Текст книги "Хроники ближайшей войны"

Автор книги: Дмитрий Быков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

Падение Игоря Кациса

Назовем его Кацис, тем более что эта фамилия похожа на настоящую. Он уехал из России в начале девяносто четвертого, приняв окончательное решение в тот октябрьский день, когда в окно его дома на Большом Девятинском влетела шальная пуля, на которой никак не было обозначено, руцкист ее послал или ельцинист. Кацису хватило. Американское посольство располагалось через дом. В Штатах у него имелись родственники, профессия позволяла устроиться – к нашему приезду, имевшему быть в самом начале девяносто пятого, Кацис уже выглядел человеком с репутацией и стабильным заработком. Здесь он был кто?– еврей, преподаватель английского в вузе, отец двоих детей, муж навеки напуганной женщины, а там он стал кто?– гражданин мира, переводчик на службе госдепа, обслуживающий не абы какие, а наиболее престижные группы, всякого рода хозяйственников, журналистов и прочих деловых визитеров. На хорошем счету. Отличный семьянин. В какую-то пожизненную рассрочку купил дом в нью-йоркском пригороде. Пахнул парфюмом.

А мы – известное дело – были журналистской группой из пяти человек, впервые в Штатах, все более-менее с языком, так что переводчик требовался исключительно на лекциях по американской избирательной системе, и то чтобы вымучить какой-нибудь особо извилистый вопрос; компания теплая, три мальчика – две девочки, Америка нас отобрала в гости за наше здешнее творчество, дали каждому по три штуки баксов в трэвел-чеках,– естественно, что в гостинице каждый вечер попоище до трех часов с анекдотами, ностальгией и преферансом. Игорь Кацис на это время уезжает домой, в нью-йоркский пригород, в пожизненно рассроченный дом, где вместо бурных отечественных наслаждений его ожидают тихие семейственные. Он очень стремился стать правильным американцем. Ему, в сорок два, это было не особенно трудно: мне вообще иногда кажется, что Америка рассчитана на подуставших сорокадвухлетних мужчин. Не кури (уже не больно-то и хочется), не кобелируй (тем более), будь ароматен (почему нет), люби семью (а как же) – и не слишком близко, ненавязчиво дружи с соседями (а что еще остается делать по выходным при соблюдении всех прочих условий). С бывшими соотечественниками Игорь был незаносчив и корректен. Не употреблял не то что матерных, весьма принятых в нашей среде, но и просто жаргонных выражений,– разве что скромное американское политическое арго. От него уже здорово веяло заграницей, мы даже попервости приняли его за нью-йоркца: костюмчик-ни-пылинки, галстучек модного в деловых кругах красноватого колера, очень брит, роговые очки, усы скобкой. В общем, лоск.

В нем еще коренились московские привычки, откровенностью Игоря можно было вызвать на откровенность. Так мы и узнали о главной пружине его отъезда, о той самой пуле,– к ним домой, кстати, еще приходили дознаватели, подробно изучили остатки разбитого стекла, что-то записали и с тем канули. С восторгом неофита Игорь рассказывал о том предельно здоровом образе жизни, который ведет, о том, что никто не лезет к нему в душу с бесконечными рассказами о своих делах, никто не требует сочувствия (а сам он в сочувствии уже не нуждался), жена наконец отдыхает от готовки, потому что гораздо проще позвонить в ближайший китайский ресторанчик и за три доллара получить на всю семью вечерний «Tripple delight»: тройное блаженство из поросятины, курятины и креветятины. Перебоев с работой не замечено – всякий раз кто-нибудь приезжает, либо для ознакомления с чудесами демократии, либо для торговых переговоров. Игоря отчасти пугала возможность республиканского реванша, потому что республиканцы, приди они к власти, капитально урезали бы все финансирования обменных программ. Мол, нам самим плохо и нефига помогать третьему миру. Но республиканцы были лишены харизматического лидера, авось еще подержится недалекий и непоследовательный саксофонист Клинтон, а при нем Игорю ничто не угрожало.

Вторая переводчица у нас была Юля, очень славная девушка, тоже из бывших преподавателей, вышедшая в Штаты замуж. Юля переживала тогда довольно трагические времена: муж застал ее в объятиях своего сослуживца, женатого мексиканца выдающихся габаритов и сказочной мужской силы. Мексиканец был личность могучая и целеустремленная, со стержнем. В возбужденном состоянии он удерживал на стержне своей личности четыре мокрых полотенца – правда, в Америке маленькие полотенца. Видимо, за одним из таких экспериментов (так и слышу Юлино восхищенное хихи – а теперь сумку! а теперь чайник!) их и застал муж. Вместо того чтобы принять участие в этом вполне гиннессовском мероприятии, он выгнал Юлю в три шеи, но развода не дал. Теперь она на стороне жила соломенной вдовой, выжидая по взаимному согласию с мужем, когда он найдет в себе силы забыть пейзаж с четырьмя мокрыми полотенцами. Короче, Юля была свой парень. Разумеется, в ее тихой училкинской жизни никогда еще не было ничего подобного, и она крайне радовалась своему отъезду, но американизация ее не затронула. Она запросто могла выпить с группой, сыграть в тот же преф и рассказать пару историй еще из тех, что заставляли хохотать всю дамскую курилку ее родного МГПИ. Иное дело Игорь. Его ни разу не удалось затащить в компанию. Корректный, парфюмный, дружелюбно-вежливый и всегда отстраненный, он изо всех сил держался за новый статус. Мы втайне ему завидовали: надо же, так недавно, а такой местный!

В процессе познания демократии группу разбили на три потока, хотя какие уж потоки в таком жидком ручейке. Юлю с одной из девочек отправили в Чикаго, владивостокских ребят – мальчика с девочкой – в сопровождении вполне энигматической переводчицы CIA погнали в Спрингфилд, Иллинойс, а меня в паре с одним замечательным сибиряком по имени Андрей вручили Игорю Кацису и сослали в Кливленд, славный своим университетом и немалой украинской диаспорой.

Я вообще люблю Сибирь,– оттуда родом моя самая любимая и, думаю, последняя женщина,– а доставшийся мне сибиряк Андрей был вообще человек исключительный. Он заведовал отделом новостей в своей газете, знал все про всех, пил, не пьянея (и после десятой вполне сносно понимал английскую речь), а его прибаутки на все случаи жизни широко использовались остальной группой. Его любимое выражение было: «В этой совершенно порочной связи» (вместо «в связи с этим»), а на вопрос «Понимаешь?» он с трогательным постоянством отвечал:

– Я понимаю, когда вынимаю.

Понимать ему в российской жизни, судя по всему, приходилось часто. Он сменил трех жен, одна из них теперь проживала, кстати, в Америке (вообще Андрей был неплохим трамплином – вторая его жена уже процветала в Москве, и только третья еще удерживалась около него). Радость жизни бурлила в его по-сибирски крепком теле. К тридцати пяти годам он явно не перепробовал всех наслаждений жизни и рвался к ним поминутно. Около него я чувствовал себя восторженным щенком. Мы твердо решили совратить Игоря.

– Чтобы два таких мужика!– гордо говорил Андрей.– Два таких мэна! Не соблазнили выпить и поиграть в карты одного американского еврея! Да он у нас вернется новым русским!

Игорь словно предчувствовал, какой атаке подвергнется (тем более что в русском интеллигентном сообществе третий человек необходим: без третьего какой же преферанс, не говоря уже о главном). Он робел, мямлил, переводил уже не с прежней скоростью и вообще вел себя неуверенно. У него была инструкция – безотказно сопровождать российских журналистов, куда бы они ни поехали знакомиться с чудесами демократии. В качестве первого чуда демократии Андрей уверенно выбрал ночной клуб «У Тиффани», который помещал свою рекламу во всех местных газетах. Как истинный профессионал, он позвонил туда и узнал программу: стриптиз в нее входил. Возможен был и персональный танец на столе по желанию клиента.

– Игорь, вы сегодня везете нас к Тиффани. За тачку платим мы.

– Друзья мои, может быть, лучше в концерт… Сегодня здесь пятая симфония Малера, билеты всего по тридцать долларов…

– Че-во? У Тиффани вход десять! В семь ноль-ноль встречаемся в холле.

К семи у камина, который обеспечивал особый уют холлу нашей крошечной трехэтажной гостиницы, собралась вся троица: Игорь Кацис при полном параде и мы с Андреем в новокупленых джинсовых костюмах. Глаза Кациса блестели – то ли от ужаса, то ли от предвкушения. Лично я сильно робел, потому что ни разу еще не бывал в ночном клубе, а стриптиза не видел тем более (меня вполне устраивает его кратковременный сеанс перед тем, как обоюдно плюхнуться в постель, и тогда уж, по-моему, чем быстрей, тем лучше, а музыка вообще отвлекает). Привлекало меня главным образом название, и то ностальгически: люблю Трумена Капоте.

У Тиффани была тьма народу, замечательно веселого и дружелюбного. Тридцати-сорокалетние клив-лендцы сидели за столиками, беззастенчиво дымили и шумно прихлопывали. Мы попали к самому началу парада-алле, когда все участницы будущих увеселений выходят на подиум и на нем покачивают бедрами. На девушках уже не было ничего, кроме совершенно иллюзорных трусов. Нас быстро провели к угловому столику на троих (в большом зале еще хватало мест), мы заказали по джину с тоником и стали его книжно посасывать, наблюдая за не менее книжным действом на подиуме.

Меня всегда восхищает на Западе (особенно в Штатах и, может быть, в Париже) поразительная готовность людей жить с каким-то полным, беззастенчивым знанием о себе. В России человек принимает себя очень избирательно – многое в себе ненавидит, над чем-то пытается работать, что-то исправляет… Америка знает себя, как – не сочтите за оскорбительное сравнение – знает все свои эрогенные зоны грамотная, тонко чувствующая проститутка. Дело не в том, чтобы не стесняться,– дело в том, чтобы себя понимать. Вот это бесстрашное, почти гордое самосознание и позволяет им так легко, без понтов и комплексов созерцать чужое красивое голое тело, при этом вольготно расположив в кресле свое собственное. Я не назвал бы стриптиз особо возбуждающим зрелищем. «Интересно девки пляшут»,– как говорит в случае сильного изумления один мой друг,– но не более того. Это скорее ужасно весело. Ежели у нас в пип-стрип-клубе, допустим, выплясывает какая-нибудь тварь,– так уж у нее и надрыв, и достоевские комплексы, и интервью у нее брали еще год назад (там она либо философствует о высокой творческой энергетике голого тела, либо сетует на то, как ей тяжело трясти своими прелестями перед маловысокодуховными людьми. Одна еще и стишки свои печатала. Ужас!). Все время такое чувство, что она делает одолжение, с кровью и потом, и либо ее очень жалко, либо чувствуешь себя таким ничтожеством! таким рабовладельцем! Не то было у Тиффани. Там веселые и, как на подбор, очаровательные девки гордо и радостно демонстрировали то, чем наградила их природа. А столь же веселые и волосатогрудые мужики, выгодно отличающиеся от педерастического контингента московских клубов, с полным сознанием своей похотливости наблюдают за колебаниями сисек. Жизнерадостное человечество во всей своей гордой и неприкрытой похабели,– хотя какая же тут особая похабель? Игра. Своеобразный азарт в том, чтобы никого не потрогать руками. Руками категорически запрещено. Разве что сунуть десятку за подвязку или в трусики,– так это милое дело, рука дающего может и потрогать!

Робеть я очень быстро перестал, а когда девки пошли в зал с подиума, попросил Игоря уговорить мне одну на персональный танец около стола. Это стоило пятнадцать баксов, да уж пропадай моя телега. Мне очень понравилась негритяночка. На вид ей было лет восемнадцать, росточком примерно с меня, тоньше раза в два с половиной, серебряная полоска трусов и символические босоножки,– черна, как полярная ночь, и такие ма-аленькие, ма-аленькие, острые, как мне и нравится (целомудренный читатель может думать, что это я о глазках).

Глядя на мою робкую похоть, Игорь понимающе ухмыльнулся и ушел в другой конец зала, где моя раскудрявая отплясывала перед каким-то фермером. Отвихлявшись положенные семь минут, она выслушала Игоря и с хохотом направилась в нашу сторону. Лицом своим я изобразил приветливость. Учуяв во мне новичка, черненькая tried to show her best – her breasts, сказал бы я!– и только что вдоль носа моего не водила своими маленькими и острыми (теперь пусть целомудренный читатель думает, что это я о ногтях). После семи минут я заказал дубль, не без трепета засунув ей за серебряную полоску две заготовленные бумажки. Краем глаза я наблюдал за Андреем, перед которым телесно обильная, пестрообутая блондинка шла уже вприсядку. О, дева пестрообутая, боги мои!

Игорь наблюдал за всем этим сперва со снисходительной, а потом с откровенно завистливой улыбкой, с какой «старый хрыч, цыган Илья глядит на удаль плясовую да чешет бороду седую, под лад плечами шевеля». Когда, наглядевшись, мы отпустили наших девчонок, сделавших на прощание ласковый «ба-ай», он произнес в задумчивости:

– А одна ничего… во-он та…

От происхождения никуда не деться, и вкус выдавал в нем одесского уроженца, с которого ни Москва, ни Нью-Йорк не стерли родимых пятен национальных предпочтений. Ему нравилась невысокая, рыжая, пышногрудая,– даже, кажется, веснушчатая,– с медовыми карими глазами, челкой, круглой томностью лица… Это был бессмертный тип Суламифи, только Суламифи провинциальной, не столь ослепительной, но не менее сладостной. Улыбка ее была в меру скромна и загадочна,– с этой улыбкой до сих пор еще умеют потуплять взоры некоторые еврейские девушки, которые всем своим видом обещают быть верными супругами и добродетельными матерями, но намекают при этом на знание таких вещей, которым позавидует любой веселый квартал в Нидерландах.

– Игорь, я вам ее сейчас сговорю.

– Да нет, не надо… вот если сама подойдет…

– Какое подойдет, она нарасхват. Посидите, я сейчас,– стеснительность моя окончательно испарилась. Несмотря на рудиментарные Игоревы протесты, я помчался к столику у двери, где балдел красный детина, и в первой же паузе пригласил рыжую. Игорь старался не глядеть в нашу сторону. Она подошла и кивнула, благодаря Кациса за то, что он оценил ее прелесть. Они мигом определили друг друга.

Игорь Кацис наблюдал за ней, как древнее племя наблюдало за танцующим огнем,– точно так же она всей своей рыжиной отсверкивала в его очках,– и надо вам заметить, что никогда еще я не видел такого праздника национальной неистребимости. В стрип-клубе подобные мысли едва ли уместны, но именно в злачных местах они и приходят,– вот почему русские, да и французские классики так любили решать мировые вопросы именно на бордельном материале. «В порту» Мопассана или там «Бездна» Андреева, про мелких Арцыбашевых речи нет. Моя еврейская половина им прихлопывала,– но, поскольку who knows the sound of one hand clapping, это происходило бесшумно. За все годы своего национального унижения в Отечестве, думаю, Игорь Кацис сполна насмотрелся родной прелести за один этот вечер. После третьего танца она с него денег не брала. Она уселась к нему на колени. Она стала ему что-то рассказывать. Мы с Андреем чувствовали себя крайне неловко, хотя в душе и были счастливы: падение Кациса началось, хотя больше напоминало взлет.

…Мы возвращались в каком-то микроавтобусе, который заловили с великим трудом к четырем часа утра, уже как следует окосев. Не пил только Кацис. Часть его бастионов еще держалась.

– Что ж вы, Игорь, отпустили-то ее?– в лоб спросил Андрей.

– Им нельзя,– грустно сказал Кацис.– Там следят. Можно только договориться на другой день.

– И вы договорились?

– Зачем? У нас же тут только три дня…

– Так успели бы!

– Нельзя. Завтра вечером у нас встреча с бывшим вице-губернатором штата.

…Бывший вице-губернатор штата, лишившийся своей должности еще при президенте Кеннеди, оказался прелестным стариканом, ныне заполнявшим свой досуг сочинением афоризмов о политической жизни в духе Карнеги. Ими он нас и развлекал, подливая пива. Домой он нас не позвал, а принял в симпатичном пивбаре недалеко от гостиницы («Дома беспорядок, мальчики. Моя старуха гостит у дочери в Колорадо»). Впрочем, возможно, он просто стыдился небогатства. А небогат он был здорово, судя по тому, что выставил только пиво. После вчерашних трат у Тиффани мы надеялись за его счет поужинать.

Очень люблю американских стариков, они удивительные. Они не гордятся старостью (которая выглядит самоценным достоинством только в восточных деспотиях вроде нашей). Они трунят над собой. Они не требуют пиетета – наоборот, настаивают на фамильярности. Афоризмы старика были труднопереводимы, но забавны и полны местного колорита.

– Если ты не сделал карьеру, сделай ноги,– примерно такой аналог можно было им приискать.– Если хочешь разбить яйцо, сначала надо его снести. Рыба ищет, где глубже, а кошка, где «Вискас». И так далее.

Мы изредка обменивались с Андрюхой русскими репликами, и на них-то к нам и кинулась от стойки толпа человек в шесть:

– Свои! Свои!

Это оказались студенты местного университета, шестерка ленинградцев, которые в Кливленде изучали социологию и юриспруденцию. На пятерых мужиков приходилась одна девушка, очень милая собою, но прочно принадлежавшая одному. Они решили пожениться еще в Питере и добились через какие-то немыслимые инстанции парного выезда на стажировку. Всех послали в Штаты за талант и прилежание. Они жили тут всего три месяца, не вполне приобыклись и сильно скучали.

– Ну! что там в России! рассказывайте!

Рассказывать о России, как всегда, было особенно нечего,– разве что к вечному карамзинскому «воруют» с некоторых пор приходилось добавлять «противостоят». Мы без всякого удовольствия вспомнили несколько последних известий, от души подивившись жадному любопытству, с которым их здесь проглотили,– и стали расспрашивать ленинградцев об их кливлендской жизни. Вице-губернатор откланялся («Приятно было потрепаться, мальчики, у вас есть мозги»), русская пара ушла спать в кампус, а оставшиеся четверо позвали нас ужинать. У них там в местной столовке как раз заканчивался ужин. И нас обещали провести бесплатно.

– А как мы пройдем? Там же, наверное, только студенты… по карточкам…

– Ничего, там сегодня добрый ниггер на контроле. Его надо отвлечь разговором, мы покажем свои карточки и вас проведем. Типа вы с нами.

– Но это совершенно незаконно,– промямлил Игорь. В Америке он научился очень уважать закон.

– Игорь!!!– взвыл я.

– Сегодня ананасный пудинг,– поддержали меня студенты.

– Халява, сэр,– подытожил Андрюха.– Ты, Игорь, его и отвлечешь (после «Тиффани» мы были на ты).

Законопослушный Кацис был несколько ошеломлен. В огромной кампусной столовой добурливала жизнь: припоздавшие студенты ужинали, действительно добродушный ниггер сидел на контроле. Полный ужин стоил десять баксов, но в нас уже играл авантюризм. Кациса послали первым. Он около пяти минут общался с негром, выспрашивая его, не видел ли тот в столовой такую-то и такую-то девушку; негр, угадывая в Кацисе сорокалетнего ловеласа, решившего приударить за студенточкой, дружелюбно стал описывать всех похожих на нее и говорить, с каких они факультетов,– так что пропустили нас спокойно. Они с Кацисом трепались еще полчаса, а мы за это время съели столько ананасного пудинга, сколько могли. Так пал второй бастион Кациса – законопослушность.

– Пошли теперь в «Hawking spider»!– решительно сказал старший из студентов.– «Лающий паук», наш кабак напротив. Лабают чудный музон.

Вспоминая Петроградскую сторону, Васильевский, Елагин и прочие острова, мы направились в «Лающего паука», взяли там текилы и лимонов с солью, после чего стали в полупьяном блаженстве слушать местную группу, наяривавшую кантри. «Паук» оказался полутемным деревянным заведеньицем, более всего располагавшим к ностальгии.

– А что, ребята, как тут со студентками?– спросил Андрюха.

– Никак,– за всех ответил громогласный толстый малый, будущий юрист.– Абсолютно. Этим двоим хорошо – они еще с Питера трахаются,– он мотнул головой в сторону кампуса, где пара, видимо, развивала свои питерские навыки.– А нам тут не снять никого. Ихнюю бабу надо полгода в пиццерию водить, чтобы потом она разрешила в кино ее пригласить. И платят, суки, исключительно сами. Два года надо обхаживать – может, к третьему курсу и трахнешь…

– А как же вы живете?

– Да так… к Тиффани ходим…

После текилы, хоть и слабой, но вкусной, нам захотелось чего-то родного.

– Игорь,– попросил Андрей,– переведи группе, что мы хотим чего-нибудь русского… только не народного… а такого, знаешь…

Игорь удалился и вернулся к столику с вожаком группы.

– Lenigrad?– спросил он у студентов.

– Pitersburg,– гордо уточнил толстый.

– I've been to Pitersburg,– кивнул вожак банды.– We'll play something Soviet for you. I've heard it there.

И они заиграли – в первый момент мы не поняли, что именно.

– Ребята!– осенило Кациса.– Это Петров!

– Какой Петров?

– Андрей Петров! «Человек-амфибия»!

Это попурри уже и я узнал, его часто лабают в Питере в ресторанах и в переходах,– сначала они старательно изобразили «Эй, моряк, ты слишком долго плавал», а затем врезали мое любимое: «Лучше лежать на дне, в синей прохладной мгле…»

– Чем мучиться на суровой, суровой проклятой земле!– подхватили мы хором эти слова, сочиненные, кстати, Юлией Друниной (как знать,– будь она способна предвидеть семерых русских, поющих в Кливленде ее песню сорок лет спустя после выхода фильма,– может, это и удержало бы ее от самоубийства). Игорь Кацис едва не плакал, ибо вспомнил фильм своего детства, который дитем смотрел ежедневно. До того героически воздерживавшийся, он взял бутылку текилы, где еще плескалась половина жидкости, и высосал эту половину практически безотрывно. Музыканты, видя такую реакцию, сделали крещендо.

В гостиницу мы его вели. Он пел. Так пал третий бастион Игоря Кациса.

Ну, а падение четвертого было делом техники. На следующий день у нас отменилась встреча с представителями украинской диаспоры (между двумя основными лагерями диаспоры вспыхнула склока по поводу очередного решения президента Украины, и небольшой эмигрантский островок – в основном старики-эмигранты тридцатых-сороковых, чьи дети выросли уже совершенными американцами,– снова треснул; до выработки общей позиции украинцы отложили общение с москалями). Освободилась первая половина дня, и мы отправились гулять в итальянский квартал, самый мафиозный и колоритный в городе.

Было очень солнечно и почти не холодно, мы шли вдоль огромного итальянского кладбища, на котором росли древние, в несколько обхватов дубы и вязы,– и предполагали, кто мог на этом кладбище лежать. Судя по количеству старых, но ухоженных могил, тут покоилось несколько кланов итальянских мафиози, особенно интенсивно убиваемых в тридцатые годы, но до сих пор чтимых потомством. Вообще кладбище выглядело ухоженным и каким-то почти радостным, там прогуливались несколько разновозрастных пар и даже выгуливали детей – в относительно легком и прагматичном отношении американских жителей к смерти, будь они WASP, или итальянцы, или мало ли кто еще,– мне тоже видится некое предельное знание о себе, полное достоинства жизнеприятие. Да, вот есть еще и это. Нечего чересчур уважать смерть, делать тайну, прятать глаза. Можно спокойнее, проще и почти веселее.

– На таком кладбище я хотел бы лежать!– разглагольствовал я, озирая дубы и играющих детей.– Среди мафиози, да, пускай среди мафиози! Даже интереснее! В раю климат, в аду общество!

На обратном пути в гостиницу мы зашли в симпатичный итальянский ресторанчик, взяли по тарелке пасты с разной морской снедью и принялись обсуждать достоинства молодой, волоокой и очень грудастой официантки.

– Я бы такую мог,– авторитетно сказал Андрей, показывая, как бы он взял итальянку за грудь.

– Да любой мог бы такую. Только как ее склеишь? Наверняка есть мафиозный дружок.

– Какой дружок, ей лет шестнадцать…

– Значит, папаша.

– Фигня. Игорь, давай ее склеим!

Мы обсуждали девушку довольно громко, кидали в ее сторону недвусмысленные взгляды, а Андрей так и просто жестами показал, что он бы не прочь сегодня вечером (тык в часы, семь на пальцах)… Игорь первым поймал исключительно грозный взгляд человека из-за стойки. На нас смотрели так, что ничем хорошим это не пахло.

– Быстро деньги на стол, и сматываемся,– сквозь зубы сказал Игорь с несвойственной ему интонацией.

– Что за черт?

– Быстро!

Мы положили на стол мятые баксы и вышли. За нами вышел усатый мэн, глядевший из-за стойки.

– Сейчас прольется чья-то кровь,– сказал Андрюха.– Ты, помнится, хотел здесь где-то лежать? Осуществляются мечты.

– Что вы говорили о моей племяннице?– на очень плохом английском спросил бармен у Игоря как у старшего.

Неожиданно из Игоревых уст излетели слова на сладчайшем дантовском наречии. Он почти пел, поглаживая бармена по плечу. Тот на глазах смягчался, под конец улыбнулся и хотел было зазвать нас обратно, но мы сказали, что спешим. Он вынес нам сувенирную бутылочку граппы.

– Как ты это сделал, Игорек?

– У меня второй язык в институте был итальянский,– выдохнул Игорь, только сейчас позволив себе задрожать и побледнеть.– Я ему сказал, что сам итальянец, что у меня такая же дочь, что вы мои русские друзья и я вам об этой дочери рассказывал – что у нее грудь не меньше. Пойдемте, что ли, посидим в гостинице, перекинемся в картишки… уф… как бы он нас сейчас!

Надо ли говорить, что спаситель наш Игорь в гостинице уронил свой предпоследний бастион, сел с нами за преф по центу за вист и на третьей же сдаче был нами подсажен на мизере на паровоз из семи взяток.

– …!– сказал он на хорошем русском языке и закурил Андрюхину сигарету.

Так довершилось падение Игоря Кациса.

…В аэропорту глаза его были влажны.

– Вы пишите, ребята, обязательно пишите!– просил он.

Мы и пишем.

Он отвечает нам сдержанными, корректными письмами. Его жена научилась водить машину, старший сын подумывает о Гарварде, а младший делает большие успехи в программировании. Правда, этот младший почти забыл русский. Но Игорь хорошо говорит по-английски.

1995 год

Дмитрий Быков