Текст книги "Хроники ближайшей войны"

Автор книги: Дмитрий Быков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

Двести лет вместо

Александр Солженицын опубликовал второй том своего исследования «Двести лет вместе». Стало ясно, для чего оно затевалось. Сколько могу судить по прессе, копья пока не ломаются: народ либо вдумчиво читает пятисотстраничную книгу, либо пребывает в шоке. И то сказать: адекватная реакция на нее почти невозможна. Начнешь защищать евреев – сразу признаешься в собственном еврействе, да еще и злокозненном, злонамеренном, лживом, передергивающем и проч. А одобрять солженицынскую работу, с ее уж очень явной пристрастностью и очень специфическими выводами,– тоже выходит как-то не того. Для большинства либералов (кроме самых оголтелых) Солженицын остается святыней.

Нашим почвенникам, конечно, давно уже хотелось, чтобы евреев обругал кто-нибудь безусловно авторитетный. Кто-то, чьего авторитета не подорвешь. Не шизофреник Климов, не бездарный Личутин, не эзотерик-евразиец и не сектант-фанатик, а человек с мировой славой и безупречным прошлым. Даже Шафаревич не потянул – гуманитарии не могут оценить всей его математической гениальности. Теперь они вроде как дождались. В защиту русского ксенофобского почвенничества высказался человек, чьего авторитета, как полагают современные славянофилы, уже ничем не подорвать. И вот здесь они ошиблись действительно радикально.

Наше время хорошо одним: многое начинается сызнова, многое приходится делать с нуля, в том числе и репутации. Все деградировало, все сметено могучим ураганом, и можно высказать некоторые крамольные мысли, которые еще вчера вызвали бы громы и молнии на голову неосторожного оратора. Так вот: рискнем сказать, что крупные русские писатели были в большинстве своем людьми неумными, и ничего страшного в этом нет – по крайней мере, это никак не сказывалось на качестве их художественных текстов.

Подчеркиваю: речь идет о прозаиках. Гумилев не зря называл поэтов «самыми умными людьми на земле» и уверял, что любой, даже посредственный поэт будет управлять державой лучше самого изощренного политика. Поэзия – хотя она и «должна быть, прости Господи, глуповата» – в самом деле как-то благотворно влияет на ум: возможно, тут играет роль своеобразная комбинаторика, необходимость из тысячи словесных комбинаций выбрать лаконичнейшую и благозвучнейшую. Самым умным человеком России (что и Николай признавал) был Пушкин; поразителен ум Лермонтова и гениальная интуиция Блока, уже в восемнадцатом году понявшего, что большевизм – явление не столько анархическое, сколько монархическое. Необыкновенно умны были Цветаева и Мандельштам, чьи стиховедческие работы точнее и тоньше всего, что написали в XX веке профессиональные стиховеды. Короче, на умных поэтов нам везло, а вот с умными прозаиками напряги.

Книга Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями» поражает именно глупостью: человек, двадцатитрехлетним юношей написавший «Страшную месть», несет такую откровенную и, главное, смешную чушь о пользе публичного чтения вслух русских поэтов, что публика не зря восприняла его книгу как прямое издевательство, несмешной и оскорбительный розыгрыш. Как только прозаик берется теоретизировать – пиши пропало: Достоевский гениален, когда говорит о психологии, но стоит ему коснуться геополитики, правительства или Стамбула – выноси святых. Толстой – пример наиболее яркий: положим, в «Войне и мире» есть еще здравые мысли, почерпнутые, впрочем, большей частью у Шопенгауэра,– а в «Анне Карениной», слава Богу, и вовсе нет авторских философских отступлений,– но все его земельные теории, его педагогический журнал «Ясная Поляна», статья «Кому у кого учиться: крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят», его Евангелие, из которого выхолощено чудо, а восточные реалии для простоты заменены на отечественные типа сеней и овина… Трудно представить себе что-нибудь более скучное, плоское и безблагодатное, чем теоретические и теологические работы Толстого. Статья же его «О Шекспире и о драме», равно как и трактат «Что такое искусство», поражают такой дремучей, непроходимой глупостью, что поневоле уверишься: великий писатель велик во всем. Неадекватность его больше обыкновенной человеческой неадекватности, в ней есть какой-то титанизм, временами смехотворный, но и внушающий уважение. Этот великий знаток человеческой и конской психологии делался титанически глуп, стоило ему заговорить о политике, судах, земельной реформе, церкви или непротивлении злу насилием. Вот почему толстовское учение и подхватывалось в основном дураками, и сам Толстой ненавидел и высмеивал толстовцев – очень часто в лицо. «Вы создали общество трезвости? Да зачем же собираться, чтобы не пить? У нас как соберутся, так сейчас выпьют»…

Некоторым исключением выглядит Чехов, который о мировых вопросах старался не рассуждать и откровенно скучал, когда при нем заговаривали на трансцендентные темы. Но некоторые обмолвки в письмах и свидетельства современников заставляют предположить, что и он в своих прогнозах (и в оценках людей) бывал близорук, как и в жизни, и при этом как-то особенно, от рождения, глух к метафизике. Вот почему и самые симпатичные его персонажи ущербны, плосковаты: нет второго дна, есть удручающая одномерность и пошлость, которую и автор прекрасно чувствует – только взамен ничего не может предложить, кроме помпезной и скучной демагогии насчет прекрасного будущего, в котором все будут трудиться, трудиться, а вечерами читать… Не стану напоминать, какую чушь периодически нес Набоков, как субъективны и завистливы его литературные оценки и насколько сомнительны политические – особенно замечание 1943 года о тождестве Гитлера и Сталина; а чего стоит его мысль о том, что переводить стихи можно только прозой, и многолетняя, полная оскорблений и напыщенности полемика со всем светом по этому поводу?!

Это не значит, что в России не было умных прозаиков. Были – но они не претендовали быть великими. В набор непременных качеств великого писателя у нас всегда входит великая глупость. Кто претендует быть только выдающимся – тот еще может спастись, как Трифонов, Маканин или Искандер, у которых вроде бы все данные для попадания в классики. Не хотят: понимают, чем дело пахнет. Кто хочет истинного величия – тот непременно обязан нести чушь, и чем чаще, тем лучше. (Может быть, и я не исключение, и все сказанное выше только подтверждает мою мысль.) Как послушаешь иной раз Олега Павлова, так и уверишься: великий. Может, прав тот же Искандер, говоря, что люди великой святости – почти всегда люди поврежденного ума. Более того: великий писатель, как мы уже показали, может быть и метафизически глух. Во всяком случае, человек слышащий никогда не напишет в книге вроде «Теленка»: «Как же верно и сильно Ты ведешь меня, Господи!» Да и книги вроде «Теленка», боюсь, не напишет.

Метафизическая глухота, вообще говоря, не есть порок. Не понимал же Толстой очевидных вещей, которые с такой наивной страстью пытался втолковать ему Иоанн Кронштадтский. У Солженицына с религией тоже крайне своеобразные отношения. Он в самом начале своей книги заявил, что рассматривает русско-еврейский вопрос вне его метафизической составляющей,– а тогда, извините, какой смысл? Это все равно как Ахматова говорила Чуковской, что она в Розанове все любит, кроме полового и еврейского вопроса; что же в нем тогда остается? Люблю арбуз, но без семечек, кожуры и сока… Русско-еврейская коллизия и в самом деле позволяет, по-розановски говоря, увидеть бездны – но не со статистической же точки зрения на нее смотреть! Впрочем, книга Солженицына есть безусловно событие позитивное и важное: этот автор обладает замечательным чутьем на самое главное. Главным вопросом тридцатых годов был вопрос об оправдании революции – и Солженицын начал роман «Люби революцию!». Наиболее полным выражением советской власти был ГУЛАГ – и Солженицын написал «Архипелаг». Сегодня написать «Двести лет вместе» – значит очень точно чувствовать главный вопрос времени; но книга-то получилась не о еврейском вопросе, а о русском. Этой очевидной вещи сам Солженицын не увидел, и это вполне в его духе, при всем к нему уважении. Человек, написавший «Письмо вождям Советского Союза», с его страшным преувеличением китайской опасности, и горы публицистики, в которой содержалась тьма несбывшихся прогнозов и неверных оценок,– и не может претендовать на подлинный исторический охват. Он поставил вопрос – и спасибо ему; а уж какой вопрос поставил – в этом мы должны разобраться. Первый том был, конечно, подступом: там доказывалось, что никто евреям особенно не мешал жить себе в России и чувствовать себя прилично. Погромов было не так чтобы уж очень много, а возможностей работать на земле предоставлялось сколько угодно. Но вот – не хотели они на землю, не чувствовали к тому таланта; во второй книге евреям опять ставится в вину тот факт, что они ну никак не желали пахать в Биробиджане и в случае чего его защищать. Отчего-то палестинскую землю они могут почувствовать своей, а русскую – не желают; наверное, хотят, шельмецы, в теплый климат. Правда, в Израиле слишком даже жарко и пустыня кругом… Наверное, это специфическая нелюбовь евреев к России: любую почву пахать они готовы, но вот эту – нет. Зато возглавить революцию, или оседлать перестройку, или занять командные высоты в русской культуре – это для них милое дело; и даже попавши в лагеря (иногда, случается, попадают туда и евреи) – они тут же устраиваются на лучшие места, «придурками» (!), и все потому, что свои своих тащат! Где один еврей устроился – тут же десятеро рядом. Подкормка идет с воли, денежки – ну и подкупают (начальники лагерей ведь тоже в основном евреи). А чтобы русский русскому помог – ни-ни! и денежек с воли не пришлют! Главное же – если и найдется честный еврей, который захочет не в санчасти где-нибудь греться, а на общих работах мучиться,– так его ж с обеих сторон и просмеют. И евреи не поймут, и русские не оценят. Потому – если ты еврей, то должен быть в месте теплом и хлебном, иначе не за что будет и ненавидеть тебя.

При этом в замечательной по-своему главе «Оборот обвинений на Россию» содержится вполне здравый вывод: что ж евреи, особенно диссидентская молодежь, так ругают собственную страну? Ведь – свои ж деды ее построили! Ведь – за то и квартиры дадены в сталинских высотках, где теперь по кухням собираются поругать Родину! Говорят про погромы, про пьянство, Белинков вон вообще утверждает, что на дне каждой русской души прячется погромщик,– а сам и в доходягах не был! (Тут, положим, неточность: Белинков в доходягах был, на этот счет есть много свидетельств, он и после освобождения был форменный доходяга, ходить не мог и умер в сорок девять лет,– но назвать его человеком приятным, конечно, трудно.) А – сами ж все и сделали, своими ж руками: «У Фили пили, да Филю ж и побили!» – прелестная солженицынская манера вкрапливать в текст веселую и беззлобную пословицу. Ругали советское искусство, насквозь лживое, а – кто ж его и сделал, как не Эрмлер с Роммом? Или, может, «Обыкновенный фашизм» и «Ленин в 1918 году» не одними руками сделаны? Или, добавлю уже от себя, заслуженный диссидент Ким не писал абсолютно точной песни «Про поэта Шуцмана и издателя Боцмана»? «Ну какая же мерзость – поэзия Шуцмана! Есть обычная пошлость, но это кощунственно! Я бы вешал таких за яйцо!» Ведь еврейскими руками созидалось тут все – и отвратительная власть, которая всех закрепостила, и отвратительное диссидентство галичевского толка, которое все разрушило.

К слову сказать, в своей оценке Галича (единственного поэта, который у Солженицына удостоился персоналии в духе «Литературной коллекции») Солженицын вполне прав. Говорю тут уже всерьез, своим голосом (предыдущий абзац, как вы понимаете, все-таки слегка стилизован,– но если автор не хочет договаривать до конца, приходится нам). Конечно, это ужасные слова – «А бойтесь единственно только того, кто скажет «Я знаю, как надо!» Ужасная смесь пионерского вольнолюбия и незрелого агностицизма. Надо знать, как надо, иначе и жить незачем. Иное дело, что и у Галича Солженицын прежде всего выделяет сочинения, оскорбительные для русского народа,– и гениальную, вполне русофильскую песню «Фантазия на русские темы для балалайки с оркестром» интерпретирует как русофобскую, даром что написана она как раз о раскулаченном и сосланном русском, на любимую солженицынскую тему. Глухота непростительная для литератора, начинавшего вдобавок в оны времена со стихов. Между тем оскорбительно для русских здесь только одно – что эту песню про двух русских, партейного и беспартейного, написал еврей Галич; русского – не нашлось.

Скромная сноска. Солженицын, конечно, поднял огромный фактический материал и снабдил свой текст страшным количеством сносок – но и сноски подобрал довольно специфические. Например, я нежно отношусь к Наталье Рубинштейн, но и ей случается написать глупость – как вот насчет того, что Галич сподвигал людей на отъезд и что это путь правильный. Солженицын радостно за эту цитату ухватился. Галич совершенно не на то сподвигал людей, и вообще более русского явления, чем этот неприятный, барственный еврей, в прошлом советский драматург, впоследствии превосходный поэт,– в русской поэзии не было: куда там Евтушенке? Разве что полугрузин-полуармянин Окуджава…

Короче, из всего сказанного напрашивается только один вывод, которого Солженицын как раз и не сделал. Даже и не знаю, почему,– точней, знаю, но не скажу. Евреям пришлось стать в России и публицистами, и мыслителями, и революционерами, и контрреволюционерами, и комиссарами, и диссидентами, и патриотами, и создателями официальной культуры, и ее ниспровергателями,– потому что этого в силу каких-то причин не сделали русские. В силу этих же причин русские отчего-то не проявляют той самой национальной солидарности (не только этнической, кстати,– поскольку евреи ведь вообще не этническое понятие), которая так раздражает Солженицына в евреях…

«Кто знает великолепную еврейскую взаимовыручку, тот поймет, что не мог вольный начальник-еврей равнодушно смотреть, как у него в лагере барахтаются в голоде и умирают евреи-зеки – и не помочь. Но невероятно представить такого вольного русского, который взялся бы спасать и выдвигать на льготные места русских зеков за одну лишь их нацию – хотя нас в одну коллективизацию 15 миллионов погибло; много нас, со всеми не оберешься, да даже и в голову не придет» (с.333).

И еще откровеннее, хоть и чужими вроде как устами:

«Правильно делаешь, Хаим! Своих поддерживаешь! А мы, русские, как волки друг другу».

Это хоть и цитата из Воронеля… но ведь и у Тэффи таких цитат хватает:

«Трагические годы русской революции дали бы нам сотни славных имен, если бы мы их хотели узнать и запомнить. Мы, русские, этого не умеем».

Или:

«Уж если вы увидите в газете «русский профиль», так я этот профиль не поздравляю. Он либо выруган, либо осмеян, либо уличен и выведен на чистую воду».

Пожалуйста, фельетон «Свои и чужие» из сборника «Рысь». Очень рекомендую.

Серьезный исследователь задал бы в этой ситуации вопрос: отчего русские с такой легкостью перепоручили все свои главные функции этим неприятным евреям?! Ведь действительно неприятным: я всем сердцем ненавижу эти подмигивающие и подхихикивающие диссидентские компании еврейской молодежи, где ругают и презирают все русское, а сало русское едят. Раньше были варяги, тоже неприятные… Объяснений напрашивается два: либо русские хотят, чтобы кто-нибудь всегда был виноват,– и поэтому сами ничего делать не удосуживаются, а валят все в итоге на евреев. И царизм погубили евреи, и революцию – евреи же, и Советский Союз – они же. Либо – и это случай более сложный – русский народ вообще не заинтересован ни в какой сознательной исторической деятельности, потому что у него другая программа, а именно – азартное, садомазохистское самоистребление под любым предлогом, о чем и заходила речь в предыдущих «философических письмах». Тогда остается признать лишь, что евреи губительны не для всех народов, а исключительно для тех, которые не желают делать свою историю самостоятельно. Ну подумайте вы сами: революция, давно назревшая, да все не получавшаяся,– мы. Контрреволюция, то есть большой террор,– обратно мы. Атомная бомба, водородная бомба, НТР, авторская песня, кинематограф и даже патриотическая лирика – все мы. Кто двигает вперед русский стих и модернизирует прозу? Да обратно же мы; сколько можно! Пастернак, Мандельштам, Бродский, Аксенов, демонстрация в защиту Праги в 1968 году, что и сам Солженицын не преминул отметить… Богораз, Даниэль… Да что ж это такое! Почему Ельцина и Путина поддерживал еврей Березовский, а обличал еврей Шендерович?! Вам что, безразлична судьба вашего президента – если даже активнейший и мудрейший из русских, Александр Солженицын, только и нашел поговорить с Путиным, что о судьбе русских лесов?

Каждая нация осуществляет свою тайную программу – и только русские боятся заглянуть в себя, глядят, но что-то ничего не видят; этот кисель, где бурлят, бродят и сталкиваются какие-то неоформленные сущности, очень интересен сам по себе, но историей в чаадаевском смысле, историей сознательной и созидательной – этого никак не назовешь. Разумеется, я мог бы много интересного понаписать о еврейской «двойной морали» – о космополитизме «на экспорт» и национализме для своих; и о «демократии» на экспорт при полном тоталитаризме для своих… Что есть, то есть. Такова заложенная в евреев программа, часто ими не сознаваемая, но тут уж надо уходить в метафизические дебри. Это и без меня есть кому сделать, хотя если кто заинтересуется – готов и я, в меру скромных способностей. Но здесь позвольте мне ограничиться рассмотрением единственного вопроса – или, если хотите, констатацией единственного факта: евреи сыграли такую, а не иную роль в русской истории потому, что в силу особенностей местного коренного населения им пришлось стать русскими. Русские по каким-то своим тайным причинам от этого воздержались. Возможно, их подвиг еще впереди. Пока же русские – никакая не нация, ибо нация есть не этническое, а философское понятие, совокупность надличных ценностей, которые и для самих русских сомнительны (евреи как раз очень их любят). Двести лет – а если верить Канделю с его «Книгой времен и событий», то и гораздо больше – евреи делают российскую историю не вместе с русскими, а вместо них. И статью это, если честно, должен бы написать кто-нибудь русский.

Но – не нашлось.

P.S. Автор приносит свои извинения всем, чьи национальные чувства он задел. Он надеется, что его не обвинят в разжигании национальной розни. Он прекрасно понимает, что всем вокруг плевать на его национальные чувства, которые оскорбляют все вокруг, во все тяжкие и кто во что горазд. Он еще раз приносит свои извинения всем, чьи национальные чувства он оскорбил. И еще раз приносит. Чума на оба ваши чума.

2003 год

Дмитрий Быков

Подражание Горчеву

Быть русским Государственником очень трудно.

Как только кому-нибудь в частном разговоре, стесняясь, краснея и пряча глаза, признаешься в этом, как в самом постыдном,– тут же собеседник переводит твое робкое признание на правильный и окончательный Русский Язык и уточняет:

– Значит, вы хотите, чтобы убивали чеченских детей?

И тут же, не умея или не желая скрыть выражения счастья на румяном лице, оборачивается к остальным гостям, которые заняты едой или беседой:

– Господа, посмотрите-ка, кто среди нас затесался! Он хочет, чтобы убивали чеченских детей!

И тут же, с выражением нескрываемого уже язвительного торжества, обращается к вам, не требуя ответа:

– Ну и как же вы, батенька, предпочитаете их убивать? По одному или целыми классами? С разрыванием на части или как-нибудь поэстетичнее? Расскажите нам, мы все внимательно слушаем!

После этого на радио, спрошенный кем-нибудь о тебе, такой гость небрежно произносит:

– А, этот детоубийца… Как, вы не знали? Он любит смотреть, как умирают дети. Совершенно как его любимец Маяковский, тоже большой государственник.

После этого дюжина знакомых на улице брезгливо спрашивает тебя, уже не подавая руки (интеллигенция считает свою руку каким-то особым видом Милостыни, своего рода небесной Манной):

– Скажите… это правда – то, что я слышал? Скажите мне это сейчас, немедленно, честно! Потому что если это правда – нельзя жить с вами на одной земле, нельзя дышать одним воздухом, нельзя обонять одни с вами цветы! Скажите, скажите немедленно, вам станет легче! И тут же уничтожьте все мои письма, которых я вам никогда не писал, но все равно; порвите мою фотографию, выбросьте медальон, забудьте обо мне думать, не смейте больше просить у меня в долг подсолнечного масла, а те пять рублей верните, предварительно продезинфицировав. Или нет, нет, оставьте их себе, они вам пригодятся, когда, выгнанный из всех приличных мест, вы станете питаться подаянием!

А никаких пяти рублей сроду не давал, наоборот, неделю назад попросил пятьсот и, получив, ушел с гордым видом сделавшего одолжение.

Некоторые люди в таких ситуациях не выдерживают и, глядя прямо в лицо либерально мыслящему собеседнику, отчетливо произносят:

– Да, я хочу, чтобы убивали детей.

А это уже самоубийство. Потому что у знакомого в кармане диктофон, и после этого он уж точно побежит по всем радиостанциям и некоторым телеэфирам, везде давая прослушать вашу запись и задавая сакраментальный вопрос:

– А куда, собственно, смотрят власти? У нас, мне кажется, детоубийство еще не поощряется?! Впрочем, по нынешним временам ни за что не поручусь. Но кажется, пока не поощрялось. Так почему же детоубийцы свободно разгуливают по улицам наших городов?

И если вы где-нибудь осмелитесь возразить ему публично, спрашивая, располагает ли он какими-либо фактами вашей скрытой маньяческой биографии,– он кричит особенно громко:

– Последний донос известного детоубийцы N, намекнувшего властям, что я неблагонадежен…

Еще такие люди очень любят говорить:

– В нашу сторону сейчас стреляют.

Разумеется, в их сторону стреляют. Раньше они думали, что уже окончательно всех победили и будут теперь есть только Черную Икру, но оказалось, что, победив тут все и всех, они каким-то образом победили и Черную Икру. Теперь осталась только Красная, а это почти смертельно. Теперь уже нельзя так просто взять под свой контроль большую Газету и, публикуя в ней раз в месяц эсце о своих кулинарных пристрастиях, получать Настоящие Деньги. Это произошло не вследствие идейной борьбы, а вследствие того, что Настоящие Деньги почти все кончились. Они остались теперь только у тех, кто сидит на Трубе, но те, кто сидит на Трубе, уже не хотят больше позиционировать себя как Культурные Люди. Они уже поняли, что их культурность или бескультурность никого не колеблет. Они не нуждаются уже в услугах имиджмейкеров, которые объяснили бы им, как правильно есть Черную Икру, а сами получили бы за это полтора бутерброда. Они сами теперь будут есть свои бутерброды, и эсце про кулинарные пристрастия или письменные принадлежности теперь тоже больше никому не нужны. Позитив как-то исчерпался. Остается пиарить негатив, то есть бороться с предполагаемыми фашистами и детоубийцами.

Трудно быть русским государственником, фашистом и детоубийцей. Фашистский русский государственник отвечает за все, что тут наделало фашистское русское государство. А делало оно всегда примерно одно и то же, в силу своей специфики. До того как появился аргумент про чеченских детей, русский государственник всегда отвечал за Архипелаг Гулаг. Тогда в ответ на стыдное признание он слышал:

– А, так значит, вы за Архипелаг Гулаг? За миллионы невинно убиенных, среди которых были наши отцы, матери, жены, дети и внуки?! У моей бабушки двоюродная сестра сгинула на Колыме. Значит, вы хотите смерти моей бабушки?! Господа, сюда! Он бабушку, бабушку хочет убить…

И тут же бегут с транспарантом «Зачем ты убил бабушку?!», похищенным еще со съемок фильма «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен». Интеллигенция уже тогда поняла, что это транспарант очень полезный и может неоднократно пригодиться.

Государственник отвечает за все, потому что провозглашает принцип ответственности как таковой. В его понимании государственничество (если, конечно, он настоящий государственник) – прежде всего ответственность за страну, от которой он себя не отделяет. Немудрено, что либерал российского образца отпихивается от этой страны двумя руками, ужасно при этом возбуждаясь. Она ему даром не нужна, эта страна. Он не желает от нее зависеть. Он не намерен отвечать за ее историю, и лучше, чтобы ее вместе с историей вообще не было. Он отбояривается от страны, как от сломанного утюга, который ему пытается всучить на ВДНХ продавец, представляющийся сотрудником таинственного синдиката ТВ-6. В любом магазине такой утюг в исправном состоянии стоит вдвое дешевле, а тут ему навязывают испорченный и кричат:

– Вам страшно повезло! Ваша Родина лучшая в мире!

На ВДНХ так кричат с тридцатых годов, и уже тогда многие не верили.

На эту Родину без слез не взглянешь, а когда просят предъявить родословную – всегда оказывается, что когда она переставала быть такой вшивой, и глаза у нее меньше слезились, и лапы начинали ступать ровно,– покупалось это ценой одного и того же мероприятия: она начинала жрать свое потомство и за этот счет некоторое время выглядела благопристойно. Как только потомство бунтовало, разбегалось или отказывалось безропотно пожираться, у Родины тотчас наступало несварение желудка, потому что вегетарианскую пищу она не переносит. Взглянет порядочный человек на прошлое этой Родины, у которой периоды вшивости чередовались с пароксизмами чадофагии, да и скажет с брезгливостью:

– Пожалуйста, уберите.

Либерал российского разлива никогда не отвечает ни за что, потому что все здесь происходит помимо его воли, не так, как он хотел. Он хотел всем любви, добра и счастья, и чтобы он и его друзья рулили тут Всеми Процессами, никого больше не подпуская к рулю, но действуя при этом строго демократическими методами: Пиаром, Подкупом и Шантажом. К сожалению, выяснилось, что когда его друзья с помощью Пиара, Подкупа и Шантажа начинают тут рулить Всем,– Все вдруг куда-то девается, и с любовью, добром и счастьем получается определенный Напряг. Либерал за это не отвечает, потому что хотел Добра. Некоторое количество Добра он даже успел рассовать по карманам, а государственника презирает теперь с утроенной силой.

– Если уж продаваться,– цедит он сквозь зубы,– так хоть задорого.

Российский либерал способен уважать только того, кто продался задорого. Того, кто продался задешево, он презирает, а того, кто позорится бесплатно,– ненавидит. Потому что на дне души у российского либерала есть Совесть, и иногда она его кусает. Тогда российский либерал становится совсем как бешеный и плюется в оппонента до тех пор, пока Совесть не умолкает от обезвоживания.

Русский государственник всегда хочет крови, расстрелов, смертей, катастроф и репрессий. Любой государственник, осмеливающийся намекнуть о Надличных Ценностях, обязательно слышит в ответ:

– Видели мы уже эти надличные ценности! Чистота расы, лицевой угол, Германия превыше всего…

Если он вдруг полушепотом, корчась от смущения, выговорит, что любит Родину, ему немедленно скажут:

– Публично заниматься любовью – это эксгибиционизм!

И с тех пор каждое упоминание о государственнике будут встречать презрительным:

– А, этот трясун…

Впрочем, тут реакции могут быть разнообразны. Иногда в ответ на страшное признание можно услышать:

– Гитлер тоже любил Родину!

И действительно, что тут возразишь? Можно вспомнить об ужасной участи Вагнера, которого Гитлер тоже любил и который уж как-нибудь был побесспорнее Родины. Уж как-нибудь не столько людей перебил, да и с эстетикой у него было получше. Но Гитлер любил Вагнера – и если вы любите Вагнера, вы тоже Гитлер. Чтобы не быть Гитлером, вы должны любить мюзикл «Чикаго», потому что его Гитлер полюбить не успел.

Трудно, трудно быть русским государственником. Иногда на его робкое замечание, что ведь терпение народа однажды может и лопнуть,– он слышит истерический отклик:

– А не хочешь ли в табло, милый?! У меня, между прочим, двое детей!

Почему-то наличие детей является особенно мощным аргументом против русского государственника. Хотя, казалось бы, элементарная забота о будущем детей должна бы продиктовать простую мысль о том, что терпение так называемого населения действительно не бесконечно, а процесс ускорения развала ставит будущее этих самых детей под серьезное сомнение. Но ведь государственник предлагает съесть детей немедленно, он просто не может предлагать ничего другого – такое у него государство. Поэтому давайте его лучше действительно как следует побьем, дружно, либерально, всей стаей, по лучшим законам дворовой шпаны,– а когда он, побитый, завизжит в ответ «Будьте вы прокляты!», запишем этот крик на диктофон, отнесем на радио и со скорбным поджатием губ прослушаем в прямом эфире, добавив со значением:

– Вот чего он желает населению своей страны! Интересно, куда смотрит так называемая власть, которая умеет только убивать чеченских детей, а человеконенавистничество у себя под носом считает нормой жизни?!

И когда государственника действительно сажают, инкриминируя ему желание взорвать весь Казахстан с помощью пяти граммов тротила, найденных у него в кармане просто потому, что у спецслужб закончилась анаша, которую подложить туда было бы гораздо проще, но вот разворовали, сволочи, кругом бардак,– очень многие либерально мыслящие Граждане говорят все с тем же скорбным поджатием губ:

– Совершенно справедливо!

Арестовывать государственника за слова – милое дело, потому что всякое его слово, даже сказанное на ухо, есть Призыв К Насилию, он никаких других слов не знает. И в некотором смысле это чистая правда, потому что активное отношение к миру и неприятие некоторых Вещей в нем – это безусловный Призыв К Насилию и отрицание того либерального постулата, что Все Действительное Разумно и что Так и Надо.

Государственников надо убивать. Убивать Либералов никому не надо, потому что Либералы не мешают никому, в том числе и Государственникам. Поэтому Государственникам обычно удается терпеть Либералов в своем присутствии, и даже без особенного напряжения. Но вот Государственники мешают Либералам, потому что своим поведением ставят их либеральное право существовать под некоторый вопрос. Если Государственники хоть в чем-то правы, получается, что Либералы все врут.

Поэтому Государственники Либералов терпят и смотрят на них виновато, а Либералы Государственников хотят Уничтожить и правильно Делают.