Текст книги "Мальчик с короной"

Автор книги: Дмитрий Дурасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Восходовские мальцы

Утро

Правление колхоза «Восход» располагается в центральной усадьбе деревни Громово и построено лет пятнадцать назад в виде слегка подправленного современным воображением древнегреческого храма.

Утро не такое уж раннее, у колонн храма-конторы людно. Председатель начинает прием с девяти, «народы» приходят к восьми и в ожидании покуривают, сбившись, как солдаты, в тесные кружки. Над шапками-ушанками вьется синий дымок, кто-то толкается, кто-то смеется. На площадь в клубах холодной октябрьской пыли, визжа и хрюкая, въезжает длинный, набитый свиньями зеленый грузовик. Из кабины выходят огромная, с выпуклым животом женщина и худой, похожий на погнутый гвоздь, мужик. Посмотрев на замок председательского кабинета и оглянувшись на свой стукающий копытцами грузовик, они озабоченно переглядываются.

Без пятнадцати девять через площадь перепархивает небольшая стайка хорошеньких и нарядных, как птички, девушек. Топоча лакированными, цветов радуги, сапожками, девушки, похихикивая, юркают в канцелярию и рассаживаются по своим жердочкам-столам.

Без пяти девять перед конторой останавливается новенький «Москвич», и из его нутра вылезает председатель Андрей Сергеевич. Сбоку, из-за угла правления, выходит навстречу ему секретарь парторганизации Антон Семенович. Андрей Сергеевич и Антон Семенович здороваются и сообща открывают дверь кабинета. Андрей Сергеевич – мужчина лет сорока, в зеленой шляпе, элегантном темно-синем костюме с галстуком, темными печальными глазами и темным портфелем в руке. Больше, чем на председателя колхоза, он похож на научного сотрудника какого-нибудь промышленного института. Войдя в кабинет, Андрей Сергеевич, не сняв шляпы, усаживается за стол и нервно закуривает папиросу. Рука со сгоревшей спичкой неуверенно тычется в разные стороны, не находя пепельницы, и застывает в воздухе. Заметив, в какую беду попал председатель, Антон Семенович осторожно берет из руки Андрея Сергеевича спичку и бросает в угол, где стоит урна. Антон Семенович – крепкий, круглоголовый мужчина лет пятидесяти пяти, совершенно непохожий на научного сотрудника, а очень похожий на боевого секретаря парторганизации небольшого колхоза. Одет он в домашней вязки свитер и старенький заношенный пиджак, в карман которого с крестьянской основательностью заткнуто несколько карандашей и ручек. Оглядев кабинет и встретившись глазами с книгой П. Шапкань «Сельское хозяйство будущего», он, как солдат перед боем, переступает ногами, оправляет складки пиджака и говорит: «Входите!»

Постепенно площадь перед правлением пустеет. Остается грузовик со свиньями, роются в земле беспризорные, бродячие курицы, медленно кружат в воздухе голуби. На площадь выходит старенький учитель. Скрипя палкой по песку, он с трудом передвигает ноги и, прислонясь к забору, долго отдыхает: он идет в школу. Его бывшие ученики толпятся в кабинете у председателя.

В то же утро в пятнадцати километрах от центральной усадьбы, в деревне Синьки, проснулся в избе своих родителей двадцатидвухлетний тракторист Витя Шершнев. Проснулся по военной еще привычке, рано, и, хоть никто не гнал и не понукал (жалели еще после армии), оторвался от теплой подушки и встал. Можно было и не вставать, но встал, оделся и вышел на двор к холодному, как камень после ночи, «Беларусю». День начинался теплый и сырой, за полем с седым недобранным льном багровел, точно зорька, осинник, а еще дальше, выгибаясь по холмам, тянулись гребенками еловые и сосновые боры.

Старенький трактор «Беларусь» с телегой-прицепом стоял, уткнувшись мордой в дверцу сенного сарая, его задние, измазанные навозом колеса смешно косили и разваливались в разные стороны. С неодобрением посмотрев на трактор и стукнув несколько раз кулаком по колесам, Витька забрался в кабинку и включил стартер. Кабинка затряслась, полетели с капота приставшие за ночь листья.

Выехав на дорогу, Витька привычно вмазал трактор в жирные колеи и, забрасывая свою же собственную телегу комьями грязи, покатил к скотному двору. Сегодня, как вчера и позавчера, как всегда, надо было первым делом вывезти с их, синьковской, фермы навоз и завезти корма. Затем надо было поехать за шесть километров на другую ферму и тоже вывезти навоз и завезти корма, а потом поехать домой и пообедать. А после обеда делать уже нечего. После обеда работы не было. И так большую часть осени и зимы, нет, и все, как ни ищи.

Витька вспоминал, как свозил вчера с конюшни дохлую лошадь. Павшую от старости или неведомой болезни лошадь Бабочку надо было отволочь в овраг и забросать землей. За это дело от колхозного конюха Никифорыча было обещано пять рублей. До вечера провозился Витька с Бабочкой и, похоронив как следует, забыл получить от Никифорыча пятерку. Скорчившись в тесной кабинке трактора, вспомнил Витька, как совсем еще мальчонкой скакал на толстенькой гнедой Бабочке в ночное. Как, выкупав ее в реке Великой, прижимался озябшими коленями к мокрой и теплой спине, и Бабочка легко несла его по лугу, рассыпая брызги во все стороны. Как зимой возили их, пятнадцать мальчишек, в школу на санях с Бабочкой, и они сами правили и понукали ею и таскали для нее из дома сладкую морковь.

«Теперь вот и Бабочка подохла, и я тут один остался из пятнадцати мальцов…» – подумал Витька, глядя на тусклые в темени оконца деревни Синьки.

Остальные ребята подались после армии кто куда, большинство в шоферы на большие стройки, и оттуда письма писали короткие – приезжай, не пожалеешь!

Витька покуда не приезжал, хотя письма читал внимательно, точно выискивая что-то между строк и не находя. За два года службы исколесил он всю Россию, и за эти два года устал Витька от передвижений, от военной суеты, от всякого разного.

Утром того же дня в пяти километрах от центральной усадьбы, в деревне Дрозды, проснулся в доме своего тестя двадцатитрехлетний бригадир Саша Петров. В предрассветной синеве посмотрел за окошко, где темнело озеро и гулял по гибким стенам камыша ветер. В избе слабо тикают ходики, посапывает жена и за ситцевой занавеской на никелированной кровати переплетают свой храп тесть с тещей. Тихонько поцеловав жену, Саша выскользнул из постели и оделся. Глотнув только молока и откусив раза два от хлеба, Саша накинул ватник и, стараясь не хлопнуть дверью, вышел на улицу. Во дворе на него, как всегда, забрехала не привыкшая еще собака, кобель Рыжик. Саша шуганул злобного Рыжика, запутал калитку бечевкой и пошел по дороге.

С озера порывисто накатывал на песчаную дорогу ветер, трепал облетевшие кусты по обочинам. Привыкнув за два года службы на острове в Заполярье ходить в любой ветер, Саша шел уверено, нагнув голову и сведя за спиной руки. Дорога желтела сначала по кромке озера, огибая заливчики и перепрыгивая мостками болотины, затем начинала горбиться меж холмов и вновь опускалась, упираясь одной бровкой в озеро, а другой – в длинное картофельное поле, с которого мужики лениво вилами убирали ботву. «Бригадир! – крикнул кто-то, увидев подходившего Сашу. – Мы сегодня до свету вышли, так хотим уйти пораньше, как кончим с ботвой-то». – «Хорошо! – сказал Саша. – Как кончите, идите по домам, а завтра, мужики, пойдем лен добирать…» – «Завтра – пожалуйста». – И с силой замелькали вилами.

Быстро переступая ногами, Саша пошел дальше. Если бы ему, дроздовскому мальцу и бригадиру Александру Петрову, задали вопрос, чего он больше всего делал в жизни, то Саша, не задумываясь, ответил бы: «Ходил!» И действительно, ребенком он долго бегал за мамкой на ферму и с фермы домой, потом ходил в школу за пять километров, два года ходил в армии по бесконечному каменистому острову с птичьими базарами и тюленьими тушами на безлюдном берегу, после армии год ходил к своему трактору на дальнее поле и вот уж полгода как ходит по всей округе бригадиром. Словом, исходил Саша родную землю вдоль и поперек и прошел бы, наверное, ее всю с завязанными глазами, ни разу не споткнувшись.

В этот день никаких особых дел не предвиделось. Страдная пора уборки посевов кончилась, люди устали и думали теперь больше о зиме и своем собственном хозяйстве. Повсюду сейчас, кто не успел, докапывали картошку, солили капусту, починяли баньку или в умилении души гладили толстую спину порося, думая: «К ноябрьским обязательно заколю!»

По пути он только так, для собственного удовольствия, зашел в зернохранилище и постоял у огромной кучи янтарного, крепкого, как кремень, зерна. Подслеповатая старушка приемщица шутливо пожаловалась: «Все привозили, привозили мне приданое, а теперича все увозят, все увозят – скоро без зернышка останусь, петуха накормить нечем..!» – «Будет с тебя петухов-то!» – тоже пошутил Саша и вышел опять на дорогу.

«Саша-а-а! – услышал он крик от стоявшей несколько в стороне избы с прохудившимся забором и белыми, аккуратно выкрашенными наличниками окон. – Саша-а-а! Мне на работу выходить сегодня али не-е-ет?!» – «Не выходи-и-и!» – крикнул он, сложив у губ ладони. Это кричала его, Сашина, мать, молодая еще, одинокая женщина. Улыбнувшись матери, Саша помахал рукой и поздоровался со встречным почтальоном Васильевной. Васильевна, как и Саша, целыми днями ходила по дальним деревушкам.

День

К полудню Витька Шершнев управился не спеша со всей работой и поехал домой. Ехал и оглядывался, вдруг кто еще позовет работать? Есть в пустом, безлюдном доме не хотелось, мать обедала на ферме, отец и старший брат – в дальней монтерской бригаде (сейчас по всей округе меняли деревянные столбы электросети на бетонные, вечные, и кто мог – подрядился).

Проезжая мимо клуба, Витька вдруг остановил трактор и спрыгнул на землю. У самого клуба, большой, осевшей венцами избы, рдели три куста калины. Отломав ветку с сочными, мясистыми ягодами, Витька с трудом оторвал на себя засыревшую в косяке дверь. Вошел, сел у печи и оглянулся вокруг. В углу висели засиженные мухами репродукции из «Огонька», на полу валялись смятые газеты и коричневые, хваченные морозом яблоки. Витька взял холодную ягодку и раздавил зубами. Горьковато-сладкий сок потек по языку. Тихо в избе, мухи и те умерли на зиму.

Летом в клубе было людно и весело, приезжали из города практиканты, студенты сельскохозяйственного техникума, каждый вечер танцы. Жили тут же, в клубе, Витька сам развозил их в своей тележке на фермы, где девушки-практикантки смотрели, как доят коров, а ребята большей частью убирали навоз и ругались на отсутствие самой передовой техники. Но вечером все собирались и плясали до третьих петухов. Витьку сразу приняли за товарища и даже больше, так как он был уже мужик взрослый – тракторист. Сам пахал и сеял, а они об этом пока только читали. Два месяца пролетели как один день и оборвались в один день, когда все уехали.

Подсаживая в кузов грузовика практикантку Аленку, неотрывно смотревшую на него темными остановившимися зрачками, Витька стиснул зубы и прошептал: «Пиши… Ждать буду!» Как будто провожал Аленку не в город, а в армию.

Аленка писала длинные, немного непонятные девичьи письма. В них были слова новых песен, описание жизни подруг, и ничего о любви, как будто они и не целовались в березняке и не ночевали на сеновале. Витька тоже писал письма, но реже и короче, так как писать было особенно не о чем, песен новых он не знал, а друзей ровесников в деревне не находилось. Аленка прислала ему свою фотокарточку, на которой она смотрела не на него, а куда-то вбок. Ему прислали карточки и ребята, уехавшие на стройки, и тоже почему-то смотрели с них куда-то вбок, и оттого, что хотели казаться красивее и значительнее, выходили почему-то некрасивее и мельче.

Поехав по пустой деревенской улице, Витька услышал за спиной крик и обернулся. За ним в сбитой на бритый затылок клетчатой кепке бежал, размахивая короткими руками, Валерка Луппо. (У них в Синьках все были или Луппо, или Шершневы.) «Витька! – орал он на всю улицу. – Присудили наконец судьи-то. Три года дали! Три годика отработать на народных строительствах! В город определили, на фабрику! Ей-богу, не вру!» Витька приоткрыл дверку и впустил в кабину разгоряченного и уже успевшего хлебнуть на радостях Валерку. Они больше месяца не виделись, так как Валерка сидел под следствием и ждал суда. За этот месяц Витька немного позабыл Валерку и теперь с радостью смотрел на неунывающего односельчанина.

Два месяца назад, в несчастливый день, подсадил Валерка в свой грузовик изрядно подгулявшего на свадьбе путника. Путник заснул в кузове и так уж больше не проснулся оттого, что выпал на сильном ухабе и помер на дороге. Валерка пошел и донес на себя в милицию. Его выслушали, вежливо поблагодарили за добровольное признание, сэкономившее много милицейских сил, и посадили в следственный изолятор. Сидя в изоляторе, Валерка думал, что ему влепят пять лет строгого, так как он загубил человека в месячник безопасности движения, и его могли судить наглядно, для воспитания сразу всех шоферов области. Но судьи решили иначе и, несмотря на месячник, определили мягкий и гуманный приговор в три года на промышленных стройках. Как будто он и так, без приговора, не отработал бы эти три года у себя в Синьках. Но приговор есть приговор, поблагодарив судей, Валерка собрался отбыть на стройку. Но перед этим надо было помочь своим старикам родителям с дровами на зиму, и он отпросился на день в деревню.

«Слушай, Витек! – начал издали Валерка. – Давай по-соседски: свези мне из лесу дровишек… Немного там, кубиков десять… А я бутылку тебе поставлю!» – «Не надо бутылки…» – «Не надо без дела, а за дело надо, не нарушай традицию…» И Валерка запел новую, выученную в тюрьме, песню. Витька слушал жутко веселую песню и улыбался.

По пути к лесу, у развилки лесной и деревенской дорог, они встретили отдыхающего на пеньке конюха Никифорыча. Старик сидел в распахнутом овчинном полушубке и тяжело отдувался. Через плечо у него крест-накрест были перекинуты две авоськи, туго набитые хлебом. «Мальцы! – прохрипел Никифорыч. – Мальцы! Запарился не хуже бани с этим запасом!.. А ну слазь! – приказал Никифорыч. – Закопал мою Бабочку? Закопал… И меня скоро закопаешь, потому как техника, а нас уже ищи-свищи… Техника! А вот хлеб я хожу за шесть километров покупать в магазине! А раньше-то дома ел из печи, без очереди. То-то! – Ребята переглянулись и фыркнули. «Чего смеетесь-то? – взъерепенился Никифорыч. – Вам бы все смеяться, все смеяться, а Бабочка, может быть, через самые эти ваши удобрения померла, нажралась в той вон розовой куче орешков этих ваших и подохла. Орешки эти соленые на вкус, вот она их и ела… я сам пробовал – они соленые! Их и заяц ест, и рябчик жрет их, потому как соленые… – Никифорыч замолчал и захлопал глазами. – Постой, Витька, я тебе же пятерку за Бабочку должен!» – «Да не надо мне, дядя Никифор, твоей пятерки! Ну ее, я и так…» – крикнул Витька и дернул трактор с места.

Через полчаса они выехали к стоящему островом березняку. Лес, как всегда поздней осенью, казался пустым и прозрачным, изредка пролетали между стволов падающие листья. Едва втиснувшись вместе с телегой на тесную полянку с косо поваленными стволами берез, Витька остановился, глянул вокруг и с размаху грохнул кулаком по баранке. Схватил оторопевшего Валерку за отворот ватника, приподнял над сиденьем и крикнул отчаянно: «Ты что же, дурак, другого места выбрать не мог?! Здеся надо было обязательно рубить?!» – «Ты чего? Ты чего, парень… – перепугался Валерка. – Чего пристал… За дрова уплачено… Уплачено, говорю, за дрова-то!!! Пусти-и-и!!!» Витька отпустил и с горечью отвернулся. Это был тот самый березняк, где они каждый вечер гуляли с Аленкой.

Часа через два, накидав полную телегу сырых березовых стволин, они медленно, подвывая дизелем, двинулись назад, в деревню.

К полудню, обойдя с десяток километров и оживив деятельность вверенной ему бригады, Саша Петров решил зайти на центральную усадьбу. Сделал он это без особой надобности, скорее повинуясь укоренившейся привычке – приходить…

На площади все еще стояла машина со свиньями. Несколько мужиков сидели на ступеньках конторы и перебрасывались шутками. «Славная колбаска будет». – «Бифштексов в городе понаделают, факт! Или тушенки в армию!» – «Не в армию, а туристам скормят, они только ее и жрут! Сам видел!» Свиньи, будто что-нибудь понимая в шутках, стояли и по-поросячьи улыбались.

Войдя в кабинет, Саша сел на стул и снял шапку. Председатель Андрей Сергеевич высчитывал что-то на длинной, сверкающей эмалью и стеклом логарифмической линейке. За ним, словно за фокусником, наблюдали приехавшие в грузовике женщины.

«Ну вот, все у нас сошлось! – гордо сказал председатель. – А вы говорили…» – «Ничего мы, Андрей Сергеевич, такого не говорили, а только все равно нынче меньше выходит, чем в прошлом месяце, а поголовье то же!» – упрямо глядя на председателя, не соглашались привезшие свиней уполномоченные свинофермы. Председатель тяжело вздохнул и опять, как утопающий за соломинку, взялся за логарифмическую линейку. На него с ожиданием чуда на лице уставились упрямые мясосдатчики.

Один секретарь парторганизации Антон Семенович сохранял спокойствие и даже невозмутимо улыбался.

«Ну вот, опять сошлось! – сказал председатель. – А вы говорили…» – «Ничего мы такого не говорили, а только…» – «Стоп! – сказал, поднимаясь со стула, секретарь Антон Семенович. – Хватит! Все верно! Везите и сдавайте с богом, на мою ответственность, по среднему проценту! Идите!» Сдатчики нерешительно перемялись с нога на ногу и вышли. Через минуту стало слышно, как заревел мотором быстро тронувшийся с места грузовик.

В кабинете стало тихо и спокойно. Андрей Сергеевич закурил папиросу, и табачный дым, как ладан, медленно закурился по комнате.

«А! Вот и Петров пришел! Знатный малец, хороший бригадир! – сказал Антон Семенович, глядя на примостившегося в уголке Сашу. – Пойдем на улицу, разомнемся немного, поговорим!» И, взяв под руку Сашу, Антон Семенович вышел на площадь. Некоторое время они молча прогуливались у слегка поблекших щитов показателей успехов колхоза. «Вот что я у тебя, Петров, спрошу… – начал наконец Антон Семенович, – Тебе который год-то пошел?» – «Двадцать четвертый, Антон Семенович!» – «Двадцать четвертый!» – с удовольствием повторил секретарь. – Вот что, Петров, малец ты видный, работаешь хорошо, долг, можно сказать, Родине отдал, в солдатах послужил, пора тебе в партию!» Саша промолчал. «В ноябре, к праздникам, примем, я сам тебя рекомендую! Чего молчишь-то?» – «Я, Антон Семенович, недостоин еще…» – сказал Саша. «Достоин! – серьезно ответил Антон Семенович. – Достоин, и года твои самые подходящие, боевые года!.. Не то, что мы, старики. У меня вот вся голова седая… А вы молодые, вам и дорога впереди. – Антон Семенович улыбнулся. – Дом вам построим, деньги, ты не сомневайся, у колхоза есть, квартиры дадим на центральной усадьбе рядом с клубом. И тебе дадим, и Вите Шершневу – у него, говорят, в городе невеста – агроном! И всем мальцам дадим, дай срок… Хорошо жить будете, весело!» – «Когда дом начнем строить?» – спросил Саша. «Через год, не раньше, – ответил Антон Семенович. – Все дело в стройподрядчиках, мы у них в план не вошли на этот год, понимаешь. Вот они и не строят…»

Вопрос строительства дома уже который год, как хлеб насущный, волновал всех в округе. В дальних деревнях жили, по месяцам не видя друг друга, разбросанные по бригадам мальцы. Зимой дороги заметало, и они, хочешь не хочешь, дичали без общения, без кинофильмов и новых книг. Сиди зиму и поневоле тянись к бутылке. А от такой жизни взвоешь порой не хуже волка…

Вечер

День кончился. Поздний вечер. Кто чай пьет, кто спать завалился, забыв про все на свете. И за окошком темно и хрустко от первого ночного морозца. На дальнем конце деревни взлаивают собаки. «Идет кто-то… – думает лежащий на кровати Витька Шершнев. – Может, почтальон письма несет… Пойти, разве, встретить…» – «Лежи, окаянный, лежи, горе мое! – кричит на него мать. – Какой сейчас почтарь – темно на дворе, утром, поди, принесет!» – «Ладно, утром…» – соглашается Витька. Да легко ли ждать до утра…

Спит с женой Саша Петров. Тихо в избе, тихо и на озере. Медленно стынут под звездами его воды, вмораживая в лед забытые у берега лодки. Снится Саше редкий цветной сон. Будто они, мальцы, сами строят пятиэтажный белый дом. Дом ослепительно светится на солнце, брызжут от него во все стороны солнечные зайчики – кому в глаза вскочут, кому всю рубашку золотом испестрят. Весело всем, как на Майский праздник. Оркестр играет, и дирижирует им, взмахивая палочкой, он – Саша Петров. «Веселей! Веселей наяривай!» – кричат ребята. «А что, могу!» – с гордостью кивает Саша и еще быстрее двигает палочкой.

Хмурясь, перед сном пьет чай секретарь Антон Семенович. Давят на него тяжело прожитые годы, давят и жмут, как хомут уставшую тягловую лошадь. «Не помереть бы ночью…» – шепчет Антон Семенович, вглядываясь в темный угол.

Летит куда-то в ночь курьерский поезд. Трясясь на жесткой полке, спит отбывший в город Валерка Луппо.

Вот-вот схватит его рука проводника и выставит из вагона на остановке городского перрона. Но сейчас Валерка спит, и на губах его играет счастливая, безмятежная улыбка.

В небе на полмира сияет ясный русский месяц.