Текст книги "Бастион"

Автор книги: Дмитрий Леонтьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Человек в кожанке отдал кому-то в коридоре распоряжение.

– Где вас черти носили? – хмуро спросил его Кленов. – Я ждал вас куда раньше.

– Были проблемы, – сухо ответил “кожаный”. – Пришлось прорываться с боем… Где?

Кленов молча кивнул на священника.

– Комиссар Гоцман, – небрежно бросил руку к козырьку фуражки “кожаный”. – Прошу следовать за мной.

– Зачем? – удивился священник.

– Там все объяснят… Это кто? – кивнул “кожаный” на лейтенанта.

– Это… так… не имеет отношения к делу, – нехотя выдавил Кленов.

– Вошел в купе вместе с попом?

– Вошел одновременно весь вагон. Это просто…

– Вы знаете приказ, товарищ Кленов, – решительно отрезал Гоцман. – Молодой человек, вам тоже придется пройти с нами.

Священника и лейтенанта вывели из поезда. Гоцман махнул рукой куда-то вдаль, паровоз засвистел и начал медленно набирать ход.

– Но как же? – слабо запротестовал священник. – А мы…

– Неважно, – холодно ответил комиссар. – Вам в другую сторону. Петренко, Плясунов – за мной, остальным ждать на месте.

Иерея и лейтенанта под охраной двух красноармейцев повели в лес. Комиссар и Кленов с белобрысым Моней следовали за ними.

– В поезде он ее спрятать не мог? – спросил комиссар.

– Нет, я постоянно был рядом, – отверг Кленов.

– В его сумке?

– По размерам подходит… Проверьте.

– Вообще все это – бред какой-то. Я понимаю, когда надо все эти вместилища религиозной заразы взорвать, или, как приказывает товарищ Ленин, расстрелять как можно больше священников, но зачем гоняться за каждой… Кхм-м… Нехорошие мысли, знаете ли, начинают посещать. Я недавно собственноручно расстрелял парочку бойцов за излишнее умствование. Будете смеяться, но мне просто нечего им было ответить. Других дел, что ли, мало?

– Наверху – виднее, – холодно отозвался Кленов. – Далеко еще?

– Можно и здесь. Все равно. Стой! – приказал он красноармейцам.

Подошел к священнику, вырвал сумку, высыпал ее содержимое на траву, брезгливо поворошил нехитрые пожитки носком грязного сапога.

– Где она? – спросил иерея.

Священник молчал.

– Как знаешь, – пожал плечами комиссар. – Петренко!..

– Подожди, – вмешался Кленов. – Дай я… Послушайте, батюшка. Это не шутки. Мы все равно заставим вас говорить. Просто не хотелось бы получать ответы, так сказать, иными способами. Где она?

– Не знаю, – сказал священник. – Если б знал – не сказал. А так честно говорю: не знаю.

– Вы везли ее.

– Да. Потом заметил, что за мной следят, и отдал надежному человеку. Сейчас она так далеко, что вам не достать ее при всем желании. Но где именно она – не знаю. Я предполагал подобный исход, поэтому просил даже мне не говорить, каким маршрутом ее повезут.

– Стоило ли?

– Стоило, – твердо ответил священник. – Стоило… Вам не понять. Нет, не обижайтесь, но вам действительно, просто не понять – что это такое…

– Вы знали кто я?

– Догадывался. Я постоянно видел вас рядом.

– И все равно поехали? Даже понимая, что лезете в петлю?

– Простите, но на подобное я не способен по определению. Надо было отвлечь ваше внимание. Она слишком драгоценна…

– Ценнее чем ваша жизнь?

Священник улыбнулся и промолчал. Кленов вздохнул, устало покачал головой и сказал комиссару:

– Он не врет. Икона уже далеко.

– Что же вы раньше…

– Где?! Посреди всей этой белой сволочи?! Все, надо уходить!

Комиссар криво усмехнулся и, вдруг, быстро выдернув наган из кобуры, одну за другой всадил в священника три пули.

– Терпеть не могу эту публику, – пояснил он недовольно поморщившемуся Кленову.

– А с этим что? – спросил Петренко, указывая на лейтенанта.

– Туда же: в расход.

– Этот-то тебе зачем?! – не выдержал Кленов.

– Контра.

– Он к невесте едет. Отпусти ты его… потом… как-нибудь…

– Товарищ Кленов, – сухо сказал комиссар. – Я до этого слышал о вас лишь положительные отзывы. А теперь даже не знаю, что думать. Товарищ Ленин объявил врагам революции красный террор, и я с ним полностью солидарен. Если будем колебаться – своей рукой убьем революцию. Вот такое мое твердое убеждение.

Кленов покачал головой, но, не находя слов, просто отошел в сторону.

– Петренко, кончай гниду и…

Комиссар запнулся на полуслове. Быстро, как пулеметная очередь, прозвучали один за другим четыре выстрела. Белобрысый Моня успел как-то не по человечески взреветь, бросаясь, головой вперед, на выступившего из-за деревьев Тверского, но револьверы в руках ротмистра вновь ожили, всаживая в бегущего на него человека, пулю за пулей. С окаменевшим лицом ротмистр обошел лежащих, двумя выстрелами добил подающих признаки жизни и, наконец, обернулся к присевшему от бессилия на землю лейтенанту:

– Жив?

– Жив, – слабым голосом ответил тот.

– Священника жалко. Не успел я, – вздохнул Тверской. – Идти сможешь?

– Постараюсь.

– Тогда старайся быстрей. Сейчас они думают, что это их комиссары по вам палят, но вскоре пошлют кого-нибудь, и тогда…

Он быстро и профессионально обыскал убитых, забрал документы, бумаги, снял с комиссара кожаную куртку, не брезгуя, надел прямо поверх кителя.

– Вот теперь я настоящий Моисей Кленов. А тебе, лейтенант, не обессудь, но придется побыть Моней… Хотя какой из тебя, к чертовой бабушке “Моня” – на лбу кадетский корпус отпечатан… Но, Бог милостив, глядишь и обойдется… Пошли.

Он помог лейтенанту встать на ноги и потащил его куда-то вбок, там, где в овраге журчал ручей. Игнатьев не помнил, сколько прошло времени, прежде чем ротмистр остановился, прислушался и облегченно вздохнул:

– Кажется, оторвались. Далеко они не пойдут – побоятся. Места здесь такие… разный народ ходит. Эх, просчитался я, лейтенант, просчитался! Я же их три дня вел. Все момент выбирал, что бы потолковать…

– Вы имеете в виду…

– Кленова, разумеется, – вздохнул ротмистр. – Доверенное лицо банкирского дома Ротшильдов. Я специально дразнил его, надеясь на то, что захотят они мои бумаги получить, а я… Не знал я, что они за священником охотятся. Они полагали, что тот какую-то чудотворную икону везет…

– Им – то зачем иконы?

– Слабоват ты, брат, в идеологии. Бывает такое, что огромная империя не может одолеть маленькую страну, потому что населена та людьми верующими, крепкими духом. А бывает и наоборот, что огромная империя разваливается оттого, что веру пытаются заменить какой-нибудь идеологией, к душе отношения не имеющий, а ставку лишь на материальные блага делающую. А это – не великая сила… Вот они Россию первым делом знамен и лишают. Люди без памяти – белый лист, пиши на нем что хочешь. Рабы, без памяти, без опыта, без силы, без идеи… Хотел я этого Кленова выкрасть, кое о чем потолковать, но понял, что ты для меня важнее…

– Я?! Я-то вам зачем?

– Есть одна идея… Безумная, но именно потому может и сработать… Я действительно хороший аналитик, лейтенант. Я вижу, что старая Россия уничтожается безвозвратно, а новую строить некому. Сейчас начнется борьба за власть. И я хочу подкорректировать этот момент. Не противоборствовать, как белая гвардия, а повернуть ситуацию, так сказать, изнутри. Не понимаешь? В каждом коллективе, в каждой партии, в каждой группе, всегда найдутся два – три лидера, которые видят ситуацию по своему. Есть лидер и претендент на роль лидера, обиженные, не согласные, сомневающиеся. И чем дольше идет процесс деятельности этой группы, тем больше таких людей выделяются в оппозицию. Со всеми этими Ульяновыми, Троцкими, Урицкими и Свердловыми, общаться бесполезно. И тут появляешься ты, напоминающий мне о Джугашвили. Я краем уха уже слышал об этом “грузинском экспроприаторе”. Он, кажется, учился в семинарии, писал стихи, и, по отчетам агентуры, он обладает неплохими административными способностями. А нам и нужен человек, способный расставить нужных людей на нужные места так, что бы результат превзошел по эффективности еврейские “точечные удары”… Если убедить его, что истинные причины его “старших товарищей” расходятся с их лозунгами, может и получиться… Давай попробуем, лейтенант, а? Ведь это же шанс… Большой шанс! Ты даже не представляешь, сколько в истории зависит подчас от одного – единственного человека. Одна – единственная личность может кардинально изменить весь ход истории!..

– Дмитрий Сергеевич, – виновато посмотрел на него Игнатьев. – Простите, но я… Я очень долго шел домой. Вы даже не представляете, через что мне пришлось пройти…

– Представляю! – с жаром воскликнул Тверской. – Очень хорошо представляю, голубчик! Именно потому так откровенен с тобой, доверяя самую ценную, самую сокровенную идею. В тебе есть редкостный стержень. Все твоя молодость, романтика, мягкость – все это внешнее, а внутри – стальной стержень. Такие как ты – редкость, в этом уж мне поверь, я повидал людей. Потому-то к тебе так необычно относятся и красные и белые. Потому-то именно у тебя и есть шанс уговорить господина Джугашвили, убедить его. А уж учитывая ваши личные отношения, и мои документы…

– Простите, Дмитрий Сергеевич, – повторил лейтенант, – но я очень долго шел домой… То, что вы называете “стержнем” – всего лишь мое чувство к той, далекой и желанной. Отнять его – и я буду обычным петербургским интеллигентом, не способным самостоятельно завязать шнурки. А вы предлагаете именно это… Она ждет меня, ротмистр… Простите…

– Понимаю, – вздохнул Тверской. – Хорошо, я доведу тебя до города, а там… Ты мне только адрес свой оставь, хорошо? Я загляну к вам… через некоторое время… Вдруг передумаешь… Договорились? Вот и славно…

… Город изменился неузнаваемо. Грязь, запустение, какие-то серые тени, шныряющие по переулкам, куски рваного кумача, на котором неграмотно, но ярко были намалеваны странные лозунги.. Осенний ветер гнал по мостовым клочки бумаг, шелуху подсолнечников, грязные перья. Пьяные, оборванные женщины с безумными глазами и надрывным, истерическим смехом, расхристанные солдаты с красными бантами на шинелях без погон. И – запах. Раньше так пахло в подвалах, откуда нерадивые дворники не успели убрать сдохшую кошку. А теперь этим запахом был пропитан весь город… И все же для Игнатьева это было самое прекрасное место на земле. Угрюмый извозчик довез его до адреса, недовольно ворча, принял серебряную монетку с профилем царя и, не прекращая ворчать в прокуренные усы, укатил. Игнатьев почувствовал слабость в ногах и прислонился к чугунной ограде реки. Сколько долгих дней и ночей он шел сюда! Сколько страшных часов и минут, казавшихся вечностью! И все же он вернулся. Вернулся, сдержав слово. Вернулся, невзирая на безумие людей и природы. Такой гордости и такого счастья не испытывали, наверное, даже аргонавты, возвратившиеся домой с золотым руном… Игнатьев поднял глаза, и – сердце словно сорвалась в бездонную пропасть! – в окне второго этажа увидел Ее. Лейтенант даже не заметил, как сильно она изменилась за это время, его поразило другое: та, к которой он шел через невозможное, смотрела на него с диким, непередаваемым, животным ужасом. Опомнившись, она вскрикнула, и, закрыв лицо ладонями, отпрянула от окна. Ошеломленный и ничего не понимающий, он бросился в парадную, перепрыгивая через ступеньки, взлетел на второй этаж, забарабанил в дверь, испуганный неведомой опасностью, угрожающей его невесте. Он кричал, бил дверь, даже пытался ее сломать, но сил истощенного организма не хватало. Обессиленный, он опустился на каменные ступени. В подъезде стояла странная тишина. Никто не выглянул на шум, никто не звал полицию. Лишь спустя множество томительных минут внизу тихо скрипнула дверь и робеющий дворник, татарин Йоська заглянул на площадку этажа.

– Це-це-це! – зацокал он, разглядев буяна. – Ай, беда какая! Ваша благородия! Не узнал вас, старый дурак! Вы – мимо быстро бежал, Йоська совсем старый стал, глаза больной… Не сидите здесь! Пойдемте быстрее, ходить надо!

– Татьяна… Павловна, – с трудом произнес Игнатьев. – Что-то случилось… Она там… Надо взломать дверь…

– Надо-надо, – закивал дворник, помогая лейтенанту подняться и увлекая его вниз. – Пойдем – пойдем…

Дворник вытащил его в крохотный дворик – “колодец” и усадил на скамью.

– Не надо вам туда, ваша благородия. Совсем – совсем не надо.

– Почему?

– Все думали – вы умер. Сначала – на Север пропал, потом – бандит зарезал. Здесь другой люди живут. Новые. Власть.

– Татьяна Павловна там, – покачал головой лейтенант. – Я видел…

– Там, там, – закивал старик. – Она теперь с новым хозяином живет…

– Что ты мелешь, старый дурак! – вскричал Игнатьев. – Да я тебя…

– Плохо, когда от старого Йоськи беда узнавать, – вздохнул дворник. – Но больше никто не скажет. Кто сбежал, кого… А она не откроет. Нет. Она даже из дома не выходит. Он к ней сам приходит.

– Она вышла замуж?

– Замуж? Це-це-це… Нет… Время другое. Замуж не выходят. Свадьба – нет. Так живут. Рэвалуция, – с трудом произнес он сложное слово. – Новое все. Жизнь, власть…

– Кто он?

– Товарищ комиссар Краснозаводский, – старательно вывел по слогам Йоська.

– Не знаю такого, – отрешенно сказал Игнатьев.

– Понятное дело – не знаете, – кивнул дворник. – Он сын старого Абрама, что сапожную мастерскую на углу держал. Имя – фамилию ему новая власть другую назначила. Рэволюциенную, – с явным удовольствием повторил он звучное слово.

– Что?!

– Все боялись, все бежали. Молодая хозяйка болела, бежать не могла. А потом власть пришла. Комиссар ее от тюрьма спас. Документы новые дал, с собой жить оставил. Кормит – одевает. Сейчас с едой плохо, а кушать все хотят…

Игнатьев смотрел на него, явно не понимая, о чем говорит старик.

– Ваше благородие, уходить тебе надо, – спохватился дворник. – Я стук услышал, внука за новой властью послал. Они сейчас едут. Прости дурака – не знал, что ты стучишь. Воров много. Грабят, убивают. Страшно. А те, знамо дело, товарищу комиссару доложат. Уходить надо.

– Куда? – безразлично отозвался Игнатьев. – Некуда мне бежать, старик. Я домой шел. Долго шел. А отсюда мне идти некуда.

Гулко топая подкованными сапогами, во двор вбежал патруль красноармейцев.

– Ентот? – спросил рыжий парень в грязной, потертой шинели.

– Нет-нет, – испугался старик. – Ошибся я… Не этот…

– Щас разберемся, – недобро щурюсь, пообещал солдат, но в это время с улицы послышался пронзительный визг тормозов, и минутой спустя, во дворике появился плотный, коротко стриженный человек в черной кожанке.

– Комиссар Краснозаводский, – властно представился он. – Что здесь происходит?

– Мальчишка прибежал, говорит – грабят, – доложил рыжий. – Мы сюда. Думали – блатные или гопники, а тут… вот. Уж больно рожа у него интеллигентная. Кажись, кого-то из бывших помали.

Игнатьев уже узнал комиссара. Он видел его несколько раз, мельком, на улице, но это брезгливо – злобное лицо, с огромным, ярко – багровым родимым пятном на левой щеке забыть было сложно. Вспомнил его и комиссар. В глазах его появился нехороший, лихорадочный блеск.

– Я думал – сдох, – даже как-то радостно сообщил он Игнатьеву. – А ты живучий… Это хорошо. Так-то вернее будет. А то сиди, гадай… Ну-ка, братцы, взяли этого недобитка! И к стеночке его, к стеночке… Я его знаю – опасный элемент. Прибыл в город для связи с буржуазной контрреволюцией. И ко мне он ломился явно с террористическими целями. А потому, по закону военного времени…

Игнатьев не сопротивлялся, когда его тащили к грязной, с осыпающейся штукатуркой стене. Он не смотрел, как заряжали винтовки, как целились. Он вглядывался лишь в далекий кусочек серого, петербургского неба, почти сливающегося со стенами такого же грязно – серого двора. И когда грянули выстрелы, он лишь устало прикрыл глаза…

– Ну, на этот раз, кажется, успел, – услышал он смутно знакомый голос, и не понимая происходящего, провел ладонью по лицу, словно смывая наваждение.

Но стоящий над распластанными телами Тверской не был миражом, не был он похож и на ангела. Злой, осунувшийся, с дымящимися наганами в руках, он с укоризненной усмешкой смотрел на лейтенанта.

– Ну, теперь-то понял, с кем имеешь дело? – Тверской спрятал оружие в карманы куртки и распорядился: – А теперь – быстро уходим. Это тебе не лес, сынок. И не северное безмолвие… Здесь каменные джунгли. А нам еще надо на поезд. Я узнал – Джугашвили сейчас в Москве. И мы…

В тесном колодце двора выстрел показался особо оглушительным. Ротмистр покачнулся, сделал шаг, другой, и грузно осел на землю. С досадой посмотрел на вновь замершего Краснозаводского, последние силы которого ушли на этот роковой выстрел, досадливо покачал головой:

– Обидно-то как, – сипло сказал он. – Опять не успел… Слушай, лейтенант… Ты сможешь, а значит должен… Если их не остановить… Документы в портфеле возьми… Любовь… Ты знаешь, что это такое… Другие тоже должны получить шанс… А эти не дадут… Не нужна им ни любовь, ни твои острова… Они просто этого не понимают…Иди… Иди, говорю! Времени нет… Найди… своего… знакомого… помни, что я тебе говорил… Иди…

Он еще успел из последних сил оттолкнуть склонившегося над ним лейтенанта и, приподнявшись на локте, долгие минуты вслушивался в его удаляющиеся шаги. И только когда они стихли, обессилено вытянулся на земле, и закрыл глаза…

Глава 4

Но дремлет мир в молчанье строгом,

он знает правду, знает сны,

и Смерть и Кровь даны нам Богом

для оттененья Белезны…

Н. Гумилев. Вылезать из постели не хотелось. Вчера утром мы вернулись из Бразилии, разноцветьем которой я разбавил жизнь посреди гранитных кружев Петербурга, и, едва успев переодеться, отправились на литературную тусовку, собравшуюся ради какой-то очередной презентации. Бизнесмены, политики, актеры, водка, виски, наркотики, стриптиз… Мне очередной “шабаш” был не в диковинку, но Ольга была в восторге. Знакомые лишь по телевизору и газетным публикациям лица говорили ей комплименты, осыпанные драгоценностями дамочки, делились с ней какими-то “маленькими женскими секретами”, танцы, музыка, драйв, “другой мир”… Хотя по мне, так этому “другому миру” столько лет, сколько стоит первая “Лысая гора”. Все это слегка утомляет, но ставки слишком высоки для того, что бы можно было позволить себе капризничать. Тетушкину политику я вижу насквозь, и не испытываю по этому поводу особой тревоги. Она, обладающая бесценными знаниями, мечет эти россыпи перед Ольгой, забывая старое предупреждение, а я помогаю девочке почувствовать себя так высоко парящей, что нет необходимости даже попирать этот жемчуг ногами. Люди меняются помимо воли только во время большой беды, а все эти наставления и проповеди, могут помочь только на том пути, который избрал сам человек. Тетушка излишне прямолинейна. А вот я веду Ольгу по Дороге Сновидений, показывая ей иные миры, иные судьбы, иные эпохи. Пусть даже ее сны, пока она со мной, будут яркими и красочными. Все же я немного виноват перед девочкой – так надо дать ей взамен хоть что-то, что б не остаться должным… перед иными силами. Но главное, что я показываю ей все виды женской любви – правильной, неправильной, земной, небесной, низменной и возвышенной. Пусть выбирает: быть ей монахиней, супругой, или царицей. Как бы тетушка не старалась, она не сможет показать ей любовь небесную, зато я могу показать ей любовь земную. Любовь, которая строила государства и разрушала города, возводила и низвергала царей, любовь – как движущую суть жизни. Предательство и верность, обманы и обиды, случайности и неудачи – у меня в кармане еще много козырей… Не считая крапленой колоды. Но сегодня меня ждет “тетушкин день”. Ольга обещала сходить с ней в монастырь… Я не очень люблю бывать в таких местах. Я-то, лучше многих других знаю, что Бог – есть, боюсь его и трепещу, но… Мы живем с Ним словно в параллельных вселенных (во всяком случае, я предпочитаю видеть это так), и церковь является для меня лишь воспоминанием о страхе перед Ним. Поэтому, невзирая на тетушкины планы, сегодня я сокращу эту поездку до невозможного. Да и вообще, пора заканчивать затянувшуюся прелюдию. Настало время заниматься ее приручением всерьез… Я поцеловал спящую девушку в щеку:

– Вставай, душа моя. А то моя фанатичная родственница устроит нам инквизицию за опоздание…

… Перед входом в монастырь, едва тетушка свернула в часовню, что бы купить платки и свечи, я настойчиво потянул Ольгу вперед:

– Пойдем, она нас догонит. На улице холодно, это все-таки не Бразилия…

И едва мы сделали шаг за порог храма, как на девушку налетели две гарпии, затянутые в черное с головы до пят так, что светились лишь налитые злобой глаза:

– Да как же тебе не стыдно?! В мужской монастырь?! В штанах?! Простоволосая?! Да где совесть-то твоя?! Что позволяешь себе, нехристь?!

Ольга на минуту опешила, потом, покраснев, попятилась из храма. Благодарно улыбнувшись возмущенным паломницам, я последовал за ней. К нам, сверкая зелеными глазами, уже бежала почувствовавшая неладное тетушка. Мельком взглянув на Ольгу, она, ни слова не говоря, скрылась за дверью.

– Средневековье, – вздохнул я. – Хотя нет… Вон, смотри – прогресс и сюда добрался…

Из сверкающего хромом и никелем “Джипа” неспешно вылезал дородный батюшка.

– Это ж, скольким нищим можно было помочь, – грустно сказал я. – А сколько денег на приюты пожертвовать… Нет, все же сейчас, что мирская жизнь, что монастырская – один бес…

Из храма появилась тетушка. Уголок рта у нее нервно подергивался.

– Мыши! – словно от зубной боли скривилась она.

– Что?

– Мыши, говорю! Не обижайся на них, Ольга. В храм многие заходят. И воробьи залетают, и мыши забегают. Беды в этом нет. Беда, когда мышь, обглодав оклад, возомнит себя христианкой. Церковь всегда притягивала к себе душевнобольных и кликуш. Просто не обращай на них внимания…

– А это? – кивнул я на “Джип”.

– И тут всякое встречается, – парировала она. – И число этого “всякого” со времен апостолов – каноническое: каждый двенадцатый. Но если батюшка – дурак, это еще не значит, что Бога нет.

– Но я, все же, сегодня, пожалуй, туда не пойду, – тихо сказала Ольга. – И настроения нет, и… В общем, просто не хочется…

– Что ж, дело твое… Возвращаемся…

Пропустив Ольгу вперед, пристально посмотрела на меня:

– Твоя работа?

– Паломницы из глухой деревеньки приехали, а “Джип” батюшке добрый прихожанин подарил, – пожал я плечами. – Я здесь при чем? Монастырь накрылся, сейчас у меня в плане – ресторан на корабле, и Виктюк в театре. Не желаешь Виктюка? Жаль. Тогда – до следующих встреч…

Я вновь сидел перед камином и смотрел в огонь. Вновь и вновь языки пламени сплетались в ее золотистые косы, вновь и вновь, в огненном мерцании видел я блеск ее глаз.

– Алена, – прошептал я. – Аленушка…

– Что? – не расслышав, переспросила Ольга.

– Так… Ничего… Просто огонь…

Она подошла ко мне и обняла за плечи.

– Что это за медальон? Ты никогда мне про него не говорил, а держишь его в руках постоянно…

– К нам это не относиться, – отрезал я.

– Но мы с тобой…

– Послушай, душа моя… Я тебя предупреждал, что я – одиночка. Мы вместе, пока нам хорошо. Не стоит давить на меня. Я чувствую от этого дискомфорт. И не надо пытаться сделать наше прошлое – общим.

– У тебя плохое настроение? Или я чем-то тебя обидела?

– Просто у каждого в душе есть уголок, который принадлежит только ему. Мы же не гермафродиты, что б быть единым целым.

– Но, когда любят…

– Мы с тобой договаривались не говорить о любви – помнишь?

– Да, – тихо сказала она.

– Тогда давай не будем рушить то, что весьма неплохо, ради неизвестно чего…

– Как скажешь…

– Вот и отлично. Тогда, в честь окончания легкой размолвки…

Я встал и, подняв ее на руки, понес в спальню. Она прижалась ко мне, счастливая. Мне было жаль ее… Действительно жаль… Но медальон жег мою грудь пламенем далекого огня…

Сон 795 …Гетман с тоской посмотрел в затянутое тучами небо и покачал головой:

– Как же вы упрямы, ясновельможная пани!

– Я вам не “пани”, гетман, а царица московская! – тут же вспылила девушка.

– Простите, Ваше Величество, – не стал обострять конфликт гетман. – Дело не в этом…

– Именно в этом! – и без того тонкие губы Марианны были плотно сжат, подбородок вздернут, глаза пылали негодованием.

Гетман понимал, что его надежды на благополучный исход беседы безнадежны: девочка упряма, и тщеславна, как ее отец ее отец.

Власть кружила и куда более крепкие головы, а здесь – совсем еще ребенок, глупышка, одержимая честолюбием и искушенная придворными льстецами… Ах, если б только льстецами! На эту девочку делали ставки и коль Речи Посполитой, и московские бояре и сам римский папа. Ей не казалось: вокруг не сейчас и впрямь крутился весь мир. Но малышка выросла дали от блистательных дворов и совсем не понимала, что такое “придворные интриги” и ем они могут обернуться…

– Простите меня, Ваше Величество, – терпеливо повторил гетман. – Я – старый воин и светский этикет – не моя сильная сторона… Не обижайтесь на старика….

– Хорошо, – проявила снисхождение Марианна. – Но мне неприятен этот разговор. Не могли бы вы скорее изложить суть дела?

– Вы обещали терпеливо выслушать меня, – напомнил гетман. – Я боюсь, что вас ввели в заблужденье… Вернее, утаили от вас значительную часть информации. А ведь вам, как царице московской, просто необходимо знать ВСЮ правду. Править можно, лишь имея точное представление о людях и событиях. Не так ли?

– Продолжайте, – в ее голосе появилось чуть больше заинтересованности: тонкая лесть гетман легко нашла свою цель со властолюбивой душе.

– После смерти Ивана Грозного, правителем при его малолетнем сыне остался Борис Годунов, а по смерти и этого отрока, он и вовсе стал царем..

– Вы собираетесь учить меня истории? Я все это помню.

– Я хочу открыть вам некоторые тайны, но для этого я должен увязать все повествование… Если не желаете…

– Нет, отчего же… Тайны я люблю.

– До вас, разумеется, доходили слухи о причастности Годунова к смерти малолетнего царевича Дмитрия…

– Дмитрий жив. И он – мой муж!

– Я говорю о слухах, – поморщился гетман.– Только о слухах. Но эти слухи – только одна из версий. Многие знатные боярские роды стремились получить право на трон после прекращения династии рюриковичей. И одной из самый сильных партий был род Романовых. К счастью, Годунов быстро разогнал всех “претендентов” по монастырям и ссылкам, иначе проблемы на Руси начались бы куда раньше. Главного “заводилу” Романовых – бабника, щеголя и кутилу он заставил постричься в монахи под именем Филорета… Годунову просто не повезло. Его реформы, его правление и его замыслы были куда более эффективными, чем даже при аре Иване. Но невиданный голод породил в народе недовольство. Еще бы: в одой только Москве умерло более ста тысяч человек… Тогда-то и появился у порога вашего батюшки, чудесным образом спасенный царевич Дмитрий… Да еще с серебряным крестом, усыпанным драгоценными камнями – знаменитым подарком своего отца…

– Это вполне естественно, и доказывает, что он – настоящий наследник московского престола…

– А вы знаете, что Григорий Отрепьев, воспитанный при доме Романовых, и одновременно с ними постриженный в монахи…

– Я не хочу слушать эти грязные сплетни!

– Воля ваш… Так или иначе, но этот жуткий голод пошатнул доверие народа к власти Годунова, суеверно увидев в этом “знак судьбы”. И отряды вашего батюшки, во главе с царевичем Дмитрием, не встречая сопротивления вошли в Москву. Годунов, как раз, в это время скоропостижно и как-то очень вовремя скончался. Дмитрий утвердился в Москве, вызвал вас, короновался, вернул Романовых из ссылки…

– Да, а потом случился весь этот ужас, – вздохнула Марианна. – Я помню… Бедный пан Януш… Он единственный, кто стал на мою защиту и рубился в дверях моей опочивальни, пока его не расстреляли в упор…

– Пан Осмольский, безусловно герой, – согласился гетман. – Но этот “ужас”, как вы его называете, мы сами и вызвали… Вспомните, что стали творить наши доблестные панны, потеряв голову от своей вседозволенности. Они решили, что Москва – уже задворки великой Речи Посполитой… А москвичи чтут свою веру и никому не позволяют глумиться над ней…

– Вера варваров! Они не способны меняться, приспосабливаясь ко времени…

– Я бы не рекомендовал так говорить московской царице, – мягко заметил гетман. – Они как раз этим и гордятся… Впрочем, оставим теософские споры…Когда, воспользовавшись случаем, Шуйские захватили власть – Романовы опять остались не у дел… И тогда ваш муж, царевич – простите, царь – Дмитрий, вторично, чудесным образом избежал гибели, хотя пол Москвы видело его обезображенный труп…

– В народе всегда ходят какие-то невероятные слухи. Но стоит вырвать несколько языков…

– Боюсь, что этого будет недостаточно… Я пытаюсь объяснить вам простую вещь: после прекращения рода рюриковичей бояре передрались из-за власти и верных друзей среди них вы не найдете. Они будут использовать вас лишь как ступеньку к трону. Они готовы предать друг друга, вас, веру и страну ради власти, но… вы не знаете русский народ. Русские больше привязаны к вере, чем к власти. Так уж повелось, что власти у них уже давно “пришлые”, и для народа понятие “государство” и страна” – разные вещи. Вера – своя, власти – чужие. Понимаете?

– Честно говоря, мне это совершенно безразлично. Мне присягали и бояре и чернь. Я – королева по закону, и никто этого у меня не отберет!

– Ах, ваше величество, как вы еще молоды! Бояре сейчас копят силы в Москве, ваш новый – старый муж – в Тушино, туда вы и едете… Не знатные боярские роды перебегают из лагеря в лагерь, ища выгоды. А чернь… Чернь ожесточается. Мне докладывают о тех ужасах, которые творятся под Москвой. Бояре обдирают москвичей как липку, а наемники вашего мужа мародерствуют по окрестностям. Откуда напасешься хлеба на такую прорву народа? Идет резня, насилие, грабеж. Вырезают и выжигают целые деревни… По всей стране голод и страх. Народ уже не верит ни тем, ни другим…Бояре предали их в очередной раз ради личной власти, мы же для них – захватчики, покушающиеся на веру их отцов… Все это очень плохо кончиться, ваше величество…

– Ничего! Поможет мой король… Свою помощь обещал сам папа римский!

– Они не станут вмешиваться! Они-то как раз, понимают то, что я пытаюсь вам объяснить. Не хочется это говорить, но и они тоже используют вас, ваше величество. Получиться у вас занять трон – они обретут необъятные земли, распространят свою власть и свою веру. А не получится – открестятся от вас, словно вас и на свете не было.. Я знал вас еще с пеленок. Мне было бы жаль, если б с вами что-то случилось…

– Оставьте, гетман! Я не желаю больше это слушать! Я – законная царица Московии и займу трон, чего бы мне это не стоило. Я не вернусь в подданство, уже побывав на престоле царском. Если боитесь трудностей, так и скажите – я отпущу вас.

– Я никогда и ничего не боялся. Даже говорить то, что слышать е хотят…я сделал все что мог, и совесть моя чиста…

– Тогда отправляйтесь к своим воинам. Вам предстоит еще много работы. И когда мы вернемся в Москву – меньше ее не станет!..