Текст книги "Синеокая Тиверь"

Автор книги: Дмитрий Мищенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 32 страниц)

– Надолго ли? – спросила Корнелия.

– На день только.

Не думала, что может быть иначе, поэтому и не встревожилась. «Пусть себе едет. Не все же ему быть со мной. Охота и для отца большое утешение. Зачем же отказывать мужу в этой утехе?» А тревога поджидала ее во дворе, не замедлила посетить и в замке: Аспар не возвратился ни в тот день, ни на следующий. Где ночевал, с кем был, лишь небо ведало.

И загрустила Корнелия, с грустью пришел и страх: что, если муж ее снова взялся за старое?

В первый раз решила промолчать, во второй – уже не смогла. Аспар не один возвратился – с ватагой. Устроили вакханалию, которая продолжалась до рассвета, и у Корнелии сердце обливалось кровью. Билась бы головой о стену, если б не спасительная во всех случаях мысль: а может, это в последний раз? Уйдет ватага, проспится ее повелитель – и она уговорит его, наконец, прикажет, чтобы не делал такого больше.

Но не дождалась мужа в женской половине замка. Опьянев, спал он чуть ли не до ночи, а проснувшись, снова стал во главе ватаги и повел ее за собой.

Корнелия совсем лишилась сил от такого пренебрежения. Кое-как собравшись с мыслями, возмутилась. Пусть знает, если так, поедет к родителям, будет находиться под надежным крылом отца своего до тех пор, пока Аспар не приедет, не поклонится и не поклянется: больше такого не случится.

Проявила решительность, велела конюшим седлать коня. Те послушались, коня оседлали, а дошло дело до отъезда – заступили дорогу: не велено.

– Мне, госпоже? Кто посмел?

– Муж твой, достойная.

Знала, тут против воли Аспара никто не пойдет, поэтому стала искать путь к спасению. И нашла. Приметила среди челядников жадного до денег мужа и не поскупилась на привезенное с собой золото.

– Возьми это, – показала на золото. – И выполни мою волю.

– Какую, достойная?

– Отвези меня к отцу моему.

Вздохнул челядник и отрицательно покачал головой:

– Это невозможно.

– Когда доберемся до замка моих кровных, втрое больше получишь.

– Говорю же, нельзя.

– Тогда… тогда вывези меня из замка и покажи, где бывает муж, что делает, когда заканчивается охота.

Челядник переминался с ноги на ногу.

– Поздно, госпожа. До света ваш муж возвратится в замок. Подожди до другого раза.

Корнелия видела, что челяднику уж очень хочется получить золото от госпожи, но взять не решается, боится идти против воли хозяина. Поэтому и не очень напрашивалась с дарами. Пусть челядник подумает, оставшись наедине с собой, пусть разгорится в нем пламя жадности.

И не ошиблась. Челядник пришел к ней через несколько дней и вывез незаметно из замка, показал медушу у дороги, а в ней – хорошенькую хозяйку веселого заведения. Словно мотылек, порхала она среди захмелевших мужей, всем улыбалась, но ото всех успевала увернуться. И только от Аспара не могла, да и не хотела. Когда обнимал – отвечала на объятия, а когда усаживал на колени – сияла, словно солнце, и не противилась, целовал в бесстыдно обнаженную грудь – смеялась.

У Корнелии туман поплыл перед глазами от обиды, позора и унижения. Не напрасно челядник боялся и предостерегал время от времени: «Будьте мужественны, не шумите и не выдавайте себя. Выдадите – будет беда и мне, и вам». Корнелия нашла в себе мужество вытерпеть. А когда добралась до стойбища и села на коня, огрела его батогом и пустила во всю прыть, словно бежала от самой себя.

Что делала она, возвратившись в замок, никто не знал. Ни к челяди не выходила, ни в свои покои никого не пускала. Ни в тот день, когда возвратилась из поездки, ни на следующий. Не вышла она и тогда, когда в замке оповестили: властелин межгорья возвращается с охоты.

– Что с женой? – Аспар заметил ее отсутствие среди тех, кто встречал его. – Она больна?

– Не ведаю, – ответил челядник.

– Как это не ведаешь? – нахмурился хозяин.

– Госпожа никого не впускает к себе.

Аспар не стал больше расспрашивать челядника, передал коня и пошел к жене.

Корнелия видела, наверное, как он въезжает в замок, слышала шум толпы, которая встречала властелина, – двери ее уже не были заперты. Правда, навстречу Аспару не пошла и не обняла, сидела и ждала, когда властелин сам приблизится к ней.

– Что с тобой, Корнелия? – встревожился Аспар или сделал только вид, что встревожен. – Чем ты опечалена?

– Плохие вести пришли от родителей. Матушка умирает. Хотела проведать ее, но муж запер ворота, велел не выпускать меня, свою госпожу, из замка.

Она заплакала. Не так, как в тот раз, когда зашел отец и сказал: «Собирайся, ты свободна», – а так жалобно, что даже равнодушного к женским слезам Аспара проняло.

– О чем речь? – поспешил он заверить ее. – Хочешь поехать – поезжай. Когда запрягать коней?

– Сейчас, немедленно. Я и так много потеряла времени, целых двое суток бьюсь, словно птица в силках, а выпорхнуть не могу.

– Собирайся, коней подадут.

Аспар вышел и приказал челяди приготовить колесницу для дальнего пути. А пока впрягали коней, позвал тех, кто охранял в его отсутствие ворота.

– У жены моей был кто-нибудь из соседней провинции?

– Не было.

– Как так не было?

– Не было. Ворота охранялись, никто не въезжал в них за последние пять суток.

– Может, жена моя посылала кого-нибудь к матери?

– Ни один всадник не выезжал из межгорья.

Властелин пристально посмотрел на предводителя стражи. А это не обещало ничего хорошего.

– Как же госпожа узнала, что у нее болеет мать? Духи принесли ей те вести или как?

– Про это ведомо лишь госпоже.

Аспар нахмурился. Было видно: его раздирают сомнения, но оправданы ли они?

– Иди, – повелел наконец охраннику. – И моли Бога, чтобы это на самом деле было так. Но если узнаю, что все-таки кто-то приезжал к жене или кто-нибудь выезжал отсюда, берегись.

Подождав, пока уляжется возбуждение, направился к жене.

– А что с матерью?

– Говорила уже: болеет.

– Спрашиваю: какой недуг? Неужели те, кто бы у тебя, не сказали?

– Говорить не говорили, но поведали страшное: матушка приснилась мне в черном.

– Ах, приснилась! – обрадовался Аспар. – Тогда складывай, жена, свои вещи и оставайся дома.

Корнелия, видимо, всего ожидала от этого бирюка, поэтому и не очень удивилась. Зато возмущение ее наконец прорвалось наружу.

– Я, кажется, не продана тебе?

– Зато обвенчана со мной. Сама того хотела, вот и будь во всем покорной женой.

Женщина остается женщиной, уж если разгневается, не видит, где двери, а где окно.

– Ты… ты забываешь, – Корнелия даже позеленела от злости, – что я не беззащитна, что мне достаточно бросить клич – и на помощь придет сила, перед которой не устоят ни твои ворота в Долину Слез, ни твой замок.

Потемнело лицо у Аспара.

– Ты сначала брось этот клич! – промолвил он не без иронии. – Замок вон какой, отсюда скорее до Бога докличешься, чем до батюшки.

Корнелия хотела было крикнуть: «Я дозовусь!» – но удержалась. Зачем говорить такому? Разве она не дочь знатного в этих краях префекта или не знает: молчание – золото, кто молчит, тот двоих научит?

Как только муж уехал из замка, Корнелия позвала к себе задобренного уже дарами челядника.

– Я снова прошу тебя о том же: нужно как-то выбраться из межгорья.

– Может, и нужно, но как?

– Ты лучше, чем я, знаешь Долину Слез, вот и раскинь умом и найди способ. За это получишь втрое больше, чем получил.

Челядник так скривился, словно съел что-то противное.

– Достойная, я говорил уже: это невозможно.

– Разве отсюда один-единственный выход?

– Именно один, через ущелье, которое проложила речка. Больше ни входа, ни выхода, кругом непроходимые горы.

– Однако же поселяне Долины Слез, купцы других провинций ездят как-то?

– Только через ворота и только с дозволения стражи.

– Ну а если я переоденусь в купца или поселянина, возьму с собой челядь, товары?

– На выезд нужно иметь знак от властелина, без знака не выпустят.

Корнелия то молчала, глядя на челядника, то вскакивала и металась по терему, словно загнанный в клетку зверь.

– Так, может, хоть тебя выпустят?

– Этого тоже не следует делать. Я близок к вам, властелин может догадаться, для чего мне понадобилось ехать из его владений, и помешает нам сразу же. Или позже поймет, почему ездил, и покарает меня.

– Что же ты посоветуешь? Как известить отца, чтобы вызволил меня из беды?

Челядник задумался.

– Дайте, достойная госпожа, время. Не может быть, чтобы старый Триарий не нашел для вас спасения. Если не в замке, то за стенами его, а подыщу для вас вестника.

Собрался было идти, но передумал:

– Хочу вас предупредить…

– Говори.

– Во-первых, наберитесь терпения и сделайте все возможное, чтобы не выдать себя властелину ни устами, ни глазами, ни поступками.

– В этом можешь быть уверен. Я дочь префекта, мне хорошо знакомы тайные отношения и сговоры.

– Если вам они хорошо известны, вы должны знать: все, что говорите тут, слышат посторонние уши. Не бойтесь, – успокоил, – сейчас это мои уши.

Корнелия молчала.

– И во-вторых, все это будет дорого стоить.

– Говорю же, и ты, и найденный тобой вестник будете награждены достойно. Захотите, покинете вместе со мной владения Аспара, станете богатыми, будете жить где-нибудь в другом месте.

То ли челядник хорошо знал Аспара и хотел усыпить его бдительность, то ли ему действительно не удавалось найти человека, который бы выполнил волю госпожи, только встречи с тайным вестником все не было и не было. Самого же Триария Корнелия встречала каждый день и беседовала с ним, но не о том, чего больше всего ждала от своего поверенного.

«До чего я дожила, – печалилась она. – И честь, и совесть, и жизнь моя зависит от какого-то раба. Захочет – спасет, захочет – погубит. Вон как позволяет вести себя с госпожой: играет как кот с мышью».

Бродила по терему – присматривалась к челяди, выходила во двор, кое с кем вступала в разговор, расспрашивала о людях, которые живут в Долине Слез, про торги, из каких земель привозят сюда товары, куда направляются, если едут в Долину, куда – если выезжают из нее. И убедилась: из межгорья, кроме ущелья, проложенного рекой, нет ни входа, ни выхода. Ущелье – единственная надежда снова стать свободной.

Корнелия было совсем упала духом, склоняясь к мысли, что другого спасения нет, как броситься своему мучителю в ноги и слезно молить, чтобы отпустил к отцу-матери, тем более что есть причина: с каждым днем она все больше убеждается, что понесла от своего мужа-изменника дитя.

Смотришь, и унизила бы себя, но неожиданно пришел Триарий в один из самых тоскливых дней и сказал, что отыскал мужа, который соглашается исполнить повеление госпожи замка.

– Кто он и может ли выйти за пределы гор?

– Может, достойная, потому что он главный охранник торговца товаром и имеет разрешение на въезд и выезд.

– Зови его ко мне.

Она во всем полагалась на челядника и доверяла ему: еще бы, все разумно предусматривает, не по-рабски трезво мыслит. Но в ту ночь спать не могла, сидела и поджидала гонца, который повезет ее кровным весть. Когда же он появился и подтвердил, что передаст все, что она пожелает, сняла с руки и положила на шершавую ладонь перстень с родовым гербом.

– Передашь этот перстень, этого достаточно. Отец будет знать, что делать.

– Если же спросит, что сказать?

– Скажешь, нет больше терпения, пусть придет и заберет меня.

– Будет сделано, достойная. Ну, а…

– Плата вот, – подала золотое украшение. – Награду получишь там, в отцовском замке.

Корнелия знала, что до отчего дома не так уж и далеко. Пусть пойдет несколько суток на то, чтобы выбраться ее посланцу из Долины Слез, пусть еще одни сутки минуют, пока будет добираться до замка отца и искать способ повидаться с родными, через трое-четверо суток отец узнает уже, что случилось с его дочерью, и поспешит освободить ее. На пятый день, самое большое через седмицу должен быть уже здесь.

Чем больше верила в свое спасение, тем была осторожней. Не унижалась перед мужем, но и не ссорилась с ним. Если обращался к ней, отвечала тихо, подчеркнуто печально, но все же покорно. Однако и осторожность ее не осталась незамеченной. Однажды вечером присел Аспар около ее ложа и спросил:

– Отчего ты такая грустная?

– Словно ты не знаешь, – сказала Корнелия тихим, обезоруживающе покорным голосом.

– Недовольна, что не отпускаю к матери? Хорошо делаю, что не отпускаю. Сон неправду предвещал: мать жива и здорова.

– Откуда ты знаешь, что жива и здорова?

– Я все знаю, Корнелия. Даже то, что ты не отказалась от мысли уйти от меня… Уйти и не возвратиться.

– Плохо знаешь.

– Не может быть, чтобы плохо знал.

– Может, Аспар! Куда же я пойду, если ношу твое дитя?

– О! – Муж словно очнулся, обрадовался вроде. – Это правда?

– Придет время, убедишься.

И он поверил. Ей-богу, поверил и почувствовал себя то ли пристыженным, то ли необыкновенно счастливым. Даже просветлел лицом.

«Неужели я ошиблась, сомневаясь в его супружеской верности? – подумала Корнелия. – Нет, не может этого быть. Женское сердце многое видит и чувствует. Оно не запротестовало бы так горячо, если бы не увидело за теми объятиями с медушницей подлой измены».

Аспар коснулся ее руки.

– Ты не гневайся за мои поступки, – сказал он примирительно. – Выберем время и поедем к твоим родным. Я понимаю, ты соскучилась, да и тревожно тебе в твоем положении. Ты должна утишить свою тревогу. Вот побуду седмицу-другую на охоте, и поедем.

Ушел Аспар от жены в хорошем расположении духа, даже довольный ею, но Корнелия не чувствовала себя успокоенной и удовлетворенной. Блудливого пса не приручить к дому, только и будет делать, что ездить на охоту, а она, жена его, не поверит в его добропорядочность после всего увиденного своими глазами. Он и увлечен охотой только потому, что она дает ему волю вольную. Вот и нет причин для радости. И планов своих менять не стоит. Приедет отец, чтобы забрать ее у Аспара силой, – поедет с отцом, не возвратится в гнездо развратника. Будет искать защиты под крышей отчего дома. Род ее в обиду не даст!

Перед сном и после, как проснулась, Корнелия не могла избавиться от назойливых мыслей. А когда уже стала приходить в отчаяние, в замок постучались торговые люди из дальних краев и попросились под защиту стен и стражи.

– Придется подождать хозяина, – отвечала им стража.

– Есть же хозяйка. Может, она разрешит переночевать в замке?

Не захотела стража показывать гостям, что госпожа их не распоряжается всем, подумали-подумали и дали дорогу: идите, спрашивайте.

Не будь Корнелия так уверена, что помощь придет, наверное, выдала бы себя: когда распахнулись двери и на пороге встали гости из дальних земель, узнала среди них Эмилия Долабеллу, того самого, что был избранником ее сердца и должен был стать мужем.

И радость, и смятение заполонили сердце – не выдержала, опустила глаза. Когда же опомнилась и быстро подняла их, то смотрела так, как надлежало смотреть женщине, которая вместо мужа решает важные семейные дела.

Эмилий Долабелла!.. Как же он увивался около нее, с каким нетерпением ждал того дня, когда родители договорятся окончательно и решат судьбу любящих друг друга своих детей. Земля итальянская переживала смутное время, по ее долам и горам разгуливали варвары, глумились над кем хотели. Поэтому Люций Руф, отец Корнелии, искал среди соседей союзников, а когда нашел, несказанно обрадовался: префект соседней провинции Долабелла имел сына на несколько лет старше Корнелии. Если соединить Корнелию и сына префекта брачными узами, сила патрициев удвоится, а с ней придет уверенность: варвары натолкнутся на усиленный отпор и утихомирятся.

Они вроде и утихомирились, но не все: от Аспара отец не уберег свое дитя.

– Достойная, – нарушил тишину предводитель стражи. – К тебе пришли торговые люди из дальних земель. Просят дозволения на защиту и торг.

Корнелия кивнула, соглашаясь выслушать гостей, и уже потом сказала стражникам:

– Оставьте меня с ними. Когда расспрошу их и определю часть прибыли, которая надлежит хозяину замка, позову вас.

Охрана вышла, закрыла за собой дверь, а Корнелия обратилась к гостям:

– Откуда Бог привел и с какими товарами?

– Издалека, достойная. – Эмилий заметил ее предостерегающий знак – здесь все слышат – и молча передал тот самый перстень, который вручала Корнелия своему гонцу. – А товары у нас всякие: наши и заморские – испанские, византийские, даже китайские. – И совсем тихо, чтобы могла слышать только Корнелия, добавил: – Будь наготове, как только будем выезжать из замка, вывезем тебя, прикрытую поклажей.

Видимо, не нашлась, что сказать на это Корнелия. Смотрела только широко открытыми глазами и молчала.

– Приходи, госпожа, сама увидишь, какие у нас товары, себе подберешь то, чего душа пожелает.

– Хорошо, приду. Тогда и налог определим. А разрешение на торг и на пристанище в замке даю сейчас.

Подождала, пока выйдут, и подалась на свою половину. Упала, обессиленная, на ложе и закрыла лицо руками. Боже, помоги ей! Сам Эмилий приехал. Слышишь, святый Боже, сам Эмилий! Значит, он не отрекся от нее после всего, что случилось, он для того и прибыл, чтобы вырвать свою Корнелию из лап гота Аспара, этого варвара из варваров. А если не отрекся до сих пор, не отречется и после того, как вывезет из Долины Слез. Только бы поступил разумно и сумел перехитрить самого Аспара. Если бы только сумел!

В тот день не пошла на торжище – пусть Аспаровы осведомители убедятся: она – достойная жена у своего мужа. Только ради приличия сказала: приду и посмотрю, на самом же деле не идет. А уж как усыпит их настороженность, пойдет глянуть на товар, купит что-то для отвода глаз и договорится с Эмилием о времени побега.

Аспара, к счастью, все не было, и это убеждало заговорщиков в успехе дела. Эмилий шепнул Корнелии, когда та выбирала товар:

– Я нарочно продаю товары по завышенным ценам. Как только увижу, что покупателей уже нет, постараюсь договориться с охраной, чтобы выпустили из Долины Слез.

– Выпустят ли – вот в чем беда, – опечалилась Корнелия. – Здесь закон суровый: на въезд и стража может дать разрешение, на выезд – только Аспар.

– А я задобрю их донатиями, – весело пообещал Эмилий. – Так задобрю, что и про закон забудут.

– Это было бы замечательно. И все же готовься, Эмилий, к худшему. Аспар вот-вот может нагрянуть.

– Лишь бы не случилось этого, завтра будем уже готовиться к отъезду.

Очень хотелось Корнелии, чтобы все сложилось, как мечталось, но уверенности не было. Слишком много сомнений одолевало, когда давала свободу мысли: и охрана может не согласиться выпустить гостей без разрешения господина, и муж может вернуться и сказать ей: «Будь со мной».

Плохие предчувствия не всегда беспричинны. Завтра должна была бежать из замка, а в полдень Аспар возвратился с охоты, и все пошло прахом: договоренность Эмилия с охраной стала недействительной – за разрешением должен был теперь идти к Аспару, а для этого нужно отложить отъезд на один, а то и на два дня.

Разрешение на отъезд Эмилий ухитрился просить в присутствии Корнелии, чтобы она слышала и знала: ее ждут этой ночью. Она должна все успеть.

Корнелия и успела. Кого обманула своей покорностью, кому-то залила глаза хмелем и сбежала к Эмилию, казалось бы, никем не замеченной. Но это только казалось. Когда настало утро и по каменистой дороге затарахтели возы торговцев, челядник Триарий ворвался, словно сумасшедший, в спальню к Аспару и крикнул, пересиливая страх:

– Властелин! Жена твоя исчезла из ложницы. Вели проверить возы торговцев, пока не покинули пределы наших владений. Боюсь, не с ними ли она убежала.

Все остальное делалось быстро и надежно, как и надлежит поступать вышколенным татям: окружили конями возы, связали всех, кто сидел на товарах, разбросали добро и не замедлили представить пред очи госпожу Корнелию.

– Так вот она какая, твоя супружеская верность? – нахмурил брови Аспар. – Посмотрите на нее, убегает с другим, меня, мужа своего, смеет позорить.

– Не тебе говорить о супружеской неверности, – сказала Корнелия, пересилив страх и собравшись с мыслями. – Вспомни медушу, которая стоит при охотничьих дорогах, и пьяные оргии, которые устраиваешь там со шлюхами-медушницами. Думаешь, не была там, не видела, не знаю?

– Отныне не будешь видеть и не будешь знать… С кем убегала? С ним? – показал на Долабеллу. – Смеет кого-то называть шлюхами. А сама?

– Она убегала к родным своим, – выступил вперед Эмилий и заслонил собой Корнелию. – Не она – ты опорочил супружескую верность и супружескую честь!

Аспар стал похож на серый камень при дороге.

– То, что дозволено мужу, – сказал с презрением, – то не дозволено его жене. Замуровать. Вон там, – указал на скалу, которая возвышалась вдали над дорогой. – Выдолбите им в камне гробы и замуруйте по самые уста, чтобы все, кто будет проезжать здесь, видели и знали: так карают у нас, готов, непокорных и неверных.

Эмилий Долабелла был замурован в тот же день, как только каменотесы выдолбили для него могилу каменную. Это же ожидало и Корнелию, но за день до казни к властелину пришли старейшины рода и сказали:

– У нее под сердцем бьется твое дитя. Нельзя казнить такую. Нас проклянет люд, против нас может восстать весь крещеный мир…

Аспар пристально смотрел на старейшин, похоже, выбирал, на ком сорвать зло.

– Что вам до людей и их проклятий? Тут я хозяин и судья, больше никто, слышали?! А что касается жены моей… что касается жены, вот что скажу: пусть будет ни по-моему, ни по-вашему – подождем, пока родит дитя, а уж тогда и покараем. И больше не смейте приходить ко мне с мольбами о помиловании. Воля моя была и остается непоколебимой.

Старейшины и не приходили больше к нему. Не молила о пощаде и Корнелия. Даже отца уже не пыталась призвать на помощь. Смотрела из темницы на такой привлекательный осенней порой мир и горевала. Когда же напомнили ей: «Может, передать что-то родным? Доверься и скажи», – посмотрела жалобно и промолвила:

– Не нужно, я уже доверялась. И вот чем все закончилось. Эмилия казнили, и меня казнят.

Все думали, что она не доживет до того дня, когда услышит крик ребенка. Очень плоха. Пить еще пьет, а есть – в рот ничего не берет. Правду о таких говорят: сохнет, словно дерево без корня.

Но Корнелия дожила и крик своего крохотки услышала. Сразу изменилась: усмехнулась, просветлела лицом, попросила есть-пить.

– Как я рада, – сказала тем, кто ухаживал за ней. – Не сына – девочку родила. А девочка продолжит мой род – не его.

Когда же пришло время вести ее к скале, оглянулась вокруг, словно спрашивала: «Так быстро?» – и, погрустнев сразу, молча прижала к себе дитя свое, да и пошла, куда вели.

– Низкий поклон тебе, Эмилий, – сказала Корнелия, когда приблизилась к скале. – Вот мы и станем с тобой в паре, только не под венчальным, а под каменным венцом. Не суди меня, мой единственный, мой желанный друг. Видит Бог, я этого не хотела.

Поклонилась и мастерам:

– Слышала я, властелин ваш велел не обращаться к нему и не просить за меня. За себя и не прошу, а за дитя мое можно?

Мастера смущенно промолчали. Лишь один из них, самый молодой, не спрятал глаз.

– Говори, жена, чего просишь.

– Сделайте так, чтобы в могиле моей, в том самом месте, где будет вдаваться в камень грудь, были оконца-прорези. Хоть крохотные. Хотела бы, чтобы приносили ко мне дитя мое, чтобы оно могло сосать материнскую грудь.

Мастера исполнили ее волю, пробили оконца. И няньки послушались, понесли дитя к замурованной матери раз, второй, да и потом вынуждены были носить. Потому что девочка не брала чужую грудь. Сам Аспар искал для нее кормилиц – напрасно, плакала и отворачивалась. Когда подходило время кормить ребенка, от скалы доносилось грустное, проникновенное пение Корнелии, такое проникновенное, что все оглядывались и замирали. Няньки же несли ребенка и кормили его молоком матери через окошки-прорези.

Через седмицу-полторы пения не стало слышно – то ли отпала в нем необходимость, то ли Корнелия совсем ослабела и потеряла голос. А молоко текло из грудей все те дни и месяцы, пока в нем нуждалось осиротевшее дитя, не перестало течь и тогда, когда грудь у замурованной матери стала каменной. Грозным был Аспар с теми, кто так или иначе допускал непокорность, но даже он не мог заставить род свой молчать об этом диве. Пусть не сразу, позже, но слухи о нем все же выпорхнули за пределы Долины Слез и стали достоянием всех. С тех пор женщины, которым судьба не даровала способности кормить собственных детей молоком, и поныне идут к Корнелии как к своей покровительнице, матери матерей, всеблагой исцелительнице и кормилице. Идут и просят у нее заступничества, черпают из ее грудей-источников жизненную силу.

…Видно, очень далеко унесли мысли Миловиду от монастыря, от келий монастырских, – не услышала она шагов, приближающихся к ее пристанищу. Очнулась лишь только тогда, когда открылась дверь и порог переступила мать игуменья в сопровождении сестры Евпраксии.

– Мир тебе, дитя человеческое. – Игуменья осенила послушницу крестом. – Почему не спишь так долго?

– Сон не берет, матушка.

Миловидка опустилась на колено, поцеловала игуменье руку. «Что им надо от меня? – подумала она. – Так поздно явились, и вдвоем. Всего могла ожидать, только не этого посещения».

– Сестра Евпраксия сказала, что сомнения и смятение души все еще не покидает тебя. Это правда?

– Правда.

– Ты же говорила, что уже готова принять веру Христову, а потом плакала, чувствуя себе провинившейся перед родом своим.

– Чувствую себя и сейчас виноватой, матушка.

Молчит игуменья. Смотрит изучающе и молчит.

– Это правда, дети должны быть верны своим родителям, – сказала чуть погодя и села. Ее примеру последовала и Евпраксия. – Однако ты, дитя, принимая веру Христову, не делаешь ничего противного родителям твоим. Знаешь ли, почему так? Потому что это доброе дело. Кто знает, может, именно твой пример и наставит их на пусть истинный.

Долго говорила игуменья о том, как щедра и спасительна вера Христова, какое блаженство ожидает тех, кто осознает суть этой веры и пример ее не по принуждению, а сердцем. Поэтому и ее, Миловидку, никто не принуждает. Пусть приходит, как и приходила перед этим, в храм, слушает церковные службы. Таинства богослужения возвышают дух человеческий, дают простор мысли, делают человека мудрее, ведут к прозрению.

Миловида рада была, что ей не напоминают об обещании принять, новую веру, не допытываются, когда примет, ее всего лишь убеждают. Поэтому сидела и внимательно слушала, что говорила игуменья, была так доброжелательна, что даже наимудрейшую из сестер обители сбила с толку.

– Слова мои, надеюсь, не останутся гласом вопиющего в пустыне. – Игуменья встала и положила мягкую ладонь на голову послушнице. – Ты будешь делать, как я говорю. Правда?

– Да, матушка игуменья. Я очень благодарна вам за приют и спасение. Вот только…

– Что – только?

– Сомневаюсь я, матушка, что, даже приняв христианскую веру, смогу остаться в обители, что вера мне будет спасением.

– Даже так? – не ожидала такого ответа игуменья и снова села. – Почему сомневаешься? Что тебя беспокоит?

– Многое, матушка.

И девушка рассказала своим наставницам обо всем, что передумала сегодня перед их приходом.

– Скажите, – спрашивала она, заглядывая в глаза то одной, то другой, – разве будет по-Божьему, если я отрекусь от мира и ничего не оставлю для земли своей, для рода своего? Слышали, Корнелия замурована в камень была, а все же дитя свое кормила. А я живая, сильная, при здоровье. Могу ли я сидеть за каменными стенами, сознавая, что остаюсь здесь на веки вечные, что ничего не оставлю после себя на этом свете? Это же мука, матушка, и грех, наверное, большой – так обкрадывать себя. Пойду я, достойная, к кровным своим. Где буду жить, как – не ведаю, но пойду. Плоть зовет, земля зовет. Не могу я перебороть в себе то, что дала мне мать-природа.

– Нечестивица! – потеряла терпение игуменья, сбросив маску благочестия, стукнула что было силы патерицей. – Поганка! Ноги должна была лизать нам за то, что подобрали, поверженную отчаянием, дали приют телу и покой душе, а у нее греховность плоти на уме. Прочь отсюда! – показала на дверь. – Сейчас же, сию минуту! Чтоб и духом твоим не пахло. Была и осталась поганкой, прочь!