Текст книги "Синеокая Тиверь"

Автор книги: Дмитрий Мищенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)

Волот пьянел от девичьей близости, теряя власть над собой. Прижимал все крепче Миловиду к себе, купаясь лицом в ее распущенных на ночь косах, а потом, ощутив ее горячее дыхание, начал целовать.

Покорная только что девушка превратилась в дикую кошку.

– Княже?! – крикнула она, стараясь вырваться из его объятий. Не в силах сделать это, Миловида уперлась руками в лицо князя. Волот отворачивался, но объятий не ослабил. Он что-то обещал, в чем-то клялся девушке, уверенный, что она не устоит перед его княжьим словом. Ведь сулил ей не безделицу – золотые горы. Но вместо послушания и покорности получил резкий и болезненный удар в плечо.

Отпрянул и только тогда понял, что произошло. Защищаясь, Миловида натолкнулась на притороченный у него к поясу кинжал, выхватила и ударила в плечо, прикрытое лишь сорочкой. Боли, по крайней мере сначала, не чувствовал, но ощущал, как расплывается под рукой липкая и горячая кровь.

В свете сверкавших молний увидел, как сжалась в углу перепуганная происшедшим девушка. Она все еще держала в руках направленный на него кинжал. Желание тотчас угасло, к сердцу подступила злость и обида.

– Как ты посмела?

– А князь как посмел?

Волота передернуло. Хотел было сказать что пришло на ум в эту минуту, но опомнился и сдержал себя.

– Я же не тать и не насильник. Говорю: полюбилась мне, хочу, чтобы стала моей женой. Или, думаешь, просто так шел к Боричу, правдами и неправдами вызволял из неволи?

– Так и я же ранила не так чтоб сильно…

– Не сильно… Кровь льет, как из вепря. Накинь вотолу и пойди в мой шатер, принеси сумку кожаную. Там есть полотно, достанешь и перевяжешь мне рану.

Послушалась немедля. И непогоды, казалось, перестала бояться, а гроза откатилась за лиман, лишь молнии время от времени перечеркивали небо и освещали дорогу к шатру.

– Сними, княже, сорочку, – велела Миловида, когда приготовила полотно.

– Снимай сама. Ранила так, что и рукой не могу двинуть.

Миловида взялась за край рукава на здоровой руке князя, встала перед Волотом и осторожно сняла сорочку через голову. Раненую руку освободила последней.

Наложила на рану кусок свернутого в несколько раз полотна и попросила Волота подержать. Перевязала руку, а с рукой и плечо, и, как казалось князю, не без сочувствия…

– Что скажу завтра лодочным, послам из Волына? – допытывался у нее, и трудно было понять, упрекает ли он ее или просто смущен. – Рану нанесла, лицо исцарапала. И это за то, что спас от позора, вывез из неволи ромейской?..

– Разве князь вывез для того, чтобы спасти от одного позора, а нанести другой?

– Говорю же, полюбилась, хочу, чтобы стала мне женой.

– У князя есть жена, я видела и знаю.

Волот приумолк, задумавшись: как объяснить ей все, такой зеленой еще и чистой?

– Ты не все знаешь о княгине Малке. Когда узнаешь, будешь по-другому думать.

– По-другому нельзя, княже.

– Можно, Миловида, и нужно, – решился он сказать больше, чем хотел бы сейчас говорить. – Это правда, ты такая желанная, так мне по сердцу, как никто до сих пор не был и не будет. Но не только потому хочу взять тебя в жены. Малка не может больше рожать детей. Повредила себя, когда рожала меньшую… А ты вон какая чудо-девка. Нарожаешь мне сыновей-красавцев и станешь самой любимой из всех жен, какие есть на свете.

– Непристойные речи говорит князь.

– Почему непристойные? Словно не понимаешь, зрелая уже, не сегодня завтра сама загоришься желанием любви. Вот и стань моею. Богами нашими клянусь: будешь первой женой в Черне.

– У меня есть ладо.

– Тот, Божейко?

– Да. Мы поклялись быть в паре с ним. Там, в беде, поклялись, княже.

– А Лада? Неужели Миловидка не поняла: богиня пошла против вашего желания. Это по ее воле появились в Выпале ромеи, это она сделала так, чтобы вас разлучили. Ты сейчас на своей земле, на вольной воле, а Божейку повезли из Одеса на край света, туда, откуда уже не будет возврата.

– Как это повезли? Ведь князь говорил, ромеи не захотят ссориться с антами, ромеи пленных возвратят…

– Тогда я говорил, чтобы успокоить тебя, сейчас говорю правду.

Склонилась под тяжестью горя и не знала, что ей делать. Перечить? Кричать, что это ложь, что князь хочет обмануть ее? А откуда ей знать теперь, где правда, где ложь?

Закрыла лицо руками, склонившись на ложе. И плакала. По-детски тихо и жалобно.

Какое-то время Волот не решался заговорить, давая ей время успокоиться.

– Я потому и пришел к тебе, – сказал он, когда девушка вытерла слезы, – потому, говорю, и пришел, что верю: ты достойна быть счастливой, ты имеешь от природы все, чтобы делать счастливыми других.

– Где это счастье, княже?

– Подумай, красавица, и поймешь: счастье рядом. Не Божейко – а мне предназначена ты… Богиня Лада так решила за нас. Поэтому и говорю: приходи и будь княгиней Тивери. Я смогу дать тебе, что захочешь. А мне нужно одно – благосклонность сердца твоего.

Миловида помолчала, потом тихо произнесла:

– Ты не знаешь, княже, Божейко, не ведаешь, какая у нас с ним великая любовь. Что значат твои обещания против того, что сказали мне глаза Божейки, его ласки и любовные слова!

Слышать это было выше всяких сил. Но князь не ответил, у него хватило мудрости не принять обиду.

– Есть и другие достоинства у мужей, кроме очей и ласк. Это хорошо, что веришь, что умеешь верить. Но подумай и о том, что сказал тебе я: Божейко твой, если бы он был не отроком, а зрелым мужем, и тогда бы не смог возвратиться оттуда, куда запроторил его Хильбудий. Разве Миловида не слышала: всех наших поселян вывезли на далекие чужинские торги, туда, где продают на каторгу, в рабство! А из рабства возврата нет. На Божейку наденут цепи, прикуют к галере, заставят грести столько, сколько суждено ему жить.

– Тогда… тогда и мне не будет жизни.

X

Стал ли воевода Вепр таким бдительным после всего, что случилось на земле Тиверской, или сторожа случайно заметили княжескую лодью и предупредили его, только не успели мореплаватели и Стрибожьего камня пройти, а к пристанищу на Днестре уже спешила снаряженная воеводой челядь. Спешил и сам воевода в окружении конников.

– Князь Волот и послы возвращаются из ромеев, – говорили любопытным, и непонятно, чего больше было в этих объяснениях: желаемой радости или предчувствия беды. Ездили же не в гости к ромейскому императору, горе погнало за моря и князя, и мужей государственных. А добились ли чего-нибудь?

Паруса уже были спущены, лодья шла на веслах, поэтому и ползла против течения, словно рак по дну.

– Есть ли среди мужей князь? – спрашивали старшие младших. – Видите ли князя?

– Вроде есть.

Тиверцы становились оживленней, лица их прояснялись.

– С прибытием, князь! С благополучным возвращением, мужи государственные, все, кто вернулся в родные земли. Как плавалось?..

– Хвала богам, вернулись здоровы. А что земля? Что слышно в земле Тиверской?

– Кроме прошлых, посеянных татями печалей, никакого другого горя или урона земле Тиверской не нанесено. Все спокойно, князь.

– Спаси бог за добрые вести.

Ратные люди подали князю и послам концы, челядь направилась к лодье, чтобы вместе с воинами, которые были с князем, навести там порядок.

– Тебе тоже велено идти с нами, – сказали Миловиде.

Девушка не противилась, молча сошла на берег, молча последовала за челядью. Вот только в походке не было ни радости, ни бодрости. Такая печаль лежала на лице, словно не ее вызволили из полона и привезли в родную землю, – она стала пленницей тиверского князя, а значит, и тиверцев.

Сдержанным был и князь Волот. Вепр заметил это и ухитрился стать поближе к своему побратиму и повелителю.

– Вижу, не многого добились?

– Кроме обещания прислать послов договориться о возмещении убытков, о добрососедстве, ничего утешительного не везем от ромеев.

– От них и нечего было ждать чего-то другого. – Вепр помолчал, потом добавил: – А я тоже не очень утешу тебя, княже.

– Как это?

– На земле, в Черне, на самом деле все в порядке, а вот очаг твой не обошла беда.

– Что-нибудь с Малкой?

– Да нет. Малка жива-здорова. С Богданкой приключилась беда.

Волот натянул поводья и остановил Вороного.

– Что с Богданкой? Что с ним могло случиться? Упал с коня, покалечился?

– Этого, хвала богам, не случилось! С глазами плохо.

Волот посмотрел пристально.

– И очень плохо?

– Точно не знаю. Златеница будто бы поразила их.

Князь видел, что воевода не все говорит, да и самому не хотелось допытываться при людях. Тронул коня. А сердце, чувствовал, защемило и уже не отпускало. Шутка ли: Богданко, единственный сын, единственная надежда, ослаб на глаза! Что же будет, если болезнь опасная, если предупреждение воеводы – намек на то, что должен быть мужественным.

Пришпорить бы сейчас коня, полететь вихрем в Черн – к жене и сыну. Но нет, не может князь уподобляться поселянину, у которого собственное чадо – вершина забот, всему начало и всему конец. И терпел, пока добирались до дому, а приехав, первым делом позаботился, чтобы гостям было удобно и уютно у его очага. И только избавившись от хлопот, как от вериг, предстал перед Малкой и обратил к ней тревожный взгляд: что случилось и как случилось?

Малка, обессиленная заботами и страхом перед болезнью сына, тем, что не сдержала данного мужу обещания, упала перед ним на колени и прижалась, плача, к ногам.

– Негоже, княгиня, – решительно поднял он ее, – так низко падать. Говори, что с Богданкой?

– Несчастье, княже, – простонала, захлебываясь слезами. – Он… ослеп!

– Что?! – крикнул не своим голосом князь и так тряхнул Малку за плечи, что та стихла враз и посмотрела на мужа полными слез и страха глазами.

Устыдился Волот своего крика и, не зная, что делать в таком отчаянии, оставил жену и поспешил к сыну. Видно, страшен был в гневе – челядница поднялась с лавки, на которой караулила у дверей, и поспешила навстречу.

– К сыну нельзя, княже, он спит.

Не ожидал, что ему преградят дорогу, нахмурился. Подумав, пришел в себя, поостыл, молча повернулся и пошел туда, где оставил Малку.

Он не кричал уже и не расспрашивал, а, обессиленный, опустился на лавку, сидел и слушал, что рассказывала жена о беде сына.

Да разве она хотела этого? Думала ли, что такое может случиться? Ездил мальчик верхом, как ездят все, начиная ратную науку. Тепло пришло на землю, а с теплом – радость и благодать. Кто ж удержится в такую пору от желания почувствовать себя птицей, которая, меряя просторы, парит над землей? Не удержался Богданко, научившись держаться в седле и управлять конем. Ездил и ездил, пока не повстречался со злым ветром и не нажил себе горя: ячмень выскочил на глазу. Дядьке бы обратить на это внимание и отправить отрока к матери, а он махнул рукой: пустое, откуда пришло, туда и уйдет. А ячмень рос, стал уже вызревать и мешал Богданке. То и дело он тер больной слезившийся глаз и сорвал болячку. Ребенок, что с него возьмешь?.. Знал ли он, чем это грозит? Да и кто мог знать, что такое случится? Вцепилась златеница и ослепила.

– Когда же это случилось? – спросил князь, не поднимая головы.

– Ячмень сорвал на той седмице, а ослеп не далее как вчера.

«Вчера?! – встрепенулся Волот и едва сдержал себя, чтобы не вскрикнуть. – Тогда, когда небо и землю сотрясали Перуны?..»

– До вчерашнего видел, – продолжала Малка, – а вечером, когда сверкали молнии, закричал не своим голосом. Я кинулась к нему, спрашиваю: «Что тебе, дитя?» А он вцепился в меня руками, от испуга слова не может сказать. Только потом, как пригляделась, поняла: Богданко наш не видит…

Она не переставала всхлипывать, рассказывая, но Волот не прислушивался уже к ее рассказу. Перед его глазами всплыла вчерашняя темная ночь на берегу Днестровского лимана, вспомнился надсадный девичий крик, мольба о помощи и все, что случилось, когда пришел в шатер.

«Это я виноват. Это из-за меня наказан наш сын. О боги! Как же так? Ничего там не произошло, за что же карать так сурово? Слышите, боги, не было! Я не осквернил девушки, я…»

«А благословение Лады? – мелькнула другая мысль и заставила оглянуться: это он себя спрашивает или кто-то посторонний? – Говорила же Миловида: поклялись с Божейкой взять слюб, и поклялись в тот день, когда землю посетила Лада. Что, если она благословила-таки их на это? Я посягнул тогда не просто на невинность девичью – посягнул на благословение богини Лады и этим сотворил богопротивное дело! О горе! Похоже, что все так и есть. Что же должен сделать, чтобы искупить вину свою и спасти сына? Что должен сделать?!»

Он встал, прошел к дверям, от дверей – к окну и обратно. Не знал, куда себя деть, где утопить досаду, боль, тоску сердечную. А Малка плакала. Иногда тихо, временами горько всхлипывая.

– Кого-нибудь звали к Богданке?

– Волхва Пипелу.

– И что сказал он?

– Был, как только обсела сына златеница. Говорил, зелье какое-то нужно, а у него не было. Вот и пошел на поиски. Но почему-то не вернулся, видно, другим упился зельем.

– Пипела не из тех! – возмутился князь, а почему, и сам не знал. – Старый он уже, может, заболел и слег где-то. Другого волхва нужно позвать, и немедленно. Мало ли их в народе, знающих да мудрых?

Он думал, оправдываться она будет, но Малка резко повернулась и сердито сверкнула заплаканными глазами.

– Не нужно было посылать Богданку в ту сатанинскую науку. Сколько жить буду, не прощу себе этого. Умереть я должна была, а сына не пустить. Он хоть и отрок, а все ж дитя… Не знает, где стать, как повести себя. Был бы при матери, был бы и при здоровье!

– Не то говоришь, Малка! – разгневался князь пуще прежнего. – И делаешь не то. Слезами горю не поможешь! Зови, говорю, всех, какие есть, лекарей и лечи сына. Слышала, что велю?..

Малку кое-как угомонил. А вот себя не мог успокоить. Единственное, на что решился, пошел к Богданке и стал утешать его, сказал, раз отец уже дома, со своим сыном, пусть не боится, он сделает все возможное и невозможное, а в беде свое дитя не оставит.

Богданко повеселел. Сначала спрашивал и переспрашивал, есть ли такие волхвы, которые могут исцелить его глаза, сделать их зрячими. Потом вспомнил, куда ездил Волот, и попросил рассказать, в каких краях и городах побывал отец, каких людей встречал. Когда же узнал, что отец стоял перед самим императором Юстинианом, у него искал себе и народу своему защиту, казалось, забыл о своей беде и с жадностью слушал рассказы своего отца. Беседовали и радовались тому, что разговор помог развеять тоску. Но… это только казалось. Настала минута, когда князь должен был покинуть сына, и снова нахлынуло горе. Ведь обещать – одно, а исцелить – совсем другое. Нужно ведь что-то делать, чтобы спасти своего единственного сына!

В тех поисках-раздумьях вспомнил князь о Миловиде. Из-за нее провинился он перед богами. Может, нужно сначала добиться прощения Миловиды, а уж потом просить прощения у богов?

Обрадовался этой мысли, поспешил к дверям, повелев первому попавшемуся челяднику:

– Позови ту, что прибыла со мною из ромеев. Миловидой зовут ее.

Она, очевидно, знала уже от челяди, что случилось в семье князя Волота, и такой грустной, доверчивой предстала перед ним, что у князя сердце зашлось. Боги, и этой неземной красоты девушкой он должен пожертвовать ради излечения сына?.. Какая же кара будет большей для него: отречение от Миловиды или слепота сына?

– Скажи, девушка пригожая, ты можешь простить мне то, что было там, на лимане?

Миловида вспыхнула, потупив взор.

– Что именно, княже?

– Ну… мое намерение, мое желание заставить тебя отречься от клятвы, данной Божейке?

Девушка взглянула, словно желая убедиться, князь ли это говорит, и снова опустила глаза.

– Простили бы боги, княже, я прощу.

Всколыхнулось сердце от услышанного. Выходит, не только он, она думала то же самое…

– Спаси тебя бог, Миловида. Ты не только красотой богоподобна, но и мудростью своей достойна быть среди богов. Я не останусь в долгу, на щедрость твою отвечу достойной щедростью. Скажи, хочешь побывать дома, увидеть родителей?

– О да!

– Тогда иди. Иди и узнай, как там твой дом и родители.

– Князь только сходить дозволяет?

– Ну почему же? Ты – вольная. Что сердце подскажет, то и делай.

– А как же… Как же быть с тем, что за меня заплачены солиды?

– Забудь о них. Ты большим заплатила. А может, и еще заплатишь. Должен сказать тебе: не ждет тебя радость дома. Я заезжал, когда отправлялся к ромеям, в Выпал. Нет твоего Выпала, сожжен… Ну а что с родителями, не знаю, о том сама разузнаешь, когда придешь туда.

Миловидка словно не могла поверить тому, что услышала, стояла, склонив низко голову, и молчала.

– Ты сомневаешься?

– Зачем мне сомневаться, если сама видела, как горело наше городище.

– Так не сомневайся, красавица, и в том, что скажу далее. Если никого из родственников не застанешь в Выпале, если у тебя не будет очага, не обходи Черн и мой терем.

На этот раз Миловида не спрятала глаз от князя. Только слишком быстро и удивленно взглянула из-под бровей.

– Князю недостаточно той кары, какую понес уже?

– Кары не будет, Миловидка, если на то будет твоя добрая воля.

XI

Баяны все-таки одолели златеницу травами, но глазам Богданко и травы не помогли: так и остался незрячим.

Князь ходил хмурый, словно грозовая ночь. И есть не ел, и за княжии дела не брался. Казалось, и забыл уже, что есть сожженные веси в южных вереях, и есть люди, оставшиеся без крова после тех пожаров, как есть и обязанность подумать об обороне подунайских границ земли своей. Малка понимала все это по-своему и мучилась двойной мукой. Волот только говорит: «Мы все виноваты», – на самом же деле винит только ее. Ведь дома была, не просто обещание – зарок давала, когда уезжал: «О детях и очаге не тревожься, во всем будет порядок». И вот – и дитя недоглядела, и очаг может из-за этого дымом развеяться. Или же сама сгорит в пламени вины и раскаяния. Спасения нет. Уберечь могло только Богданково прозрение.

Малка видела: князь сторонится ее, поэтому и сама старалась не попадаться ему на глаза. И день, и вечер была с сыном, даже к меньшим стала наведываться реже из-за Богданки – полагалась на челядь. За окном буйствовало лето, а Богданко не такой уж ребенок, чтобы не сознавать, сколько соблазнов таилось за окном. Все расспрашивает и расспрашивает обо всем и тянется туда, к теплу…

«Может, его отвезти в Соколиную Вежу? – зародилась у Малки мысль. – Хотя бы на лето. Там и лес буйный, и чистое поле рядом. Дитя будет слышать птичье пение, вдыхать ароматы цветов и трав, оживет сердцем, окрепнет телом. Да, там ему будет хорошо. И бабушка утешит словом-сказкой. У нее их столько, что были бы морем – затопили землю».

Хотела посоветоваться с князем, но вспомнила, каким видела его недавно, и не решилась.

– Запрягайте коней, – велела челяди, – привезите княгиню Доброгневу из Соколиной Вежи. Скажите, с Богданкой плохо, ждем ее.

А пока челядь ездила, в Черне отыскались люди, а в земле Тиверской – дела, которые и князя Волота расшевелили. Первым к нему наведался воевода Вепр.

– Я не тревожил бы князя, – сказал он, – да нет больше мочи справляться с тиверцами: идут и идут посланцы от погорельцев, просят помощи.

– А как я могу помочь? Разве мало вокруг леса или сами не в состоянии взять?

– Говорят, это горе всей земли, всем и надо бороться с ним. Настанет зима, куда денутся люди?

Князь слышит в этих словах правду и умолкает.

– Земле Тиверской тоже есть о чем подумать. Доверчивые мы слишком, полагаемся на частокол вокруг весей, которые именуем городищами, да на добрую волю соседей. А соседи вон что делают! Вежи надо сооружать в Подунавье, и не хуже, чем у ромеев.

– Я согласен с тобой, но согласись и ты со мной, Волот: вдвоем мы не соорудим их. Нужно созывать вече. А вече тогда лишь откликнется на наш клич и пойдет возводить вежи и остроги по Дунаю, когда мы поможем поселянам построить до зимы избы. Это тот случай, когда нам с тобой не к лицу играть в гордыню, ради великого можно побыть и малыми.

– Думаешь?

– Да, Волот.

Помолчал и уже потом согласился:

– Тогда созывай вече, только не раньше зеленых праздников.

– Слушаю, княже.

Воевода видел: не слишком-то склонен к разговорам Волот, а к делам и тем паче. Уходя от него, подумал: надо положиться на время. Зеленые праздники не за горами, но время есть время, оно свое сделает. А сейчас важно, что Волот согласился созвать вече, все остальное можно делать без князя, но вместе с тем его, князя, именем.

Забот хватало: вон сколько гонцов нужно послать во все концы, по всем весям земли Тиверской с грамотой от князя, скольким нужно объяснить, кого созывать и на когда. А Волот все не показывался в городе, среди дружинников. И это не осталось незамеченным.

– Кто бы мог подумать, – шептались между собой мужи, – что горе надломит князя, что боль сердечная возьмет верх над волей и разумом государственного мужа? Был уверен в себе, тверд и решителен, а ныне?..

– Горе и тура делает смирным.

Однако Вепр был не так уж далек от истины, полагаясь на время. Перемены в семье князя произошли все-таки, и не далее первой седмицы. Случилось вроде и немногое: в Черн прибыла вызванная Малкой княгиня Доброгнева и своей добротой и приветливостью разогнала сгустившиеся над княжеским кровом тучи.

– Не горюйте, дети мои, – сказала, – и не казнитесь безвинно. Боги милостивы, а Богданко слишком мал, чтобы прогневить их. Я беру его к себе, буду лечить травами, утренними и вечерними росами, вот и верну то, что отобрал недуг. И Малка с девочками пускай едет! Всем вместе, среди птичек полевых и зверюшек лесных, весело и радостно будет. А утешение не одному возвращало здоровье, возвратится оно и к Богданке, верьте мне.

И так старалась посеять веру в тоскливом княжьем жилье, словно твердо была уверена: вернет она зрение Богданке. И уверенность матери стала той каплей, которая сдвинула камень: она одолела его, Волота, безысходность и сбросила тяжесть с его плеч. Пусть не совсем, но все же князь немного успокоился и стал снова похож на себя. Когда же настало время отъезда семьи из Черна, не доверил челяди, а сам вызвался проводить детей к прадедовскому очагу.

Давным-давно они с братом Остромыслом были не старше, чем сейчас Богданко, рвались к деду в урочище Дубровник, а больше всего – в Соколиную Вежу, что высилась над окраинами. Терем у деда не хуже был, чем этот, в Черне: и высокий, и просторный, а все ж из него не видно всего, что можно увидеть с вежи. Она на шесть ярусов, втрое выше, чем терем, и крепкая-прекрепкая, из мореного дуба. А больше всего детям нравилось, что на каждом ярусе вежа имела бойницы и смотровые окна-щели. Из них просматривалось все урочище, все подступы к нему, не говоря уже о поле. Какое удовольствие было осматривать, какая радость ощущать себя воином, который стоит на страже всей земли. А на самом верхнем ярусе дед Благовест держал своих любимцев – соколов, несколько выводков, и любил охотиться с ними: в лесу – на куниц и белок, в поле – на зайцев и лисиц, на водоемах – на уток, гусей и лебедей. Охотился он и на вепря, и на медведя, даже на тура, однако больше всего любил ловы с прирученными соколами. Поэтому их с братом сердце больше лежало именно к соколам. И кормили их в самой высокой клети, и доставали оттуда, только если дед собирался охотиться. Вежа была излюбленным местом детских игр. Зимой только и было разговоров о Соколиной Веже, о желании податься туда ранней весной. Поэтому дедово обиталище Дубровник получило свое другое название – Соколиная Вежа.

Сколько лет минуло с той поры, где только не побывал за эти годы князь, чего не повидал, а Вежа запомнилась на всю жизнь. И тянет туда, особенно в дни, когда камень ложится на сердце и появляется потребность сдвинуть его. Вот и виднеется уже… От Черна до дедова жилья всего десять поприщ, а такие чудеса встают перед глазами, словно попадаешь в другой мир. Есть здесь широкий дол, поля и поляны среди редколесья, есть и горы, и небольшие возвышенности над долом. А на тех возвышенностях – настоящие леса, густые и непроходимые, как говорил дед, зеленые сторожа Дубровника, потому что скрывают жилье от постороннего глаза. По этому взгорью и шла дедова, а ныне его, Волота, да матери Доброгневы межа. За ней другие урочища и другое жилье, дедово же все в зеленой чаще, из которой один выход – к Черну и к Днестру. Поэтому здесь так уютно и привольно, словно в Вырае, на солнечной поляне острова Буяна.

Волот знал: Вепр справится с тем, что возложено на него – и вече созовет, и в дружине будет порядок. Поэтому не очень спешил в Черн, остался на день в Соколиной Веже, остался и на второй. Слушал детский радостный визг, наслаждался птичьим пением, и успокаивалось, смягчалось сердце, появилась еще большая уверенность в том, что матушка Доброгнева не просто старается их утешить – она верит: не все еще утрачено. А если верит хозяйка древнего обиталища, почему бы не верить и ему? Она же разбирается в травах, в водах и росах, говорит, не одному возвратила зрение. Смотришь, заряные воды и утренние росы возвратят его и Богданке.

Кто знает, остался бы он в Соколиной Веже и на третий день, если бы не примчался гонец из Черна и не сказал: князя ждут послы.

– Ромейские?

– Нет, Полянские.

– И чего хотят?

– Вепр не поведал, чего хотят. Говорил, пусть едет князь, без князя он не может с ними беседовать.

В Черне первым делом выслушал Вепра, а уж потом велел челяди приготовить яства и накрыть в зале столы. Потому как на разговор позвал не только послов из града Киева, но и лучших людей Черна – тех, кто ходит с товарами в чужие земли, и тех, кто умеет строить лодьи и пристанища.

От Вепра он уже слышал: возглавляет прибывших полян ратный муж Гудима, тот самый воевода Гудима, который был предводителем у полян в походе на ромеев еще при отце Яроше. Остальных не знал, но если учесть, для чего прибыли, не трудно догадаться – есть среди них и строители, и кормчие, и те, кто стремился побывать в заморских землях с товарами.

Встреча была теплой. Были и братские объятия, и поцелуи (среди полян, как и среди тиверцев, немало таких, что знали друг друга), и откровенные беседы, по крайней мере до тех пор, пока не сели за столы и не начали разговор, ради которого встретились.

– Князь земли Полянской Острозор, – торжественно начал Гудима, взяв в руки братницу, – шлет тебе, княже, и всем мужам земли Тиверской свой низкий поклон и искреннейшие пожелания добра и здоровья.

– Спаси бог, – поблагодарил Волот. – Как чувствует себя князь Киева и всех полян? Жив-здоров? Твердо ли стоит на восточных границах земли Трояновой?

– Благодарение богам, крепче, чем когда-то. На силу и здоровье тоже не жалуется. Строит Киев, строит и другие города со стороны степи.

– А что степняки? Правда ли, что ходят уже за Днепр, в Полянские земли?

– Ходить не ходят, по крайней мере ордами, а стоянки устраивают неподалеку. Если бы не было угрозы вторжения, разве строил бы князь крепости по Днепру?..

Тиверцы согласно кивали головами.

– Вы оттуда, со стороны степи, обороняйте земли славян, мы отсюда, со стороны Дуная, будем стоять.

Пили за это и провозглашали здравицы, угощались яствами и снова пили. Поляне знали уже, какая беда постигла тиверцев в Придунавье, и не преминули поинтересоваться подробностями: что, собственно, произошло и почему?

– А потому, – Волот ничего не утаивал перед своими гостями и союзниками, – что ромейским воеводам захотелось набить кисы солидами, вот и подались в наши земли за дармовой добычей. Цена на рабов у них на торгах не падает, берут по двадцать солидов за голову. А если этих голов тысячи и тысячи, то почему бы не соблазниться легкой поживой!

– Забыли, выходит, что славяне могут побывать и в их землях.

– Так и есть: забыли.

– А тем, кто забывает, – вмешался кто-то из тиверских мужей, – следует напоминать, что за татьбу рано или поздно придется расплачиваться.

– Да, – поддержали его и тиверцы, и поляне. – За татьбу рано или поздно поведется расплачиваться.

Пили не сыту, что водилась во всех славянских землях, пили янтарное вино из изюма, а вино заметней подогревало кровь, будоражило горячие головы и у тех, кто был обижен ромеями, и у тех, кто сочувствовал им. Гудима видел это и поспешил подняться, попросив внимания и тишины.

– Буду откровенным с вами, братья, – обратился он к тиверцам. – Не напрасно поляне плыли по Днепру к морю, а морем – к Черну, и потому прежде всего хотим сказать Тивери и ее мужам: вы не будете одиноки, если придется воевать с супостатами, которые там, за Дунаем: поляне были и будут с вами, так сказал князь Острозор, так и я говорю.

Тиверцы дружно встали и протянули гостям вином наполненные братницы.

– Слава князю Острозору и люду Полянскому! Так поступают только братья. И народ тиверский не забудет этого.

Вспомнили прошлое, которым гордились, и присягали на верность, и возносили славу братскому единству. Ведь они братья, этого требует дело земли, честь народа славянского и сама жизнь.

Уловив в веселом шуме застолья жалобы о нуждах народа, Гудима снова поднялся и заговорил, стараясь преодолеть шум:

– Пришло время сказать, братья, что именно нужды народа славянского и повелели нам, мужам земли Полянской, сесть в лодью и добираться к вам через бешеные пороги Днепра, затем – бурным морем. Потому что уверены: нельзя нам дальше сидеть на своей земле и довольствоваться лишь тем, что у нас есть. На хлеб и мед, на воск и соблазнительную для заморских гостей пушнину хотели бы взять кое-что и у соседей: железо, паволоки и изделия мастеров заморских. А еще хотели бы научиться у соседей возводить каменные сооружения, города и вежи, чтобы они были крепкими и неприступными, не боялись ни огня, ни железа, чтобы стали твердынями земли нашей и там, по Днепру, и тут, на Дунае. Так ли думаем, братья?

– Так, так! Черн кое-что знает уже, однако и больше знать не помешает. Ромеи вон какие храмы возводят…

– Слышали мы: хотите строить сторожевые вежи по Дунаю?

– Должны, если не хотим допустить опустошения.

– Правда ваша: чтобы не бояться, что враг разорит и опустошит землю, нужно стать на Дунае твердой ногой – поставить там такие же тверди, какие соорудили напротив вас ромеи. И не время ли нам, братья тиверцы, построить если не на Дунае, то поблизости морские пристанища, а в тех пристанищах – лодьи, такие, чтобы и по Днестру ходили, и по морю на них не страшно плыть? Если будут такие пристанища и такие лодьи, мы, славяне, сможем проложить дорогу своим товарам в заморские края, да и из-за моря кое-что привезти. А еще на этих лодьях могли бы ходить на сечу с супостатами не только на Дунай, но и в сам Константинополь нагрянули бы, и не только тогда, когда ромеи пойдут на нас.

Тиверцы притихли, по их напряженным лицам видно было: не совсем понимают Полянского посла или же не верят, что все сказанное им возможно.