Текст книги "Синеокая Тиверь"

Автор книги: Дмитрий Мищенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц)

– У нас не на чем отправиться сухопутно.

– О чем речь! – оживился наместник диоцеза Фракия и сделал движение, как бы намереваясь подняться и пройтись перед послами, но вовремя передумал и сдержал себя. – Я дам вам коней. И охрану дам.

Идарич переглянулся со своими, как бы спрашивая, что ответить, затем почтительно поклонился и так же почтительно сказал:

– Спаси бог за ласку. Мы и морем доберемся до Константинополя.

– Воля ваша, – развел руками Хильбудий. – Морем так морем. Прошу послов к столу, позавтракаем вместе.

За столом беседа оживилась. Послы были уверены: Хильбудий разрешит им плыть по окончании бури в Константинополь, и рассыпались в словах благодарности. Хильбудий тоже не скупился на любезности. Когда же пришло время прощаться и послы напомнили: им сегодня нужно добраться на чем угодно в Одес, Хильбудий изменился в лице и сказал совершенно другим тоном:

– Доставим обязательно, только не сегодня.

– А когда?

– Как будет на то воля императора. Сначала я должен спросить его, может ли он вас принять.

Когда послы остались одни в отведенных для них покоях, посыпались упреки и угрозы. Настанет время, говорили они, дорого за все поплатится! Но дальше этого дело не пошло. Позже увидели, что ромейский воевода сел на поданного ему коня и выехал в сопровождении конной охраны со двора. И стали думать, что делать, чтобы спасти себя и то дело, ради которого направлялись в Константинополь.

Первым придумал князь Волот:

– Я знаю, что мы должны сделать, чтобы не мы – Хильбудий оказался в дурнях.

– Говори, послушаем.

– Здесь, в Маркианополе, у меня есть надежный человек. Если он не отправился утром в Одес, возьму сейчас нескольких из вас, куплю с помощью того человека коней и, пока Хильбудий будет тешить себя мыслью, что обманул антов, доберусь до Константинополя. Встречусь с императором – все выложу ему, все как есть.

– На разговор с императором следовало бы идти мне, – вставил слово Идарич.

– Это было бы самое лучшее. Но кто будет разговаривать с Хильбудием, если он снова захочет встретиться с послами? Ты был у него, Идарич, тебе придется и остаться здесь, чтобы ромеи не заметили, что кто-то из нас исчез…

VIII

Миловида так поверила в свое освобождение из ромейской неволи и так надеялась на него, что, когда появился князь и сказал: «Не стоит идти сейчас к лодии», – еле сдержала себя, чтобы не расплакаться.

– Дедушка Борич, может, отправили бы меня на тиверскую лодью? – спросила Миловида, когда ожидать уже не было терпения.

– Князь сказал: тут жди. Вот и жди! Сама слышала: не одну тебя, всех ваших поехал вызволять.

– Всех, может, и вызволит, а я останусь. Сердцем чувствую, что останусь.

Старик рассердился:

– Зачем печалишься понапрасну? Если так случится, что князь не сможет возвратиться за тобой, без него переправлю в землю Тиверскую. Теперь знаю, как это сделать: посажу в первую попавшуюся лодью, которая пойдет в Тиверь, оплачу перевоз – и будешь дома.

А князю Волоту действительно не до Миловиды было в эти дни. Мало того что дорога в Константинополь оказалась трудной и тернистой, там посмотрели на него, когда заговорил, словно на пришельца с того света. Слушали и не слышали, смотрели опустошенными смятением глазами – и не видели. Он к одному, он к другому – напрасно. Вроде и соглашаются, лепечут языками, а ушли – забыли. Князь и знак показывал, и говорил, что он из земли Тиверской, что прибыл к императору для важной беседы, – и снова словно стенку пробивает. Вчера говорили, придешь завтра, сегодня говорят, придешь завтра, а завтра, уверен, скажут то же самое.

Что делать? К кому податься из этих болванов? Боги светлые и ясные! А говорят, просвещенный народ, света светоч. Какой там светоч, если ходишь среди людей, а чувствуешь себя как в мертвом царстве. Куда ни ткнись – все лбом о стену. Был в сенате, сказали, иди в Августион, пришел в Августион, несколько дней уже околачивается возле высоких медных ворот, а пробиться через них не может. Стража или молчит, или преграждает путь; обращался по чьему-то совету к придворным синекурам – избегают, как прокаженного, проходят мимо, не хотят даже выслушать.

А дни уплывают, словно вода в Днестре, размеренно и вместе с тем неудержимо. Уже и неверие закралось в сердце, еще одна неудача – и махнет рукой, пойдет, откуда пришел.

И ушел бы, наверное, ни с чем, если бы не высмотрел у претория вертлявого пучеглазого человечка. Вчера около него крутились люди, сегодня толкутся: что-то показывают, оттесняя друг друга, а он знай вертит головой: нет и нет.

– А разорвало б тебя! – услышал князь уличскую речь и оглянулся. Кто это сказал? Этот или тот? Наверное, тот, по виду больше на анта, нежели на ромея, похожий.

– Муж достойный, – тронул князь его за руку. – Ты из Уличи?

Человек оглянулся резко и оцепенел от удивления:

– А то что?

– Я тоже оттуда. Объясни мне, что здесь происходит.

– Ничего.

– Как так – ничего? Люди толпятся, а пробиться, куда хотят, не могут.

– Бедные, потому и не могут. Тебе к кому нужно?

– К самому императору.

– О-о! Это не здесь. Это там, – показал на Августион.

– И там был, и тут, ни к кому не могу подступиться, надо хотя бы посоветоваться.

Земляк не стал долго раздумывать, спросил живо:

– При себе что-нибудь имеешь?

– Знак имею от князя Добрита.

– Пустое, – презрительно махнул тот рукой. – Знак там, в Августионе, покажешь. Для того чтобы попасть к императору, спрашиваю, имеешь что-нибудь?

Волот старался догадаться, что должен он иметь для того, чтобы попасть к византийскому императору.

– А что нужно?

– То, что зовут тут донатиями, – солиды, ценные подарки?

– Подарки есть, а как же. Солиды – тоже.

– Стой тут, – положил Волоту руку на грудь, словно подтвердил тем самым: между нами заключено соглашение. – Сейчас приведу лупоглазого. Он все может, особенно если не поскупишься на солиды. Подарки прибереги для тех, кто в Августионе, ему же и страже дай солиды. Он проведет, и растолкует, к кому обратиться, и договорится, с кем следует.

– Возьми, – сунул ему Волот первый донатий, – только договорись, сделай так, чтобы провел.

Земляк быстро возвратился с тем, на кого возлагались теперь все князевы надежды. И лупоглазый не расспрашивал долго. Услышал, что нужно провести князя антов к самому императору, да и затаил, прицениваясь, дыхание.

– Двести солидов, – изрек, не моргнув, и показал для убедительности два пальца, однако сразу же передумал и добавил: – Да на стражу сто.

– Побойся бога своего, достойный! – удивился князь. – Или ты один такой, или думаешь, со мной вся княжеская казна?

Видимо, и двести солидов, на которых сошлись они, были немалые деньги. Лупоглазый крутился словно вьюн: то исчезал, то снова появлялся возле князя Тивери, уверяя, что исполнит его волю, только пусть наберется терпения и ждет.

И Волот дождался встречи со светлейшим императором, правда, на пятый день.

Идарич еще там, в Маркианополе, растолковал Волоту, как он должен держать себя с теми, кто будет прокладывать путь к императору, что говорить, когда предстанет перед самим Юстинианом. Но когда увидел, даже у него, бывалого мужа, подкосились ноги и одеревенел язык. Палата ослепила блеском золота, лепниной и резьбой, ликами императора и святых, которые смотрели на него со стен ясными глазами так проникновенно-внимательно, что казалось, вот-вот раскроют сейчас уста и спросят: «Кто ты?» А впереди на сверкающем троне сидел сам Юстиниан и глядел на ошеломленного посла такими же внимательными глазами.

– Императору Византии, августейшему Юстиниану, – князь Волот наконец обрел дар речи и сразу же приободрился, – низкий поклон от князя Добрита и особо от князей Тивери, уличей, полян. – Он низко поклонился и поэтому не видел, кланялся ли в ответ император Юстиниан. – Князья желают божественному императору и его богами посланной жене, императрице Феодоре, доброго здоровья и передают через меня, доверенную особу и посла, свои дары.

Волот снова поклонился, а его люди поставили тем временем перед троном две резные деревянные, инкрустированные дорогими камнями шкатулки: одну – императору, другую – императрице. Едва успели отойти, как другие вышли из-за спины князя и положили у ног императора меха.

Юстиниан оживился и, как показалось Волоту, подобрел даже.

– Князьям дружественной Антии низкий поклон и благодарность. Как поживают повелители северного края? Довольны ли нами, своими соседями в Подунавье?

Волот едва сдержал себя, чтобы не выдать радости: лучшего начала разговора про татьбу в Подунавье и придумать нельзя. Неужели император ничегошеньки не знает о том, что случилось в землях южной Тивери?

– Князья антские были довольны спокойствием на южных границах своих земель, посылали к императору послов своих с наилучшими пожеланиями – возобновить действие заключенного при императоре Юстине договора о мире и дружбе между антами и Византией.

Юстиниан одобрительно кивнул головой, но сразу же и раскаялся в своей поспешности.

– К сожалению, – говорил меж тем Волот, – случилось непредвиденное. В то время как посольство было в дороге, когорты императора вторглись в земли Тивери и прошлись по ним огнем и мечом. Сожжены все веси и городища чуть не до Черна, взяты в плен люди, товар, хлеб, принадлежащий антам.

– Этого не может быть! – И удивлялся и негодовал император.

– Верю, достойный, эти вести до тебя еще не дошли. Как верю и тому, что вторжение учинили против твоей воли.

Юстиниан уже не сидел спокойно на троне, он ерзал, поглядывал то на одного придворного, то на другого. А Волот, пользуясь возможностью, поведал обо всем, о чем хотел поведать.

– У нас есть доказательства, кто произвел нападение и с какими намерениями. Мои воины настигли у Дуная манипулы, которыми командовал стратег Хильбудий, и многих взяли в плен. А кроме того, произошло так, что буря прибила к мезийскому берегу лодью, на которой направлялись в Константинополь послы братской Антии, и наместник Хильбудий повелел эллинам задержать их и отправить в Маркианополь, где они и ныне сидят и уповают на твою доброту, император, да на повеление освободить их из позорного плена. Я, князь Тивери, один из тех послов.

Император чувствовал себя неловко, он хмурился. Но Волот не обращал внимания на это.

– Пребывая в Маркианополе, мужи узнали, достойный, что татьбу учинили помимо твоей воли и с целью наживы. Захваченный в наших землях народ наместник диоцеза Фракия Хильбудий держит в заточении вблизи морского пристанища Одес и ждет лодей, которые должны вести тех несчастных для продажи на недосягаемых для твоего глаза рынках. Вот почему антское посольство возложило на меня обязанность заявить тебе: или же захваченный народ наш будет немедленно возвращен в родные земли, а учиненные за Дунаем опустошения оплачены солидами, или же между антами и Византией будут распри и сеча.

Князь не мог понять почему, однако сразу почувствовал явное облегчение. Словно бы на родной берег вышел и с жадностью вдохнул свежий воздух. Все-таки высказал императору византийцев то, что должен был высказать. Теперь оставалось дождаться ответа Юстиниана.

– Империя жестоко покарает того, – услышал наконец Волот его голос, – жестоко, говорю, покарает того, кто решился нарушить мир между нашими землями, и сделает все возможное, чтобы жить с антами в мире и согласии. О мерах своих уведомлю завтра, в это самое время.

На этом разговор с императором завершился. На следующий день князя приняли в Августионе, но уже другие. Извинились от имени своего повелителя и сказали: это эдикт василевса на неприкосновенность послов, это – дары послам и князю Добриту. А есть еще повеление императора выделить государственных людей, которые приедут в Маркианополь и там, на месте, решат судьбу взятых в плен антов. Виновных за вооруженное вторжение, как говорилось уже, ждет суровая кара, а о возмещении убытков и о возобновлении договора между землями вынесет решение отдельное посольство, которое будет вскоре послано к князю Добриту императором Юстинианом.

Лучшего завершения взятого на себя дела нельзя было и ожидать. Во-первых, князь мог теперь свободно передвигаться по земле ромейской и никого не бояться, а во-вторых, вон какую победу одержал над Хильбудием. Если отыщет с помощью присланных императором послов тиверских пленников, взятых под Одесом, и заставит Хильбудия возвратить их, тем не только спасет людей своих от рабства и позора, но и нанесет Хильбудию удар, от которого тот не поднимется. В этом не приходится сомневаться!

Хильбудий все-таки недосмотрел, что не все анты из задержанных послов на месте. То ли был уверен, что они никуда не денутся, то ли не до них было. Куда-то пропал князь Волот, и не на день – чуть ли не на две седмицы. Когда же возвратился и сказал, что все могут отправляться в Константинополь, анты сами отказались от этого предложения.

Озадачило ли его это или возмутило – трудно было понять. Наверное, просто не поверил.

– Имеем разрешение императора, – показал ему Идарич привезенный князем Волотом эдикт о неприкосновенности послов. – Будем здесь, если разрешит гостеприимный хозяин, ожидать посланных по нашему делу людей из Константинополя.

Хильбудий молча взял в руки императорское повеление и так же молча возвратил его.

– Выходит, виделись уже с василевсом?

– Да. Император пообещал прислать сюда, в Маркианополь, своих послов, с ними и доведем наше дело до конца.

Хильбудий снова молча посмотрел на антского посла, но возразить не посмел.

– Воля ваша, – сказал примирительно. – Ждите.

Они и ждали. Ни словом, ни делом не выказывали своих намерений, как и своего торжества. А дождались послов из Константинополя, были удивлены не меньше, чем перед этим наместник диоцеза Фракия. Не так он прост, как думали: пока ездили в Константинополь, пока ждали императорских людей, Хильбудий вывез из Одеса свидетелей своей татьбы и даже следа не оставил от них. Куда вывез, пойди узнай теперь: или спрятал в горах, или вывез лодьями на далекие ромейские торги.

– У вас есть пленные, – не сдавался Идарич. – Императорские послы могут собственными глазами увидеть и убедиться, какой разбой учинен в Тиверской земле.

Но ромеи не внимали его словам, как в Маркианополе, когда слушали князя Волота в Августионе. Только то и делали, что показывали на пустые сооружения при одесском пристанище и твердили: к князю Добриту будут направлены послы, они поступят по справедливости.

Возвращаться в Маркианополь не хотелось. Всем надеждам положен конец. Оставалось сесть в лодью и плыть к своей земле. Но уходить ни с чем было нельзя. Волот встретился глазами с Хильбудием и почувствовал, как он злобно торжествует. Неприкрыто злобно. А это подтверждение: они враги отныне и до смертного одра.

– Где девушка? – поинтересовался Волот у кормчего.

– Там, в лодье. Дрожит, бедная, боится и на свет показаться.

Не сказал: позови, – сам пошел к Миловиде:

– Борич уже уехал отсюда?

– Говорил, будет еще здесь.

– Может, поищешь?

– Я боюсь, княже…

– У тебя есть вольная, чего бояться? Да и не одна пойдешь, с моими воинами.

Волот видел: идет и оглядывается. Когда уже выходила из лодьи, обернулась и спросила:

– А как же Божейко?

– Потом, как возвратишься, скажу. – Не захотел князь тревожить девушку преждевременно.

Боричу передали, что его хочет видеть князь. Но тот сам увидел; византийцы поехали на Маркианополь, а анты собираются в дорогу. Он подъехал и стал неподалеку, раздул мехи, разложил свои инструменты. Князь увидел и поспешил к нему.

– Бориче, – сказал он негромко. – Мы возвращаемся ни с чем. Ромеи перехитрили нас, вывезли пленных из Одеса, а куда – никто, думаю, не скажет. Настал черед нам попробовать перехитрить их. Волк не перестанет наведываться в овчарню, пока не получит по хребту. Скажи, ты остался верен своей земле, народу славянскому?

– Да, достойный!

– И можешь послужить им?

– Как?

– Говори, хочешь ли, и я скажу как.

– Если смогу, послужу.

– Ты говорил, что видел раньше ромейские приготовления к походу. Сможешь предупредить меня в Черне, если заметишь такие приготовления и во второй раз, и в третий?..

– Старый я, княже, куда мне. Уведомлять лучше морем, а какой из меня кормчий и пловец?

– У тебя есть знакомые, наши земляки. Убеди их: это необходимо, от этого будет зависеть благополучие или, наоборот, безлетье славянского народа. Вот солиды. – Волот подал кошелек. – Поговори хотя бы с теми, которые подавали нам коней. Скажи, в пять раз больше получат, если сообщат.

– Это другой разговор, княже. Тем молодцам и под силу, и уместно будет податься морем в свои земли.

– На этом и порешили. Клянусь Перуном.

– Клянусь и я.

IX

Сколько времени плыли морем, столько и грызла князя Волота досада: почему так произошло, где он допустил ошибку? Тогда, когда настоял отправиться морем, или позже, когда откровенничал с императором и указал ему место, где прячет Хильбудий пленных? Было ли выгодно Юстиниану поймать Хильбудия за руку и сказать: ты – тать, а твоя служба у императора Византии – татьба? Но тем самым он позорил себя, свою империю, престол, на котором так высоко вознесся. Вот и могло произойти: не Хильбудий догадался, что его разбой будет наказан, и вывез пленных подальше из Фракии, а император прислал корабли и забрал свидетелей Хильбудиева позора. Но как должен был он, Волот, поступить? Не говорить, что знает, где пленные? А как он помог бы пленным? Если бы промолчал, послы императора вообще не приехали бы в Маркианополь.

Словно назло, и небо не обещало ясной погоды. Хмурилось и прижималось к воде, суживало горизонт. А с небом хмурилось и море.

– Снова буря собирается? – обернулся князь к кормчему.

– Скорей дождь или буря с дождем.

– Это еще хуже.

– Такая буря и такой дождь не продолжаются долго. Зато крутит тогда, словно черт колесом.

Пока что ветер был несильный и дул с запада. Это замедляло ход лодьи и отодвигало встречу послов с родным берегом. Однако кормчий не спешил говорить: «На весла!» Кто знает, что будет впереди, возможно, весла станут единственной надеждой на спасение. Если ветер будет крутить и рвать паруса, словно сумасшедший, их придется спустить, идти на веслах и ждать, пока утихомирится. А настанет полная тишина – снова придется грести.

Присматриваясь, Волот приметил в лодье Миловидку и загляделся. Сидела она в стороне от всех, куталась в вотолу, которую ей дали лодочники, и думала нелегкую девичью думу.

Подойти к ней и развлечь? А чем развлечь?.. Божейку не освободили, да и Выпал сгорел дотла, там тоже невеселые дни ожидают ее.

Как капризна и непостижима доля людская… Мог он подумать, когда видел эту девочку у Богданки на пострижинах, что встретит ее в далекой и чужой Мезии?

Слышал от всех, кто стоял рядом с сыном: «Какая красавица! Вот такую бы княжичу в жены, а не только в величальницы». И радовался, что величает такая. Слышал, как Малка, упустив эту сельчаночку из виду, тревожилась и говорила: «Какая девушка, Волот! Если бы и счастье нашему княжичу было такое светлое и ясное, как она». И снова радовался, меньше всего задумываясь над тем, чья это девушка, встретится она с ним или нет. Сказал бы кто-то ему, что случится такое, помешанным назвал бы или злым колдуном.

Бедняжечка… И лада своего потеряла, считай бесповоротно, и дом в Выпале не найдет наверняка. Говорить или не говорить, что произошло с Выпалом? А если поспешит? Кое-кто из выпальцев остался жив. Вдруг среди тех и ее родные? Плывет она и, наверное, надеется увидеть их, верит, что возвращается к маме, а значит – к счастью.

«А может, сказать все-таки, что случилось с Выпалом? Иначе уйдет и затеряется среди людей. Куда денется, куда голову приклонит, если в городище ни родственников, ни жилья? Пусть бы приходила и была при Малке служанкой».

Волот даже вздрогнул от такой мысли: ему жаль Миловидку, он не хочет, чтобы уходила от него? С того мгновенья, как увидел ее там, в беде, не перестает думать и заботиться о ней.

«Однако не только же я, – оправдывался сам перед собой Волот. – Борич тоже заботился, и без всякого умысла… Так и сказал: „Не для того освободили ее из неволи, чтобы снова сделать обездоленной. Понял, какая беда ожидает наделенную божественной красотой рабыню, и выкупил. Женщина создана богами для того, чтобы приумножать род людской. А эта даст красивых сердцем и телом. Так почему бы и не позаботиться о ней. Много ли таких, как она, на свете?“

Волот не удержался, снова скосил глаза на Миловидку и заметил сразу, что и она смотрит на него. Не вопросительным, нет, грустным и умоляющим взглядом.

– О чем-то хочешь спросить, девушка? – шагнул князь и сел с ней рядом.

– Все о том же, княже: неужели нет и не будет спасения для тех, кто остался у ромеев?

Князь молчал, раздумывая: говорить или не говорить?

– Византийский император обещал прислать к нам своих послов. Будем требовать, чтобы возвратили пленников. Он не хочет войны с антами, вот и должен будет прислушаться к нашим требованиям.

Ночь застала их в море и слишком далеко от родной земли. Да и темная, по всему видно, будет. А в темноте морем далеко не уйдешь.

– Впереди ромейское пристанище Томы, – напомнил кормчий. – Будем добираться к нему или заночуем на пустынном берегу?

– Мы уже ночевали у ромеев один раз. Лучше было бы совсем не выходить на берег.

– Можно и не выходить. Подойдем поближе к берегу, станем на корчагу, как на якорь, да и заночуем. А плыть вслепую опасно.

– Так и сделаем.

Обратный путь показался тяжким и длинным. В первую ночь застал их дождь в море и хлестал до утра, не прекращался до полудня. После дождя настала полнейшая тишина. Поэтому лодочные гребли и гребли, но вынуждены были все же остаться на ночлег в море. В устье Днестра зашли только на третьи сутки, и то к самому вечеру. Все были утомлены, измучены и промокли до нитки. Решили не добираться до Тиры, а выбрали удобное место и остановились на ночь лагерем. Для послов, князя и отдельно для Миловиды натянули шатры. Лодочные собрали сухих дров и развели костер, чтобы обсохнуть до ночи, да и ночью греться, охраняя лагерь.

Чувствовали себя все свободно, вздохнули с облегчением. Хотя до тиверских весей не близко – межа оседлости шла выше, здесь же были девственные места, – а все же своя земля, по ней и ступалось уверенней. К тому же лес не везде подходил к берегу. Зазеленели над лиманами поляны, поблескивали чистой, голубой водой озерца, и такая первозданная красота и свежесть кругом, которую можно наблюдать только ранней весной и там, где не ступала нога человека. То ли Волота взволновал вид окружающей природы, то ли захотел размяться после долгого плавания, но покинул занятых своими хлопотами делубов и пошел берегом – к зеленой поляне, понял, что это мокрый луг, и взял поближе к лесу. Шел, наслаждаясь сверкающей буйной зеленью, торжеством жизни на земле и ни о чем, казалось, не думал. Но это не так. Если наслаждался, выходит, уже думал… Хорошо ему здесь, сердце зовет. Куда и зачем – не знает, но зовет. Точит, словно червь дерево, неудача, что поехал к ромеям и опростоволосился?.. А так ли это? Ну не возвратил тиверских пленных, обманули его ромеи. Однако и ромеев он припер к стене. Извинились за вторжение, пришлют послов и возместят причиненные татьбой убытки, заключат договор о мире и согласии между землями-соседями. Потому что не хотят разногласий и сечи с антами. Они знают, кто такие анты…

Услышал, как плеснулось что-то в зарослях, и остановился. Первое, что он увидел, – желтел плес меж ветвей. Присмотрелся – и затаил дыхание: в озере, за стеной зарослей, купалась девушка. Смеялась от холода или приятного ощущения и выбрасывала вперед руки, отгребала ими воду. На синей глади озера белело ее тело, такое упругое и соблазнительное в своей непорочности, что князь остановился, застигнутый врасплох, так и стоял, не решаясь пошевельнуться.

А девушка не замечала, что она не одна. Чувствовала себя вольготно и привольно; легла на спину, раскинула по воде руки, смотрела в небо и любовалась облаками.

«Миловида!..» – Князь наконец ее узнал. Какое-то мгновение он не мог решить, что ему делать. Стоять и смотреть не к лицу – ведь не молодец уже, да к тому же князь. А подойти не пристало. Миловида узнает, что князь видел ее нагую, и к стойбищу не придет, а убежит, сгорая от стыда, куда глаза глядят…

Волот дождался, пока девушка окунулась в воду, и пошел, делая вид, что никого здесь не видел.

А пришла ночь – места себе не мог найти в просторном княжеском шатре. Ложился спать – не спалось, только то и делал, что переворачивался с боку на бок; садился – опять вставал. Словно дивное видение, представала перед взором и будила воображение та русалка белотелая, девушка божественной красоты. А больше всего, наверное, тревожило, что Миловида была рядом, в соседнем шатре, может, она спала, а может, и нет… Ночь еще не поздняя, может, тоже думает о нем?

«Не для того освободили ее из неволи, – в который раз вспоминал князь Борича и его мудрость, – чтобы снова сделать обездоленной. Понял, какая беда ожидает наделенную божественной красотой рабыню, и выкупил ее». А он, князь Волот, пожалеет ли тем, что не скажет правды о Выпале и о Божейке? Вывезти-то из ромеев вывез, а куда и для кого привез? Выпал сожжен, родители, может, изрублены, а ровесников ее угнали в чужие земли. Конечно, на такую кто-нибудь найдется… Вот только кто он будет? И почему князь должен везти эту красивую девушку для кого-то? Говорил уже и еще раз скажет: такие, как Миловида, созданы богами, чтобы приумножать род людской, производить на свет прекрасных душой и ликом молодцев. Или ему, князю, запретит кто-то взять вторую жену? Если его осудят, объяснит любопытным: «Я хочу, чтобы в Тивери было кому сесть на княжеский престол, чтобы были у меня сыновья-соколы, те, что станут оборонять землю от татей из чужих краев. Это – та, что родит их, продолжит род Волотов и славу Волотов…» Малка будет против? А кто будет ее спрашивать, если она не способна рожать?.. Как он, князь, захочет, так и будет. Да и мать Доброгнева благословит на это. Она знает, каково было Волотам, когда погиб муж ее, князь Ярош, а со временем – и старший сын. Вся надежда была потому на него, Волота, как ныне – на Богданку. Стоит ли колебаться, если так?.. Миловида девушка умная, должна понимать, чего хочет от нее и что даст ей князь: не рабыней и служанкой – властительницей земли Тиверской станет, будет у нее муж, князь-повелитель, свой очаг и свой терем в Черне.

Князь поднялся, даже вотолу набросил на плечи, но дальше шатра не пошел…

«Что я скажу ей? – остановил он себя. – С чего начну разговор? С безысходности, в которой она очутилась, с правды, которую рано или поздно должен сказать? Но правда убьет девушку. Могу ли после этого говорить о любви и о своем желании сделать ее счастливой?.. А сказать должен сейчас. Там, в Черне, пожалуй, не до Миловиды будет, там, может, он не успеет оглянуться, как ее след простынет».

И хотел, и не решался подойти к шатру вывезенной из плена девушки. Правда, ночь не такая уж и поздняя, однако девушка столько недосыпала, столько натерпелась страха за те тревожные дни. Недаром же плескалась в озере, пользуясь тем, что рядом ни души.

Чтобы не быть в одиночестве, князь подошел к страже.

– Кто? – спросили неожиданно и не там, где ожидал.

– Князь. Сторожишь?

– Да. Ночь словно воронье крыло, ничего не видно. Нужно смотреть и смотреть в оба.

– Сторожите. Земля эта хоть и наша, все же незаселенная. И тати, и ромеи могут появиться.

– Для того и костры загасили, княже. Чтобы не привлекли никого.

Волот помолчал и уже тогда, когда собрался идти, сказал сторожевому:

– Снова дождь, наверное, будет. Совсем обложило небо.

Возле шатра Миловиды остановился и прислушался. Спит, наверное, – ни звука, ни ползвука из ее походного жилища.

«Разве позвать? Имею ли право делать так, как хочу?»

Сделал шаг, другой и отвернул полог.

– Миловидка! Эй, Миловидка, слышишь?

Молчание. Прислушался – и уловил негромкое, спокойное дыхание.

Спит. Представил себе, какая она там, за пологом темноты, на расстоянии шага, может, полутора от него, и задохнулся, крепче, чем до сих пор, стиснул полог в руке. Однако не сдернул и не отбросил его как ненужную преграду.

«Я не соблазнитель какой-нибудь!» – одернул он себя, резко повернулся и пошел к своему шатру.

Отбросил вотолу в сторону, одетым рухнул на постель. Долго ли так пролежал, сдерживая свое желание-муку, не помнит. Наверное, долго, потому что, засыпая, уже не сомневался: не сегодня, так завтра, а будет, как захочет. Спал крепко и не сразу услышал, что из-за гор налетела буря, затрепетал шатер. Вскочил, увидел несущиеся по небу черные тучи, как полоснула синим светом молния и ударил с треском отдавшийся многоголосым эхом гром. А вслед за ним ударил по шатру густой и шквальный дождь.

Не успел Волот понять, что происходит кругом, снова полыхнула молния, осветив лиман и лодью в лимане. Снова потряс землю сильный – казалось, совсем рядом ударило – гром.

– О, боженька! – послышался женский голос, и князь сразу догадался, кто кричит. Кроме Миловиды, девушек здесь не было.

Он бросился к выходу, но сразу возвратился назад, нащупывая в потемках вотолу. А молнии, казалось, не угасали, они кромсали небо за неплотной стеной шатра вдоль и поперек, и каждая сопровождалась ударом грома, временами отдаленным, а временами близким и раскатистым.

Выскочив из шатра, Волот натолкнулся на стену ливня и одновременно на еще более отчаянный девичий крик…

– Миловида! – Князь рванул полог и очутился рядом со съежившейся, зовущей на помощь девушкой. – Что с тобой, Миловида?

Словно напуганная коршуном голубка, бросилась она к князю, обхватила руками крепкую его шею, прижалась и заплакала. Была горячая от сна и такая трепетно-доверчивая, такая близкая, что князь задрожал обессилевшим от сладостной истомы телом.

– Успокойся! – утешал ее. – Скажи, почему так испугалась?

– Я боюсь, княже. Кары бога-громовика боюсь! – говорила Миловида и дрожала, словно лист на ветру. – Слышишь, как гремит… И все вокруг шатра бьет, прицеливается.

– Ну что ты! – вздохнул он с облегчением, успокаиваясь сам. – Это только кажется, что все по тебе бьет. Видишь, со мной ничего не случилось. И тебе уже ничего не будет. Успокойся.

Он обнимал и ласкал ее, словно дитя. Наконец почувствовал: мешает намокшая вотола, и сбросил ее одним махом с плеча. Сел и Миловиду устроил поудобней.

«Боже Свароже! – говорил сам себе, задыхаясь. – Она вот здесь, на руках у меня. Льнет, как намокший лист, ищет защиты».

То ли от радости, не понимая, что делает, то ли, наоборот, все понимал и пользовался случаем, – одной рукой прижимал к себе Миловиду, другой гладил, успокаивал, словно хотел убедиться, что это не привиделось…