Текст книги "Синеокая Тиверь"

Автор книги: Дмитрий Мищенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 32 страниц)

III

Пусть славится имя Божественного! Однако легко сказать: «Следи, чтобы варвары не переходили реки». Попробуй придать сказанному твердость истины и справиться с тем, что возложено на тебя самой же истиной. Кому неизвестно: земля империи граничит с землей варваров на сотни и сотни ромейских миль – от Понта Эвксинского до Сингидуна. А другой Длинной стены на тех сотнях миль не поставишь. Говорят, Дунай – не Марица, его нужно уметь перейти. Говорят, там империя соорудила надежные крепости, достаточно укрепить их, разумно использовать – и варвары не пройдут. А ему, Хильбудию, мало утешительного от тех рассказов. Дунай действительно и широкий, и полноводный, и зарослями да плавнями надежно отгородился от варварского мира. Но дело в том, что лишь владельцы загородных вилл да зажиревшие патриции могут полагаться на те препятствия – воинам они не такая уж и помеха.

Разве не переходили Дунай и готы, и те же славяне? Всего лишь четыре лета тому назад вторглись в ромейские земли. Не помогли легионы, не помогли и крепости. Обошли ближайшую из них – Туррис; выбрали на Дунае удобное место и переправились, а переправившись, словно саранча, прошлись по земле империи…

У тогдашнего наследника Фракии, племянника императора, Германа, было с ними много хлопот, и кто знает, победил бы он, если б не был настоящим стратегом.

У многих свежи еще в памяти те события, и у Божественного также… Но почему именно его, Хильбудия, послал он стеречь северные границы империи? Верит в его способности как полководца или учитывает всего лишь то, что Хильбудий командовал варварами в войнах с Ираном и знает, какие они. Что делать здесь, на побережье Дуная, чтобы он стал недоступным для варваров?.. Хорошо, если Божественный верит ему. Плохо только, если его судьбу решила злая воля императрицы Феодоры…

Как полководец армии императора, Хильбудий редко бывал в Августионе. Его место – в войске. Однако о новой василисе империи был наслышан немало.

Дочь смотрителя за зверями в цирке, Феодора рано осиротела и стала нищенкой, потом актрисой, танцовщицей и куртизанкой, которую в Константинополе знали многие, и далеко не с лучшей стороны. Но чего не бывает на веку, особенно с женщинами, наделенными умом и красотой!.. Случайно или по воле Всевышнего посетило беспутную покаяние и повело в храм Святой Софии, где молился и император. Покаяние заставило ее молить у заступницы бедных и обездоленных – Матери Божьей – помилования. Раскаяние бывшей куртизанки продолжалось не день и не два – месяцы, каждую церковную службу, а сама куртизанка, молясь, проливала такие обильные и горькие слезы, имела такой скорбный вид, что на нее обратил внимание император.

Он не оставил раскаявшуюся грешницу и божественной красоты женщину без своего благочестивого внимания: Феодора из актрисы и нищенки стала василисой империи, а императору – верной женой.

Если раньше Феодора всех удивляла своим беспутством, то теперь, став императрицей, изумляла своим благочестием. Все пламя сердца своего (а оно у нее было способно на великую, поистине щедрую любовь) отдала мужу своему, божественному императору Византии Юстиниану, была ему другом в семье и советчиком в делах государственных, настаивала на строительстве храмов для подданных, домов для бесприютных, настояла на пересмотре законодательства, прежде всего в пользу Церкви. Приложила немало усилий, чтобы существующий в Константинополе дом Сампсона стал примером отцовской заботы василевса о гонимых и голодных, униженных и обездоленных. Поговаривали, что Феодора, будучи когда-то совершенно равнодушной к религиозным распрям в Константинополе, стала непримиримым врагом ереси, что именно она водила рукой Юстиниана, когда подписывался эдикт о преследовании манихеев, иудеев, самаритян, язычников – всех, кто сомневался в православии и позволял себе вероотступничество.

Так или иначе, а надев диадему императрицы, облачившись в величественную тогу, Феодора увидела, как идет ей, женщине неземной красоты, и тога, и диадема, увидела и ощутила, как приятен вкус власти. Еще бы, нищенка, в прошлом танцовщица, женщина, которая отдавалась каждому, теперь вознеслась высоко, стала той, которая находится при императоре и повелевает с помощью Божьей всей империей. Как тут не гордиться и не поиграть в благочестие?.. Пользуясь особым расположением Юстиниана, да что там расположением – божественным преклонением, готовностью везде уступать и во всем подчиняться, Феодора от советов августейшему и влияния на него перешла к решительным действиям и поступкам: начала принимать в Августионе чужеземных послов, переписываться с императорами, шахами и королями. Почувствовав, что короли теряются перед ее умом, а послы – перед женской привлекательностью, не колебалась: когда нужно было, пускала в ход лесть, хитрость, соблазняла, не скупясь на обещания, и добивалась своего.

Откровенно (по крайней мере, при василисе) радовался ее успехам император, дивился им совет, но больше всего были поражены стратеги и воины императорской армии. Шутка ли, десятки лет бились с воинами Ирана, хотели и не могли достичь перемирия с ними, а василиса взяла да и примирила, более того, свела этих из покон века враждующих предводителей двух держав вместе и так покорила их этим, что они вконец растрогались и подписали между собой вечный мир. Облегченно вздохнуло войско, народ византийский, вздохнула, казалось, сама земля.

Во всяком случае, когда он, Хильбудий, оказался во время тех памятных событий в Константинополе, потом и в Августионе, радостное воодушевление царило в охлосе и в сенате. И никого не интересовало, чем приворожила императрица послов Ирана, что на них больше повлияло, красота или ум василисы? Славили ее, опьяненные успехом, называли божественной и преклонялись перед ее мудростью.

До сих пор Хильбудию не доводилось видеть императрицу, и он не знал, кто такая Феодора. Удовлетворен был тем, что рассказывали другие. Когда же увидел, потрясению его не было границ… Боже праведный! Да это ж и есть та самая Феодора, которую он знал в молодости, с которой делил амурные страсти на вилле своего товарища Ксенофонта. Конечно, та Феодора была совсем юной, и все же сомнений быть не могло: это она. То же мраморно-белое лицо, те же огромные карие глаза и голос… Другого такого слышать ему не приходилось… Если бы знал в свое время, что привезенная ему еще не тронутой девчушка – артистка из цирка – будет василисой Феодорой… он мог бы тешить себя мыслью: судьба не во всем отказала ему, молодому центуриону императорского войска…

Хильбудий, видимо, выглядел очень растерянным, встретившись в Августионе с василисой. И императрица обратила внимание на его смущение и заставила терзаться мыслью: что больше значило, когда речь шла о новом наместнике Фракии и защитнике северных рубежей империи – его заслуга в войне с Ираном или воля василисы Феодоры – выставить стратега Хильбудия подальше от Константинополя, а вместе с ним и тех, кто знает о ее происхождении? Ведь недаром говорят, что бывшая артистка и куртизанка стала подчеркнуто верной своему мужу. Она преданна и жестоко, без тени сомнения расправляется с возможными своими соперницами и с теми, кто хоть как-нибудь может скомпрометировать ее в глазах Юстиниана, повредить как особе высокотитулованной и благочестивой. Константинополь – город сплетников, это всем известно, как и то, что сплетни имеют лишь тогда особый привкус, когда касаются особ высокопоставленных. Однако то, что сделала Феодора с рабом-варваром, который, к своему несчастью, находился при дворе, не сплетня. Помня, что придворные обратили внимание на ее мимолетное расположение к рабу-красавцу, она приказала сначала высечь его, а потом выслала в такие края, из которых никто не возвращался.

Говорят, что произошло – то произошло, неожиданностей как не было, так и не будет. Но все-таки интересно было бы знать: по воле Феодоры очутился Хильбудий в полуварварской Фракии, на обороне северных границ, или по воле императора? Власть для василисы превыше всего, она не может рисковать ею и поддаваться искушениям сердца, молодости и красоты. А все же?.. Где ее ум, если это так?.. Пусть выслали красавца варвара, стратега Хильбудия, чтобы, не дай Бог, не скомпрометировали перед августейшим. Но куда она денет весь Константинополь?.. Город знает, какой была в молодые годы Феодора…

Император говорил, назначая его, Хильбудия, наместником Фракии: «Ты моя правая рука в северных землях империи, военачальник и властелин целого края. Народ, богатство этих земель на твоей совести. Властвуй, как знаешь, и делай, что хочешь, одного не забывай: Дунай должен быть недоступен для варваров».

Этим вроде бы многое сказано, такое доверие должно утешить… А Хильбудий не уверен, что есть основания успокаиваться. Знает: желающих на фракийское наместничество хватало, патриции и стратеги оплачивали эту должность солидными взносами, подкупали тех, от кого зависело назначение, а послали Хильбудия, который хотел бы находиться со своими легионами в Константинополе. Там расквартированы ныне вернувшиеся с войны войска. Почему же так произошло?.. Почет ему как стратегу или изгнание? Если почет, есть надежда, что возвращение в Константинополь возможно, если изгнание – прощай надежда навсегда.

Грустно тебе, стратег, не хочется думать о крепостях на Дунае, о каких-то варварах, которые постоянно им угрожают. А что поделать? Ездишь, осматриваешь крепости, манипулы в них. Задницу набил уже этими путешествиями по границе, и не скажешь себе: хватит. Потому что варвары – они и есть варвары, шутить с ними не приходится, если они вторгнутся, не кому-нибудь, а тебе, наместнику Фракии, придется выходить на поле брани. А опозориться после успешных походов на персов не хочется.

– Это земли склавинов? – нарушил молчание Хильбудий, обратившись к попутчику – центуриону, которому поручено сопровождать его со своей центурией до ближайшей крепости на Дунае.

– Нет, стратег, это уже земли антов.

– Вот как? И давно они начались?

– От крепости Туррис.

Надоело молчать в этом затянувшемся и неудобном путешествии, поэтому не удержался и спросил:

– И богатые земли?

– Не бедные. Под одним небом живут задунайские анты и люди нашей Мезии. Есть где и хлеб растить, и стада пасти. Побольше только леса, воска и меда. А золота, как и творения рук людских – храмов да храмовой роскоши, – искать бесполезно. Убогие халупы имеют – и только. Если по чести, то главное богатство этих земель – сами анты. Высокие, сильные и в работе ловкие.

– А воины из них какие? Такие же, как и склавины?

– Такие же, если не лучше. И мудрости да изобретательности у них хватает. Сегодня сотворят одно, завтра – совершенно другое, такое, что и предугадать невозможно.

– Бывают на этом берегу?

– Очень редко. Больше приходится сталкиваться с ними, когда мы бываем на том берегу.

– А бываете?

– А почему бы и нет? Ловим рыбу, охотимся на зверя.

– И на женщин, наверное? – усмехнулся Хильбудий.

– За женщинами далеко нужно ездить, достойный.

«Сомневаюсь, – подумал Хильбудий, усаживаясь поудобней. – Император был прав: легионера нельзя оставить без работы. Обленится на даровых хлебах, а то и бунтовать начнет… Но разумен ли еще один совет Божественного: обновлять старые крепости и строить новые на Дунае? Такая ли это преграда для варваров? Варвары легко обойдут их и начнут разгуливать по Мезии или Фракии».

Фракия, Мезия… Людей здесь хватает, и народ не такой богатый, чтобы не пошел в легионеры. Сам император черпает их из этих земель. Да еще из Македонии. Кто те легионеры, что бились с персами, а ныне стоят в Константинополе, что пошли в Антиохию, остались в Физисе, Трапезунде? Стрелки – из фракийцев, мечники – из македонян, илирийцев, варваров. Ну, а если берет отсюда легионеров император, то почему бы не взять их ему, наместнику Фракии? Между войском палатийским и войском провинциальным не такая уж большая пропасть. Сегодня оно провинциальное, а завтра может стать палатийским, сегодня он, Хильбудий, наместник, а завтра, смотришь, уже полководец, который будет всему опорой и которому воздастся по заслугам. Тем более что император что-то задумал, потому, поговаривают, и развязал себе руки с персами, подписал вечный мир с Ираном, чтобы иметь надежный тыл. И уж потом бросит освободившиеся легионы на варваров, которые сидят в священных землях Римской империи. Возьмет их мечом и тем самым возвратит в лоно законной наследницы Великого Рима – Византии. Если это правда, фракийское наместничество может явиться для стратега Хильбудия неплохим трамплином: императору ох как понадобится провинциальное фракийское войско, а значит, понадобится и полководец Хильбудий.

Все это, конечно, мечты. А как быть сейчас? Ограничиться укреплением существующих крепостей, а легионы держать подальше от Дуная, в провинциях? Или строить новые крепости и сосредоточивать силу, которая будет противостоять варварам на Дунае? Хильбудий считал, что войско должно стоять везде, и в первую очередь в соседствующих с Дунаем крепостях. Однако Божественный вел речь о крепостях на самом Дунае. Не соглашаться?.. Пойти против воли императора и сделать по-своему?.. Дело рискованное… Может, выбрать что-то среднее: строить укрепления для отвода глаз в Придунавье, для дела же – собирать манипулы в когорты, а когорты – в легионы, возводить с ними крепости на землях фракийских? Такая линия наиболее подходит, со временем в ее целесообразности нетрудно будет убедить и императора.

Несколько дней отлеживался Хильбудий на пуховиках, давал утомленному телу отдых после изнуряющего путешествия, размышлял. Укрепится в своем решении, станет уверенней, а уж уверенность – он это знал – придаст и смелости, и изобретательности, и силы. Потом осматривал сооруженные в его отсутствие конюшни, любовался лошадьми, до недавнего времени гулявшими в табунах и только сейчас попавшими в руки конюхов, которым было приказано научить их ходить под седлом, слушаться повода, шпор, преодолевать преграды. Не кони – вихри! Мускулы так и играют под кожей, искрятся глаза, чувствуется в них неистовое желание не подчиняться человеку, быть свободным от него. Это буйство, а еще красота, дикая, утонченная в одно и то же время, возвышает ратный дух воина и греет сердце. Еще бы, на таком коне в огонь и в воду бросишься не задумываясь, на таком с самим сатаной решишься на поединок… А уж о том, что чувствуешь, когда летишь по земным просторам, и говорить не приходится. Это полет, неповторимое ощущение настоящей свободы.

– Из империи были гонцы? Какие-нибудь достойные внимания вести принесли? – поинтересовался Хильбудий у проконсула Нижней Мезии, возвратившись после осмотра конюшен.

– Нет, стратег, никого не было. То ли вести еще не созрели, то ли дороги сейчас не те, чтобы посылать гонцов.

– А что дороги?

– Грязь и стужа – к зиме клонит.

– Морем в эту пору и подавно никто не прибудет.

– Да. Дуют сильные ветры, и все с севера. В такую пору мореплаватели не решаются выходить, тем более в наши воды.

– Ну, а летом, когда в паруса дует левант, бывают в Одесе мореплаватели?

– А почему же нет!

– И что везут сюда? Что – отсюда?

Проконсул, бросив быстрый взгляд на наместника и поборов нерешительность, стал перечислять, что привозят навикулярии в Нижнюю Мезию и Фракию, что вывозят из них.

– Наше богатство, – то ли гордился, то ли огорчался он, – хлеб.

– А люди? Как отнеслись в провинции, – поспешил перевести разговор на другое Хильбудий, – к рескриптам императора относительно эмфитевсиса?

– О, здесь прославляют мудрость Божественного. И раб, и колон тянутся к ниве, как пчела к дарованному Богом нектару.

– Тянуться – одно, а обрабатывать ниву – совсем другое. Не обленится ли раб на земле хозяина? Не уродится ли куколь вместо хлеба на его ниве?

Проконсул улыбнулся снисходительно, похоже, его потешила наивность наместника.

– Достойный! Разве тот, кто вечно должен был ходить под бичом, захочет снова подставить под него плечи? Да он из кожи вылезет, а вспашет и засеет дарованную щедростью Божественного ниву. Она же отблагодарит его не только хлебом, она дарует и волю.

– Божественный на это и надеялся, – согласился Хильбудий и больше не беспокоил проконсула имперскими делами в провинции. Зато проконсулу не все было в тех делах понятно. И он порывался узнать и сдерживал себя, однако же не устоял:

– Пусть простит достойный мое любопытство: Маркианополь лишь на время становится оплотом наместничества или насовсем?

– Это определят обстоятельства и время. Пока что выбираю Маркианополь. В Придунавье будут возводиться фортификационные сооружения, значит, и наместник должен быть неподалеку. Маркианополь, надеюсь, способен расквартировать наместничество.

– Постараемся, стратег. Нам бы только зиму перебыть. Летом всего и всем хватит. Построим каменное жилье, добудем провиант.

– Не только жилье, крепость у вас, не в обиду будет сказать, не стоит доброго слова. За зиму надо подумать, как сделать из нее надежную твердыню. А потеплеет – с помощью Всевышнего начнем и строительство.

– Даже так?

– Да. Маркианополь должен стать щитом мидийским против варваров независимо от того, быть или не быть ему стольным.

Если бы спросили Хильбудия, почему он, уехав из Константинополя надолго, не взял семью, наверное, он не нашел бы достойного ответа. Во всяком случае, отбросив все свои сомнения, объяснил бы, очевидно, приближением зимы, разумной необходимостью обжиться в полуварварской провинции самому, а уж потом думать о том, чтобы перевезти семью. Его, правда, не спрашивали об этом.

Когда же пришла зима, а с ней пожаловала в провинциальный город и провинциальная тоска, маркианопольцы прилагали немало усилий, чтобы наместник и все знатные люди, которые прибыли с ним, не чувствовали себя заброшенными в глуши. И достойную высоких гостей церковную службу правили на Рождественские праздники, да и после старались создать праздничное настроение. Хильбудий был польщен вниманием к своей особе, не гнушался приглашением в дома местной знати, сам тоже приглашал гостей. Похоже, нравились ему эти веселые встречи с маркианопольской знатью, рад был возможности скоротать зиму вместе с ними. А между тем зима принесла в Мезию не только редкие в стране теплых морей метели, она не поскупилась и на новости.

В тот самый день января 532 года, когда над закованным в лед побережьем вблизи Одеса, в полях Маркианополя гуляли-разгуливали метели, а загнанные в жилища поселяне были озабочены поддержанием огня в своих убогих очагах, приготовлением еды для домочадцев, рассказывали ребятишкам про ветры-ветровеи, несущие на землю не только благодатное тепло, но и снег, и стужу, – в тот самый день скифским трактом пробивалась к Маркианополю вереница крытых фургонов. В них прижимались друг к другу и тревожно прислушивались к завываниям ветра его, наместника Хильбудия, родственники – патриций Констанций и Иоанн с семьями и тем имуществом, которое посчастливилось вывезти из Константинополя.

Хильбудий не побледнел, узнав об этом, не потерял присутствия духа и тогда, когда увидел среди гостей свою жену. Наоборот, сделал вид, что рад встрече, и поспешил к Анастасии. Но сразу удивление и тревога появились на его лице.

– Прежде всего вели забрать детей, – остановила его посиневшая от холода, усталая Анастасия.

– Детей? – спросил Хильбудий осевшим от страха голосом. Святая Богородица! Она привезла с собой и детей?..

Пока слуги ставили на указанное место фургоны, распрягали и вели в конюшни коней, выносили привезенное из Константинополя добро, Хильбудий помогал раздевать детей. Он расспрашивал, как они доехали, очень ли перемерзли в дороге. А оставшись наедине с женой, сразу же спросил:

– Что случилось, Анастасия? Надеюсь, не из-за своей прихоти покинула ты дом и отправилась зимой в такой опасный путь?

– Не до капризов, муж мой. Нет у нас уже дома, выжили нас в зиму из тепла.

– Как так?

– Вот так. Константинополь восстал против императора. Сгорела от рук взбунтовавшейся черни почти вся улица Месе, а больше других пострадали дома знати. Сгорел сенат, преторий, да что там преторий – церкви Святой Софии, Святой Ирины не пощадила карающая рука…

Вот когда Хильбудий окончательно забыл, что он воин и полководец. Смотрел и молчал. Молчал дольше, чем следовало.

– Не может быть… А что же император?

– Поговаривают, готовит корабли для побега. Если бы не Феодора, был бы другой император.

Не поверил, наверное, тому, что услышал, потому что Анастасия так и сказала:

– Если сомневаешься, спроси у братьев моих, они и не то знают.

Доигрались! Подумать только: Константинополь восстал против императора, дошло до того, что Юстиниан готовился к побегу. Где же были когорты его воинов и наемников? Что делали полководцы Велисарий и Мунд? Они же избранники Божественного, на их крепкую руку он полагался.

Повода для разговора с патрициями Констанцием и Иоанном теперь не нужно было искать, они сами захотели уединиться с сановным зятем и выложить ему все, что везли из Константинополя в памяти и в сердце.

– Честь и совесть, – сказали они смиренно, – обязывают нас быть откровенными: мы не только ради сестры пустились в это опасное путешествие.

– Понимаю, вернее, догадываюсь: вы тоже стали жертвами бунта?

– Анастасия рассказала уже?

– Нет, говорю же, догадываюсь.

– В таком случае, ты ошибаешься. Мы не погорельцы, Хильбудий. Мы беженцы.

– От охлоса?

– Нет, от императора. Охлос повержен, а кто же бежит от поверженных в прах?

Вот так дождался Хильбудий новостей… Вот утешили родственники… Ну что ж, пусть рассказывают, он должен знать все.

Они (для Хильбудия это не тайна), как и большинство торгового ремесленного люда, – прасины и цирковые партии Константинополя, которые издавна враждуют с партией аристократов и крупных землевладельцев, – венетов. До Юстиниана – Хильбудию это тоже известно – вражда подогревалась тем, что венеты – сторонники православия, а прасины – монофизиты и ранее не поддержали решения Халкидонского собора. Когда-то вражда между ними сводилась к стычкам на ипподроме. Партии отличались друг от друга тем, что носили синие и зеленые плащи и каждая имела своих димов – вооруженных людей, которые должны подняться на защиту Константинополя в случае, если на него нападут варвары. При Юстиниане же к религиозным и цирковым противоречиям между венетами и прасинами добавилось преследование прасинов как малоимущего и поэтому не защищенного императорским расположением класса. Пользуясь симпатиями василевса и василисы, «золотая молодежь» партии венетов, названная стасиотами, совершенно распустилась в стольном граде Византии. Началось с невинных забав – стасиоты посчитали необходимым выделиться среди других особой «гуннской» модой: одевались в удивительные, с высокими буфами хитоны, отпускали усы, бороды; волосы стригли только спереди, а сзади на плечи свисала буйная, нерасчесанная грива; на ногах носили тоже «гуннскую», с задранными носами обувь.

Константинопольцы сначала только улыбались, наблюдая эти проказы, но вскоре вынуждены были подавить улыбку. От необычной одежды стасиоты перешли к еще более необычным банкетам на незаконно приобретенные сестерции; от банкетов – к грабежам и разврату: врывались по ночам в жилища прасинов, забирали, угрожая мечами, драгоценности, насиловали женщин, девушек, а когда прасины обращались, ища защиты, в суд, вламывались в суды и заставляли судей выносить приговоры в свою пользу. Василевс Юстиниан знал об этих беспорядках и о нарушениях законов империи, но, сам будучи венетом, делал вид, что под его скипетром в стране царят согласие и благодать.

В ответ на это беззаконие молодежь прасинов тоже начала объединяться в свои отряды. Между стасиотами одной и другой цирковых партий нередко доходило до настоящей резни. Но император, а за ним и епархия не замечали их.

Тогда старшие прасины, те, чьим умом и совестью держалась их партия и подвластные ей димы, воспользовались праздничными ристалищами на ипподроме и вызвали присутствующего на празднике Юстиниана на разговор. Не выбирали в гневе слов и не церемонились с Божественным, высказали ему все, что хотели, а добились немногого: возмущенный обвинением в потакании венетам, Юстиниан приказал провести в Византии аресты среди тех, кто будет вызывать беспорядки, не обращая внимания на принадлежность к партии. Когда же среди арестованных оказались и прасины, и венеты, снова, не колеблясь, подписал вердикт о смертной казни преступников.

Случилось так, что один из прасинов и один из венетов во время публичного исполнения приговора над ними на центральной площади Константинополя сорвались с петель один раз, второй раз… Это происшествие пробудило находящийся до сих пор в оцепенении народ. Люди бросились к месту казни и взяли осужденных под свою защиту. Кто-то из монахов, не мешкая, крикнул: «Этих – в церковь!» И выставленная епархом охрана ничего не могла уже поделать. Ее смяли, оттеснили, наконец, встали стеной. Монахи воспользовались учиненным беспорядком, посадили приговоренных в лодию и повезли через пролив к храму, который пользовался правом неприкосновенности. И венеты, и прасины надеялись на помилование: существует древний обычай – быть милосердным к тем, кого Провидение избавляет от петли. С этой надеждой обе партии шли на следующий день на ипподром, с этой просьбой обратились перед началом ристалища к василевсу. Но василевс остался непоколебим. Правда, он не сказал: «Не помилую», но не сказал и «Согласен, уступаю». Но этого оказалось достаточно, чтобы димы обеих партий забыли о давней вражде и двинулись на Августион.

Тут и случилось то, о чем никто не думал и не гадал: димов поддержал весь Константинополь, и в первую очередь охлос – самый многочисленный константинопольский люд, у которого, кроме рабочих рук, ничего не было. Поддержали их и оскорбленные Юстинианом аристократы. На штурм Августиона они, понятно, не пошли, однако дали в руки охлосу имеющееся в их арсеналах оружие. А его оказалось достаточно, чтобы власть императора повисла на волоске.

Почувствовав в своих руках оружие, а с оружием – силу, повстанцы словно осатанели. Забыли про закон, не обращали внимания на большой праздник и торжества.

Их встретили мечами опытные воины, против них бросили всю, что была в Августионе и вблизи него, гвардию Коллоподия, а они, не обращая внимания на понесенные жертвы, словно безумные, лезли на мечи и щиты, прокладывали дорогу ко дворцу и угрожали уничтожением священного до недавнего времени императора. Сгорела в огне мстителей не только заселенная сенатской аристократией улица Месе, пала под натиском восставших резиденция префекта – преторий, за преторием – тюрьма и сенат, охватило огнем красу и гордость православия – Святую Софию, дошла очередь и до медных ворот Августиона.

Лютовала накопленная веками ненависть, а она не знает пощады. Величие или красота, земное или божественное перед нею – ничто. Была потребность и была возможность, накопленная веками, отомстить за давно и безвинно причиненные обиды. А когда разгорается пламя мести, кому какое дело до величия красоты? Жги и бей, бей и жги, тем более что восставшие знали: горят не просто преторий и сенат, горят списки налогоплательщиков; горят долговые обязательства, которыми они обросли, как овцы репейником, горит, наконец, власть императора.

Когда же из тюрьмы вышли на волю не только озлобленные всем и всеми тати, но и политические противники Юстиниана, а расквартированные на околицах Константинополя легионы отказались выступать на стороне императора, посчитав нецелесообразным вмешиваться в спор между императором и народом, сомнений не оставалось: Юстиниан как император доживает последние дни…

К этому и шло… Василевс, напуганный происходящим, приказал сенаторам оставить, если есть такая возможность, дворец и сам готовился к побегу. В заливе находился вызванный им флот, состоящий из нескольких драмонов, на которые грузилась казна, крайне необходимая в изгнании, а также все, что можно было вывезти из Августиона. Пока грузились суда, в зале заседаний проходил последний, как его нарекли перепуганные придворные, императорский совет. Обсуждали – куда должен направиться император, на какое войско можно будет ему опереться, чтобы возвратиться с ним в Августион и снова стать властелином империи. Надежда не умирала, однако не много было уверенности в голосе советников, что это произойдет. И в тот самый момент, когда они должны были подняться и пойти каждый своей дорогой, открылись двери и на пороге зала заседаний появилась василиса Феодора. Ее прекрасное, божественное лицо было необычайно бледным, суровым. А глаза пылали огнем.

– Вы не мужи, – сказала она Божественному и тем, кто около него стоял. – Неужели забыли: кто убоится презренного раба, тот хуже раба, кто легко уступает порфиру, тот недостоин порфиры.

– Феодора!

– Может быть, говорю неправду?.. Была бы моя воля и власть, я не только остановила, я бы раздавила бунтовщиков! Подумайте, кто грозит вам, перед кем дрогнули ваши сердца! Это же чернь!

Юстиниан не выдержал ее гневного взгляда и того презрения, которое пылало в огромных, потемневших от гнева глазах, и потупил взор. Не смели взглянуть на василису полководцы Велисарий и Мунд, сенаторы. Похоже, она не просто пристыдила их, совершенно обезоружила своим неожиданным появлением, но больше всего тем, что сказала и как сказала.

– Хотите – беритесь за ум и оставайтесь, хотите – бегите! – добавила она немного погодя. – А я из Августиона не пойду. Никогда, ни по чьему принуждению! Для меня порфира императрицы – наилучший саван.

Какой вошла, такой и вышла: уравновешенной, сосредоточенной и величавой, недоступно прекрасной и гордой. Вроде лишний раз утверждала: «Я не шутила, достойные. Может быть, в последний раз будила вашу совесть».

– Божественный император, – первым пришел в себя и пожелал привести в сознание остальных полководцев Велисарий. – А василиса правду говорит: бежать никогда не поздно, тем более что не все еще потеряно.

– А именно?

– У фиска есть золото… Не пожалеем его – и варвары будут на нашей стороне. Да и бунтовщики не так уж сплочены. Не мешало бы напомнить венетам, кто они, где их место.

– Предлагаешь метать бисер перед свиньями?

– Господь простит этот грех, тем более когда победим.

И Велисарий не ошибся. На звон золота, высыпанного щедрой рукой, откликнулись не много и не мало – три тысячи готов и герулгов, которые квартировали там же, в Константинополе, и принадлежали в большинстве к щитоносцам императорской армии в недавней войне с Ираном. Да и сражались наемники яростнее, чем можно было надеяться. Ослепленные соблазнительными обещаниями, не обремененные сомнениями, за что сражаются, они не прислушивались к предостережениям, уговорам, не останавливали их и собственные потери. Словно проголодавшиеся волы, которые увидели корм, шли и рубились молча; их пробовали остановить – но они свое знали: напирали и убивали. Восставшие не были так искусны, как готы и герумы, не хватало им и такой воинственности, как у наемников, но их было много, им было кого ставить на место тех, которые падали. Долго бились они с каким-то остервенелым упорством, с непонятной для их противников жертвенностью…