Текст книги "Мальчик с короной"

Автор книги: Дмитрий Дурасов

– Эх, Мустафа… Мустафа! Он такой честный, что сам себе не верит… Нашел честного… Да он без двадцатки домой не возвращается… Обсчитывает, обсчитывает вас, дураков… а вы ушами хлопаете… Эх ты, простота богова…

Кончинский машет в сердцах рукой и убирается к себе за шкаф. Алибабаев начинает собираться.

– До свидания… Домой поэду… Совсэм устал что-то… Еще раз большой спасибо, дорогие… Приезжайте… Скучать по вас буду…

Жмет всем руки. Нина Ивановна и девушки высовываются из кабинета!

– Товарищ Алибабаев, ваш бебешка заснул… Мы его в халатик завернули, а то он замерз на полу… Вы его на руки возьмите…

Алибабаев вяло машет рукой.

– Барана нэ надо… Пускай у вас будэт… На память дарю…

Уходит в ночь.

Водолаз Юра смотрит ему вслед и говорит:

– Хороший человек этот Алибабаев… Простой… У нас на фронте один землячок его воевал… Султан… Хороший парень – все звал к себе в гости после войны… И все обещали приехать к нему… Ведь знали, что не приедем, а обещали… Очень он родину любил… У нас, говорил, никогда зимы не бывает… Круглый год весна! Хлеб белый-белый, горы голубые-голубые… Горячий был парень, мы его иной раз связывали перед атакой, а то он Берлин бы взял со своим автоматом…

Юра грустно улыбается и идет на свой продавленный диван.

– Кончина! Иди мальца нашего подмени, нехай чайку попьет….

Кончинский лихо отдает честь и молнией взметывается на мостик. Чувствуется, что он порядком хлебнул из бутылочки и потому добр и уступчив.

– Топай, поэт, вниз! На грешную землю! Дай я тебя поцелую, друг…

Мишка отмахивается от поцелуя и спускается на палубу, нехотя садится к столу. Айвазовский пристально смотрит на него, недовольно хмыкает, трясет бородкой.

– Что с вами, корнет? С утра выглядели бодрым рекрутом, а сейчас скисли… У вас неприятности?

Мишка уныло отнекивается:

– Да нет, что вы! Все о’кей…

Нина Ивановна ласково смотрит на Мишу.

– Мишенька наш с девушкой своей поссорился… Не нравится ей, что он в институт поступать не хочет…

Мишка вскидывает голову.

– Да я хочу поступать, хочу и поступлю обязательно! Но никакой институт из меня поэта не сделает – я жизнь должен видеть! Сам все на своей шкуре испытать, перенести, а не по рассказам других – неужели она этого не понимает! Вы-то понимаете, что она не понимает?! Я флот во сне вижу, я без моря человеком не буду! Вам хорошо – вы плавали… И ты, Юра, и Кончинский, и батя мой, и мама – а я всю жизнь как в розовом мешке сижу… а мне ведь уже девятнадцать! А она не понимает… Хотите стихи?

Мишка, не дожидаясь согласия публики, читает с подвывом:

 
Итак, любовь. Она ли не воспета,
Любви ль в веках не воздано свое?
Влюбленные великие поэты —
«Сильна, как смерть!» – твердили про нее.
К тому добавить можно очень мало,
Но я сказал бы, робость прогоня:
Когда бы жить любовь не помогала,
Когда б сильней не делала меня,
Когда б любовь мне солнце с неба стерла,
Чтоб стали дни туманней и мрачней,
Хватило б силы взять ее за горло
И задушить. И не писать о ней!
 

Девушки открыв рот, слушают Мишу.

– Вот это да-а… Даже жутко стало… Мы вас боимся, Миша, – вы, оказывается, страшный мужчина…

Миша улыбается.

– Я не страшный… Это Владимир Солоухин написал… Мне пока так не сказать…

Нина Ивановна неожиданно крепко целует и обнимает Мишу.

– Ну и слава тебе господи! Я-то боялась, что это ты, Мишенька, сочинил… Я уж испугалась за Ирочку… Такие несправедливые слова… Как можно… просто не пойму я этого вашего Солоухина… Он что, сбесился, что ли – так писать о любви… Хорошо, что мой Вовочка не слышал… «Веять за горло»… «Задушить»… И кого?! Любовь!!! Нет! Этого я никогда, хоть сто лет, хоть двести проживу, не пойму, и все… И не смейтесь надо мной… – Нина Ивановна вскакивает и убегает в кабинетик.

Айвазовский задумчиво прохаживается по каюте.

– Понимаете, Михаил, я прожил довольно большую жизнь, часто выезжал в командировки, воевал пять лет и никогда не сомневался в жене… в ее чувствах ко мне… Я знаю твердо: если любовь есть, то она многое может выдержать, а если нет – то какой и спрос…

Водолаз Юра добавляет:

– Проще надо быть, Мишка! Ты бы ей сказал: «Жди меня, и я вернусь!» И все… А институты там и все такое прочее нечего припутывать… Для моряка жена – первое дело! В этом крепко все должно быть… Моряк должен знать, что на берегу его ждут, а то море слишком соленым становится…

Кончинский просовывает голову в люк.

– Плюнь, Мишка, и разотри как следует! Такого лихого маримана еще поискать! Я из-за них, трясогузок, мучился-мучился, а потом плюнул, и все! Теперь они мне даром не нужны…

Майка встает и грозит кулаком голове Кончинского.

– Так уж и не нужны?! А что мне вечером на ухо шептал, а?! Не слушай его, Мишка…

Юля дергает Мишку за рукав.

– А хочешь, Мишенька, я тебя со своей сестренкой познакомлю? Девочка – с ума сойдешь… Школу закончила с медалью… Художественной гимнастикой занимается теперь с утра до вечера… Она как раз мне недавно сказала: «Если уж любить, то только моряка военного – и больше никого!» Вот такая она у меня… Я уж…

В это время, никем не замеченная, на трапе появляется Иришка. Сосредоточенно выслушав последнее предложение, неожиданно низким голосом произносит:

– Михаил! Выйди на несколько минут…

Мишка вскакивает и молниеносно убегает на набережную. За столом неловкое молчание. Майка встает и направляется к трапу.

– Эх, Юлька, опять натрепалась… Один вред от тебя… Поедем домой, что ли… Спасибо, мальчики, за чай-сахар… а нам пора – завтра в утреннюю.

Взявшись под руки, уходят, напевая «Арлекино»…

Из кабинетика, оглядевшись, высовывается Нина Ивановна, принимается за уборку.

– Ну вот, насвинячили и ушли, а убрать за собой и в голову не пришло. Ну что это за девушки? Какие хозяйки из них могут получиться? Кому такие жены нужны… Оттого и разводов столько… Распустились все, мужчин не уважают… Да мой Вовочка… Если бы я хоть раз тарелку забыла помыть… Ух… Даже представить страшно… – Нина Ивановна на миг закрывает глаза и застывает с тряпкой в руке.

Водолаз Юра ворчит:

– Ладно, ладно… раскормила своего бугая… небось из-за брюха и нагнуться лишний раз не может…

Айвазовский с внезапной горячностью:

– Нет, нет! Вы не правы, Нина Ивановна! Я вот уже сорок лет тарелки мою и ничуть не стыжусь и не считаю себя этим униженным… Я, когда мою, то всегда представляю руки своей Зиночки… У нее удивительные руки… Руки, как у старых голландских мастеров! Пальцы достойны кисти Рембрандта – и вдруг мыть ими посуду?! Нет! Я всегда сам. И чисто получается…

Нина Ивановна вспыхивает:

– У вашей супруги пальцы, а у моего Вовочки грудь в орденах и характер геройский! Он у меня орел! Пушку у фрицев самолично отбил и на наши позиции приволок своим ходом! И чтобы он у меня после этого посуду мыл?! Да никогда, никогда я ему не позволю этого!!! – С презрением смотрит на тщедушного Айвазовского.

Художник моргает и бочком отходит за диван.

– Я тоже, между прочим, воевал… и не один год… да! Хотя, конечно, пушку… Нет… Пушку не брал – лгать не буду и не умею… а вот…

Боцман Юра неожиданно прерывает спор.

– Повоевали, поговорили – и ладно… А то начнем сейчас вспоминать… Только одними воспоминаниями и живем… Чуть что – и сразу воспоминания, хоть мемуары с каждого пиши – такие все герои… Для молодежи это, конечно, пример, но вот жить она должна своим умом, своей жизнью… А то получается: у одного дед орденоносец, у другого отец, у третьей мать и тетка – а сами-то вы кто? Сами чего стоите без бабок и мамок? Вот об этом пусть думают, об этом тревожатся, ночами не спят…

К трапу, обнявшись, подходят Мишка с Ирочкой.

– Никогда-никогда не будем больше ссориться, ладно? Это ведь глупо ссориться, когда ссориться не из-за чего… Поезжай, Мишенька, куда хочешь, служи хоть двадцать лет, а я все равно тебя дождусь… Училище закончу, буду играть себе тихонько в маленьком театрике старушек, а ты придешь ко мне на спектакль – огромный, сильный… Настоящий капитан, с грубым голосом и трубкой… Бр-ррр…

– Нет! Я приду к тебе с чемоданом новых стихов и издам книгу, каждую страницу которой до дыр будут зачитывать моряки и их жены… И ты будешь зачитывать… Хотя сейчас смеешься надо мной… А зря, Ирок…

Из люка вдруг кубарем скатывается Кончинский, хватает багор и с криком: «Полундра! Чепе! Быстро, быстро в катер!!!» – бросается за перила. Мишка, отстранив Ирочку, кидается следом, водолаз Юра бежит за ним. Слышен катерный взрев, лай Османа на гремящей цепи.

Нина Ивановна, художник, Ирочка, перевесившись на перилах, вглядываются в ночь.

Некоторое время спустя слышится приближающийся рев мотора, катер глухо стукается бортом о причал. Высовывается, тревожно оглядываясь по сторонам голова Кончинского.

– Посторонних нет, Нина? Помоги… тяже… лая…

Над бортом дебаркадера появляется мокрая головка девушки. Ее, осторожно поддерживая, выводят на палубу Юра и Кончинский. Мокрое платье прилипло к телу, девушка идет босиком, в руках крепко зажаты туфельки. Девушка ни на кого не смотрит и вся мелко дрожит, изредка с ужасом оглядываясь на реку.

Нина Ивановна осторожно, точно боясь, что девушка упадет на палубу, берет ее за плечи и тихонько уводит в кабинет.

– Пойдем, пойдем, милая, хорошая моя, красавица наша… пойдем…

Кончинский глядит, пока они не скрываются за дверью, и шепчет:

– Смотрю, вроде у главного пролета, как раз над знаком, остановился кто-то и смотрит, смотрит вниз… И я за ним смотрю… А он вдруг перелезать начал через перила… Встал на перила… закачался… и точно ветром сдуло… Летел, наверное, минуту целую… и тихо… Я как заору вам – и в катер…

Боцман тоже шепотом:

– Я его крик услышал, сам не помню, как в катере очутился… Идем мы на полном – ни черта не видать, на воде блики пляшут эти проклятые от света… Под мост зашли, я говорю Кончине: «Сбавь ход, не гони, а то враз срежем корпусом…» Мы на малом циркулярию заложили – не видать ни хрена, как в погребе…

Кончинский перебивает:

– Вдруг вижу… вроде стоит кто-то в воде… колышком стоит, и руки над головой держит, и молчит… Даже страх напал – стоит в воде и молчит, и хоть бы знак какой подал…

– Я тоже заметил. Стали мы ближе подходить – видим, девка вроде, глаза огромные и светятся как лампочки, а волосы длинные по воде плывут рядом… русалка… Вот думаю, нырнет сейчас и не вынырнет!.. Кончина шепчет мне: «Багром ее давай подтянем…» А я без багра – хвать рукой… она как крикнет… Я ее второй рукой за ноги и через борт – она у меня в руках биться… но недолго… как деревянная стала и туфли к себе все прижимает, будто отнять их хочу… да…

Мишка вдруг вскрикивает:

– Неужели она сама?! Ей же столько, сколько мне! Она же… Надо что-то делать…

– Молчи ты, салага… Сейчас самое главное – определить, в своем она или нет, понял? Или, может, у нее повреждение какое, понял? С такой высоты падать на воду – это почти как на асфальт… Хорошо хоть она плавать умеет… Врачиху дождемся – может, «скорая» нужна…

Водолаз Юра с внезапной злостью оборачивается к Мишке и Ирочке:

– Что делают, что делают… Чего вам не хватает? Что еще нужно сукиным детям? Дворцы каждому строить при рождении?! Зажрались, заучились, заотдыхались… С мостов бросаться начали, понимаешь… Жизнь им не дорога! Надоело ей, мокрохвостке! Мы за эту жизнь четыре года зубами грызлись, фашистам кадыки откусывали, а вы тину губами жрать?! На дно захотелось?! Много и без вас там лежит братишек – каждый за троих жить хотел, а ему и одной-то, не спросясь, не дали…

Кончинский обнимают Юру.

– Успокойся, браток, может, я недоглядел чего… Может, она случайно упала – посмотреть хотела на реку и кувырнулась… Что ты? Девка хорошая! Ее счастье, что на судовой ход бросилась, дура, а чуть левее – то амба! Там на дне строительный мусор… балки, рельсы… в лепешку бы…

Тихонько открывается дверь медпункта. Нина Ивановна пальцем подзывает Юру.

– Бедная девочка… Я ей укол сделала… Ей непременно горячего нужно… чай поставьте… Она как вошла, так к баранчику нашему, к бебешке кинулась – и ну целовать его… Плачет и смеется… Я, говорит, никогда еще не видела барашков… Чудная, право, но в полном рассудке – бесспорно… Шок у нее… Постепенно пройдет.

– А вы спросили, как она в воде оказалась? Может, спихнул кто?

– Нет, Юрочка, как можно сейчас… Пусть успокоится немного… Шутка ли, человек у смерти в гостях побывал… Какие сейчас расспросы?..

– Не дай бог Баранчук заглянет…

– Нет уж, Юрочка, вы постарайтесь никого на станцию не пускать… А вот Ирочка может пройти – ее помощь потребуется… Вы подождите, теперь без вас обойдемся…

Мужчины топчутся у двери медпункта. Молча курят, тревожно переглядываются, будто за дверью идет очень сложная, ответственная операция.

Мишка приносит закипевший чайник, Юра заваривает, художник тихонько стучит в дверь кабинета: «Чаек готов…»

Кончинский убегает за шкаф: «Вроде повидло где-то завалялось…»

Из медпункта выходят Нина Ивановна, Иришка и девушка в шлепанцах и халате. В руках девушка несет барашка. Все садятся на диван наливают большие кружки с чаем. Девушку усаживают на лучшее место – в кресло, накладывают полное блюдечко варенья. Девушка робко поглядывает на огромного Юру и крепко прижимает к себе барашка. Она совсем еще подросток.

Некоторое время все молча пьют чай. Водолаз Юра буднично, словно ничего особенного и не случилось, спрашивает:

– Тебя звать-то как, крестница? Сама-то откуда? Давай знакомиться. Я вот водолазом здесь служу, а зовут меня Юрий Иванович, или просто Юра – так меня друзья называют. Ты такая светленькая, что тебя, наверное, Светиком кличут, да?

Девушка чуть заметно улыбается.

– Людмила…

– Ну вот и хорошо. Людмила – имя редкое… Знаешь, как расшифровывается? Людмила… Это значит – людям мила! Бот какое хорошее имя! У нас в дивизионе старлей был, Петров, так звали его, между прочим, Лагшмивар… Думаешь, индиец? Нет, имечко его просто раскрывалось: Лагерь Шмидта в Арктике…

Без всякого перехода спрашивает:

– Ты чего это, Людок, в воду-то сиганула? Чего молчишь-то? Ты, Людмила, не стесняйся – чего тебе нас стесняться? Мы народ обыкновенный, русский, не съедим тебя и никому не выдадим… Оно ведь как? Сразу на душе легче станет…

Нина Ивановна машет на Юру руками.

– Ну чего вы, Юрочка, к девоньке пристали? Ты, Людочка, милая, пей чаек и хочешь молчи, хочешь говори… Я вот тоже один раз слова не могла вымолвить… Наши тогда Днепр форсировали – я молоденькая была, как ты… хорошенькая тоже… Бегу по переправе… а немец как даст из «ванюши» – у них миномет такой был шестиствольный, специальный… И мы все с понтона в воду… Меня усатый такой дядька спас… На моржа был похож из зоопарка… Фыркал все, фыркал – а глаза, как сейчас помню, красные от злости… Он меня вытащил – так, поверь, целый день молчала! Меня военврач спрашивает, а я молчу и молчу, как глупенькая…

Неожиданно встревает Кончинский.

– Правда! Чего в молчанку-то играть? Тут все свои, Людок! Ты только скажи, кто тебя обидел – я сам им займусь… Он у меня в парк больше не войдет, а войдет, так не выйдет! Вынесут его вперед ногами, точно! Меня если кто обидит – все! Суши весла! Хоть через год, хоть через два, а я до него все равно доберусь… Ты не смотри, что Кончинский такой… Я жилистый… Ты скажи только, кто – я ему все шпангоуты вырву… И Мишка мне поможет если что… Ты приезжая, что ли? Чего молчишь-то?

Людмила опускает голову и тоненьким, едва слышным голоском говорит:

– Простите меня, пожалуйста, я больше никогда-никогда не буду. Папе только ничего не говорите… Я по конкурсу не прошла. В иняз провалилась… Нам сказку русскую дали перевести, а я забыла, как по-английски «косоворотка»… Мне тройку поставили… А ведь у меня папа – учитель английского, он этого не перенесет… Он мне сказал, что застрелится из двустволки, если я не поступлю в иняз… Что это будет позор для всей нашей спецшколы и методы преподавания… Что его из-за меня отправят на пенсию, и он этого не перенесет… А я провалилась…

Все с удивлением и жалостью смотрят на Люду.

– Как, неужели из-за этого?

Люда еще тише:

– Нет… не только… Я больше не буду… простите.

В это время на трапе появляется официант Ося. Под мышкой у него громадный сверток, в руках объемистая сумка-чемодан. Оська с жадным любопытством заглядывает в кают-компанию и вдруг, быстро-быстро семеня ножками, спускается, крича на ходу:

– Глядите, она! Девка эта! Точно она! Ну и компания собралась… А где гаврики? Пусть деньги дают по счету!

Людмила оглядывается и с ужасом прижимается к Юре.

Оська, не обращая ни на кого внимания, вплотную притискивается к Люде:

– Нет твоих дружков? Так вот, я тебе еще раз говорю и им передай: пусть лучше добром деньги мне занесут – а то им в парке нашем больше не гулять! У меня милиция кругом… Поймаю – пусть пеняют на себя…

Люда с отчаяньем:

– Я же вам часы отдала…

Оська, видя, что все молчат, наглеет:

– Какие часы? Что часы? Часам теперь три рубля ведро цена! А насидели, считай, на семь червонцев! У меня все записано-подписано! Шампань брали? Брали! Икру черную брали? Брали! Мороженое тебе брали? Две порции с вареньем? Брали! А ты часы мне суешь какие-то…

Ося небрежно достает часики и трясет ими перед лицом Людмилы. Водолаз Юра спокойно забирает часы из Осиных рук:

– Так это ты у Люды часики взял? Молодец… Вот оно что получается… Дай гляну – может, и вправду не золотые?

Оська вдруг начинает трусить.

– Проба там стоит не наша какая-то! Все стекло, понимаешь, мутное… Стрелки секундной не хватает…

Юра поворачивается к Людмиле:

– Отец небось подарил?

– Папа… И туфли тоже… на экзамены…

Юра с удовлетворением качает головой.

– Ну, что ж, на, носи на память… Да в другой раз никому не отдавай…

Официант Оська ошалело смотрит на Юру:

– Ты чего… хулиганишь? Отдай… мое…

В разговор встревает Кончинский. Оттеснив Осю плечом, зловеще спрашивает:

– На семьдесят, говоришь, насидели? А днем на пятьдесят фигурировало, а? Ах ты подлюга… Братва, кто мне до получки полсотни одолжит? Знай, Ося, наших…

Все с готовностью роются в карманах, собирают бумажки, мелочь. Кончинский считает и засовывает Осе за пазуху.

– Вот тебе, гаденыш, пока тридцатка… Во вторник остальное получишь… И давай, давай катись отсюда, пока я добрый…

Оська достает деньги из-за пазухи, комкает и замахивается, чтобы бросить на пол, но не бросает.

– Так не пойдет! Так мы не договаривались! У меня счет… Часы отдайте… Я милицию сейчас позову! Вот придет Баранчук – он вам!..

– Покуда ты за милицией будешь бегать, вражина, сумочки твои пусть у нас постоят – сохраннее будут. Мы потом вместе с милицией посмотрим, что ты там для дома, для семьи заготовил… Лады, скуластый?

Оська наливается свекольным соком и бросается за сумками, но Кончинский ловким пинком загоняет их под стол. Оська, затравленно оглядываясь, орет:

– Я вам… Ах так?! Я вашу инвалидную команду с дерьмом смешаю… Я вашего пса отравлю… Я вас…

Водолаз Юра спокойно подходит к Оське, хватает огромной рукой за шиворот, приподнимает и встряхивает.

– Все… высказался? Сказал свое последнее слово? А теперь за оскорбление трудового народа приговариваем тебя… – Юра в нерешительности смотрит на всех: – Приговариваем тебя… Утопить его, что ли, ребята?

Нина Ивановна, весело глядя на Юру:

– Как вы, Юрочка, сами решите – я бы утопила…

Кончинский решительно:

– Давай, Юрок, бросай в воду, чего там…

Художник задумчиво:

– Я думаю, что один раз в жизни можно утопить негодяя…

Мишка решительно:

– Кидай, боцман, не тяни время…

Люда с испугом вглядывается в лица – она никак не может понять, шутят все или не шутят? Решив, что не шутят, бросается к Юре и начинает трясти его за рукав.

– Юрий Иванович… пожалуйста, отпустите его, он больше не будет… Он исправится… Я вас прошу… Там очень страшно, в воде…

Юра отпускает обмякшего, как мешок, Осю на палубу, сильно встряхивает и дает пинка под зад. Ося птицей взлетает по трапу вверх и исчезает на набережной. Через секунду он возвращается.

– Юра… Прошу вас… Отдайте сумочку… У меня завтра гости, тесть с тещей приезжают… Старички такие бедные… отдайте сумочку… отдайте… прошу…

Водолаз Юра величественно:

– Отдай ему, стармех… Будет тут, понимаешь, ныть до утра.

Кончинский брезгливо подхватывает сумки и кидает как кость. Оська на лету хватает и, кланяясь, убегает в темноту.

Все опять рассаживаются за столом. Молчат. Разговор как-то не клеится. Даже Кончинский приумолк, стараясь не встретиться глазами с Людой, Девушка вдруг решительно поднимает голову.

– …Нет, я должна вам рассказать… Я сидела в садике у иняза и плакала… Там садик такой хороший… Я думала о папе, о том, что с ним будет, когда он узнает, что я провалилась… Я ему приношу одни огорчения… Он так ждал сына, а родилась я… И мама скоро умерла – я ее почти не помню… Папа так хотел мальчика – он все примириться не мог… со мной в солдатики играл, сабли мне дарил и ружья… Он говорил, что мальчишки умнее, что они все знают и понимают, что они – творческое начало в жизни и чтобы я всегда дружила с мальчиками и брала с них пример! А меня тянуло к куклам… Я боялась ружей и сабель и боялась мальчишек – они мне казались глупыми, грязнулями… Все время играли в войну и кричали: «Тра-та-та-та! Бух-бух!» И смеялись над моими куклами… Я плакала, а папа расстраивался, и уходил в кабинет, и чистил ружья. Он всегда, когда тосковал, уходил от меня и чистил ружья… Он очень гордился, что я лучше всех в классе знала английский язык – лучше мальчишек! Папа был уверен, что я поступлю, а я провалилась… В садике ко мне подошел Владик и сказал: «Ты чего ревешь, абитура несчастная! Меня вот с пятого курса исключили, а я веселюсь – и буду веселиться… Плюнь ты на все и всех, живи своей жизнью – за тебя никто жить не будет! Все равно в любую минуту может начаться атомная война – и к чему нам учиться? Вкалывать напрасно? Силы молодые тратить? Ты в число трех хочешь войти? Могу принять, если будешь паинькой… Мы с ним пошли в парк, там его друг ждал – Казик какой-то. Я иду и реву, а они смеются. Вот, говорят, сосунок попался… Пора, тебе, говорят, иллюзий лишаться… Поужинаем – и на дачку к Казику. Я потом говорю: я домой пойду, а они убежали… Остальное вы знаете… Я когда шла по мосту, вдруг подумала, что раз так со мной поступают, то я совсем ничтожный человек, без будущего, что меня никто не уважает и лучше мне уйти тихонько от всех…

Юра встает.

– Так, теперь все ясно… Довели девку… Ну сволочи!

Кончинский:

– На бомбу все сваливают, гады… Дескать… надевайте простынки и ползите на кладбище… Слыхали такое… Философию подводит… чтобы вернее под юбку залезть…

Художник:

– Я таких видел… Это подонки, Люда, подонки… Морды потасканные, судьбы никакой, спят до часу дня, пока другие трудятся… Таких отстреливать надо, как бешеных волков…

Нина Ивановна:

– Я о подонках только в книгах читала и думала: краски сгущают писатели, народ пугают… а тут…

Миша:

– Что о них говорить? Это плесень, а не люди… На них дунь – пыль пойдет… А ты, Людка, глупости эти выброси из головы… Про бомбу забудь – у нас щит ракетный непробиваемый! Ясно? И вообще… Подумаешь, не поступила? В следующем году обязательно поступишь… Только лучше будет… Еще один язык выучишь… Вот честное слово, поступишь…

Ирочка:

– А лучше, Людмила, поступай к нам в театральное! Я тебе помогу басню подготовить… В тебе определенно что-то есть – из тебя Борис Семенович героиню вылепит! Будешь играть личность! Жанну д’Арк, Софью Перовскую! Зою! Когда чувствуешь себя неуверенно в жизни, надо воображать себя знаменитым, героическим человеком – и станет интересно… А мы, артисты, всю жизнь играем героев! Иди в актрисы, Люда, не пожалеешь!

Водолаз Юра задумчиво:

– Ты, дочка, пойми: актриса ты там или не актриса, институт у тебя или нет, а жить надо… Жизнь, она, конечно, не все пряники – она мучит, она и учит… А батьке своему так скажи: «У пацанов «творческое начало» – это мы хорошо понимаем, а вот без нас тоже не обойдешься…» Да по мне любая баба любого мужика в сто раз нужнее! Это я тебе говорю! С мужика, как с козла молока, а ты сколько детей народить можешь? По глазам вижу, что не меньше шести… Я, может, грубо говорю, но верно… Я ведь никакого воспитания не имел – у меня папа с мамой еще до войны умерли… Так что с двенадцати лет один… а вот вырос, кажется…

Кончинский гордо показывает на Юру.

– Он у нас, Людок, орел! Я за него жизнь готов отдать, так его, боцманюгу, люблю за справедливость! G ним не служба, а рай… Таких на флоте на вес золота ценят… Для меня он не боцман, а… а… адмирал! Вот!

Юра свирепеет.

– Суши весла, Кончина! Какой я тебе адмирал?! Ты мне эту анархию брось свою… Я как был матросом, матросом и помру! И мне моего звания дороже нет! А то, чуть что – сразу адмирал! Да на всех адмиралов кораблей не хватит, чудак…

Люда нерешительно оглядывается на Нину Ивановну.

– Можно мне домой пойти? Я тут недалеко живу… Папа волнуется… Мы завтра с папой придем к вам… Я вас познакомить хочу – вы такие замечательные… Если бы не вы… Я ведь…

Мишка подскакивает к боцману.

– Разрешите проводить, товарищ адмирал?! Я мигом слетаю… И Иришке надо домой…

Художник поспешно:

– И я пойду… Мне завтра утром на этюды ехать с учениками в лес. Выспаться надо, а то не дойду…

Ирочка торопит всех:

– Пойдемте, пойдемте быстрее. Ужас! Уже половина первого.

Художник, Мишка с Ирочкой и Людмила поднимаются по трапу. Люда оборачивается, пытается что-то сказать, но, шмыгнув носом и робко улыбнувшись, машет рукой…

Нина Ивановна вдруг всплескивает руками и кричит:

– Бебешку! Бебешку-то позабыли!

Бросается в кабинетик и выводит заспанного барашка. Бежит по трапу и сует бебешку Людмиле.

– Возьми его, девонька, а то у нас ему травки никакой нету… Железо кругом и вода… Сыро у нас, а ему солнышко нужно и тепло…

На дебаркадере остаются Нина Ивановна, Кончинский и Юра. Стоят и смотрят, как по мосту медленно, о чем-то споря, идут ребята. Кончинский поднял бинокль, разглядывает и смеется:

– Вовсю топают… Айвазовский, старикан-то наш, в авангарде, а баран в кильватере… Все как в лучших флотах…

– Да, им еще долго топать и топать… Сколько у каждого впереди мостов этих и всякого разного… И везде надо пройти и не сорваться…

Нина Ивановна жалостливо вздыхает и берется за чулок. Кончинский прячет бинокль и принимается за ржавый мотор. Юра надевает очки и разворачивает газету.

Впереди еще целая ночь дежурства.