Текст книги "Пронзающие небо"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)

ГЛАВА 8
"НОЧЬ БОЛЬШОГО ПОЛНОЛУНИЯ"

Тишина непроницаемым покрывалом окутала улицы Дубграда. И хоть день выдался солнечным, ясным – пустынно было в городе, и та ледяная гора, по которой накануне так весело каталась детвора, стояла одинокой.

По безлюдным улицам нес Алешу и Ольгу вороной Вихрь…

Остановились возле тех роскошных палат, в которых прежде жил воевода. И всегда-то, в прежние дни слышался оттуда весёлый детский смех; теперь – такая же тишь, как и во всём городе…

Ни Алёша, ни Оля конечно не могли знать, что – это терем Ильи-воеводы; однако именно у него Алёша натянул поводья Вихря, и тот покорно остановился, опустил голову – получасовой галоп совершенно его не утомил – могучий конь дышал также ровно, как и во время ночного отдыха.

Тут прорезались какие-то звуки, и Алёша за благо посчитал направить Вихря в маленький переулочек, между домами. Только они там оказались, как ворота воеводского дома бесшумно раскрылись; выехали из них два всадника воина с мрачными, измождёнными лицами. Ворота также бесшумно закрылись, и в тиши, так отчётливо, словно из алмаза были выточены, прозвучали слова:

– А сколько ещё домов объезжать!..

– Да – а город уже и без нас знает. Теперь затаились – ждут. И право ведь – жуть какая. Столько народу полегло!..

– Половина всего нашего гарнизона; а из разбойников вообще – мало кто уцелел. Причём, вполне возможно – Соловей улетел – ведь его так и не нашли… Ну поехали, что ли…

– Да подожди ты!.. а, а яблоня то славная у них– удивительно, что среди пламени уцелела. И я слышал – этот старец, Дубрав, повелел выкопать её, да перевести сюда, в Дубрав, посреди базарной площади… Эх, да ладно, чего уж там – поехали дальше, скорбь развозить…

Только всадники отъехали, как проснулся и громко заплакал ребёночек на Олиных руках.

Тут неожиданно новый приступ ярости овладел Алешей – он соскочил с седла, и, исходя лютым холодом, выбежал на середину улицы; там, хрипя, остановился, принялся раздирать на себе рубаху.

– Алёшенька! Остановись. Остановись, миленький – ты погляди – ты же…

Алёша полностью отдался чувству ненависти, и синева залила большую часть его лица – этот синий цвет переходил в тёмный. Алёша волком рыча, разорвал-таки рубаху. Всё его тело было чёрным, левая половина груди почти от шеи и до низа живота вздулась уродливым, чернейшим наростом, который пульсировал. Алёша и сам не ждал такого увидеть – да этого и не было совсем недавно. Медальон питался его ненавистью – разрастался в нём.

А в это время, ворота воеводского дома бесшумно раскрылись, и медленно вышла из них Матрёна – жена нынче покойного Ильи. После страшной, бессонной ночи, она неузнаваемо изменилась – лицо заострилось, исхудало, под глазами залегли тени, сами глаза впали; в волосах появилось несколько седых прядей. Покачиваясь, подошла она к Вихрю, положила дрожащую руку на поводья – раздался глухой, словно из могилы прорывающийся голос:

– Отдайте ребёночка мне… Отдайте. Я его обласкаю… Отдайте!.. Или с ума сойду!.. Клянусь – буду любить, как родного. Только отдайте!..

Ольга молча протянула ему плачущую малютку, и, как только руки Матрёны подхватили её, так и перестали дрожать

Тут Алёша резко обернулся от стены. Теперь половина его лица была вполне нормальной, и даже раскаяньем сияло; вторая – отвратительная, распухшая тёмно-синим цветом маска мертвеца; глаз на этой половине стал непроницаемо чёрным, вороным. И голос его представлял небывалую смесь из чувств покаяния, жалости, и лютой, волчьей злобы; казалось, что в любое мгновенье фигура его может расколоться на две части:

– А знаешь ли ты, что сегодня ночью потеряла?!.. Две души тебя беззаветно любившие!.. Больше никто и никогда так тебя любить не станет…

– Алёшенька! – в мучении выкрикнула Оля. – …Зачем, зачем эту боль причиняешь?!.. Мало ли разве боли…

– А затем, чтобы знала! – проскрежетал зубами Алёша. – Да, чтобы знала, как Соловей её беззаветно любил. А то что – уж верно и позабыла, о любви той первейшей, когда ещё в деревне жила. Да – это тот юноша, которого ты ради воеводы, ради богатств его позабыла. Он из-за тебя разбойничий городок основал; и из-за тебя, да – из-за твоей неверности, эта бойня была!..

– Алёша, зачем же… зачем же… – Оля рыдала.

Алёша остановился, и медленно переводил взгляд своего искажённого, из двух половин сцепленного лица с Оли на Матрёна. Матрёна стояла спиной прижавшись к обледенелой стене; глаза её были темны – она укачивала плачущего младенца, но делала это бессознательно, и такое глухоё, тёмное отчаянье прорезалось в заострённых его чертах, что казалось – сейчас вот с воем бросится за город, да и утопится в проруби. Из ворот воеводского терема вышли дворовые, но остановились безмолвные, уже отягченные принесённой гонцами вестью, и глядели ещё и на эту, новую напасть, ужасались и ликом и голосом Алёши, гадали, что это за страшный колдун, и какое он ещё учинит лихо.

А Алёша уже не был тем жутким, сердце разящим колдуном. Просто всплыло видение сотканного Олей платочка, и он был спасён этим видением. И он уже пал перед Матрёной на колени, и он рыдал, целуя обледенелый снег.

– Простите вы меня, сил у меня больше нету!.. Просто, просто Соловей вас действительно очень-очень Любил – всю свою жизнь, одну вас. И вы прекрасная! Да – вы прекрасная, Любящая мать; ведь не зря же и Илья-воевода так вас обожал… Ну, простите, простите меня, пожалуйста…

Матрёна ничего не отвечала, но стояла, всё такая же страшно бледная – безмолвие её было страшнее любого воя, и только младенец кричал по всей улице… Хотя нет – уже рвалась из некоторых домов, заупокойная, пронзительная, чрез многие века тянущаяся песнь матерей, сестёр, жён. И тогда решилась-таки, подошла одна из бабок, что в прислуге состояла, проговорила:

– Накормить надо малюточку…

Она хотела принять из Матрёниных рук плачущего, однако, та не дала – прижала к себе, и бережно поцеловала в лобик; проговорила невыразительным, словно стёртым голосом:

– Нет – в смерть мужа своего не верю. Нет, нет – не верю… Даже и не говорите ничего… Соловья помню… Помню…

Тут она как то странно поглядела на Алёшу и на Олю, вздохнула и промолвила совсем тихо:

– …А ведь я знала, что Любит он меня; бывало – по ночам снился, звал к себе. Только, право – что с того… Ну… – тут губы её задрожали. – …ну и я его Любила. Вам то первым в этом признаюсь!.. Да, сердцу не прикажешь… – тут лик её вновь стал совершенно серым. – Выходит, обеих не стало? Да?..

– Матрёна, медленно-медленно пошла к терему; младенец на её руках по прежнему заливался криком.

Ну а Алеша вскочил в седло, закричал:

– Лети, Вихрь, лети! Что есть сил – на север! Скорее!

И вот Дубград остался позади – впереди, залитый ярким, чуждой людской радости и скорби – всех этих, придуманных человеком порывов, лежал – всё же в радости, но в вечной, сияющей радости Любви, Янтарный тракт. Снежные поля пылали, золотились, сверкали так ярко, что поначалу наездники прикрывали глаза, но затем привыкли.

Они совсем забыли, что наступала Ночь Большого Полнолуния – самая длинная ночь в году. И люди знали, так же точно, что свет – это свет, а тьма – это тьма, что в эту ночь вся нечистая сила черпает из каких-то одной ей, нечистой силе ведомых источников, такую силу, как не в какую-иную ночь года. Леса, поля, дороги, и даже улочки деревень и городков полнятся таинственными тенями, с которыми, лучше, право, не встречаться. в некоторых местах на реках трескается лёд и выбираются русалки, сливаются с ветром, выискивают новых невест для водяного; и кричит кто-то и стонет и ухает в ночных глубинах; в общем – люди себя чувствуют также, как муравьи над которыми занесена чья-то стопа; прячутся, забиваются, однако ж и не понимают, что это всё значит…

* * *

Ярослав чудом уцелел в той бойне, которая прокатилась и выжгла улицы Разбойничьего городка. Перед самым началом штурма, он, вместе с иными ребятами, участвовал в штурме снежной крепости, а потом начались эти крики, беготня, и уже взрослые носились среди огненных бликов и тоже играли в штурм, но в этом штурме много было крови, боли, многие жизни обрывались – в общем, дети знали искусство этой игры куда лучше своих родителей.

Ярослав побежал к большому дому, но не увидев там знакомых, устремился к стенам, где подхватила его круговерть сражающихся. Потом вырвалось из мрака лицо Сашки – этот мальчонка бежал, бережно прижимал совсем крошечную свою сестрёнку, но вот резко дёрнулся, вскрикнул, стал заваливаться, стрелой поражённый. Ярослав хотел было прорваться к нему, но его оттеснили; потом поблизости рухнул пылающий дом; воздух стал нестерпимо жарким, ослепительно сияющим от переполнивших его искр; тогда Ярослав вскрикнул, прикрыл лицо руками, и что было сил бросился прочь. Бежал долго и не разбирая дороги, и остановился тогда только, когда услышал поблизости конское ржанье – огляделся: оказывается, он забежал глубоко в еловую чащу. И ему стало жутко, и он не смог сдержать слёзы, когда подбежал конь, а за ним, увязнув ногой в стременах волочилось чьё-то (из-за потёмок невозможно было разглядеть – солдата иль разбойника), избитое о коренья да о стволы тело. И Ярославу множество усилий пришлось приложить, чтобы отцепить это телу, ну а потом уж он взобрался в седло и…

Дальнейшее помнил плохо; голова кружилась – давала знать о себе усталость и нервное напряжение – ведь в течении последних нескольких часов он видел столько смерти!..

Смутно, едва различимо проскользнули молчаливые, напряжённые улочки Дубграда (это было на самом рассвете, ещё до прибытия Алёши и Ольги) – Ярославу даже и не пришлось понукать коня, чтобы он уносил его дальше от этих мест – так и выяснилось, что конь был разбойничий, прирученный избегать людских поселений…

Потом неслись по пустынной дороге, Ярослава укачивало, голова склонялась всё ниже к седлу, и, наконец, он заснул… Пробудился от холода, да от голода. Уставший от долгого бега конь стоял на Янтарном тракте, и со всех сторон, ветвистыми великанами подступали к нему тёмные, обнажённые зимними холодами дерева. Был уже предзакатный час, и в темнеющим воздухе даже и не разобрать было, каких пород эти деревья. Иногда налетал ветер, гудел в мрачных их вершинах, и тогда так они вздрагивали, так трещали, что, казалось – вот сейчас оживут и схватят мальчика. Ярослав невольно поёжился и стал оглядываться – не видно ли где приветливого, деревенского огонька – нет – лишь ветви, да дорога пустынная, безмолвие; и вдруг – в безмолвии этом, словно гром среди ясного неба, грянул – казалось совсем с ним рядом скрипучий, жалобный голос:

– Помоги мне… Сойди с коня и помоги мне…

Ярослав даже и не понял, откуда этот голос вырвался (казалось, что со всех сторон он исходил) – стремительно стал оглядываться, и вот увидел – в нескольких шагах от дороги в снегу был овраг, а на дне этого оврага, в густой тени, шевелилось нечто тёмное, бесформенное. Конь зафыркал, попятился, а Ярославу не малых трудов стоило совладать с собою:

– Кто вы? – всё же голос подрагивал.

– Я стану твоим счастьем, если ты только поможешь мне. Ведь ты, Ярослав, хотел стать матросом, не так ли?.. Я назначу тебя в свою команду, и не то, что матросом – первым помощником, если только поможешь. Сойди же сюда, скорее…

Ярослав настолько был обрадован этим необычайным предложением, что даже и не удивился, откуда это таинственное существо знает его имя, и главное в жизни устремление. Он вскрикнул что-то неразборчивое, соскочил с седла, да и побежал к звавшему. Только он сделал несколько шагов, как овраг оказался прямо под его ногами, и он покатился по склону – оказывается, в потёмках он обманулся, и стены были гораздо более глубокими; пребольно ударился, и тут же некая сила, леденящей хваткой сжав его плечи, вздёрнула Алёшу на ноги.

Вновь разразился скрежещущий голос – только вот теперь в нём не было и крапинки жалости – одна лишь леденящая, колдовская мощь:

– Возьми-ка этот лом и освободи мой корабль!..

В руках Ярослава оказалось орудие настолько тяжёлое, что он пошатнулся, и непременно выронил бы его, если бы оно только не приросло к его рукам. Тут он увидел, что на дне оврага выступает изо льда длинная высокая лодка от которой веяло такой жутью, что Ярослав подумал, что величайшим благом было бы прожить всю жизнь на суше, чем плавать на такой по морю.

– Ну, ломай лёд! – властный голос, словно кнутом подстегнул его.

Ярослав обернулся и увидел закутанную в широченные одеяния, и потому бесформенную фигуру, в которой было метра три роста. Лица не было видно – он был сокрыт низко опущенным, широким капюшоном. Что касается одеяний, то они были разодранными и в многочисленных этих разрывах виден был непроницаемый мрак – всё это так колыхалось, будто был сильный ветер… И действительно на тихом до этого дне оврага стал нарастать ветер, и источником его была именно эта фигура.

– Быстрее! Не медли! Или в снежинку превращу!..

И тогда Ярослав принялся за работу – с огромной натугой, невысоко приподымал он приросший к рукам лом, опускал его на лёд, и лёд трещал, покрывался трещинами, и уже слышался встревоженный говор разбуженных, тёмных, ледяных вод – разбивая лёд, Ярослав понимал, что ведёт себя как дурачок, который пилит ветвь на которой сидит – ветвь трещит, вот-вот упадёт вместе с дурачком, а он всё пилит-пилит – но он не мог остановиться; он знал, что, если остановится – то действительно будет обращён в снежинку, а ему страстно хотелось жить! Ведь ему ещё даже и моря не доводилось видеть…

И вот, с протяжным, пронзительным треском лёд был расколот – причём не в одном месте, а на всей протяжности этой реки (тут, конечно, не обошлось без колдовства); льдины уменьшились, были поглощены в поднявшиеся бурными, тёмными валами воды. Ярослав вскрикнул, потому что лом со страшной силой рванул его вниз, в бездну, но в последнее мгновенье могучая рука, словно котёнка, за шкирку подхватила его, бросила внутрь жуткой, плывущей теперь лодки.

– Нет – не сейчас! Ты мне ещё пригодишься!..

Лом выпал из его рук, а он покатился по днищу, пребольно ударился об дальний борт – ему показалось, что к нему кто-то приближается, вскочил на ноги. Нет – трёхметровая фигура стояла у кормы, и правила лодку длинным железным шестом, причём отталкивалась с такой силой, что при каждом рывке лодка стремительно пролетала не менее чем на десять метров вперёд. Зловещее это создание не оборачивалось, но, должно быть и спиной видело каждое движение Ярослава. Во всяком случае, когда он, крадучись, стал отступать к борту, намериваясь прыгнуть, выбраться на берег, ну а дальше уж бежать до тракта, а там – гнать коня, пока есть силы, и ни за что больше не останавливать – вспомнил он, что наступала Ночь Большого Полнолуния! – как фигура насмешливо пророкотала:

– Не советую тебе этого делать; иначе руки утопленников уволокут тебя и ты останешься с ними навсегда…

Ярослав резко обернулся, и тут же вскрикнул, отшатнулся подальше от борта: окружающие лодку, веющие нестерпимым холодом воды прямо-таки кишели синюшными, искорёженными, жуткими руками; у некоторых были необычайно длинные, по полметра пальцы, и, когда они двигались, то издавали такой пронзительный скрежет, что, казались уж и не пальцами, а несмазанными железными механизмами. Иногда из водной толщи проступали и лица, но они не были лицами человеческими – во всяком случае в них не осталось никаких человеческих чувств – это были яростные маски, с выпученными, тёмными глазами; глотки их беззвучно раскрывались, и там за длинными, жёлтыми зубами клокотала, клубилась тьма.

– Что это?! Куда вы меня везёте?!.. Что вам от меня надо?!.. – так выкрикнул Ярослав, резко обернулся и тут нахлынула тьма.

Стало невыносимо холодно, и ему подумалось, что лодка перевернулась, и сейчас страшные руки утопленников схватят его. Он дёрнулся куда-то, обо что-то ударился, закричал дико, и тут услышал это, которое, причудливо дробясь, загудело, закачалось над его головою.

– Тихо, тихо… – велел всё тот же властный голос. – Или неужели ты думаешь, что я стал бы переворачивать свою лодку?.. Неужели думаешь, не справился бы – я, правящий ею уже многие века! – этот вихрящийся во мраке голос привёл Ярослава в ещё больший ужас, и он выкрикнул:

– Так кто же вы?!

– А вот имя моё тебе знать совсем не обязательно. Отныне ты будешь величать меня просто Господином!

В это мгновенье во мраке вспыхнули десятки огромных, наполненных мертвенным, кровавым свет глазищ; тут же раздался шум крыльев; светящиеся глаза стремительно дёрнулись и вот расселись на бортах лодки – в их свечении стали видно, что плывут они в подземном гроте, стены которого состояли из выщербленного чёрного камня; были многочисленные трещины, были впадины в которых, в извечном мраке угадывалось некое движение. Течение всё ускорялось, и Ярослав чувствовал, что с каждым мгновенье лодка уносит его всё глубже в подземные толщи.

– …Итак, запомни – я твой Хозяин. – продолжала фигура. – Сегодня я объясню тебе, в чём дело, но в дальнейшим ты всё должен будешь исполнять без всяких вопросов. Ты видно забыл какая сегодня ночь?.. Забыл, забыл – а иначе не поддался на мою нехитрую уловку. Да – сегодня ночь Большого Полнолуния. Сегодня нечистая сила получает волю; и не только та, которая и в обычное время обитает на поверхности земли, но и та, которая заточена в подземном царстве – на одну единственную ночь во всём году, они могут покинуть свои тёмные обители, но, прежде они должны перейти через реку, которая отделяет мир живых, от мир мёртвых – мы сейчас и плывём по этой реке, а точнее – по одному из его притоков…

Действительно, в первый поток входили всё новые и новые русла, и уже не было видно сводов; и только по глухому, перекатывающемуся высоко над головами рокотами можно было угадать, что они плывут в некой большой, подземной пещере. Постепенно в воздух стал полниться кровяным свечением, и в нём стало видно, что на бортах лодки расселись громадные летучие мыши; вот они взмахнули своими длинными чёрными крыльями, и, полня воздух отвратительным визгом, устремились навстречу тому свету. Но даже когда кровавое свечение достигло своего предела, дальше чем на пятнадцать шагов ничего не было видно – в воздухе развесилась дымка – время от времени проступали из неё свешивающиеся откуда-то сверху каменные наросты – лишь немногие из них достигали воды; большая же часть нависала, издавала угрожающий скрежет. Но вот из дымки стал проступать испещрённый уродливыми каменными фигурами берег. Назвавшийся Хозяином, продолжал свою речь:

– Да – я веками правлю этой лодки, перевожу с одного берега на другой. И я один из тех, кого вы люди, зовёте нечистой силой. Однако что же это – в то время, как все выходят и веселятся, я обязан грести и грести – без конца грести от одного берега до другого, переводя гостей… И никто не спросит, а не хочется ли перевозчику, поучаствовать во всеобщем веселье. А мне хочется! Ещё как хочется! – в одно мгновенье голос взорвался таким непереносимым грохотом, что, казалось, своды этой пещеры не выдержали-таки и рухнули, но в следующее же мгновенье, когда лодка ударилась о берег, фигура обернулась, шагнула к Ярославу, и склонилась над ним настолько низко, что мрак выплеснулся из под капюшона и обволок мальчика, так что он ничего не мог видеть, зато знал, что эти слова слышит только он один. – …В сегодняшнюю ночь, я наделю тебя частью своей силы, чтобы ты мог управиться шестом для перевозки; я обволоку тебя тьмою, так что эти Они ничего не заметят – слишком будут возбуждены предстоящим весельем. Сам же я приму образ какого-нибудь низшего духа, и повеселюсь на славу… Да – сегодня у Бабы-Яги ожидается превосходный ужин – будет некая девушка, именем Ольга, а ещё – юноша Алёша. Они то ещё и не знают, что наступающая ночь – их последняя ночь, а меж тем – всё уже предугадано… Ну всё – больше тебе знать не положено; ну а если проболтаешься – знай, не избежать тебе мучительной смерти, и вечного скитания среди теней бесприютных… Один раз я перевезу их сам, а ты стой рядом – да! – не отходи, иначе быстро окажешься разодранным; смотри, как я гребу – потом всю ночь придётся заниматься этим…

После этих слов окружавший Ярослава непроницаемый мрак отхлынул, и он снова видел кровяную дымку, и едва сдерживался, чтобы не совершить какой-нибудь безрассудный поступок – лишь бы как-нибудь вызволить Алёшу и Олю (а он сразу почувствовал, что именно об его друзьях идёт речь). Вдруг те уродливые фигуры, которые стояли на берегу, пришли в движение; в каменистой плоти распахнулись громадные глотки; задвигались многочисленные отростки, раздались многочисленные неприятные звуки; распахнулись страшные, наполненные какой-то угольной слизью глазницы; потом раздались голоса, настолько искажённые, что Ярослав едва смог разобрать, что они полны грубой радости, предвкушения предстоящего веселья. Вот они стали перебираться в лодку, причём, по тому, как она вздрагивала можно было понять, что они действительно созданы из камня, или, по крайней мере, из чего-то настолько же тяжёлого.

Когда же перевозчик оттолкнулся своим железным шестом от берега, то Ярослав приметил, что в каменной стене стал раскрываться проём, из которого ещё сильней хлынул мертвенный, кровяной свет (а вместе с тем и сужающая обзор дымка сгустилась) – и из проёма этого стали прорываться дикие завывания, скрежежущий хохот; радостные, но жуткие вопли, которые не мог бы издать ни один человек.

– Ээйй! – взвыл стоногий паук двухметрового роста с человеческой головой, который первым вылетел на этот берег. – Давай-ка поскорее возвращайся! Мы не хотим пропустить ни одной минуты…

Ответ перевозчика был настолько громовым, настолько яростно-разящим, что Ярослав не смог разобрать ни одного слова; но только согнулся и зажал уши. Он позабыл о недавнем наставлении, отшатнулся, и тут же поплатился – каменная могучая ручищи, словно пасть сомкнулась у него на плече, и тут же разодрала его в кровь. Волей-неволей мальчику пришлось разжать уши, и он, поперхнувшись от волны смрада, услышал следующие слова:

– А это кто такой? Вот так сюрприз!.. Выходит – теперь закуску выдают ещё на переправе! А ну-ка, попробуем его плоти…

– Оставь! – перевозчик рявкнул так, что каменное чудище отшатнулось, и больше уж не смело подходить к Алёше. – Это мой ученик. Быть может, когда-нибудь за хорошее услужение я наделю его даром бессмертия, а пока пускай наблюдает, учится…

При каждом гребке перевозчик заносил железный шест на несколько метров вперёд, вонзал его в невидимое дно, а затем отталкивался с такой силищей, что лодка подымала значительное волнение – стремительно отлетали назад каменные наросты, воздух с силой бил, грозил из лодки вырвать, но всё равно оставался мертвенным, тяжелейшим – от него кружилась голова, и хотелось бежать, вырваться на свободу, на простор, насладиться свежим дыханием…

Но вот вынырнул из мрака противоположный берег, лодка с силой ударилась в него, и посыпала с радостными завываньями нечистая, каменистая сила. Причём сначала высыпали самые маленькие, и уж за ними, с тяжёлым гулом выбрались более массивные, более несуразные фигуры. Когда они вошли в темнеющий поблизости туннель (там ещё можно было различить первые ведущие вверх ступени) – перевозчик вновь навис над Ярославом и проговорил:

– Теперь вручаю тебе часть своей силы и окутываю твою фигуру мраком… Но помни – хоть многие в себе силы почувствуешь, не вздумай чего учинить – всегда найдётся такая силища, которая раздавит тебя, словно муравья…

После этого Ярослав действительно почувствовал себя богатырём – толстенный железный шест оказался в его руках, и он стал его выгибать – вдруг захотелось огреть этого нечистого да и броситься на помощь Алёше и Оле, но перевозчик вновь осадил его прежними словами, а сам, заметно волнуясь, принял образ небольшого каменного уродца, и, прокричав, чтобы Ярослав не мешкал, поспешил за своей "роднёй".

* * *

…Быстро скакал Вихрь. Проносились назад деревушки, мелькали бородатые лица крестьян, и румяные щеки их жен, шаловливые ребятишки кричали что-то; многие из них с удивлением взирали на них – ну не диво ли: юноша и девушка, скачут на ослепительно черном коне неведомо куда, а за ними несется огромная огненная псина.

Алеша говорил Оле:

– Уж довольно мы на морозе с тобой ночевали. Надо нам, как солнце клонится начнет, попроситься в какой-нибудь дом. Нас, я думаю, пустят…

А Вихрь чёрной стрелой летел всё вперёд и вперёд, с каждым рывком приближая их к цели… Вот где-то за их спинами отрывисто пролаял Жар. Алеша помотал головой, словно пытаясь сбросить с нее что-то и проговорил.

– И правильно Жар лает – время к вечеру, а мы с утра ничего окромя зайца не ели и отдых всем нам нужен. Стой, Вихрь, сейчас оглядимся.

Конь послушно встал, выпуская из широких ноздрей клубы белого пара и нетерпеливо перебирая копытом, подбежал и Жар: пес совсем умаялся, об этом и дал знать хозяевам – с самого утра, он несся, стараясь не отстать от Вихря. Теперь он тяжело дышал, а язык свешивался до самой земли – с укором смотрел он слезящимися глазами на Алешу и Ольгу, словно бы говорил: "Что ж вы про меня совсем позабыли? Я, ведь, весь день надрываюсь, бегу за вами… Тяжело, тяжело мне теперь, ох сил совсем нет, весь день за конем бежать…"

– Бедненький! – вскрикнула Ольга и, спрыгнув с Вихря, подбежала ко псу, пала перед ним на колени, обняла огненную голову…

Жар все еще дышал отрывисто и часто, но, кажется, понимал каждое обращенное к нему слово и с обожанием смотрел на Олю.

Спрыгнул с Вихря и Алеша и тоже присел на колени рядом с Жаром, молвил:

– И меня прости. – и потрепал его за ухом.

Жар завилял хвостом.

Так, сбившись вместе простояли они некоторое время на дороге. Юноша и девушка стоящие на коленях подле огненного пса, и конь, склонивший к этому псу голову, словно что-то тихо шепчущий ему на ухо…

И было это в окруженье поля. День уже прошел и большое, огненно-рыжее солнце наполовину скрылось за краем земли. Позади виднелась деревня которую они проехали некоторое время назад и не заметили – из труб поднимались в бардовое небо струйки дыма.

Алеша решил было поворачивать Вихря обратно, но сделать этого не успел, потому что тут прорезался в морозном воздухе стремительный галоп; и вот уже стоит перед ними, трясётся тот самый конь, который незадолго до этого служил Ярославу. Ведь, как только мальчик соскочил с него, точно разжалась сдерживавшая его прежняя незримая, колдовская ручища, и конь в ужасе перед нечистью, бросился и несся назад по Янтарному тракту до этого самого мгновенья. Теперь же, признав Вихря, он остановился перед ним, и несколько раз, жалуясь, толкнулся своей мордой в его.

Чтобы тут – конь бежит одинокий, мало ли что – ан нет же!.. Велением ли колдовским, или по роковой случайности (скорее всё ж колдовством), но, когда Ярослав соскакивал, то положенное в футляр письмо, которое он вёз капитану морского судна – выпало из его кармана, а он и не заметил этого – футляр зацепился за застёжку на седле, да так и проболтался всю дорогу. Футляр был знаком и Алёше и Оле – Ярослав успел показать его им во время пребывания в разбойничьем городке.

– Жив, жив, жив – хорошо то как… – робко улыбнулась Оля.

– Н-да. – кивнул Алёша. – Только вот какая-то беда с ним приключилась – это точно…

Со стороны леса приближался, насколько это было возможно быстро, воз груженный дровами – в возу сидел мужик, который испуганно оборачивался к темнеющей лесной полосе, при этом губы его дрожали – вот пронеслась прямо над его головой пара чёрных ворон, и он аж вскрикнул:

– Ишь, нечистые! Разве ж можно так пугать!.. Я то думал… – но он даже и продолжить не посмел, и обратился к Алёше и Оле. – Ну, и долго ли ещё здесь стоять собираетесь!.. О-ох, и я то задержался! Коварны зимние сумерки – подберутся незаметно, а как нагрянут, так и сбежать не успеешь. А ведь в любую минуту Они нагрянуть могут! Что ж вы тут стоите?

– Да у нас с другом какая-то беда приключилась – он, должно быть, сейчас в этом лесу…

– Вот уж действительно беда! – с неподдельной горечью вскрикнул мужик и даже притормозил свою лошадку – та принялась знакомиться с Вихрем, а мужик тем временем говорил. – Стало быть и пропадёт, ведь сегодня Ночь Большого Полнолуния.

– Ночь Большого Полнолуния. – хором повторили Алёша и Оля – внимательнее посмотрели в небеса и тут всё вспомнили.

Розоватое, разлитое по западу небес сияние уходящего солнца постепенно затухало, как гаснут угли в кострище, с востока наползала темень в которой тревожным, трепещущим светом одна за другой выделялись холодные, о чём-то недобром вещающие звёзды. И из-за восточного горизонта, окружённая непроницаемым мраком и сама мертвенно сияющая восходила полная Луна. Она казалось громадной – раза в три больше обычных своих размеров; и, когда Алёша и Оля повернулись к ней, то как раз выступил тёмный провал рта, и – наважденье! – рот этот пришёл в движенье, зашевелился, и леденящий, чуждый какой-то звон рассыпался в воздухе; тут же, без всякого ветра, взвились над полем несколько вихрей…

– О-ох! – крестьянин хлопнул себя по лбу. – Начинается! Начинается! Только бы до дому успеть! Только бы… – он уже взмахнул вожжами, но всё же сдержался. – Ну – долго ли стоять здесь собираетесь?. Поехали к нам! Ну…

Алеша старался говорить твёрдым голосом (в то время как голова прямо-таки раскалывалась от переутомления):

– Вы возьмите Олю, ну а я должен ехать – не оставлять же друга в беде…

– Алёшенька, ты же знаешь. – прошептала Оля.

– Ну да, ну да! – махнул он рукою. – Мы с ней неразлучны, ну а стало быть – прощайте!..

В это время дробящийся в воздухе звон усилился много больше прежнего, и вдруг оборвался на предельной ноте – точно струна лопнула. И тут же разразился волчий вой – это была плотная стена заунывных, студящих кровь голодных, злых стонов. Кони захрапели, а мужик простонал, вытягивая руку:

– Пропал, совсем пропал… Сколько ж их…

Алёша проследил, куда указывала его дрожащая рука, и сам невольно вздрогнул – казалось, что меж Мёртвым миром и этим образовалась щель, и вот выплеснулась жуть – по полю, на расстоянии шагов в двести вытягивалась длинная, плотная стена волчьих сияющих безжалостным сиянием глазищ; в притихшем воздухе отчётливо разносился скрежет их клыков – и, казалось, сейчас вот бросятся – сметут своей массой, в клочья раздерут…

– Не-ет, – выдохнул мужик, и вдруг, набравшись храбрости, погрозил им кулаком. – Не настало ещё ваше время! Ещё несколько минуток у нас осталось.

В ответ разорвался яростный, перекатившийся через всё поле вопль – мужик взмахнул вожжами и лошадка, напрягая все силы, понесла его к деревне, при этом мужик, чтобы облегчить ей бег, сбрасывал дрова, а та лошадь, которая прежде несла Ярослава, трусила рядом и грудью подталкивала воз.