Текст книги "Синеокая Тиверь"

Автор книги: Дмитрий Мищенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 32 страниц)

XXXI

Князь Волот только собирался отправиться в путь, а Миловидка завершала его. Вдоль и поперек исходила многолюдные Фессалоники, расспрашивала встречных на улицах, в пристанище, не знают ли, где есть анты, стучалась под разными предлогами в ворота вельмож, не обходила и торжищ, где было полно разного люда, но все напрасно. Не было ее Божейки, канул в водовороте человеческом, уже и не отыскать, наверное, его следы. Одни говорят, не видели, другие – не знаем, третьи – пожимают плечами и идут мимо. А куда идти Миловиде, что делать, если и Фессалоники оказались миражем, в который верила, как в свое спасение, но который бесследно растаял.

Она так глубоко задумалась, что не услышала, как остановились рядом две женщины. Встрепенулась, когда ее окликнули.

– Вельможная госпожа спрашивает, – сказала старшая, наверное, челядница, – ты из Склавии?

Миловидка знала, что склавины – ближайшие на западе соседи тиверцев и тоже славяне, поэтому обрадованно подтвердила.

– А из каких склавинов? – поинтересовалась более молодая. – Из ринхинов, сагудатов или стримонцев?

Миловида о таких склавинах не слышала и покраснела.

– По правде говоря, – призналась, – я из антов. Склавины – наши близкие соседи и родичи, потому что, как и мы, славяне.

Молодая госпожа была чем-то слишком опечалена. Услышав ответ девушки, и совсем поникла. Собралась было идти, да остановилась, а может, только теперь заметила, что девушка обессиленная и изможденная. Спросила:

– Не из тех ли ты, достойная родичка, антов, какими торгуют ромеи?

– Да, – оживилась Миловида и поднялась на ноги. – Только я не раба ромейская, а вольная. Ищу рабов-антов, которых продали в позапрошлое лето в рабство.

Женщина задумалась на мгновение.

– Где же ты живешь, девушка пригожая?

– А где придется. Днюю под небом и ночую больше под небом. Время теплое, где примостилась, там и жилье.

– Так, может, ко мне пойдешь? Будет тебе где приютиться, а уж оттуда будешь ходить искать, кого тебе нужно.

– Спаси вас бог. Это и правда удобно. Вот только чем я отблагодарю вельможную госпожу за такую щедрость?

– Будешь ходить с Исидорой, – указала на свою попутчицу, – в морское пристанище за рыбой, на торжище за живностью. Так и отблагодаришь.

Та, которую называли Исидорой, молча и, как показалось Миловиде, со значением кивнула головой. Словно сказала этим: соглашайся. И Миловида согласилась. А уже позже узнала из уст той же Исидоры, от кого и почему явилась ей, заброшенной в чужие края, такая милость.

Это она, Исидора, высмотрела ее в толпе еще в первый день, когда Миловида объявилась на торжище, а высмотрев, узнала, кто такая, кого разыскивает. Заболело сердце, узнав о чужой боли, потому что самой пришлось хлебнуть немало горя, а чем помочь, не знала. А сегодня госпоже захотелось сходить на торжище. Воспользовалась этим и указала на Миловиду: «Посмотрите, достойная, какая красивая девушка. И будто бы из наших, из славян, а бедствует среди людей. Возьмите ее мне в помощь, хотя бы на время».

Уверена была, госпожа не откажет, потому что и сама изведала, почем фунт лиха. Склавинка она. Миловида заметила, наверное, какая она красивая. За эту красоту вельможа и взял ее в жены. Видно, не по своей воле пошла – то ли беда, то ли родичи заставили. Поэтому и печальная такая. Видит бог: не лежит ее душа к вельможе, чужое ей все тут. А сердцем добрая и на добрые дела не скупится. Поэтому пусть Миловидка не думает лишнего и не боится. Сколько нужно, столько и будет жить у вельможи, а когда захочет, тогда уйдет. А Божейку все-таки лучше искать на торжище. Туда сходится и съезжается вся округа, там все и обо всех знают.

Они так и делали: выходили за покупками, а сами расспрашивали всех, не знает ли кто анта Божейку. Если не было надобности идти за покупками, искали любой повод, только бы оказаться среди людей, спрашивали, не слышали ли, где есть анты, проданные позапрошлым летом ромеями.

А люди словно сговорились: не слышали, не видели, не ведаем. Пусть бы Миловиде отвечали так, она чужая, от нее можно и отмахнуться, но почему Исидоре говорят то же самое? Вон она какая разговорчивая и общительная с фессалоникийцами.

– Может, и правда продали в другое место?

– В Никополе уверяли: продавали антов и в Фессалоники.

Женщина, кажется, не совсем верила тому, что услышала. Стояла молча, думала.

– Завтра снова наведаемся в морское пристанище. Если его привозили в Фессалоники, там должны знать, куда его дели.

В пристанище свой торг, правда рыбный. Рыбаки еще и к берегу не успеют пристать, а их уже поджидают перекупщики. И все больше женщины. А где собираются женщины, чего только не услышишь. Переберут по косточкам все, что произошло за ночь, переберут и то, что случилось прошлой и позапрошлой ночью, особенно если новости пришли издалека.

– Вы слышали, вы знаете? – с таинственным видом спрашивали одна другую и передавали только что ими услышанное. Потому что это не какая-то там бывальщина, это чудо из чудес. – У одной пары из Вардара родилось, поговаривают, дитя – с зубами. Его пеленают, а оно крутится и кричит: «Зачем вяжешь? Не видишь, не хочу я. Смотри, будешь кормить грудью, укушу так, что кровь пойдет».

– Свят, свят… Конец света приближается.

– И не говорите. Когда такое было?

– Это еще не диво, сестра, – добавляет другая. – Настоящее диво произошло в Вероне. Одна, говорят, родила дитя в шерсти.

– Боженьки!..

Женщины немеют от страха и вот так, в страхе, замирают, ожидают. Наконец страх перестает быть запрудой и река – растерянность да еще река – любопытство подхватывают его и бросают в пропасть, в одно мгновение разносят в щепки. Поэтому нужно было быть не Миловидкой, а Исидорой, чтобы остановить этот поток, а уже если не остановить, то хотя бы направить его в другое русло.

– Грехов у нас много, – выбрав удобный момент, бросает Исидора в быстрину разговора. – Вот Всевышний и знаменует приближение конца.

– Что правда, то правда…

– Эту девку видите? – показала Исидора на Миловидку. – Дитя почти, а вон какая красавица, а знали бы вы, сколько горя довелось ей испытать. И все из-за людоловов, которые именуют себя императорскими легионерами. Ворвались в антские земли и забрали весь придунайский люд, погнали в рабство, а кто не был годен или не согласился на рабство, тех зарубили. Правду говорю. У этой девушки зарубили мать, отца, бабусю, деда, весь род, а суженого ее связали и продали кому-то из вельмож Фессалоник. Не слышали ли, у кого есть рабы-анты, купленные позапрошлым летом? Пусть бы девушка порадовалась, свиделась со своим ладой, а то бы и замуж за него вышла.

Женщины стали припоминать и, припоминая, переговаривались.

– Он твоего возраста, девушка?

– Да.

– А какой он из себя?

– Такой, тетеньки, красивый, такой красивый, что ой!

Не скупилась на слова, рассказывала, как он гибок в стане, какие искристо-голубые глаза у него, какой пышный и кудрявый чуб.

– А вот здесь, – показала на щеку, – у него родинка. Небольшая, но все же приметная.

– Боженьки! – воскликнула низкорослая, с добрыми карими глазами молодка. – Не тот ли это, что бросился в море?

– Как – бросился? – побледнела девушка. – Почему бросился?

Молодицу обступили, повелев говорить все, коль уже начала… А та и не рада, что начала. Потому как рассказ ее будет не из веселых. Ой, люди милые, хорошие, если бы знали, какой невеселый!..

Девка правду говорит: навикулярий Феофил привез его откуда-то издалека и точно, позапрошлым летом. Привез и приказал садовнику взять к себе в помощники. Сад большой, да и огород тоже – рабочие руки нужны. Ну, а садовник его, всем известно, – деспот похлеще хозяина. Загонял молодца, заморил трудом непосильным, пока у него не лопнуло терпение: взял да и сбежал ночью, не знал, наверное, бедолага, что из Фессалоник ночью не выберешься – кругом стража, у каждых ворот, а особенно в пристанище. Вот и схватили анта, по отметине узнали, что подневольный раб, и возвратили навикулярию. Феофил разозлился, приказал заковать беглеца в оковы и бросить в подземелье, как узника. Правда, держал там недолго. Какая выгода рабовладельцу от раба, сидящего в цепях, который ест хлеб даром. Поэтому потомил несколько дней, а потом призвал к себе. Смотрел-смотрел, раздумывал и повелел надеть непокорному рабу колодки на ноги. «Пусть носит и привыкает, – сказал. – Увидим, что привык, тогда и снимем».

В сад не посылал уже молодого анта, а поставил подметать двор, приводить в порядок конюшни. А сам отправился морем по своим делам к далеким островам и пристанищам. У него всегда так: редко бывает дома, больше плавает и торгует. И лето, и зиму. Разве что буря или какое-то важное дело задержит около жены. Все остальное время целыми неделями в море пропадает. В тот раз его тоже долго не было. За всем присматривала жена Мария. Вот и увидела молодца из антов. Девушка правду говорит: уж больно был красив. А еще очень тосковал. То ли по земле своей, то ли по дому своему, то ли колодки и работа подневольная измучили. Ни с кем не разговаривал, подметал, возился на кухне и все тосковал. А случалась свободная минутка, особенно когда подносили, как псу, болтанку в казанке, закрывал лицо руками и беззвучно плакал.

Может, пожалела его Мария, а может, и правда он ей понравился, только позвала она раз кузнеца и велела снять колодки.

«Накличешь ты на себя гнев навикулярия, – предупреждали ее. – Знаешь ведь, он не потерпит ничьего вмешательства».

«Ничего, – стояла Мария на своем. – Раб изнемогает, не видите разве? Пусть делает свое дело, но без колодок».

Сняли ему колодки, да и начали приглядывать за молодцем и заметили: госпожа не только освободила ноги анта, но и от болтанки-еды избавила, позвала в дом, велела умыться и садиться за стол вместе с челядью. Удивились этому вниманию и благосклонности со стороны хозяйки. Но больше всех была удивлена сама хозяйка, когда ант ослушался и избежал приглашения, а ночью и вовсе исчез со двора. Слышали, вторично ушел от своего хозяина, хотя его предупреждали: если побег повторится, навикулярий сделает с ним то, что делают со всеми непокорными: избавит даже от желания чего-то хотеть, куда-то бежать. Был ли так отважен этот красивый ант или громко и неотступно звала его земля родная и те, кого оставил в той земле, только решился и опять сбежал. В этот раз ему посчастливилось обойти стражу и выбраться из Фессалоник. Может, и из ромейской земли ушел бы, только слишком рано поверил в то, что свободен, подвело его легкомыслие: заснул при дороге и угодил в руки димотов, а от них – в префектуру, из которой и доставили раба-беглеца его владельцу. Мария, рассказывают, защищала анта перед мужем, на коленях умоляла, чтобы смилостивился, но эти мольбы только разозлили навикулярия вконец. «Ты хотела иметь его спальником в опочивальне, вот и получай!» – сказал твердо и вышел от нее.

Правда или неправда, но все так говорят: больше всех в его смерти повинна челядь. Когда возвратился навикулярий, какая-то из челядниц не удержалась – донесла, что жалость госпожи – не просто жалость, что ей нравится ант, что хотела бы изменить хозяину с ним, потому и освободила его от колодок, да еще звала к столу, а потом и на беседы приглашала. Не разгневалась даже после того, как раб пренебрег ее благосклонностью и убежал. «Другого и быть не может, понравился госпоже Божейко, разум потеряла, забыла про честь и обязанности жены, про то, что муж не простит ни ей, ни рабу».

– Так оно и случилось, – вздохнула молодица, – навикулярий поверил наветам и велел челяди совершить то, что обещал: «Раб бежал – пусть получит то, что заслужил, раб хотел быть спальником у хозяйки, так тому и быть: оскопите его и сделайте евнухом при опочивальне господской».

Молодица каждый раз почему-то прятала от Миловидки глаза, но не скрывала, кажется, ничего из того, что знала о Божейке. Рассказывала, как кричал он, бедолага, когда узнал, куда ведут и для чего. Страшно и дико кричал, бился и сопротивлялся тем, кто исполнял волю хозяина. Но что мог сделать один против нескольких сильных и по-собачьему верных навикулярию челядников? Только разозлил их и придал им решительности.

Плакал и плакал, все жаловался и жаловался кому-то. А выплакал горе свое и омыл слезами раны, изловчился и выскользнул со двора навикулярия. Покалеченный, но все-таки убежал.

На этот раз его исчезновение быстро заметили и умудрились разузнать, куда пошел. Но взять уже не смогли. Над самым морем стоял, когда настигли его. Он, как увидел, к чему дело идет, так и бросился в пучину морскую. «Будьте вы прокляты!» – успел крикнуть и исчез в волнах…

Женщины сокрушенно качали головами и печалились вслух. Кто-то посочувствовал рабу, кто-то осудил за жестокость навикулярия Феофила, даже помянули недобрым словом его жену, а Миловидка, слушая, почувствовала: вот-вот не выдержит, от отчаяния разорвется ее сердце. Может, так бы и случилось, если бы не зародилось сомнение, спасительная мысль.

– А ты… – умоляющими глазами она посмотрела на ту, которая решилась поведать грустную историю об анте. – Можешь ли ты показать мне, где живет навикулярий?

Молодица приумолкла сразу, не знала, как ей быть.

– Зачем он тебе?

– Должна твердо знать, тот ли это ант, которого ищу…

– Могу и показать. Вот только возьму рыбу, и пойдем, покажу, где живет навикулярий. Только станет ли он говорить с тобой?..

– Это уж моя забота.

Еле дождалась рыбаков с моря, а пошла следом за молодицей и почувствовала: земля уходит из-под ног… Как на грех, и Исидоры не было рядом – ушла с покупками домой. А без поддержки и надежной советчицы не знала, что делать. Шла и призывала на помощь своих богов: «Спасите меня! О боги, услышьте меня, смилуйтесь и спасите! Сделайте так, чтобы то, что сотворил навикулярий, было не с Божейкой. Пусть мы никогда не встретимся с ним, пусть до конца своих дней будем жить в разлуке, пусть не изведаем радости-утехи, сделайте так, чтобы я убедилась: то, о чем сейчас поведала молодичка, случилось не с Божейкой!»

Предупрежденная своей провожатой Миловида не стала звать навикулярия, больше надежд возлагала на жену его: она, по всему видно, жалела раба и должна рассказать все, что знает о его судьбе. Поэтому и сказала челяднику, который вышел на ее стук:

– Я из рода-племени того анта-раба, который бросился от доброты господской в море. Пришла спросить у достойной госпожи вашей, не мой ли это брат был?

Долго и терпеливо ожидала за воротами, а дождалась немногого. Вышли и сказали:

– Вельможная госпожа болеет, принять не может.

– Тогда… тогда позовите навикулярия Феофила.

– Его нет дома.

Челядник хотел было закрыть ворота, но Миловидка успела придержать их.

– Но, может… но, может, достойный воротник будет так добр и скажет, как звали того молодца, который бросился в море?

– Божейкой звали, – ответил за воротника другой, тот, что прибирал (Миловидка только теперь заметила его) в саду навикулярия.

– Да, Божейкой, – подтвердил и тот, что открывал ворота.

Девушка побелела и без чувств рухнула около не запертых еще ворот.

А когда брызнули ей в лицо водой, пришла в себя и увидела перед собой не только воротника, но и другую челядь.

– Что здесь случилось? – услышала суровый и, как показалось ей, знакомый голос. Оглянулась и онемела: к ней шел тот самый навикулярий, который вез ее из Венеции в Фессалоники и был суровым судьей мореходу, который попрал закон моря и посягнул на ее ценности…

Куда же ей идти теперь, где и зачем искать зашиты? Тот, ради которого жила на свете, за кем кинулась в неизвестные чужие края, крикнул: «Будьте вы прокляты!» – и сгинул в морской пучине, не захотел оставаться с Миловидкой, узнать, где она, что с ней. Все теперь потеряло для Миловиды смысл, все, что укрепляло в ней веру, держало возле людей, заставляло им верить. А сейчас хоть падай замертво прямо здесь, на дороге, и говори себе: хватит… А может, и правда хватит?.. Не лучше ли сделать, как он: отмерить наболевшими ноженьками последнюю свою стежку, выйти к морю, крикнуть всем и всему: «Будьте вы прокляты!» – да и броситься в объятия волн?

Забыла затуманенная горем Миловидка и о своей хозяйке, что дала ей приют, не вспомнила и о щедрой сердцем Исидоре. Шла куда глаза глядят, потому что не могла не идти. Но вышла не на дорогу, которая вела из Фессалоник, а к морю. Казалось, уже не чувствовала своего опустошенного болью сердца, а остановилась на берегу, глянула на голубую бескрайнюю ширь и снова почувствовала, как подступила к горлу и сжала каменной рукой тоска и безысходность.

– Божейко! Божейко! – простонала. – Орлик сизый, орлик милый! Ладо желанный, да не познанный! Видишь, я пришла, разыскала твои следочки, только тебя не нашла. Нет, не нашла! Потому что ты взял да и ушел из этого лютого, дикого мира, выбрал вместо меня глубину морскую. Зачем так сделал, соколик мой ясный? – Она заломила обожженные чужим солнцем руки и упала на вылизанный волнами песок. – Я бы вызволила тебя! Потерпел бы немножко, и была бы у тебя воля, и я была бы с тобой. Говорю, как и ты говорил: пусть будут прокляты они со своими законами и обычаями. Не привелось жить с таким, каким был, жила бы с таким, каким стал. Клянусь богом, жила бы! А как жить без тебя, что скажу твоей матери, когда вернусь в нашу Тиверь?

Плакала, рыдала, билась, израненная своим горем, о берег, как бьется выброшенная из воды рыба. А облегчение не приходило. И сердце истекало кровью. Потому что вместо отчаяния приходило желание размозжить всему ромейскому свету голову, спалить его, пустить по ветру, так, чтобы и следа не осталось, чтобы только земля-пустыня была, да небо над ней, да море над небом. Пусть будет так, как хочет, чего заслужили эти люди-звери, эта проклятая богами земля.

То ли решительность, то ли жажда мести заставила Миловидку вскочить и встать на колени. Протянула к небу руки и крикнула:

– О Хорс всесильный! И ты, Перун! Покарайте их карой лютой. Испепелите, мечами-молниями сразите! Слышите, боги! За муки наши, за горе наше, за слезы тех, кого взяли насильно, и тех, у кого взяли насильно, сожгите, испепелите! Дотла, до корня, до того гнездышка, в котором прорастает их корень!

Наверное, уж слишком уповала на божью кару и ждала-надеялась на нее. Когда же кары не последовало – солнце светило, как и раньше, и огненные стрелы не падали с неба, надломилась, изуверилась Миловидка, поникла, клонила и клонила голову на тот горбочек на берегу, который отделял сушу от моря.

Только теперь поняла: больше не на кого надеяться, да и незачем – даже боги отвернулись от нее. А если так, то о каком утешении думать ей, кто его даст?..

– Матушка моя, – то ли жаловалась, то ли укоряла. – Вы хотели видеть меня красивой и нарекли Миловидой. Почему же забыли о счастье? Где она, та щепоточка радости-утехи, которая есть у каждого человека? Видите, – она подняла голову и глянула в ту сторону, где Тиверь, – все забрали у меня: избу, вас, Божейку, меня же раздавили и бросили на пустом берегу, чтобы исходила слезами кровавыми.

Долго лежала у самого моря, плакала, причитала, призывала беды на голову татя Хильбудия, который привел на ее землю свои когорты и уничтожил жилье, вырезал или насильно забрал в плен народ, и на навикулярия Феофила, который ради безопасности своей жены, мстя ей, так дико и бездушно поступил с Божейкой, на предательство челяди, для которой чужая жизнь ничего не значит. Но ничто не приносило Миловидке облегчения и утешения.

Поэтому и лежала, обнимая раскинутыми руками берег, жаловалась ему на свою беду, а может, и не ему, а морю, что набегало на берег, ластилось, отступая на мгновение, возвращалось, ласкало и нашептывало слова утешения: «Не мучай себя, не мучай себя!..» А как же не мучиться, если боль-тоска разрывает грудь, не только плакать, криком кричать хочется. Так бы и подхватилась и бросилась в море, если бы знала, что найдет там Божейку…

Услышала Миловида, что кто-то приближается к ней настороженно-несмело, но даже не повернулась в ту сторону. Лежала и плакала.

– Успокойся, дитя, – услышала утешительно-ласковый женский голос, а вслед за тем – прикосновение к плечу. – Бог милостив, будет тебе и утешение, снизойдет на тебя и благодать его.

Наверное, было в том голосе что-то материнское – Миловида не удержалась и оглянулась. Она увидела монашенку в черном, одну из тех, которые отреклись от мира, от всех его соблазнов, и отреклись по доброй воле.

– Кто ты? – спросила ласково монашенка. – Откуда? Почему так горько плачешь?

– Я из того рода-племени, которое познало великое зло от людей, а плачу… плачу от обиды, что нет ни сил у меня, ни возможности покарать обидчиков.

– Утешь себя. Они не останутся безнаказанными.

– Думаете? – Миловида недоверчиво посмотрела на свою утешительницу. – Кто же покарает, если даже боги не услышали моей мольбы, не сошли с неба и не наказали обидчиков?

– Еще покарают. Господь сказал: кто высоко возносит желания свои, тот ищет падения.

– Почему же тогда упала я? Разве многого я хотела? Я всего лишь любила молодца, хотела выйти за него замуж, ваши ромеи пришли и спалили нашу землю, разлучили с ладом моим, а теперь навсегда забрали его от меня: искалечили его, сделали евнухом, а он не выдержал этого и бросился с горя-отчаяния в море. Вот здесь, на этом самом месте! – И снова залилась слезами…

Монашенка конечно же сразу поняла: девушка эта – язычница, поганка. И ромеев ненавидит всем сердцем. Однако не отвернулась, не оставила ее, свою сестру по горю, увидела в ней подругу, убитого несчастьем человека, а уж потом – чужеземку. А кто не способен отделить зерно от плевел, кто позволяет брать верх гордыне, кто потешается над несчастьем ближнего своего, тот тоже не избежит кары Господней.

– Поверь ему, девушка, и он заступится за тебя.

– Кому – ему?

– Богу нашему.

Не знала Миловидка, что ответить монашенке, а может, не посчитала нужным говорить. Она лежала на берегу и только всхлипывала.