиринту, и постепенно умолкал адский стон – казалось, Чунг шептал измученным ветвям колыбельную, и они действительно находили успокоение – в долгожданный сон погружались. Алёша улыбнулся было, но тут вновь впились в его плечи раздирающие пальцы – сильнейший рывок, и надвинулся этот мученический лик:

– Останови это немедленно! Слышишь?! Я приказываю тебе – останови это!.. Останови!!! Он не оживляет – он усыпляет!

– Значит, просто не может оживить. Так ведь, Чунг?

– Нет – это не в моих силах… Смерть слишком глубоко, слишком давно поразила Её.

– Вот, понимаете теперь… – из последних сил стенал Алёша. – Ведь лучше же покой, чем этот скрежет. И вам, право, лучше успокоиться.

– Немедленно останови! Я, Государь Иван – приказываю…

– Чунг, оставь!

Чунг также спокойно как и появился, растворился в зловещем снежном кружеве; некоторое время на ветвях ещё видели тёплые радужные цвета, но они блекли, вымораживались, ветер с остервенением срывал их, на лету обращались они в тёмные сосульки… И снова застонали, заголосили ветви; мучительный скрежет-вопль сорвался с них.

– Во-от! – безумно, остервенело закричал мученик со стёртыми чертами лица. – …Пусть лучше так – в этом есть хоть какая-то жизнь, хоть какая-то надежда!..

И в очередной раз разжались, оттолкнули Алёшу руки; но на этот раз юноша удержался на ногах; и. заскрежетав зубами, бросился за этим «государем», который вновь уже вцепился в ствол, и вновь зашёлся в своём, веками тянущимся, пронзительном вопле. И уже почувствовал Алёша положенную ему на лоб Олину ладошку, уже и дыхание её молочное почувствовал. Но он не остановил своего движения – он, собравшись, бросился на «Ивана», и захрипел:

– Я возьму вас с собою! Я не позволю вам так страдать!..

* * *

– Оля, что я никого с собою не принёс? Никого здесь нет, а?!..

Алёша вскочил с кровати, на которой до этого лежал, и водил руками в воздухе, и оглядывался, всё ещё надеясь увидеть в спокойной крестьянской горнице того страдальца.

– Нет, нет, миленький – ты один вернулся.

– Что ж – выходит, мне скорее надо назад, к нему – потому что… Что ж это – опять зима?.. Проделки Снежной Колдуньи?.. Или ещё целый год прошёл? Иль десять лет? Иль я – это уже вовсе и не я?..

И действительно – было от чего усомниться в реальности происходящего – по стенам чувствовались удары ветра, а окно одной половиной было завешано плотным ледовым узором, другая же половина была кем-то отогрета, и виден был заметённый большими сугробами двор – носились по этому двору снежные вихри; и откуда-то из низко-низко провисшего непроницаемого тучевого покрывала валил и валил снег – никаких следов весны там и в помине не было – казалось, зима в самом разгаре…

– Ах, да. – вздохнула Оля. – Это всё началось, вскоре после того, как тебя спящим из лесу принесли. Всё небо тучами завесилось, ветер завыл, и… вот сам видишь. Но ты только не бойся, Алёшенька – это не Снежная Колдунья. Старец Дубрав говорил, что в Ночь Большого Полнолуния мы её хорошо припугнули…

– Ну а что ж это? Где Старец Дубрав?

– Так он и пошёл выяснять, что такое случилось.

– А зачем ты меня разбудила? – ледышка кольнула измученное Алёшино сердце, но на этот раз обошлось без сильных приступов – он подавил в себе злое чувство, пробормотал. – Впрочем, если бы получилось… Если бы удалось его оттуда вытащить!.. Оля, ты только представь себе – только что, в Мёртвом мире, я встретил государя Ивана Светлого (его ведь Светлым по прошествии стольких веков почитают)… Да-да – того самого, из "Одинокой Берёзы". Он страдает, Оля! Как же он страдает!.. Все мои страдания по сравнению с его – ничтожны… Он всё зовёт её, Марьюшку!..

Как часто с ним бывало, Алёша поглощённый своими чувствами, не слышал как распахнулась дверь, как взвыл ветер. Меж тем, в горницу вошли: старец Дубрав, и Ярослав. Что касается Ярослава – он, за прошедшее время, мало изменился – разве что пламень в очах стал ещё более неистовым. И мальчик этот, как переступил порог – бросился было к Алёше, но Дубрав приложил ему палец к губам, и Ярослав, не без труда сдержался – таким образом Дубрав услышал почти всё, что сказал Алёша Ольге (что касается Ярослава, то он был настолько взбудоражен, что едва ли что-нибудь понимал).

– Вот значит как… – подходя к кровати, на которой сидел Алёша, проговорил Дубрав. – …Вот ещё одно интересное дело… Хм-м… Сдаётся мне, что то, что я недавно услышал от лешего, чудеснейшим образом переплетено с рассказанным тобою…

– С лешим?! – Алёша вскочил навстречу ему. – Так вы с лешим, значит встречались?.. Ну и что, объяснил он, почему снова зима надвинулась?.. Это ведь не от Снежной Колдуньи.

– Нет, нет. Более того, скажу, что вся земля родимая сейчас цветёт, сияет, птичьими трелями заливается; одним словом – благодать весенняя, по всей родимой земле!.. И только здесь, в деревне Темнинке нагрянула зима. Причиной тому ты, Алёша, и леший. Собственно: всё из-за криков твоих… Вспомни, как… вопил ты, когда что-то тебе почудилось… Когда ты кричал-надрывался в лесу, когда берёзку ударил – ты много зла причинил… Это в глубинах Тёмного леса деревья высятся огрубевшие, безжалостные, тёмным колдовством пропитанные, здесь же всё нежное, хрупкое, восприимчивое – совершенно чуждое таким вот исступлённым чувствам. Столько мрака, сколько ты тогда выплеснул, не под силу выплеснуть никому из иных, не бывавших в Мёртвом мире людей – и древа, и травы и земля – глубоко пропитались этими чувствами, как ядом; конечно и в следующую весну всё там расцветёт, но внимательные глаза приметят блеклость, болезненность; несколько лет понадобиться матушке-земле, чтобы залечить эту рану… А леший – он как и всякий леший людей недолюбливает – после твоей выходки нажаловались на тебя птахи да зверьки, вот он и наслал на Темнинку зиму – сам видишь, что на улице твориться.

– Что ж он хочет?! Как исправить это могу?! – горестно воскликнул Алёша.

– Тише-тише. А то и глядеть то на тебя страшно… Я сейчас к лешему выходил (он, между прочим, вокруг деревни носится – всё колдует). Он мне и заявил – пусть мол этот Алёша сам придёт – только с ним и стану говорить; да ещё добавил – я тебя мол, знают – ты Старец Дубрав, а будь кто иной на твоём месте – и этого бы не сказал, а сразу в снежинку превратил бы…

Пока шли по заметенным улицам, к окраинам, Дубрав, который, стараясь не отставать, шагал вслед за ними, пояснил, что этот леший есть управитель только самых окраин Тёмного бора, к которым и примостилась Темнинка, что ж касается главного лешего, который правил древними чащобами – его разве что Баба-Яга видела…