Текст книги "Пронзающие небо"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

Что тут началось – как визжали те мизинчатые, которые ещё оставались на поле, как подпрыгивали, как вертелись, визжали. И тут карлик принялся стремительно нагибаться и выхватывать мизинчатых. как только ставил на лестницу – они становились одного с ним роста, хватали сваленные там же чёрные, изодранные повязки и с теми же восторженными воплями уносились вверх. Карлик утомился нагибаться, а потому, чтобы скорее закончить, хватал оставшихся горстями, и когда кидал на лестницу – некоторые не удерживались там, падали обратно, давили стоящих внизу – те разбивались на мельчайшие фигурки – их тащили в мешках к ямам… Наконец поле опустело, остался один только карлик второго уровня, он через всю пещеру, через весь мир суетящихся мизинчатых подобострастно раскланивался Алёшиной голове, и пропищал:

– Не угодно ли вам пройти к нам?! Оставить этих ничтожеств?! Удостоить своим посещением второй уровень?!..

Однако ответить Алёша ничего не успел, потому что уже чувствовал на своём плече лёгкую, теплом объемлющую ручку Оли – она несла его обратно, в повозку…

* * *

Ещё не рассеялись образы Мёртвого мира, ещё кланялся перед Алёшей уродливый карлик, а он уже перехватил эту тонкую, теплом веющую ручку и истово принялся её целовать:

– Оля, помоги!..

– Я здесь, Алёша – здесь…

– Оля – ты только скажи – ты ведь так надо мною и сидела, и ладонь у меня на лбу держала? Так ведь было, да?..

– Да… – я всё почувствовала. Почувствовала, бедненький ты мой, что плохо там тебе – вот и попыталась помочь, извини меня…

И тут закричал ямщик (голос его по прежнему еле-еле прорывался через грохот бури):

– Быстрее! Быстрее! Уйдем от них! Но-но!

– Что случилось то? – Алеша вскочил и подбежал к заднему оконцу.

– Кажется на нас напали, – отвечала Оля.

Алеша замер, вглядываясь: позади стремительно закручивались темнейшие вихри, визжали, складывались в распахнутые, силящиеся поглотить повозку, чудовищные глотки; помимо этого ещё можно было разглядеть отскакивающие назад стволы деревьев, однако ж они были настолько размыты снежной круговертью, что представлялись скорее стенами некой мрачнейшей галереи, где разворачивалось тёмное, непонятное ещё действо.

Алёша видел и фигуры охранников, которые на конях своих, буквально облепили повозку, и не понятно было только, как это в эдакой тесноте умудрялись не сталкиваться с нею.

И вот – Алёша увидел! – позади охранников, на самом пределе клубящейся, беспрерывно меняющейся видимости из мрака вылетели, и медленно стали приближаться чёрные фигуры – вначале юноше показалось, что – это чудовищные порожденья ночи, но фигуры медленно настигали – и уже можно было различить, что всадники – люди. То были здоровые мужики, и каждый сжимал в одной руке пронзительно трепещущий, выгибающийся факел, в другой – массивный клинок. Ветер подхватывал их крики, и, словно иглами ледяными пронзал повозку:

– Стой!!! Все равно не уйдешь!

– Разбойники! – Алеша отпрянул от окна, и тут же его место занял Ярослав – начал возбуждённо комментировать:

– Настигают нас! Да, не уйти нашим лошадям от разбойников, разбойничьи то лошади налегке скачут, а наши еще повозку тащат…

Слышны были удары кнута которые сыпал ямщик на спины лошадок, теперь он не кричал ничего…

Братья-охранники испуганно переглядывались, а потом один из вскочил, и – оттолкнув Ярослава, занял место мальчика у окошка:

– И правда ведь – настигают!.. Эх, сколько же их… Эх, много-много! Вон ещё один появился!.. Ещё двое!.. Да их словно этот мрак один за другим порождает, нет им счёта!.. Ну же, хлопцы, задайте им… Отгоните…

И охранник срывающимся от волнения голосом принялся выкрикивать о том, что происходило. Из его беспорядочных выкриков можно было понять, что столкновение произошло, и что разбойники проявляют необычайную ловкость, что наваливаются сразу с двух сторон, и пока воин отбивается от одного – второй уже наносит смертельный удар. И он с такой мукой, будто из него вырывали части тела, выкрикивал, кого теперь зарубили, кто пал с коня, и тут же был поглощён мраком. Вот со страдальческим ликом резко развернулся, вскрикнул:

– Андрея-стрельца зарубили!

– Да быть того не может! – вскрикнул второй брат, и вскочил с лавки, тоже бросился к окну.

А Свист ещё до того как был разбужен Алёша – издал свой коронный, оглушающий свист, от которого у всех кто был в повозке зазвенело в ушах, и именно то после этого свиста и началось преследование разбойниками. За свою выходку Свист получил удар – у него была разбита губа, и, если бы не мольба Оли – он получил бы ещё не один удар за свою выходу. Однако, после этого свиста он замер – сидел словно статуя, и не только не сплёвывал накапливающуюся во рту кровь, но, казалось – совсем не дышал. С этими стремительно завихрившимися событиями про него забыли – и что, право – сидит и сидит, ведь скованный же – какая от него может быть опасность…

События внутри повозки вдруг понеслись с ужасающей быстротой: братья теснились у окна, всё переживали за Андрея-стрельца за иных гибнущих своих друзей, а тут Свист вдруг вскочил, и оказалось, что кандалы и на руках и на ногах уже раскрыты! – он беззвучной, но массивной тенью метнулся на них сзади – растопырил свои ручищи, хотел столкнуть их головами; однако из под скамьи метнулся Жар и на лету вцепился ему в ногу. Тут же брызнула кровь, затрещала кость – раздался мучительный стон, но стонал не Свист – Оля стонала; прижалась к Алёше, зарыдала, и слышалось:

– Прости! Прости – слабая я! Не могу выдерживать!..

Ну а Свист не издал ни единого стона, только лицо его сразу стало мертвенно-бледным; Жар своей тяжестью рванул его к полу, однако ж Свист успел-таки перехватить одного из братьев за плечи, с бешеной силищей рванул его, умудрился упасть сверху – стал наносить страшные удары кулаками – бил без разбора – охранник закричал, стал вырываться. Второй развернулся, хотел было ударить Свиста клинком, но слишком тесно было, да и боялся он в своего брата попасть. Жар, которому впервые доводилось драть человека – всё глубже вгрызался в ногу разбойника – вот отчаянно хрустнула кость – Оля вскрикнула – Свист заскрежетал зубами, и тут же отчаянным усилием вырвал у поваленного им клинок – одновременно второй решился таки – ударил Свиста в голову, но задел стену – удар выдался недостаточно сильным, и только содрал кожу; Свист бешено дёрнулся, и снизу вверх, буквально пригвоздив охранника к потолку, поразил его. В это время первый, уже теряющий сознание от полученных ударов, смог выхватить нож, и нанёс один, но страшный удар в разбойничью шею – клинок вошёл до рукояти, кровь забила фонтаном, Свист дико захрипел, отдёрнулся – истекая, брызжа кровью рухнул к дальней стенке (только тут Жар отскочил от его истерзанной ноги). Рана была смертельна – страшная синева наполняла лик разбойника, глаза темнели… Но не так легко было вырвать жизнь из его могучего тела – нет – он ещё боролся – и вот, шатаясь, поднялся на ноги, двинулся на поразившего его – тот тоже пытался подняться, но тщетно… Вот повозка дёрнулась, что-то ударило по крыше – Свиста качнуло, но он ухватился за выпирающую из стены скобу – кое-как удержался, но колени уже дрожали, подгибались – он всё силился что-то сказать, да не мог – только хрип вырывался, наконец прорвались слова:

– …Прощаю тебя… И ты меня за брата прости… Все меня простите… И я всех прощаю… прощаю…

Тут он повалился на залитый кровью пол – но был ещё жив – уже совсем тёмным, невидящий взгляд устремил на Олю, и она была последней, кому ему довелось видеть в этой жизни; девушка, едва не теряя сознание, бросилась к нему – ведь чувствовала, что он ей что-то пытается сообщить, и, припав ухом к его леденеющим, шипящим губам, расслышала:

– …Пусть… Соловей… выпустит… его… То последняя моя… воля… И пусть… про меня расскажет… Быть может… простите… Прости меня… молю… Любовь…

– Я прощаю, прощаю вас! – рыдала над ним Оля. – Я никогда на вас зла и не держала. Что вы! Бедненький! Бедненький!.. Столько боли!..

– Ты – Любовь. – то были последние слова Свиста…

И вновь по крыше повозки пришёлся сильнейший удар.

Первый из преследователей поравнялся с повозкой, и Ярослав, который смотрел в окно, хорош разглядел его: это был крепкий удалец одетый несмотря на вьюгу в одну рубаху – длинные волосы его придерживала веревочка. Вот он привстал на стременах своего скакуна, сжался и, распрямившись, стрелой пронесся на крышу повозки. Раздался глухой удар по крыше, за окном промелькнула нога и тут же пропала.

Ярослав закричала:

– Дядя ямщик, дядя ямщик, он на крыше, слышите, на крыше за вашей спиной!

Раздались проклятья ямщика и сразу же следом за ними несколько ударов, потом хриплый крик быстро перешедший в предсмертный стон. Оля вскрикнула, Жар ощетинился и завыл.

Вновь раздался свист кнута и новый голос: очень высокий и сильный, такой сильный, что даже в ушах заложило закричал:

– Ну теперь стойте! Разворачивай! – прозвенел в воздухе кнут, потом еще и еще раз, – В лес давай, в лес!

Ярослав, едва сдерживая слёзы, посмотрел в окошечко: во тьме мелькали какие-то контуры, слышалось гиканье, свисты и крики. Сани сворачивали с дороге в темный лес.

– Теперь мы во власти разбойников, – проговорил Ярослав и сел на лавку рядом с безмолвно рыдающей Олей.

ГЛАВА 7
"ЗВЕЗДЫ НА ПЛАТОЧКЕ"

Из двадцати воинов посланных Ильей в охрану повозки уцелело лишь двое – они прорвались среди разбойников (и показалось им в тёмном, хаотичном движении бури, что этих разбойников великое множество, многие сотни, целая армия, что, конечно же не соответствовало истине). Итак, эти двое вырвались и их не преследовали…

Спустя минуту или две буря столь же стремительно как и началась, подошла к своему завершению – словно бы и была послана для того только, чтобы скрыть в своей плоти тёмное деяние разбойников. И после ужасающего грохота нахлынула звенящая тишь – утомлённая ветром, занесённая громадными сугробами природа тут же словно в забытьё погрузилась: ничто не двигалось, ничто не светило – небо было завешено низким, недвижимым куполом туч.

Когда всадники, кони которых уже хрипели от усталости, ворвались в город, то не было видно ни одного огонька – все ставни закрыты; и, казалось, что Дубград вымер…

Но вот ворота тюрьмы – не спешиваясь, оба что было сил забили кулаками и рукоятями клинков в закрытые створки – никакого ответа. Вдруг – сбоку какое-то движенье; тогда всадники, нервы которых итак были напряжены до предела, вскинули клинки, замахнулись – и тут же вырвалось счастливое:

– Дубрав!

Да – это был Старец, и они знали его потому что были выходцами из деревни, и в детстве он вылечил их от какой-то болезни. И он сразу же спросил:

– Алёша и Ольга, а ещё – Ярослав…

Он даже не успел закончить вопрос, как они наперебой, стремительно заговорил, что да, мол – конечно знают, рассказали о поручении Ильи-воеводы, о том, как мчались сквозь бурю, как напали на них разбойники, как одного за другим перебили всех их товарищей – как завернули повозку к лес, и это было последнее, что они могли рассказать об Алёше и Ольге – разве что ещё: показалось им, будто из повозки раздавались вопли раненных – хотя этого они и не могли утверждать в точности, так как ветерило тогда итак израненным чудищем надрывался. Конечно, подобные вести не могли успокоить Дубраву, и, когда наконец были разгребены наметённые к воротам сугробы, то он как мог спешно, но всё же покачиваясь от усталости, устремился в это здание – разыскивать должностных лиц, настаивать на том, чтобы немедленно была собрана дружина для похода к разбойничьему городку.

* * *

Вой бури смолкал, а повозка подпрыгивала на лесных корягах, несколько раз ветви деревьев шурша терлись о ее бока. Но вот она резко остановилась и уже знакомый, необычайной силы голос скомандовал:

– Лошадей распрягать и в стойло!

– Затем в двери заскрежетал ключ… Видно, в замочную скважину набилось снега – потому не могли открыть – слышался гул грубых, встревоженных голосов.

Алёша стремительно оглянулся на какое-то движение, и увидел, что Ярослав, который всё это время пытался вырвать из судорожно сжатых пальцев Свиста кинжал, наконец смог завладеть этим густо залепленным горячей ещё кровью орудием – он попытался скрыть страх, отвращение; даже и улыбнулся, пробормотал:

– Не бойтесь – я вас в обиду не дам.

Алёша бросился к нему, вырвал кинжал, и отбросил его к дальней стенке – кинжал лезвием погрузился в дубовую обшивку, задрожал. Ярослав глядел на Алёшу с изумлением, а тот напирал на него странным голосом, в котором причудливо перемешались и шёпот и крик:

– Не смей геройствовать! Слышишь ты?!.. Я тебе приказываю!.. Не смей!.. Один на всю армию разбойников – да?!

– Ах, так? – глаза Ярослава презрительно сощурились. – Трусишь значит, да?!.. Трусишь?!.. Эх ты!

Мальчик попытался прорваться за кинжалом, но Алёша смог его сдержать (хоть это и стоило ему не малых трудов). Ярослав чуть не плакал и от обиды, и от злобы:

– Вот ты какой!.. А я тебе ещё раковину подарил, тайной свой поделился!.. Трус ты, трус!.. Трус! Трус!..

Тут наконец разобрались с замком – дверь резко распахнулась и вместе со снежинками ворвался разбойник. В руке он сжимал длинный загнутый кинжал. Острый взгляд его больших черных глаз промчался по всей повозке, по ребятам промелькнул – и буквально впился в посиневшее, тёмно-кровавым морем окружённое тело Свиста. Какой же невыносимой, пронзительной, тоскующей болью полыхнули тогда эти чёрные глаза – какая мука великая, какое сильное, буре подобное чувство!.. Изумились ребята – почему это буря смолкла, не надрывается больше, вместе с этими очами….

За открытой дверью толпились разбойники, врывался суетливо мечущийся свет факелов, тревожный гул голосов волнами шумел, но вот, вместе с последним вскриком голоса все смолкли, и наступила мертвенная тишь. Вот показалась голова какого-то древнего, седобородого деда, худющего, похожего скорее на козла, а не на разбойника:

– Ну что, Соловушко – порешили, стало быть Свиста нашего, ась?

У Ярослава аж глаза округлились! Мальчик позабыл и о гневе своём и о жажде куда-либо бежать. Вот уж чудо так чудо – видеть перед собой легендарного разбойника, про которого уж столь сказов сложили, что разве что государь Иван – Кощея победитель, мог бы его в этом перегнать (правда, в отличии от Ивана, про Соловья рассказывали исключительно дурные истории). Старик проговорил свой вопрос, и после этого прошло с полминуты (и это были тяжелейшие мгновенья), пока Соловей сидел и дрожал, словно бы сдавливаемый под тяжестью этого вопроса, а потом резко обернулся – и в его чернейших, люто пылающих очах не было и следа слёз – грянул его голос, и был он настолько силён, что ребятам подумалось, что его должны были бы слышать и в Дубграде и в родной Берёзовке, и вообще – на всём белом свете не могло бы остаться такого уголка, куда бы ни проник этот голос:

– Кто это сделал?.. Кто убил?..

Как раз в это время застонал избитый Свистом охранник, и взгляд Соловья впился в него, затем в Алёшу:

– Ведь он, он – да?.. Он?!.. – и, не дожидаясь ответа, волчьим гласом проревел. – Лютой смерти придам!.. Лютой!.. За друга…

– Послушайте! – подал голос Алёша. – Последней волей Свиста было, чтобы отпустили вы его…

– Врёшь! – подобно грому вскрикнул Соловей – и тут вновь сильнейшее чувство жалости болью выступило на лике знаменитого разбойника. Он повернулся к Свисту, и тихо прошептал. – Ведь не мог ты простить своего убийцу, тем более, что он был солдат…

Оля, которая до этого сидела с опущенной головой на лавке, теперь собралась силами, поднялась, и проговорила спокойным своим ясным голосом:

– Это правда – в конце он раскаялся о злых деяниях своих. Он просил прощения у всех, и всех прощал. Последним его словом было: «Любовь». Он умер в Свет… Он простил этого юношу, он просил у него прощения за нанесённые раны. Возможно, толчком к этому, хотя бы отчасти послужил рассказ, что эти два брата, один из которых теперь мёртв, высаживали возле Дубградских стен сады: вишнёвый и яблочный. Должно быть, какое-то воспоминание, я не знаю… – девушка на несколько мгновений смущённо замолчала, потопила взор, потом вновь одарила им – могучим в нежности своей, светлым. – …Про нас он ничего не говорил, быть может – просто не успел. Что скрывать – мы действительно хотели бы получить освобождение. Нам надо идти на север. Алёшино сердце медальон ледяной терзает…

– Оля, что ты!

– Ничего-ничего, Алёшенька… – она провела ладонью по его голове. – Знайте – у нас была своя дорога, мы оказались здесь случайно…

– Ничего случайно не бывает… – уже совсем иным – тихим, задумчивым голосом промолвил Соловей. – Встречи наши… Да – они могут показаться случайностью, как снежинки в метели – встречаются, сталкиваются, разлетаются… Но… мне кажется – не так всё просто в жизни, и за всеми этими, казалось бы случайными встречами есть некое высшая, неведомая нам цель… Да – я поверю вам…

Тут Соловей склонился над стонущим охранником и осмотрел раны нанесённые кулаками Свиста, проговорил:

– Ну ничего – жить будет; дня три полежит-поболеет, а потом со связанными глазами отвезём его к тракту, там и отпустим…

Помолчал ещё немного, взглянул в ясные, нежные глаза Оли, промолвил:

– Ну вы уж поняли, Соловьём меня величать, а вас?..

Ребята представились.

– А теперь – давайте со псом меня познакомьте, – Соловей указал на Жара, который приготовился вцепиться в разбойника.

– Это Жар. – тихо промолвила Оля, и положила свою тёплую ладонь псу на лоб.

– Ну так скажи ему, что я друг. Скажи, что Соловей друг. Я, ведь, не желаю вам зла. Пойдемте в дом, там согреетесь, покушаете, расскажите о себе и не бойтесь ничего: разбойники то мы разбойники, а все ж, притом, люди…

Оля гладила ощетинившегося Жара, шептала ему, что Соловей друг. Жар вильнул хвостом, однако по прежнему остался напряженным, готовым в любой миг вступится за своих хозяев.

Вслед за Соловьём ребята вышли из повозки, и прежде всего с наслаждением вдохнули свежего, морозного воздуха, который, после тяжёлого кровяного духа показался благодатью. А потом они огляделись и обнаружили, что стоят в центре большой поляны вокруг которой возносились в темное небо огромные ели. Поляна была обжита и застроена: деревянные домишки стояли тут и там, в окнах горел свет. Разбойники, помимо нескольких, которые вынимали из повозки тела, уже расходились по каким-то своим делам – некоторые с факелами, некоторые без – словом ребята попали в разбойничий городок.

Соловей, вскинул лицо к небу – чувствовалось, что жаждал там звёзды увидеть, но небо было закрыто облачной вуалью – он медленно опустил голову, тяжкий стон вырвался с его губ:

– Свист был лучшим другом – он был тем немногим, что осталось у меня ещё в этой жизни. Что привязывало… Говорят – плохо, когда слишком к чему-либо привязываешься; а когда нет привязанности – легче на душе… А мне вот тяжко – очень тяжко… Пусто мне…

Оля почувствовала, что он хочет рассказать больше, и участливо прошептала:

– Расскажите нам про него, пожалуйста…

Соловей кивнул, и каким-то образом весть о том, что их предводитель хочет поведать историю Свиста стала известна многим – и вокруг собралось по меньшей мере три десятка фигур, среди которых были и женщины и дети; принесли дрова, и ещё через несколько минут уж взвились жадные и трескучие, искрами сыплющие языки пламени….

* * *

"Наши гости могли подумать, что мы со Свистом кровные братья; нет – мы братья судьбами, и страдания свои мы приняли, ещё не ведая друг о друге, и уж потом встретились. О моей судьбе я, быть может вам потом поведаю (он имел в виду гостей, так как разбойники то хорошо его историю знали), но о Свисте сейчас самое время. Быть может, он ещё слышит нас, быть может – нет – об этом не мне судить.

Многие называли Свиста злодеем; но, если бы встретили его, когда ему было лет двадцать, то похвалили бы статного и доброго и учёного юношу, который к тому же был мастером на все руки. От отца своего, многим премудростям он научился: умел и читать и писать, умел и на гуслях играть, и даже сам песни слагал, тем более, что голос то у него был дивный. Многие девушки от него без ума были, но он одну любил – одну, недоступную, которая в Дубраве вам знакомом в купеческих палатах жила. Была то дочь человека, которой разбогател на сердце своём ледяном, а потом разбит был…

(Здесь Соловей вкратце и с некоторыми неточности поведал историю сына Дубрава – Мирослава – и немало подивились ребята на такое совпадение)

Дочь, красавица из красавиц – такой по всему белому свету искать, не сыскать. Глядишь на красу эту, и даже подумать немыслимо, чтоб в ней какое-то зло было; а зло то было – страшное зло. Бывают ведь красавицы, которые, может и долго ищут себе избранника, но иным никаких надежд не дают – не разбивают их сердца, потому что понимают, какая эта мука, для некоторых – всю жизнь разбивающая – расстаться с ясной, чистой любовью. Она понимала это и она завлекала. Избирала какого-нибудь чистого юношу, воздыхателя, одаривала его некой надеждой, и делала это столь искусно, что юноша уже пламенел, сиял – дни и ночи были полны мечтаниями о Красавице. А потом она смеялась им в лицо, говорила, что ничего и не было, да ещё оскорбляла их называла и глупыми, и бездарными и безденежными (у самой то сундуки ломились от нажитых папашей деньжат, и хоть раз бы с бедным людом поделилась!) – ей доставляло удовольствие наблюдать за муками отверженных, она холодно ухмылялась, глядя вслед им – разбитым, одиноким.

Свист влюбился в неё всеми силами сердца, и хоть слышал уже нелестные о ней истории, глядя на её красу, о всяких сомнениях забывал, и восклицал своим громким, клятвенным голосом:

– Воистину – никто прежде не был достоин твоей красы, потому что она Божественна! Но я заслужу твою Любовь! Повели мне свершить то, что и сильнейший из героев государевых свершить не может!

Она ухмыльнулась, и стала ещё более обворожительной:

– Слышала я, что на самом краю земли стоит ледяной дворец, а в нём – Снежная колдунья обитает. У Снежной колдуньи много-много всякого добра со всего света собранного хранится, и помимо прочего – в сундуках золотистые, яблочные зёрна; говорят, что – это слёзы самого Солнца. Тот кто их в землю посадит станет на всю свою жизнь счастливейшим человеком – она же их все себе присвоила. Ну решишься моей любви ради те зерна достать?..

Свист в то же мгновенье вылетел из палат, на коня своего вскочил, да и поскакал – даже отца и мать не предупредил! (вот она слепота то любовная!).

Множество приключений, множество испытаний тяжелейших он пережил в дороге; он и обмораживался и обгорал и тонул, и падал в пропасть, кости ломал – столько всего пережил, что можно было бы целый роман написать. Но все испытания промелькнули и забылись, точно сон, так и смерть растворяет всю пустоту жизни, и остаётся только одно изначальное сияние, которое есть Любовь. Когда Свист ступил в чертоги Ледовой Колдуньи, то одна только Любовь и придавала ему сил двигаться всё вперёд и вперёд. В тех ледовых чертогах набросились на него демоны снежных бурь, схватили и приволокли к трону снежной колдуньи, хотели поставить его на колени, но он не подчинился – гордо распрямил спину, и глядел прямо в жуткий, снежные вихри испускающий лик. Он не стал скрывать, зачем пришёл, тогда колдунья усмехнулась и молвила:

– Глупец – ты потерял силы своей юности впустую…

– О нет! – рассмеялся Свист. – Я счастливейший из смертных, потому что…

– Потому что любишь холодную, такую приятную мне ехидну!..

Свист хотел броситься на неё, но демоны его удержали, вывернули руки. Колдунья поднялась с трона, подошла, и приложила к его глазам две ледышки – ледышки тут же впились в глазные яблоки – словно сквозь кисею тумана слышал Свист её голос:

– Ты в пути уж три года! Три года мучений! Три года тяжких странствий! Все эти годы ты верил, что та красавица верна тебе?! О, глупец! Глупец!.. Погляди ради чего ты мучился – ради чего потерял свою юность…

И увидел Свист жуткое для него: возлюбленная его была уже с иным, тешилась в его объятиях – вспоминала прежних своих возлюбленных, и больше всего смеялась над ним, над Свистом, по одному его слову бросившемуся неведомо куда. Любовник её тоже ухмылялся – это был полный человек, преклонных уже лет, и по богатейшим его одеяниям можно было судить, что – это один из предводителей государевой дружины.

Звенел безжалостной, ледяной сталью в его голове голос Снежной колдуньи:

– А у меня, оказывается есть достойная ученица!.. Взгляни…

И тут показан был родительский дом Свиста, где давно уж не смеялись, где мать лежала раньше времени состарившаяся, поседевшая, и, можно сказать – уже не живая, но убитая потерей единственного сына; отцу тоже жизнь была не в радость: пил он много, а в глазах – мрак, тоска горючая.

– …Подумай! – рвала его душу колдунья. – Жизнь ведь только единожды даётся, а ты в тщетном рвении, в слепоте – всё загубил! Над тобой смеются! Родители несчастны! Мать ты уже не увидишь живой! Ты вернёшься озлобленный, и злоба твоя будет с каждым днём расти! Лучше бы тебе умереть сразу, но нет – ты испугаешься смерти, и до последнего дня будешь зло творить! Умрёшь ты во мраке, всеми презираемый! Жизнь твоя уже загублена!..

Диким, нечеловеческим стоном взвыл Свист, и что было сил в глаза свои вцепился. Выдрать их хотел – боль душу разрывала, и не чувствовал он боли физической. Выдрал он один глаз, но тут колдунья его остановила – руки сковала, со смехом безжалостном, выкрикнула:

– Достаточно! Безглазый ты не сможешь свершить того зла, которое полагается! Ты за семенами солнечных яблок пришёл?.. Получи же – они только большие страдания тебе принесут!..

После этого Свист потерял сознания, а очнулся на ледяном, сотрясающимся от напора чёрных, грохочущих валов берегу – очнулся от жгучей боли в пустой глазнице, от боли в душе; но как вскочил – обнаружил, что в руках у него коробочка; осторожно, прикрывая её ладонью от ветра, приоткрыл её, и, взглянув, увидел драгоценные зёрна. Тут прежние надежды в его сердце возвратились. Чтобы не отчаяться – обманулся. Мол – всё, что колдунья показала – всё не правда. Он устремился на родину, и спустя какое-то время уже стоял возле дома красавицы, ворвался в её богатые палаты – она была одна – не сразу узнала, а как узнала – холодно улыбнулась, проговорила:

– Что ж – привёз?

А Свист уж на коленях перед ней – протягивает шкатулку. Она шкатулку приняла, покрутила в пальчиках своих холёных семена солнечные, и говорит таким голосом, что и невозможно истинных её чувств понять:

– Посади сад. Как взойдут дерева, так и дам тебе ответ окончательный!..

Свист не смел возражать, и на указанном месте, которое ещё прежде было стеною отгорожено, принялся сад высаживать. Яблоневые деревья взошли и распустились уже через месяц – в благодатном мае то было.

Словно братья и сёстры Солнца восходили из земли, блаженное тепло в их близости было, и сами собой рождались в голове сонеты да мысли добрые. Воистину – многим и многим тот сад мог принести счастье… Но не в силах он был помочь тем, чьи сердца были отравлены, тем, кто намеренно эту отраву в себе разводил: ведь красавица ледяная намеренно от всех людей сад дивный скрывала, тряслась над ним, как разве что Кощей над златом своим. Когда гуляла среди деревьев, начали было пробуждаться в ней некие добрые чувства, но самой ей они показались настолько отвратительными, что поскорее их отогнала. Вот пришёл к ней Свист – совсем исхудалый, трясущийся, жалкий; глаза от слёз да от бессонных ночей распухшие – ведь побывал он дома, и узнал, что мать, как то и предрекала Снежная колдунья, от сердца скончалась, а отец проклял сына неблагодарного, из дома изгнал – спал Свист в каких-то канавах, питался отбросами, потому что таким виноватым себя чувствовал, что не смел у людей, что-либо спросить.

Глядел он свою Богиню, на последнюю надежду, рыдал:

– Что ж?.. Видишь – всё тебя одной ради… Примешь ли грешника?.. простишь ли? Согреешь? Обласкаешь?.. Спасёшь ли от ада?..

А ей приятно было, что он из-за неё такие муки терпит – в глаза ему усмехается, говорит, а приходи завтра вечером в сад, там и будет тебе ответ дан…

На следующий вечер пришёл – уж и на человек он не был похож – ведь и ночь и день – всё в аду ожидания пылал; уж и не помнил, когда в последний раз ел, когда спал – вошёл в сад, и вдруг слышит смех, голоса громкие, пьяные. Вот вскрикивает его возлюбленная:

– Вот дурак – за душой ни гроша, сам – урод одноглазый, а надеется, что я с ним жить стану! Ха-ха-ха!..

В ответ – мужской голос:

– Ты этому уроду заяви, чтоб убирался ко всем чертям! Да-да! А не послушает – сделаю так, что просидит остаток своих дней в темнице!..

– Так и скажу!..

Свист дрожащей рукой ветку отодвинул, и вот видит – на поляне меж древами благодатными сидит его возлюбленная, а рядом с ней – тот самый полный, пожилой богатей, которого он ещё в чертогах снежной колдуньи видел. (а меж ними – две бутылки дорогого заморского вина, и уж обе опустошённые).

Красавица зоркая была – приметила его, нисколько не смутилась, так как этого и ждала, поднялась, ухмыльнулась холодно:

– А-а, вот и он! Явился! Ну-к выйди… – вышел Свист, а она над его уродством потешаться стала – богатей тоже сидит, ухмыляется, последнее вино себе в чарку подливает.

– Ну что – всё слышал? – усмехнулась красавица. – А теперь – убирайся подобру-поздорову, и чтобы я тебя больше не видела!..

Завыл, зарыдал Свист – ещё на что-то надеялся, ещё думал, что – это всё обман, что не может такая красавица быть такой жестокой, даже и на колени перед ней пал, а она всё ухмыляется, страданием его наслаждается, да повторяет, чтобы убирался. Свист всё молил – представить не мог, как это без всякой надежды дальше жить сможет, но тут богатей, даже поленившись подняться, рукой махнул:

– Убирайся-убирайся, а то солдат кликну!

Тут волком голодным стал Свист, бешеная злоба проснулась – всё понял – на богатея бросился – выхватил у него нож, да и перерезал горло. Красавица ухмыляется:

– Молодец – избавил меня от мужа ненавистного, теперь все деньги его – мои. Давай – убирайся, быть может ещё успеешь…

Но сама договорить не успела – вслед за богатеем жизнь свою никчемную ярости Свиста отдала. Тут же, прямо на глазах стали чахнуть древа солнечные, плоды тускнели, сжимались, на землю падали, да червями расползались; сами стволы гнулись, переламывались – скрипел, стенал гибнущий сад; и сам Свист стоял лицо своё сжимая, да стонал в мучении великом – не знал, как дальше жить. Думал – на клинок броситься, да так ему страшна стала тьма, которую после смерти чувствовал, что так и не решился… А где-то поблизости, за оградой, солдаты были – услышали они крики, стали в сад пробираться, увидели убиенных, и Свиста увидели, бросились на него, но он успел сбежать. Долгой была погоня – он ведь одного из солдатских коней отбил – на нём скакал, а позади, в полнеба полыхало раскалённое, кровавое зарево – то дивный сад не выдержав злобы людской возгорелся, и когда на следующее утро пришли туда люди – нашли лишь пепел холодный, а от красавицы ледяной; в душе же – уродины пострашнее Баба-яги, да от богатея – и не нашли ничего, словно и не было из никогда…