Текст книги "Пронзающие небо"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

И тут со стороны стен, раскалённым, пылающим копьём ворвался, заполонил комнату мученический, из многих глоток вырвавшийся вопль. Это подошли к стенам первые ряды, приставили лестницы, стали взбираться, а на них из десятков котлов опрокинули кипящую смолу; и вот теперь, кому повезло – были уже мертвы, а кому нет – со слезшей кожей, с обваренным мясом, извивался под этими стенами, заходился в вопле, и не помнил уже ни воеводу, ни разбойников, ни жизнь свою; но была только боль, и этот тянущийся и тянущийся вопль…

– Оля, ведь должен быть какой-то выход…

– Если бы я знала…

– А знаю: выход есть. Между тем, что происходит здесь, и Там есть некая связь. Ведь там тоже заливали раскалёнными костями…

– Что?..

– Расскажу как-нибудь потом… Потом стали падать… – и в это время часть стены действительно была пробита тараном. – …Оля – ведь тот мир был ещё более закостенелым, нежели этот, но что-то разом, вместе с моим пришествием, изменился. Восстание это… От тех ям, из которых ничтожнейшие выбирались всё началось?

– А в это время в нескольких десятках метрах люди с тёмными от ненависти глазами, бешено рыча, исступлённо рубили друг друга; уже умирающих, израненных, ногами топтали, потому что не могли остановится – эти люди снежинки… Вот подул колдовской вихрь чувств, и в другом месте снова хлынула смола – под стенами валялись молодые парни с выжженными лицами – либо мёртвые, либо навсегда изуродованные – их вопль впивался в городок разбойников.

– Ах да! – Алёшин лик просиял.

Он понял, и в этот же миг – бешеной, ледяной злобой вцепился в сердце медальон; со страшной силой грудь сжал… Это был сильнейший из всех приступов – Алёша, схватившись за грудь, катался по полу и дико, истошно выл. Оля пыталась поцеловать его, приласкать, а он, выгибаясь, волком выл:

– Уйди!.. Уйди!.. Уйди!..

– Миленький ты, родненький…

Она ходила за ним, тихо касалась его лба – то раскалённого, то ледяного – и сама такую муку за него переживала, что едва не падала – но всё же держалась.

И наконец Алёша замер – осунувшийся, мертвенно-бледным, с лицом покрытым испариной. И он заскрежетал сквозь сжатые зубы:

– А всё равно я сильнее тебя! Всё равно – сердце бьётся, и есть любовь! Да – и сейчас Люблю…

Тут из ноздрей его обильно потекла кровь, он силился подняться – Оля ему помогала, а Алёшу бил сильный озноб. С трудом двигая губами, выдохнул:

– Оленька. Теперь я расскажу всё: давным-давно, даже и не знаю когда – века назад, Снежная колдунья творила тоже, что и сейчас – и впила в сердце одного человека такой же медальон, как и у меня. Человек отправился на север, а с ним – его отец. Этот отец был воистину мужественным, сильным духом человеком – он так любил своего сына, что он отдавал кусочки своего сердца на растерзание вьюгам (я правда не знаю – как). Он быстро старился, и в конце концов – обратился в немощного старца, у которого разрывалось сердце. Его сына постоянно подмывала злоба и всякие иные пороки, вожделенья – он едва сдерживался, чтобы не пасть окончательно. И тогда явилась сама Снежная колдунья в образе обольстительной телом девк… девушки… Ну вот – она разожгла в юноше вожделенье, и, когда они пришли в его комнату, то там оказался старик – отец юноши, который принял ради его невообразимые мученья; он искал лекарства от сердца – они были где-то поблизости. Но ведьма настояла – и юноша прогнал отца умирать – ради своего вожделенья прогнал! Тогда дико захохотала колдунья и приняла истинное своё обличье – прикоснулось к юноше и он в очередной раз пал в Мёртвым мир. Умер его отец – и юноша почувствовав тяжесть совершенного преступления – в отчаянья, не видя себе прощенья, не веря, что ему теперь кто-то сможет помочь, пал, и больше не поднимался. Он лежал среди ледяных камней и иссыхало его тело, но дух не умирал. Нет – дух был в созданном им же аду. Вновь и вновь проносилась кошмарная ночь; вновь и вновь терзался – видел снежную колдунью, предавал отца своего.

– Бедненький… – прошептала Оля.

– Да – несчастнейший страдалец. Его тело осталось опустошённым без духа в этом мире, должно быть – в самую первую ночь. Страдалец – он на века остался там, в Мёртвом мире. А ведь там время идёт совсем иначе, нежели здесь; быть может – это для нас века прошли, а для него – целая вечность. От него прежнего остался скелет… Почему он не рассыпался в прах?.. Должно быть то причудливое подобие жизни, которое перетекало в нём, не давало ему так просто развалиться…

И тут Алёша вкратце пересказал устройство того мира, в котором метался, во время последних погружений.

– …Понимаешь? На этих костях и в этих костях суетятся не то что блохи – существа гораздо меньшие любых блох – и каждая из этих букашечек – всё же и живой человек. У них есть деление: ничтожнейшие, второй уровень, высокие, есть ещё какой-то высочайший, которого пока не видел, но если глядеть со стороны – все одинаково малы, и все такие похожие… И это частички его раздробленного сознания – сознания, которое совершает бесконечный круговорот перерождений – выплёскивается из ям, и всё выше, выше в безумии и назад, в ямы. Именно в ямах, Оленька, всё и началось. Ничтожнейшие налипли на меня, и карлику второго уровня пришлось содрать с меня кишащую ими рубашку, и бросить в одну из ям. А в рубашке, Оленька, был вышитый тобою платочек. Да-да, в потайном кармане, у самого сердца – тот самый платочек с озером родимым, да с берёзками, да с образом твоим белоствольным – твоей рукою тот самый – твоими ручками сшитый, твоим чувством нежнейшим, Оленька, наполненный. Вот и нашли они то, что искали – ведь между бессчётными ямами какая-то связь; и все разом почувствовали твой свет, и устремились, жаждя жить новой счастливейшей жизнью…

– Так значит…

– Видишь – одним платочком тобой вышитым один человек – целый мир был спасён. А чем же эти снежинки хуже того человека – вот я и думаю…

Алёша, руки которого ещё дышали сильным жаром и сильно тряслись, стал расстёгивать рубаху; не без труда ему это удалось – полез во внутренний, потайной карман, но там ничего не оказалось!.. Алёша, ещё не веря, порывисто рванул, и рубашка затрещала, распахнулась – тот Оля сжала губы, и только потому, что была девушкой очень сдержанной – не выпустила крик ужаса – а было от чего. После последнего приступа, вся левая половина Алёшиной груди распухла; и отливала тёмно-синим, почти чёрным светом; опухоль вытягивалась почти от самой шеи и до живота, от неё исходил такой холод, будто это был вековой ледник. Алёша случайно дотронулся до опухоли ладонью и ладонь прилипла, так же, как прилипает язык к какой-нибудь железке на тридцатиградусном морозе – немалых трудов и новых мучений стоило юноше отодрать ладонь. Потом прохрипел:

– Тогда, Оля, ты для всех них должна будешь вышить новый платочек… Сможешь ли?.

– Да… Я буду стараться… Только мне нужны нитки и иголка…

– Сейчас. Оля, подожди – я мигом…

Алёша бросился к двери, у которой уже истомился Жар; и вот дверь была распахнута – пёс с громовым лаем бросился по коридору, а Алёша вслед за ним – на бегу ещё раз выкрикнул:

– Оля, я сейчас!..

Но вот большая зала: здесь усиленно пытались привести спящих в чувство – беспрерывно лили на них вёдра ледяной воды, встряхивали; и кое-кто, у кого была посильнее воля, уже разбил снотворные чары, и теперь помогал будить оставшихся – среди таких пробудившихся был и Соловей, но когда Алёша вбежал в залу – предводитель уже стремился прочь, к стенам, где сложилось тяжелейшее положение, где требовалось его руководство. Алёша бросился за ним, и догнал уже на улице, где всё полнилось воплями ярости и боли.

– Соловей! Соловей! – на бегу кричал Алёша, но разбойник не останавливался. И только, когда юноша схватил его за рукав – резко обернулся – рука была занесена – в ней зловеще поблескивал клинов:

– А-а – это ты! Пошли скорее к стенам…

– Соловей, где я могу найти нитки и иголку?..

– Что?! – Соловей даже и не понял этого вопроса, а лицо его кривилось мучительной гримасой – он пытался стряхнуть останки сонного оцепененья, но они накатывались на него вновь и вновь – в чёрных глазах пылала дикая злоба – в общем – это был уже страшный, готовый на убийство человек. – Это Лука – предатель! Вино со снотворным было! Он значит в сговоре с воеводой?! С лютейшим врагом моим?! А я его ещё деньгами одаривал?! А деньги воеводе доставались?!..

Как раз в это время они обошли одну из крайних построек, и открылась стена, на которой бегали, суетились люди – вот мириадами пылающих, шипящих птиц ненависти взвились над стеною стрелы, вонзились в ближайшие постройки, в крыши их, огненными кольцами стали расходится.

Поблизости отчаянно звенела сталь – вопли ярости, ругательства, предсмертные хрипы: то пытались прорваться в пробитый тараном проем дружинники – и отчаянная сеча то отступала, то продвигалась на несколько шагов – топтали мёртвые тела… И вот Соловей с бешеной, звериной яростью захрипел, и, замахнувшись клинком, бросился в эту сечу.

– Про-о-очь!!! – бешеный рёв, и на Алёшу навалилась, повалила сжала его массивная туша.

Юноша бешено пытался высвободиться, выгибался, извивался, вот захрипел, и с силою необычайную (после недавнего то приступа!) – выгнулся – хотел вцепиться в шею, но вцепился только в шерстяной воротник, точно бешеный пёс стал этот воротник рвать. Сердцем завладел медальон – Алёша не помнил себя, он испытывал только леденящую ярость ко всем… Кто этот ненавистный? Как смел повалить его, Алёшу?! Убить, загрызть, растерзать этого гада!..

– Да ты что?! – массивный локоть упёрся Алёше в горло, и он уже не мог дышать – глухо захрипел, разжал хватку. – Я ж тебя от смерти спас, дубина ты!..

Разбойник отстранился от полузадушенного Алёши и тогда юноша увидел, что возле того места, где он до этого стоял, подрагивает, глубоко ушедшая в дубовую стену тяжёлая стрела – он содрогнулся, дрожащим голосом принялся было благодарить разбойника, но тот отмахнулся:

– А ты, бешеный такой – тебе здесь нечего отлёживаться, а ну… – он подхватил Алёшу и поставил его на ноги, затем поволок за собою, к бойне у ворот. – За нас подерёшься. Сейчас ведь каждый клинок на счету… Э-эх, это ж Митрий!..

С этими словами разбойник склонился над мёртвым своим товарищем и с немалым трудом вырвал из его судорожно сжатых рук клинок – всучил его Алёше и подтолкнул дальше – туда, где отчаянно рубились и таяли снежинки

– Я снежинка, я снежинка, я снежинка… – проговорил Алеша, углубляясь в ненавистную ему бойню; вот прошептал:

– Мне нужны нитки и иголка, чтобы Оля сшила платочек, чтобы спасти всех вас…

Вот перед Алёшей вырос солдат государев. Время страшно замедлилось и Алёша хорошо успел его разглядеть: добродушные, но сейчас искажённые страхом черты лица – Алёше хотелось узнать, чего он так испугался, и вообще – поговорить на разные темы – ему казалось, что этот молодой воин мог бы ему стать хорошим другом. То же, что должно ему было совершить с противником было так неестественно, что Алёша даже и не думал об этом. И он проговорил:

– Здравствуй, меня зовут Алёша… А тебя…

Но ещё не договорив этой фразы, он уже видел, что черты лица этого юноши всё сильнее, всё мучительнее искажаются. И тогда же он увидел руку, в которой был зажат клинок, медленно опускающийся ему на череп. Алёша стоял заворожённый, не мог пошевелиться, не мог о чём-либо помыслить… Время ещё замедлилось – и не было почти никакого движения вокруг – только внутри неслась жаркая мысль: "Нужно нитки и иголки, и тогда Оля соткёт платок – и все вы успокоитесь, и всё будет хорошо"…

А потом над его головой словно молния стальная промелькнула – то иной клинок отбил направленный на Алёшу удар, и с чудовищной своей силой врезался, погрузился в лицо молодого человека – лик сразу обратился в уродливую маску, на Алёшу брызнуло кровью… Тут сверху – рассвирепелый голос Соловья:

– Ты на пиру снотворного не пил, а более сонный чем я!

Выкрикивая это, он отбил несколько направленных на него ударов, и – сокрушительным – разбил череп ещё одного государева солдата. Соловей уже сидел на коне, и лик и одежда его все были залиты кровью; были и раны, которые однако не уменьшали его сил, а только придавали большей ярости.

– На и тебе! И тебе! И тебе! – ревел атаман, бешено рубя. – Что, собака?! А?!.. Так тебе, так!

От большой избы подоспело ещё с дюжину разбуженных разбойников, им удалось было оттеснить солдат к самому пролому, но и к ним подоспел новый отряд. Бой закипел с новой силой. Звон стали, вопли – всё переплеталось в единый, ранящей сердце ком. Медальон пытался наполнить Алёшу ненавистью – чтобы бросился и рубил, но ещё сильно было воспоминание об Оле, и он – дрожа от боли и от отвращения хрипел: "Нет – снежинкой не стану! Нет…!" Его сильно толкнули, ударили, он отшатнулся, и тут – словно сотня раскалённых пчёл вонзилась в предплечье – клинок разрезал руку до кости, но удар был уже на исходе, потому на кости и остановился.

– Не-ет! – исступлённо взвыл Алёша. – Снежинкой не стану!..

Он клинок выронил, хотел бежать, нитки и иголку искать, но его оттеснили, к стене прижали – и в это же время со стороны ворот раздались бешеные крики:

– Предательство!.. Ворота открыли!..

* * *

Выступив поутру, целый день, и вечер дружина, следуя указаниям выехавшего ещё прежде Луки, продвигалась к разбойничьему городку. Уже тёмной ночью приметили впереди огоньки – остановились – воины подрагивающими руками брали чарки, наполняли вином, пили. Илья ходил среди них, говорил наставительные слова, но и его губы дрожали, в конце концов не выдержал, подошёл к Дубраву.

– Ведь что-то не так… Сердцем чую, что беда … Грех тяжкий…

– Надо попробовать миром… – вздохнул Старец.

Пустили нескольких солдат с белым флагом – впереди шёл Добрентий. Он начал кричать, что, если разбойники сложат оружие и разойдутся по домам, то никакие преследования им не грозят. Добрентий впервые за долгое время говорил неправду – не мог он этого обещать, потому что никаких указов от государя касательно этого не получал.

На стенах уже истошно, зло, испуганно вопили – в ответ на предложение полетели стрелы; и один солдат был убит, а Добрентий ранен в руку. Судья вернулся назад с гневным ликом – на Дубрава зыркнул:

– Ну, лесной старик – мира захотел! – и, повернувшись к воинам, громовым голосом. – На штурм! На разбойников окаянных!..

* * *

Лука притаился в тени неподалеку от ворот. И потом Соловей правильно решил, что у купца этого было зелье против снотворного – это зелье он получил ещё в Дубграде, от старца Дубрава. И когда пир был в полном разгаре, он смог пробраться под столом – вообще ему очень повезло, так как он вполне мог быть замечен Соловьём; и только от того, что предводитель разбойников был поглощён спором касательно того, какое будущее ждёт их сообщество. Под столом Дубрав и принял зелье, и как раз в это время стал разноситься первый храп. На пьяную голову, увлечённые своими чувствами, разбойники не замечали происходящего вокруг – точнее замечали, но принимали как должное – ведь на подобных пирах часто засыпали, падали под стол, да и храпели там до самого утра, пока их не окатывали ледяной водою. И только в самом конце, когда только немногие оставались не спящими – они поняли, что преданы, встревожились, вскочили; бросились куда-то. но сами уже не знали куда, кто-то закричал, но уже и их сковал крепчайший сон, ну а Лука выбрался из-под стола, выбежал на улицу – и там шел медленно, крадучись; вздрагивал от каждого шороха – пробирался к воротам, которые, по уговору должен был открыть – однако как раз в это время на стенах взвился шум – закричали, забегали – в общем, Дубградское войско подступило к стенам …

Потом, всё время пока продолжалась сеча, он выжидал удобного момента, чтобы открыть ворота. Для этого надо было дернуть ручку подъемного механизма, но у него стоял страж Семен – хоть и однорукий зато сильный, как медведь..

На стене над самыми воротами кто-то закричал и рухнул в снег шагах в десяти от Семена. Тот оглянулся и вдруг вскрикнув бросился к нему, шепча:

– Сынок, Николенька, сыночек!

И раздались страшные глухие завывания, словно волк израненный выл.

Лука вцепился глазами в Семена – тот склонился над своим поверженным сыном и, похоже, ничего вокруг не замечал, погрузившись в свое горе.

Лука рванулся к рычагу.

Всего лишь несколько шагов… вот уже и рычаг он со всей силы дернул его, так, что боль отдалась в плече, и тупо улыбаясь, замер, прислушиваясь, как скрипят поднимающиеся ворота. Тут за его спиной раздался страшный хриплый крик:

– Ах ты, волчья сыть!

Лука в растерянности оглянулся, не понимая еще, кто так может кричать. Тут на него налетел рассвирепевший Семен и обрушил ему на голову удар свой богатырской ручищей. Жалобно вскрикнув Лука, отлетел к стене да и был таков…

Семен хотел бы закрыть ворота да было уже поздно: в раскрывшийся проем ворвались первые всадники и один из них сверху рубанул по однорукому саблей.

На стенах закричали, а по узким улочкам уже неслись конники, сметая попадающихся на пути, и не смотрели они кто попадает под их мечи: жены ли, дети ли. Алеша, который смог-таки вырваться от пролома, и бежал теперь по этим улочкам – в любое мгновенье мог смерть принять.

Разбойники, подхлёстываемые отчаяньем, смогли-таки организовать достойную оборону – и вновь бой закипел на равных. Со стен в нападающих летели меткие стрелы, и воины, некоторый совсем еще юнцы, падали поверженными со своих коней. Некоторые из таких молодых, не разу еще не бывавших в настоящей сечи не выдерживали: отвратительным казался им вид крови и тела лежащие тут и там. Некоторые бросали свое оружие и, не помня себя, бежали прочь. Соловей на своем коне показывался то тут то там, все время в тех местах, где бой кипел жарче всего или, где положение складывалось отчаянное. Он врубался в самую гущу сражения, которое кипело на улицах между горящих домов. Меж этих, объятых пламенем домов, летала старуха смерть и едва успевала собирать свой ужасный урожай. Мертвые тела тут и там падали на снег и снег уже был весь красным…

Соловей раскраснелся, пар валил от него, рубаха была теперь распорота в нескольких местах и кровь от ран заливала его тело. Но он был еще силен – молодецкая удаль двигала его вперед. Соловей искал своего врага – воеводу Илью – он жаждал этой схватки.

Вот он увидел его – закричал дико и замахнувшись своим богатырским мечом налетел на него. Илья сумел отбить этот удар и сам замахнулся, но тут поблизости с треском рухнул охваченный пламенем дом и улочка заполнилась летящими искрами и головешками. Это на мгновенье отвлекло внимание воеводы, он отдернулся от летящей головешки, а Соловей, заливаясь безумным воплем, поразил его в бок. Удар был страшной силы и почти что разрубил Илью надвое. Бездыханным рухнул воевода на тающий снег…

В Соловье с этим ударом оборвавшим жизнь его злейшему врагу тоже оборвалось что-то. Он вскрикнул так, словно одна из головешек впилась ему в сердце, огляделся по сторонам: повсюду лежали тела и его людей и солдат из Дубграда, некоторые из них еще слабо шевелились, стонали; кровь блистала в отсветах пламени. Вот пронеслись два коня без наездников…

Соловей крикнул своих людей и не получил ответа, лишь раненные стонали, зато со стороны ворот подходили все новые и новые солдаты. Вот они увидели Соловья, закричали:

– Вон он! Это их атаман, держи его! Сети готовь, отвезем в Белый град, там его государь судить будет.

Соловей повернул коня к большому дому, который еще стоял не тронутый огнем, однако в окнах его трепыхалось отражение пламени и казалось, что дом пылает изнутри. От соседних, пылающих домов, летели, вихрясь, к этой постройке, снопы искр, впивались в крышу в стены – раздавался треск, и вот-вот эта громада должна была вспыхнуть…

– Оля! Оля!!! – это Алёша кричал – он из всех сил бежал по улице.

Он хотел ворваться в дверь, однако же не мог – из дверей выносили тех, кто ещё не проснулся. Алёша лихорадочно, тяжёло дыша огляделся – увидел какую-то дубину, обеими руками подхватил, принялся высаживать окно. В это время плотное облако шипящих, яростно пульсирующих, точно живых, искр пало на крышу, и крыша сразу же занялась – стало светло, но то был зловещий, кровавый свет.

– Оленька! Что же ты?!.. Беги скорее! Беги!.. – так, продолжая высаживать окно, кричал Алёша.

Оля хотела бежать, когда начался пожар, когда посыпались на этот дом искры, и, когда вместе с Жаром вылетела в коридор, первое что услышала – детские крики из соседней двери – там, за массивной дверью этого пустынного коридора, рыдал маленький ребёночек, всё звал свою маму. А мама ребёночка была на пиру и сейчас лежала, погружённая в тяжкий сон …

Ольга толкала дверь – но что могла сделать она, хрупкая девушка, против этой дубовой плоти?.. В это время загрохотало, затрещало на крыше пламя, и весь дом передёрнулся так, будто он был живым – от боли задрожал, и дальше уж дрожь эта не прекращалась, но всё возрастала.

Тогда Жар с налёта бросился на эту дверь, дверь затрещала, дёрнулась, но выстояла. Ещё один наскок, ещё, ещё – дверь сотрясалась, но выдерживала – пёс же бил не жалея себя.

Из под потолка уже пробивались густые пряди дыма, да и искры сыпали; вот-вот должно был нахлынуть огненный ад. Тогда Оля проговорила ясным, громким голосом:

– Ты только знай – не оставлю я тебя…

И бросилась по коридору обратно в ту комнату, где была прежде с Алёшей. Распахнула окно и невольно отшатнулась – целый сонм крупных, шипящих искр ворвался в комнату, тут же занялись простыни; за окном из-за карниза сыпали пылающие обломки, надсадно ревело где-то над головою пламя; с улицы же врывались отчаянные крики, хрипы израненных, умирающих.

Оля шагнула на узенький карниз, в десяти метрах под которым поблёскивала грязным, с кровью смешанными водными потоками, обнажившаяся в этом жаре мостовая. Не видя иного выхода, Оля задумала пройти по этому карнизу до комнатки с малюткой, а потом – звать кого-нибудь внизу, чтобы поймал. Если не её, так одну малютку.

Пламя жадно впивалось в крышу, и крыша вот-вот должна была рухнуть. Наконец комната – окно конечно закрыто изнутри – за ним – дым – из дыма – полный ужас, задыхающийся крик ребёнка. Тогда Оля стала надавливать на стекло – вот стекло затрещало и она оказалась в этой маленькой комнатке. В это же самое время прогнувшиеся доски не выдержали, и лопнули, плеснувшись к полу пламенем – половина комнаты тут же оказалась заполонённой огненными вихрями. Раскалённый воздух метнулся Оле в лицо, но она даже не прикрыла его руками: пристально оглядывалась Тут обвились вокруг ног её тоненькие ручки, голосок тоненький прошептал:

– Мама, мамочка, пришла… Забери меня отсюда, пожалуйста…

Она, прежде всего опустилась перед ним на колени, за голову обняла, прошептала:

– Всё будет хорошо, миленький. Ты только осторожно – здесь стекло выбито. Ну ничего – я сейчас тебя на руки подхвачу…

Она подхватила маленького на руки, и он сразу личиком уткнулся ей в шею, так что она почувствовала его ещё тёплые, невысохшие слёзки. Вот она склонилась над окном, выглянула вниз – там стремительно пробегали люди-снежинки, а совсем рядом кто-то отчаянно рубился, окровавленный падал на снег.

– Люди! Люди! Остановитесь! Помогите нам!

Позади страшный грохот, огненный буран обжёг спину Оли – она прижала к себе успокоившуюся малютку, и нежно целовала его в лобик:

– Ну ничего, ничего – я всё равно тебя не оставлю…

В коридоре неистовствовал, пытаясь выбить дверь Жар – и этот могучий пёс уже разбил и лоб и плечи в кровь, дверь трещала выгибалась, но была сделана на славу, из крепчайшего дуба, а потому ещё выдерживала. Вот в коридоре тоже стал рушится потолок, и одна пылающая балка задела пса – он завыл почти человеком, и тогда Оля закричала:

– Беги, Жар, беги!.. Верой и правдой служи Алёше…

И тут снизу, с улицы:

– Ольга! Прыгай! Я поймаю тебя!..

– То подскочил на своё вороном коне Соловей, рядом бежал и Алёша.

И тогда Оля, прижимая к груди ребёночка, прыгнула с десятиметровой высоты на руки Соловью – тот поймал её, и одновременно крыша провалилась, вокруг посыпались пылающие балки, конь извернулся, но всё же одна ударила в плечо Соловью – Оля не пострадала, потому что предводитель разбойников загородил её – он заскрежетал зубами – плечо было раздроблено; левая рука тут же повисла, и он уже не мог ею двигать. Но вот выпрямился – огляделся взглядом, в котором уже не было прежней ярости, но только тоска.

Победа солдат над разбойниками была явной: предательство Луки сыграло не малую роль – многие полегли, так и не поняв, что враг зашел к ним со спины. Теперь лишь отдельные кучки отчаянно рубились с напирающими солдатами.

Голос Соловья прозвучал так громко, что, казалось, стекла в большом доме вот-вот вылетят:

– Надо уходить! Вы то как: остаетесь иль со мной?

В это время из-за угла объятого пламенем дома вылетел Жар – хотя он прихрамывал на заднюю ногу, но нёсся почти так же быстро, как и прежде.

– С вами, конечно! – крикнул сквозь гул пламени Алеша. – Не даваться же в руки воеводы! Опять в повозку, да в Белый град?!..

– А как же Ярослав? – молвила Оля.

– Ярослав – конечно… – вздохнул Алёша. – Столько всего… – он в мучении оглянулся, увидел ещё несколько смертей.

– Скорее – враги уж близко! – процедил сквозь сжатые зубы Соловей.

Втроем уместились они в седле и Соловей крикнул своему вороному коню:

– Ну, Вихрь! Не раз ты меня выручал, из беды вызволял, от врагов уносил, вот и сейчас скачи со всех сил! Ну!

К большому дому подъезжали дубградские солдаты на своих конях. Вихрь заржал и рванулся вперед, он несся по улочке. Волны жара исходящие от горящих домов, обжигали наездников. Жар несся за ними. Ревело пламя и трещали перекрытия в домах, искры в бешеных хороводах носились по улочкам. Сквозь все это Алеша услышал крики солдат:

– Главарь их уходит!

Навстречу выбежали солдаты, один из них замахнулся окровавленным мечом, но конь летел на него, не останавливаясь. Перегнулся в седле Соловей и достал солдата своим длинным мечом обагренным уже кровью воеводы и многих других… А вот и ворота – там плотной стеной встали солдаты, они кричали что-то, указывая на стремительно приближающегося коня.

– Пригнись! – крикнул Соловей – Алеша дернул вниз голову, и прямо над ним просвистело несколько стрел.

– Вихрь, давай! – закричал Соловей так, что солдаты отдернулись, а конь, оправдывая свое имя, словно вихрь врезался в их ряды; несколько солдат были смяты, отброшены ударом в сторону, остальные же разбежались сами.

Теперь дорога была открыта и лишь небольшое пространство отделяло беглецов от спасительного леса.

Сзади доносились крики, проклятья, рев пламени и еще откуда то издали детский плач. Но деревья все ближе и ближе. Еще один рывок могучего тела Вихря и они будут спасены!

Соловей вдруг вскрикнул негромко и Алеша почувствовал, как дернулось его тело, а потом как то разом осело:

– Что – ещё одна рана? – стараясь повернуться, спросил юноша.

Соловей ответил тихим голосом:

– Нет, нет, не обращайте внимания. Скачи, Вихрь.

Первые ели еще были озарены отсветами пожарищ, дальше же и крики и отсветы пламени затухли, и лишь черные стволы да коряги мелькали вокруг. Казалось, что ветви – это корявые руки огромных чудищ которые хотят схватить беглецов, несколько раз Алеше приходилось пригибаться. Соловей делал глубокие вздохи и тут же со стоном выбрасывал морозный воздух обратно. Прошло несколько минут бешенной скачки и вот Вихрь вырвался на небольшую заснеженную поляну.

Соловей зашептал:

– Стой… Все прилетел Соловей…

Конь остановился, а Соловей шепнул на ухо Алеше:

– Ну вот за нами погони нет. Вы ребятки слезайте с коня, да мне помогите спуститься, на сырую землю лечь.

Алеша и Ольга спрыгнули на землю, тут Оля невольно вскрикнула когда увидела, что из спины оседающего в седле человека торчит стрела. Но малютка на её руках поморщился во сне, ручки свои маленькие, пухленькие вскинул – и Оля – как нежная, любящая мать, отошла, осторожно его покачивая в сторону, и зашептала тихие-тихие, сокровенные слова, которые только и могла шептать любящая мать.

А Алеша подхватил Соловья который уже падал на землю. Конечно, такой груз был велик для Алеши – но он всё-таки смягчил падение. Соловей лежал на спине – стрела, точно одинокое, обглоданное железное дерево на поле выступало из неё. Стрела вонзилась как раз в левую лопатку – вошла глубоко, разорвала артерии возле сердца, и теперь обильно вырывалась оттуда кровь.

– На спину мне надо. – простонал Соловей, – на звезды напоследок посмотреть…. Ну, Алеша, дергай стрелу. Сразу вырывай, не тереби в теле.

Алеша схватился за стрелу и, закрыв глаза, что было сил дернул ее – стрела оказалась в его руках, обожгла жаром умирающего тела – юноша с отвращением отбросил её в сторону.

Соловей сначала вскрикнул, потом застонал, задышал отрывисто и перевернулся на спину… Некоторое время глаза его были мутны от боли, но вот они прояснились и блаженная, едва заметная улыбка заиграла на уголках его губ. Он протянул руку к чистому, морозному и сияющему ночному небу, которое дивным волшебным шатром раскинулось над их головами. Руку он свою опустил на голову Оли, которая успокоила маленького, и теперь опустилась рядом с ним на колени, провел по ее волосам, заглянул в глаза, потом посмотрел на Алешу и молвил тихо:

– Посмотрите на это дивное небо. Посмотрите, на эти звезды, которыми все оно усеяно. Каждая из этих звездочек неповторима, а собранные воедино они столь прекрасны, что могут излечить самую больную душу. Надо только уметь смотреть на эту красу….

Подбежал запыхавшийся Жар, и скорбно опустив голову, остался стоять в стороне. Ольга вновь заплакала, плакал и Алеша, плакал и Соловей, но то были не слезы отчаяния, а слезы печали, слезы расставания друзей. Соловей шептал:

– Запомните эти мгновенья. Запомните небо, а потом когда будут вас смущать богатства земные, золото да каменья вспомните его: вечное небо. Вспомните, и все богатства и власть, которую некоторую так любят, покажется вам чем-то таким маленьким-маленьким, просто соринкой рядом с этой бесконечностью. И все страсти людские – Ничто! – Пустотой они представляются в конце этого пути… Вот жизнь моя закончена и все страсти мои, все дела мои теперь представляются мне лишь кратким мгновеньем – как снежинка я витал.

– Как снежинка… – вслух повторил свои мысли Алёша.

Некоторое время Соловей оставался недвижим, затем подозвал коня:

– Вихрь, пойди сюда.

Вороной конь подошел и склонил голову над своим хозяином, Соловей посмотрел в его печальные глаза и сказал:

– Вихрь, друг, служил ты мне верой-правдой, сослужи же и в последний раз, возьми этих ребят и вези их куда они пожелают, а потом будь свободен, скачи в свои родные раздольные степи к своему вольному табуну!