Текст книги "Дар Седовласа, или Темный мститель Арконы"

Автор книги: Дмитрий Гаврилов

Второй удар ужасного хвоста был более метким. Человек отлетел, больно ударившись о скалу спиной. Змей навис над обезоруженным словеном разевая пасть, полную острых, как ножи, зубов, но в боку у него по гарду сидел дар Седовласа. Еще немного – чудовище бы раздавило словена, но в тот же миг стало оседать, заваливаясь назад, будто под шкурой ничего больше не было. Тяжело дыша, Ругивлад опустился на каменистую твердь. Чуть погодя, сквозь гул и бешеный стук в висках, он расслышал цоканье копыт.

– Эко ты его отделал? – промурлыкал Баюн, стекая с коня вниз.

– Он тоже не лыком шит. Все ребра, гад, переломал.

– Пустяки! Героям положено страдать. Скидавай броню – лечиться будем!

– Сказать – проще, чем сделать.

– Экий ты бледный, волхв!

Но Ругивлад, проваливаясь в пустоту, уже ничего не слышал.

* * *

– Ответствуй, Ругивлад! – спрашивал Высокий[40]40
  [40] Высокий, Равновысокий, Третий – описанные автором обряды посвящения имеют под собой реальную основу, если обратиться к Старшей и Младшей Эдде, то можно заметить, что эта триада имеет как земных прототипов (три жреца-мастера, задающие вопросы или отвечающие на них), так и небесных (три имени Одина). Вероятно, у славян были схожие обряды.


[Закрыть] мастер, – Что есть Триглав?

– То великое единство! – отвечал он, – То колено рода божьего. Ибо нет прочнее традиции, чем от отца к сыну, а от деда к внуку. Триглав – это древний, зрелый и младой.

– Добро усвоил речи ученые! Так, поведай нам, Ругивлад, о таинстве, что минувшие дни обращает в настоящие, а их – в грядущее завтра, – вопрошал Равновысокий.

Собравшись с мыслями, слегка робея, юноша держал ответ пред вторым из мастеров:

– Мир так устроен Родом, что Навь всегда сменяется Явью, а, затем, наоборот – свет меркнет и вновь сгущается тьма. Лишь захотел он так – и вмиг случилось. Удалился Род от дел, и потому, то уж прошлое нынче. Сидит Род дивом, безмолвствуя, на самой макушке Мирового Древа, и никто не знает, слышит ли он, видит ли он, что творится. Сила Рода была безмерной, она высшая, древняя и первая. Лишь он ведает свою силу до конца, смертным же нет дела до непознанного.

Есть великий Бог – сама воля Рода, воля жить и возрождаться, воля умереть и упокоиться. Он страж и властитель перекрестков, и никто не минует его. То мудрый Велес, и когда так зовут его, он навий бог, что готовит мертвое к грядущей жизни. Потому он еще сивый мороз, и холод – его стихия

Будет весна, это знает каждый селянин, и явится тогда сын Велесов, Яровит. Позовет парней и девчат яроваться в хороводы, затеет горелки да игры костровые – слюбятся смертные, и жизнь старая породит новую. Прольются вешние воды на луга и нивы – восстанет Мать Сыра-земля ото сна, взойдут брошенные загодя семена, и вновь зацветет все кругом.

Мороз ругается с Ярилой, отец ретится с сыном. Прежнее всегда спорит с грядущим. Минувшее все умиротворяет, стирая грани, а новое – манит и будоражит да пробуждает от смерти. Сойдутся боги – точно Навь сшиблась с Явью в буйной сече, но и тот и другой есть справедливый Велес, и то таинство Триглава. Каждой весной молодой Ярила сменяет сивого Мороза, а новый Велес заступает на место старого, но вскоре все повторяется.

Куда ж, казалось, на Ярилу-то Зимнего сеять? Овсени на дворе, солнце идет на убыль, вот-вот ударят морозы. Но ведут селяне братьев меньших на снег и кажут им где созвездие Лось.[41]41
  [41] Лось – Лесная Корова, созвездие Большая Медведица, небесные чертоги Велеса. На русской вышивке Лосихи отождествлены Б.А.Рыбаковым с Рожаницами. Зачастую рогатая фигура между Лосихами – Макошь


[Закрыть] Накормят скотину досыта, напоят, ублажат. B Велесовы дни снова досыта кормят они рогатых лучшими снопами. Кинет старый человек топор поверх стада крест на крест, а сын-то к нему подойдет и в ноги поклонится, приговаривая: «Батька Власом уважай, будет добрый урожай». Так каждый родич должен чтить пращуров, так Ярила кланяется отцу своему Велесу.

Чествуем его мы и в Ярилин Велик день. В разгар Цветеня выйдут первые пахари орать да ярить. И гонит селянин скот во поле, и кладет дань бескровную богу скотьему и сыну его ярому. Должен каждый волхв нивы обойти, да окликнуть покровителей: «Буй-тур ты наш храбрый! Ой, спаси скотинку добрую в поле и за полем, в лесу и за лесом, от волка хищного, от медведя лютого, от зверя лукаваго!»

И не тронет хозяин лесной ни телушку, ни быка. Он их выведет из чащи, коль заплутают, и к самому дому доставит, где чтут его и потому себя коровичами тоже кличут. Так водит он, пастырь, наших пращуров на лугах Ирийских, на полях кощных.

– И еще думаю, мастер, неспроста волхвы на Коляду по трое в избу заходят, – продолжал урок Ругивлад, – Сам видал, когда мал был. Чудными мне тогда казались. Ныне вижу – мудрость то стародавняя. Шел первый волхв очень стар в черной шубе, шерстью наружу, лохматый, страшенный. Шел с сумой через плечо, а в ней-то зерно, одно к одному, наливное, крупное, ярое. А другой, что вторым был – в рыжей шерсти, могучий и широкий, у него целых две сумы. Третий заходил – в белой шубе, совсем молод он, и сопель гудела в суме третьего, да не время ей до весны.

– Что ж, ладно речешь, юноша! – приступал к испытанию Третий мастер, – Ты ответь нам, тогда, отчего кличут Велеса Туром буйным. Коль сумеешь найти отгадку – ты минуешь первый порог. Лютогаст и Велемудр тобой не нахвалятся, да не главное для волхва – ратиться. Я подсказал Ругивладу тропочку! Выведет ли она на дороженьку?

– По весне всяк зверь ярится, – ответствовал словен. – Бер, покинув убежище, голоден и зол. Тур не терпит соперников и одного за другим бросает наземь в едва заметную ярь. Так мужи неистовые сходятся в лютой схватке проведать силушку, где мечи ломаются булатные – там на кулак находится кулачище. Пляшут ряженные и скоморохи в масках турьих, подзадоривая да подначивая. Все они под покровом водчего Велеса, который «велий есть», ибо по воле его смерть уступает жизни, а покой – яри.

Кратка молодость, не может смертный вечно яриться, вот и Яровит, великий воин, уснет смертным сном, чуть минует праздник Купалы и закрутится новый солнцеворот. Но пока рвется на свободу буйна сила – ничто не сумеет ее победить. Рьяный берсерк в краткие мгновения сечи равен Яру, и не даром чтит он любимца Велеса, и зовется именем его подлинным, и носит в себе дух его. И никому не устоять супротив берсерка, кроме другого буй-тура. Так и волхв, обращаясь к богу, становится им самим.

– Что порешим, братья? – спрашивал Третий у двух иных мастеров, Высокого да Равного Высокому.

– Вельми речист, словно соловей, но добрый молодец растет! Пусть идет себе, и да пребудут с ним боги! – молвили те.

– Ступай Ругивлад, но помни – даже в ярости жалко терять голову! – напутствовал словена Третий мастер, выпуская из пещеры.

И шел себе, юноша, и думал он о вещах чудных. Что иной народ идет супротив другого, а не ведает темный – одним богам молятся. Король данов – тот одарил Храм Свентовита белыми конями, а думает, будто умилостивил светлейшего аса – Хеймдалля.[42]42
  [42] Хеймдалль – в скандинавской мифологии светлейший из асов, Белый Ас, зоркий бог света, живет в небесных горах и стережет проход в Асгард по Радужному мосту. Владеет волшебным рогом (Гьяллархорном), в который затрубит, когда приблизится Рагнерёк – кульминация Сумерек Богов, последняя битва. Имеет много общего со Свентовитом


[Закрыть] Вот и свейские конунги гостили – те клали требы Велесу, точно своему Вальфёдру,[43]43
  [43] Вальфёдр – божественный псевдоним Одина, «Отец Павших». Противоположное по смыслу имя Одина – Альфёдр, «Всеотец».


[Закрыть] а потом почтили кровью вепря венедского Радегаста, именуя его лучшим из ванов – Фрейром.

Лишь волхвам да вождям доступно ныне древнее знание, лишь калики да бояны слагают былички о делах давних и сами же в них верят, и заставляют силой слов верить в эту придумку честной люд.

* * *

Через Сорочинские скалы путники перебрались с большим трудом, пестрые они, да больно острые.

– Просто чудом коня схоронил, – радовался словен, – Кабы знать, где проход – не полез бы ни в жизнь напрямик.

Заржал и скакун, когда, одолев последний склон, пред ними расстелились чистые поля, которым, казалось, нет ни края, ни конца.

Изумился словен раздолью широкому, как не дивился уж давно – просто любовь награждает человека совершенно иным зрением.

– Вот она какая, земля-красавица! Видывал я дальние моря, видывал чащи лесные, бывал в горах высоких да снегах. Не встречал лишь я доселе степных просторов. Говорят, что князь Владимир, Красно Солнышко, хоть и нравом крут, да не дурень вовсе – то с его руки, по его велению сторожат заставы богатырские эту землю от печенега, да хазарянина.

Не успел он так подумать, как почуял, дрожит земля. Огляделся волхв, не видать ли беды какой – и точно, слева на обзоре замаячили два силуэта. Присмотрелся – скачут витязи, блестят долгомерные копья, скачут – не иначе по его душу.

– Да, Шут с вами! – думает, взял и свернул навстречу.

Всадники это заприметили, и их кони умерили богатырский скок.

– Эй, кот! Тут гости пожаловали, ты подсоби мне, если что! – тряхнул он мешок.

– Раскинь мозгами, а уж потом буди по пустякам! – донеслось оттуда, – То, не иначе, дозор киевский. Будут сумы осматривать, на лапу просить. Вот и смекай!

– А ты не в курсе, кошачья шкура дороже веверки?[44]44
  [44] веверка – белка, белью же называли шкуру горностая


[Закрыть]

– Нахал, а еще волхвом называешься! Ты пальцем в небо ткнул, и там бы неприятность нашел! Степь вона какая – одно слово, степища, да и то угораздило нарваться.

Скоро воины приблизились настолько, что словен сумел их хорошо разглядеть. Оба были высоки и статны, у того, что постарше, доспех показался ему проще, но надежнее. Кабы колол, наверное, уложил бы такого не сразу. Второй носил богатую злаченую броню, она выглядела поновее, наметанный глаз волхва не различил на ней никаких следов не то что ремонта – даже удары еще не ложились на нее.

– Кто таков будешь, путник-странничек!? Ты откуда держишь путь и куда тебе надобно? – окликнул Ругивлада тот, что помоложе.

– Погоди-ка! – прервал молодого сотоварища второй, – Если уж по писаному, так это нам сперва представляться надо. Мы стоим заставой крепкою на краю печенежской степи. А и могучи на Руси богатыри, но сильнее нет атамана нашего, храброго Ильи Муромца. А помощник ему первый – Добрыня Микитович, что из славной земли вятичей. Добры молодцы наши дружинники, все единой клятвой повязаны: «Не пропустим ни пешего ворога, вору конному нет пути на Русь. Зверь рыскучий мимо не проскользнет, сокол высь не пронзит незамеченным». Так, чего же ты, проезжий, стороною следуешь, не заглянешь на заставу богатырскую, не развяжешь тороки, не предъявишь сумы переметные, не почтишь атамана славного с есаулами?

– Я скажу вам по чести, по совести, мне таить от вас нечего, – говорил им тогда словен, – Сам я буду из Велика Новагорода, а гостил я давеча на земле славной вятичей. Нынче путь лежит в Степь печенежскую к хану ихнему Куре-басурманину. А везу я супостату диковинку от самого князя стольнокиевского – сильно дикого кота говорящего.

– Вот так встреча! Никак земляки! Я ж со Славны буду. Только говор у тебя не нашенский, не словенский говор у тебя, путник.

– Да, чего с ним лясы точить! – взялся за копье молодой, – Повели к Олешке! Там и спрашивать станем!

– Яки пес на своих не бросайся – зелен ты еще! То ж не на Киев едет, а с Киева, – приструнил соратника бывалый витязь.

– Я с Прусского конца, земляк, да по морю ходил немало, – объяснил Ругивлад, покосившись на клинок, но руны молчали.

– То-то и смотрю, лицо знакомое. Уж, не Велимудров ли ты сын?

– Он самый, но отец мой лет уж тридцать как в Ирии. А ты знал его, богатырь? – спросил Ругивлад, повнимательнее вглядываясь в собеседника.

– Как не знать! Славный он воин, вот только погиб зазря в морях чужедальних. Я мальчонкой был – Велимудр мне лодьи резал, так и плыли те кораблики по седому Волхову, а назад не возвращались… Брат-то его старший, стало быть, дядя твой, Соловьем прозванный – слыхивал, нынче он в большом почете, мил богам и вольным людям новгородским.

– В таком почете, что убит ножом предательским. Но об том не хочу молвить, то моя боль великая.

– Все там будем, земляк. Извини ты меня, служба цепная. Я-то в родном городе, почитай десять весен не гостил. Значит, говоришь, дело у тебя? Диковина заморская? А ну, покажи!

– Мне что? Больно зверь дикий – кабы беды не случилось! – отвечал Ругивлад, запуская руку в мешок.

– Дырявая у вас граница, друзья мои! Дырявая! – промурлыкал кот, и зевнул, прикрывая лапой пасть.

– Надо же? По-нашему брехать умеет? – поразились богатыри.

– Уж, кто брешет, так только не я! У вас там по тылам печенежские рати бегают, да башка Росланеева за ними гоняется! Ну, чего глаза раззявили, да рты выпучили? Броня крепка и кони наши быстры? – заговорил их чаровник.

– Мы чего? Мы ничего, – отвечал молодой, смущенно, поддашись мурлыканью лихоимца.

– Атаман до Киева подался, боярскую измену изводить, и Добрыня с ним. Третий год почитай жалование не плотют, подножным кормом живем, все развалено, разбазарено! – забедовал молодой, – А в головах ныне Лешка, поповский сын, есаул наш – он и недоглядел.

– Так, какого рожна вы мозги полощите? Сдалась нам застава! А ну, где здесь ближайший брод? Чай, не мальчик уж – не охота мне в Сафат-реке шкуру мочить, – продолжал Баюн чародейство начальственным тоном.

ГЛАВА 15. КУДА МОЖНО ЗАБРАТЬСЯ, ШАГАЯ ЗА КЛУБКОМ

Владимир склонился над доской. Фигуры из кости неизвестного животного – говорили, будто у него, зверя дивного, два хвоста, спереди и сзади, – были позолочены. Таврели князю подарил богатый персидский гость, да называл их почему-то шатрангом, Владимир приказал мастерам выточить игру по образу и подобию заморской забавы. Когда высочайшее повеление исполнили – таврели начали триумфальное шествие по Киявии. Не было в столице такого боярского двора, где бы не держали на всякий случай клетчатую доску про запас. Глядишь – заглянет светлый князь, Красно Солнышко – будет чем высокого гостя потешить.

Сам Владимир догадывался о подобном лизоблюдстве, ибо толком играть в таврели умели немногие. Он же слыл весьма сильным игроком, хотя подозревал, слуги уступали господину из боязни.

Пуская кровь даже родным братьям, бабьей крови князь стеснялся. Поэтому, если не спалось, а у баб его многочисленного гарема, как на зло, месячные, коротал Красно Солнышко такие ночи за партией с Рахтой.

Этот старался изо всех сил и лебезить не умел, словом рос настоящим богатырем, за что князь Рахту и жаловал. Неплохо разбирался в защите и Волчок, но отрок не посмел бы напасть на боевые порядки хозяина. С десяток дружинников, обученных Добрыней Микитичем, как-то раз на торжественном приеме в честь Царьградского посла побили иноземных мастеров по всем статьям. Перевес киян был настолько велик, что с тех пор князь и впрямь гордился слугами, а все победители удостоились чести пировать в Серебряной палате.

Сам Микитич как-то сразился с одним германским конунгом. Подробности партии знал разве Муромец, тоже весьма неплохой игрок. Илья был несдержан на язык и под большим секретом проговорился в узком кругу, то-ли Сухмату с Бояном, а может, молодому дружиннику Рахте, что Добрыня-то Микитич ту первую битву на доске как раз проиграл в пух и прах. Богатырь долго дулся на атамана, но было поздно, миф о непобедимости Микитича развеялся, как дым. Муромцу верили в дружине, вот только всякий раз, игрывая с ним, богатырь Рахта почему-то просил Илью вновь поднапрячь память и восстановить подробности великого боя:

– Ты опять победил, Илья! – молвил Рахта и вздыхал, – Неужели, я так никогда и не смогу тебя обхитрить.

– Обмануть меня не долго, – соглашался бывалый воин, – но только не в шатранге! Разве что Мишатка Потык… Но с тех пор, как мы его с Добрыней из камня-то вновь в человека обратили – он забыл не то что таврельные начала, а даже названия фигур.

Тут Муромец явно погрешил супротив истины. Если Потык и лишился какой-то памяти, то Илья-то должон помнить, кто да как им с Микитичем помогал.

– А что за Добрыню скажешь, Ильюша? – вновь спрашивал кто-то из дружинничков, подначивая, – Ведь он, сказывают, тоже в шатранге силен? Давеча и песню пели, как он короля немецкого обыграл?

– Обыграл? – удивлялся Илья, – Он в первый раз королю проиграл! И то – позор для русов!

– Но опосля же два раза побеждал?

– Ну и что? Ведь одиножды продул! А германец-то скажет, что не однажды! Вот и учись после этого… – отвечал Илья, уверенный в своей правоте.

– А я научусь! – вторил Рахта Муромцу, – И будет еще за мной победа!

– Тогда покрепше Велесу молись, парень! – соглашался Илья.

Сам он скотьего бога не чествовал, да и тот, скорее всего, не жаловал Муромца, больно имя у атамана поганое, ненашенское было имя. Потому история с Потыком стала всем известна лишь со слов правдивого Добрыни Микитовича.

Была у Потыка молода жена, лебедь белая. Сущая ведьма, кожа, да кости и внутри – крокодил, но мужики, вроде Мишатки по молодости и дурости, только на таких худыщек и купятся. Не даром и Марьей ее звали. Сама-то хазарянка, а мужика, как водится, русича отхватила. Прибрала Марья к руках хозяйство Потыково. Муж во всем бабу слушается, во всем ей потакает, души не чает в жене молодой. И столь он ей покорен стал, что до смерти надоел Марье муженек. Решила она извести Потыка, предала молодца. Побежала кудесница за тридевять земель с полюбовником, а слух распустила, что похищена.

Потык скоренько в дорожку снарядился, с братьями названными Ильей да Добрыней простился. Он просил было подмоги, но те отвечали:

– Не честь-то нам хвала молодцам ехать за чужой женой вослед. Отправляйся-ка ты один, Потык! А едь-ко, ничего не спрашивай, коль застанешь ты их на чистом поле – отсеки похитителю буйну голову.

Видели Илья с Добрынею, как Потык на коня садился, да моргнуть не успели, его и след простыл. Нагнал женку с похитителем в чистом поле, спали полюбовники во шатре, обнималися. Не поднялась у Потыка рука богатырская – а срубил бы он злую голову. Просыпалася Марья – лебедь белая, говорила мужу прежнему речи сладкие, что силком увез ее супостат. Наливала Мишатке зелены вина, добавляла ведьма питей сонных. Выпивал чару Потык, да и падал он на сыру землю.

Тут будила Марья полюбовника – отсеки, мол, Мишатке, неразумну голову. Но, видать, и у того совесть имелась:

– Да ах же ты, да Марья лебедь белая! Не честь-то мне хвала молодецкая сонного то бить, что мертвого. А лучше он проспится – протрезвится, дак буду бить я его силою.

 
Как эта тут Марья лебедь белая
Взимала тут Мишатушку Потыка,
Как бросала его через плечо,
А бросила, сама выговариват:
А где-то был удалой добрый молодец,
А стань-то бел горючий камешок,
А этот камешок пролежи да наверху земли три году,
А через три году проди-ко он сквозь матушку,
Сквозь сыру землю.
 

– Век бы лежать Потыку твердью хладной, – расссказывал Добрыня Микитович, – Да на счастье на Мишаткино прибежал во Киев его верный конь. Увидали мы с Ильей скакуна Потыкова – вмиг смекнули, что беда с братом названым приключилася. Седлал Илья Бурушку-Косматушку. Садились мы на добрых коней, да ехали след угоною. Выезжали мы во чистое поле, то не наша степь – басурманская, а Мишаткин верный конь наперед бежит. Да не видать, не сыскать братца названого…

Опечалились богатыри, закручинились. Глядь – выходит Старик со сторонушки:

– А здравствуйте-ко, добры молодцы, а и старый казак Илья Муромец, да и тебе привет, Добрыня Микитиныч!

Витязи и не знают, кто он таков – зато Старик про них ведает.

– Род вам в помощь, зеркалом путь! А не возьмете ли меня во товарищи?

Призадумались богатыри: отказать Древнему – не учтиво, с собой звать – так не поспеет за конями дедушка. «Шут с ним!» – думают, и взяли калику во товарищи.

Пошел с ними рядом перехожий, сперва возле них, а после и совсем обогнал. Семенит себе Старик, не торопится, а кони богатырские спешат – не поспевают. Стали Илья со Добрынею просить попутчика, чтоб не так быстро шагал. Тут калика и останавливается, да говорит им такие слова:

– Что же вы, витязи, прошли мимо брата названого, молодого Мишатки-то Потыка? Ну, теперь вертаемся…

Приводит Старик братов к бел-горючему камешку.

 
– А скидайте-ка вы, богатыри, с плеч подсумки,
А кладите вы броню на сыру землю.
Тут лежит ваш названый брат.
И заклятье на него крепкое положено.
А кто-то этот здынет да камешок,
А кинет этот камень через плечо, —
Тот Мишатку-то Потыка и ослободит.
Соскочил-то тут с коня Добрынюшка Микитич-он,
Хватил этот камень, здынул его,
Здынул-то столько до колен-то он,
А больше-то Добрынюшке не по силушке,
И бросил он этот камень на сыру землю.
Подскакивал ведь тут Илья Муромец,
Здынул он этот камень до пояса,
Как больше-то Ильюшенька не мог здынуть.
Как этот Старый Старик тут подхаживал,
А этот-он ен камешок покатывал,
А сам он камешку выговаривал:
– А где-то был горючий белой камешок,
А стань-ко тут удалый добрый молодец,
Подлекчись-ко, Потык, лекким-лекко! —
Взымал-то ен, словно перышко, да кидал через плечо,
А позади там стал удалой доброй молодец.
 

– Тут я Старца ентого выспрашивал: «Как звать! Как величать тебя, дедушка!? Сколько лет хожу по белу свету, а таких могучих не видывал?!» – завершал быличку Добрыня, – Говорил тогда нам Старый Старик, ответствовал, что всяк именует его по-своему, но чаще называют Седовласым – так оно и есть. Как молвил – только мы его и видели…

– Ну, а что же Мишатка-то? – интересовались молодые дружинники.

– Чего ему будет? Плюнул он, да нашел жену себе новую, не чернявую – златокосую, не сварливую – терпеливую, не хазаринку сыскал себе – нашу, русскую. Если Потык и лишился через такой оборот памяти, то не всем же в таврели игрывать! – заключил Микитович грустно.

Наблюдая за персидской забавой, недоумевал разве один княжий волхв. При дворе его оставили лишь за то, что хорошо зубную боль лечил. Так старик говорил, что забава сия совсем не заморская, что издревле игрывали в таврели на Руси, а шатрангу и слыхом не слыхивали, но так и не сумел доказать своих слов. А поверил ему разве мурманский ярл, но при этом убеждал собеседников – таврели занесли на Русь варяги, и сами эти варяги ихнего роду, и пошла игра сия не иначе как от великого Одина и его асов. Родич ярла даже вспомнил пару строк из древних северных сказаний, но мурманов тоже высмеяли, а сами песни их объявили новейшим сочинительством.

Нет худа без добра! Дряхлый волхв, коему смех людской по глухоте слышен не был, завел в свою келью мурманских витязей и долго расспрашивал их про то, да про се, щедро угощая стоялыми медами. Отрок, что служил при волхве писцом, спешил занести истории на буковые доски. Покачиваясь, ярл вещал нараспев словами великой Эдды:

 
«Селились Асы
на Идавёлль-поле,
дома и храмы
высоко рубили,
ремесла спознали,
горны раздули,
снасти ковали,
казну и утварь,
играли в таврели,
весело жили,
злата имели
всегда в достатке».
 

– Только из злата были таврели!? – восхитился молодой писец.

Эдакое внимание со стороны некогда могущественного жреца и мурманам пришлось по душе. Вскоре они свели волхва со своим земляком, что знал немало таких распевок наизусть. И закралась дерзкая мысль в мудрую голову, что не есть ли Сварга Небесная этот самый их хваленый Асгард, и не та ли это Валльхала, кою он Ирием зовет. Но о прозрении волхв промолчал, решив обмозговать все на досуге.

А повел искусник скальдскапа[45]45
  [45] скальдскап – магическое искусство кельтских и германских певцов слагать и декламировать скальдические «стихи». Скальды – здесь это сословие скандинавских жрецов, владеющих магией рун и искусством поэзии. Драпа – скальдический стиль, используемый для восхваления, воодушевления, хвалебный двустрочный слог… Рунхент – скальдический размер, в котором помимо аллитераций и внутренних рифм есть конечные рифмы.


[Закрыть] речь о знаниях древних, о великой стуже, да о битве небожителей, и о том, как сгинут бессмертные боги, но воплотятся вновь в своих потомках. И золоченые таврели, как лучшее из погибшего, прошлого мира, сохранят асы да ваны в мире грядущем, народившемся заново.

Только Красну Солнышку те песни без надобности. Нет утешения в чудесных сказках, когда плоть иного просит. Вот и в эту ночь Дрема ленился, и сон к князю никак не приходил, да настроение у Владимира выдалось под стать игре. Рахта разошелся не на шутку и грозил обрушить мощь черных фигур на непрочные ряды воинства светлейшего.

В массивную дубовую дверь опочивальни осторожно постучали.

Рахта схватился за меч. Вздрогнули клевавшие носом по углам горницы воины, разом превратившись в верных псов, готовых положить за господина жизнь.

– Кого там Чернобог принес? – бросил Владимир, обдумывая ход.

– Добрые вести, племянник! – отозвался Краснобай, просовывая голову в дверной проем.

– Настолько добрые, что ты, дядя, сам поспешил о них сообщить? – удивился князь, двинув таврель.

– Добрые, но секретные, – подтвердил вельможа, показавшись в дверях целиком.

Он выпятил грудь, огладил пышную черную бороду, едва тронутую сединой, исподлобья глянул на стражников. Подхватив бердыши, те охотно оставили свои места и потопали вон.

– Завтра доиграем, Рахта! Ступай! – молвил Владимир, протягивая богатырю белу руку для лобзания.

Дождавшись, когда удачливый дружинник притворит за собой дверь, Малхович приблизился к постели, где на пуховых подушках развалился племянник, и поклонившись, продолжил:

– Человек мой с Радогоща речет, дикие вятичи давеча все перессорились, едва победили Ильдея. Наш старый знакомый, этот словен из Ладоги, убил на поединке Буревидова наследника. Голова-то вятичей вне себя и готов на все, лишь бы отомстить.

– Удобный повод, чтобы поправить наши дела на востоке, но личного желания Буревида маловато. Ни единого воина не двину отродясь на болота, ни один воин Киявии больше не прольет в эту грязь своей драгоценной крови – пусть, наконец, Ильдей покажет, на что он горазд.

– Все складывается – хвала небесам! Чужеземный волхв, разметавший печенежские отряды под стенами Домагоща, ныне покинул вятичей. А недели три спустя новый жупан удалил от себя и дочь Владуха.

– Продолжай, – Владимир жадно схватил рассказчика за руку.

– Дружины Бермяты стерегут пути, так что вскоре тебе доставят и Ольгу, и насмешника с чудесным котом.

– Добре! Утешил ты меня, дядюшка! Проси, чего пожелаешь – все исполню, что в моих силах. А силы есть немалые.

– Просьба моя пустяшная и никаких трудов не потребует, – отвечал Краснобай, – Прикажи, племянник, тотчас, как схватят волхва того молодого – предать его смерти лютой. То же прикажи сделать и с провожатыми Ольги, если таковые найдутся.

– Гм! Чую, просишь, ты больше, чем говоришь. Ну, да я от слов своих не отступлю! Только кота мне привези – вельми речами красив. Да, и с пленницы пусть глаз не спускают – волос с ее головы упадет – ты, дядя, в ответе будешь. Не посмотрю, что родичи. Так-то оно лучше!

– Было бы неплохо, кабы волхвы твои архангелу Илие, да Перуну своему, хвалы пропели. Завтра праздник.

– То по нашим старым обычаям… А вообще, я так кумекаю – на Вышнего надейся, но сам не плошай! – отвечал Владимир, но потом добавил, примирительно, – Все сделают, был бы толк! Они, почитай, осьмой день готовятся.

– Сделают ли? После того, что я им учинил в Новом городе – у волхвов зуб вырос. Половину в Волхов загнал, других каликами по свету пустил, – засомневался Малхович.

– Вот ты и заверь стариков, что дожить им век будет спокойнее, коль сговорчивыми станут. Ступайте, дядя, мне недосуг о том на сон грядущий раздумывать. И так все ночи тревожные, душные – как вспомнишь чего нехорошее – так и гложет меня изнутри. Я бы к травникам подался – так вы ж их с бермятой всех распугали, один лишь остался. Но он глух, точно тетерев, особенно по ночам…

Как прозорливо заметил князь, его дядя и впрямь знал куда больше, не так прост был Краснобай, каким казался племяннику – может, в чародействе тоже что-то соображал, может, служили ему лучше, чем Владимиру. А проведал он, к своему ужасу, что едет ныне дорогами русскими древний витязь Свенельд. И у старца сего еще хватит сил посчитаться и за сына, и за воспитанника, и за друзей погибших. Буревид, съедаемый ненавистью, сам объявился в стане Бермяты и поведал воеводе всю свою историю с глаза на глаз. А врать ему не к чему – на все пойдет, лишь бы стереть Домагощ с лика земного. Ну, с этим Киев решил не спешить, а вот богатыря Свенельда словить не мешало бы. Бермята, крепко повязанный с Краснобаем прежними злодействами, не замедлил прислать гонца с берестой. Сам гонец, понятно, черты да резы не разумел. Кем бы он был ныне-то, Бермята, кабы не покровительство Малховича? Но даже сам Владимир не подозревал, куда там воевода, какие тайны скрывает черная душа стрыя княжьего.

Оставив племянника, Краснобай первым делом велел разыскать Свенельдова младшего сына – Мстишу, да не спускать с него глаз. Вдруг, отец захочет повидать, каков вымахал, – тут его и поймают. Говорили, что богатырь отбыл по дороге на древлян, взыскать с них очередную дань.

Наконец, вельможа затворился в тереме, приказав слугам никого к нему не пускать под страхом смерти, а отвечать: «Отъехал, мол, ранехонько к сынку своему в Новый Город!» Такой ответ не вызвал бы нареканий. Там у дяди князя был двор побогаче киевского – отгрохал еще в ту пору, как пробрался к словенам опекуном малолетнего Володимера. Да и сын Малховича – ныне тысяцкий в Новгороде. Если бы опосля вельможа появился на княжьем пиру – так, какой спрос с холопьев?

* * *

Белый Хорос, бог дневного светила, три раза открывал очи, прежде чем Ольга и Свенельд миновали Домагощинские леса, а после и вятическое Ополье, перевалив за край земель Вантит. Три раза ночевали они у костра, ибо опытный воин не хотел, чтобы кто-либо из местных, если бы просились на постой, навел охотников на их след. А такие найдутся – в том бывалый Свенельд не сомневался.

К исходу четвертого дня, накануне полнолуния, было решено свернуть на Черниговскую дорогу, что и вела из вятичей до самого Чернигова. Смеркалось, когда руг постучал в крепкие ворота усадьбы, стоявшей на холме средь роскошных лугов. Недалече тускнело огоньками захудалое сельцо.

Забрехали псы, затем кто-то вышел на крылечко и, уняв сторожей, окликнул прохожих.

– Нам бы водицы испить, хозяин! Да еды какой, я щедро заплачу.

– Сколько вас?

– Сосчитай по одному – не ошибешься! Я, да со мной дочка будет. Кабы не она, не напрашивался бы. Нам ночлег не к чему, коль ягненком разживемся, только путь-дорогу укажи – и наш уж след простыл.

– Добрых людей и пустить не жаль. Этот дом всегда приютит путников, – отвечали из-за ворот, – И куда вам на ночь ехать? Оставайтесь на постой, места всем хватит!

Затем послышалось какое-то звяканье, шарканье. Ольга посмотрела на Свенельда, но тот успокоил ее. Он еще не был настолько глух, чтобы не различить поступь хромого, к тому же одного.

Дверца калитки приоткрылась, хозяин двора разглядывал путников через образовавшуюся щель. Они не торопили.

– Всемогущие боги! Свенельд? – в проем им навстречу грузно шагнул человек.

Спутник Ольги отпрянул – в руке мигом оказался меч.

Девушка успела отметить, что хозяин и сам в летах, хотя гораздо моложе руга. У него оказалось смелое, мужественное лицо, а ворот рубахи обнажал жилистую шею, да так, словно она просилась под удар.

– Стоич? Вот так встреча! – изумился Свенельд, опуская клинок.

Боярин, названный Стоичем, поклонился воину и молвил:

– Что же мы на пороге стоим? Пожалуйте в дом! Жена! Чего есть в печи – все на стол мечи! …

– Мир тесен. А слух был, что ты смерть во поле нашел. Да, хвала Роду, не всякий слух верен! Ну, будь здрав, Свенельд! – сказал Стоич, роняя голову на грудь, и Ольга поняла, что еще пара кружек, и язык хлебосольного хозяина совершенно ему откажет.

– Почти нашел, да, слава Велесу, потерял ее там же, – горько усмехнулся Свенельд.

– Дела давние, не сподручно мне расспрашивать. Да живу в такой глуши, что любая история кормит разум многие месяцы. Одичал я здесь совсем, но, оно и хорошо. Стар стал. Тоскливо мне в Киеве – не смог принять порядки новые!