Текст книги "Мир в руках игрока (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Кощеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

   Это правильно. В глазах Курандо зажглись одобрительные искорки. Энергичный, деятельный Мориц нравился ему больше, чем тот бесхребетный слизняк, каким он был, последние несколько месяцев. Хватит хандрить. Курандо знал, что свежий воздух и вид марширующих войск произведут на Морица более бодрящее воздействие, чем десяток девчонок, как бы они ни походили на его первую и единственную любовь. Юбки – это хорошо, но как приправа к основной деятельности. Времена изменились в лучшую сторону. Порох – вот новый бог. В новых условиях победит тот, кто быстрее разберётся, как наиболее эффективно использовать то, что он даёт.

   Курандо позволил себе усмехнуться. Кто мог раньше подумать, что он будет молиться на легковоспламеняющийся порошок?

6

   Кипучая энергичность переполняла Морица всего полчаса, пока они спускались с холма и выбирались на дорогу к усадьбе. Мориц скис, и о причине его тоски нетрудно было догадаться. Особенно тому, кто с самой первой минуты воскрешения приглядывал за ним, как за малолетним ребёнком, не давая ему умереть и всячески помогая подняться из бездны безумия.

   Курандо, не в первый уже раз за последнее время, проклял все юбки, какие только есть на свете. Зачем она ему нужна? Массанаса был прекрасный солдат, и за тысячу лет, до последнего его погребения, Курандо не замечал в нём проблесков сентиментальности. Массанаса был как часовой механизм. Совершенный убийца. Хладнокровный, расчётливый. Своими приказами, тщательно продуманными и беспристрастными, он сумел угробить столько врагов, сколько десяток-другой палачей не сгубили бы за сотню лет непрерывной работы.

   Приказы не следует обсуждать, но Курандо не мог приказать своим мыслям застыть, отползти в сторону и не касаться того, чего касаться не стоило. Он не раз ловил себя на том, что мысленно спорит с Владыкой.

   У прежнего Массанасы была в жизни цель, переполняющая его с избытком энергией более десятка столетий. А у нынешнего Морица такая цель разве есть? Думаете, он будет сражаться в награду за девушку? А не увянет ли его любовь через десять, двадцать, тридцать лет, когда она постареет? Думаете, он будет выполнять ваши приказы, если вы ей подарите вечность?

   Нет, навряд ли. Курандо точно знал, что любовь не столь долговечна, как ненависть.

   Ну что ж. Владыкам виднее. А пока он вёз Морица туда, где находился предмет его вожделения. Курандо это не нравилось, но это было необходимо.

   Она прогуливалась по центральной аллее любимого парка тётушки Джил, с тоскою подумывая о том, что пожалуй, здесь загостилась. Нет, дело было не в том, что её пребывание у тётушки длится дольше, чем позволяют приличия – тётушка всегда была ей рада. Просто в последнее время здесь стало невыносимо тоскливо.

   Когда около месяца назад она переехала к тётушке, её переполняла тихая радость. Полк Сержа с побережья перевели поближе к старой крепости и теперь они долины были видеться чаще. Должны были, но... вместо радости встреч её ждало разочарование безнадёжного ожидания. Поначалу он заезжал реже, чем хотелось бы и, как ей думалось, мог бы. Позже он перестал заезжать к ней совсем, предпочитая проводить свободное время в компании своих товарищей-офицеров. Слухи о разнузданных пьянках и безрассудствах, творимых офицерами в маленьком городке, расположенном в восьми милях от усадьбы, доходили и до этого захолустья, и её сердце, истерзанное тревогою и сомнениями, каждый раз переполнялось неоправданной ревностью, стоило только в них промелькнуть хотя бы намёку на женщину.

   Неведение мучительно именно своей неопределённостью. Ты гадаешь, выдумывая всё новые и новые ужасы, весьма далёкие от действительности, которая, как правило, гораздо более тиха, сера и убога. Нельзя делать из мухи слона, но избавиться от беспокойства не получалось. Она полностью истерзалась. Вначале она жила ожиданием, потом стала бояться, что он её разлюбил и бросил, постепенно в ней стали пробуждаться обида и тихая злость.

   Уедет она отсюда, уедет. Пусть пишет потом письма, просит о милости и снисхождении. Не получит ответа. Даже в том случае, если сам к ней приедет. Говорят от любви до ненависти один шаг. Нет, любовь и ненависть разделяют всего две недели...

   Порывистый ветерок пронёсся над головой, колыхнув верхушки искусно подстриженных кустов и редких деревьев, коснулся невесомой рукою её высокой причёски, запутался в волосах и бросил в нежное девичье ушко пригоршню звуков, принесённых им со щепоткой пыли от подъездных ворот.

   Она услышала цокот копыт. К ним приехали гости.

   Так как тётушка ещё ранним днём уехала за новым ворохом слухов к своей лучшей подруге, встречать гостей придётся ей. С замирающим от волнения сердцем – а вдруг это он? – она, предупреждая появление спешащего объявить о приезжих дворецкого, пошла им навстречу.

   Это было весьма омерзительно. Курандо просто коробило от осознания той роли, которая ему отводилась. Он чувствовал себя сводником. Да он собственно, им и был. И понимание этого делало его колючим и раздражительным.

   Он не сдержался и зло накричал на замешкавшегося слугу, слишком долго возившегося с запором ворот.

   Уловив на себе удивлённый взгляд Морица, Курандо подумал, что надо взять себя в руки. Нельзя дать ему почувствовать свою слабину. Надо себя контролировать.

   Это был граф Барл, сослуживец и лучший друг её покойного отца – ещё издали она услышала его громкий голос. Он был вздорным человеком с тяжёлым характером, но также он являлся преданным другом и верным товарищем; её отец о нём много писал и когда он погиб, Барл приехал к ней, чтобы поддержать её в горе. Отец очень ценил этого человека и... и она тоже. Правда, иногда он её пугал. Особенно в последнее время.

   Барл приехал на этот раз не один. Рядом с ним находился ещё человек. Увидев его, она остановилась, даже не сумев огорчиться, что это не Серж.

   Человек был среднего роста. Худощав, но крепок и жилист. Коротко подстрижен, что казалось непривычным для глаза. Одет – просто, но со вкусом. В его костюме более чувствовалось влияние юго-восточной моды, чем столичной, склонной к чрезмерной пышности кружев воротника и манжет. У этого человека явно был вкус. Хотя это выдавало в нём провинциала, так как в метрополии такого понятия, как хороший вкус, не существует.

   Подойдя ближе, она разглядела его лицо. Что-то в нём ей показалось знакомым. Однако когда он заговорил, она поняла: нет, она никогда раньше его не встречала.

   Речь незнакомца оказалась учтива и изобиловала старомодными оборотами, в ней улавливался лёгкий акцент, едва заметный и неопределённый, из-за чего становилось совершенно невозможно определить, кто он: иностранец или просто приезжий из очень далёкой провинции. Эта загадка столь её заинтриговала, что она не обратила особого внимания на то, что он заговорил первым, хотя это было вопиющим нарушением этикета и говорило о недостатке манер. Прежде чем обратиться к незнакомому человеку, следовало дождаться пока тебя ему представят и отрекомендуют.

   Этим, собственно, и занялся вовремя вмешавшийся граф, чем-то весьма недовольный: то ли поспешностью своего компаньона, то ли нерасторопностью слуг у ворот.

   -Изабель, позвольте вам представить моего друга Морица. Он недавно приехал с Восточного побережья и ещё не вполне освоился с местными обычаями... Это, я думаю, его извиняет... – граф был чем-то взволнован. Его речь, обычно гладкая и уверенная, выдавала, что на душе у него неспокойно. Глаза графа бегали. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке. – О вас я ему столько рассказывал, что представлять вас ему, я думаю, не имеет особого смысла...

   Возможно, слова графа и вызвали бы у неё удивление, если бы не глаза его друга Морица, то пылающие необычным огнём, то искрящиеся синим льдом. Глубокие, необычные, гипнотизирующие.

   Незаметно граф удалился в сторону, воспользовавшись каким-то ничтожным предлогом, и вскоре вовсе скрылся из виду.

   Она словно ничего не заметила. Мориц был прекрасным собеседником. Он почти ничего не говорил, зато умел слушать, и его редкие вопросы и комментарии проникали в самую душу, растапливая лёд недоверия и пробуждая симпатию и откровенность. Она, сама не зная почему, посвятила его во все свои беды. Она говорила, говорила, а он её слушал и, вроде бы не меняясь в лице, становился угрюмей и злее, не теряя, впрочем, своей привлекательности.

   Непростой человек. Не обычный. Чем-то он был ей знаком. Но чем? И когда память открыла калитку забывчивости, она чуть не задохнулась от ужаса, когда поняла, кто стоит перед ней.

   Курандо предпочёл умыть руки. Это не для него. Уж чего-чего, а такую роль он играть не хотел. Да и не умел. Ему не нравилось, что его используют таким образом, хотя разумом понимал, что это смешно. В прошлом он совершил немало убийств и преступлений, и, честно говоря, не испытывал по этому поводу особых угрызений совести. Да и таких сильных по накалу чувств он, творя те деяния, не испытывал. Почему? Кто его знает.

   Может быть потому, что к общей палитре эмоций не примешивалась краска стыда.

   Очень странно. Убивать, обманывать и предавать он не стыдился, и, закрывая глаза на грабежи и насилие, не ощущал чувства вины. Он сам в своё время много шалил и творил такие вещи, какие не в состоянии представить даже самое пошлое воображение, но теперь, почему-то (почему? может быть, исчерпал сам себя и пресытился, подряхлел, состарился духом и стал сердобольным?), он не мог успокоиться. Словно какая-то маленькая соринка попала в глаз и покалывала, против воли вызывая слезу, раздражая и будоража. Так порою бывает. И за самыми толстыми стенами случайная стрела, пущенная нетвёрдой рукой, наугад, сумеет достать закованного в доспех из стали и собственной самоуверенности, умудрённого годами и неверующего в слепой случай солдата.

   Курандо ушёл. Он не мог смотреть, как преображается Мориц, превращаясь в нечто среднее между животным и человеком. Мориц был хищником.

   И любовь его была хищная. Как любовь голодного пса к свиной отбивной.

   Урчанье в желудке. Клыки наизготовку. Слюна изо рта. Как это всё отвратительно! Курандо не хотел этого видеть. Он вернулся к воротам и, так как хотел по возвращении Морица без лишних проволочек побыстрее уехать, приказал вывести назад уведённых слугами лошадей. И приготовился ждать: час, другой, может быть, до позднего вечера. Но, к его удивлению, Мориц пришёл минут через двадцать, молча сел на коня и резко и зло приказал распахнуть пошире ворота.

   Курандо не осмелился спросить, что произошло, но Мориц сам, повернувшись к нему, произнёс:

   – Я не знаю, что вы задумали и что происходит, но я хочу, чтобы она была счастлива, и ты, хочешь того или нет, мне поможешь. Где квартируется 17-й полк? Я хочу видеть этого чёртового Сержа.

   Курандо почувствовал, как сердце в его груди нервно дёрнулось и, провалившись в преисподнюю и уколовшись об вилы чертей, скользнуло обратно.

   Невероятно. Такого никто не ожидал.

   Заглянув Морицу в глаза, Курандо увидел в самой глубине тёмных озёр боль человека, желающего любить, но не умеющего, в течение целого тысячелетия жившего войной и только войной. Грубый, жестокий к врагам человек оказался уязвим перед обаянием девушки. Симпатичной, но не такой уж особенной; слабой, хрупкой и беззащитной. Мориц видел слишком много трагедий, сам творил немало зла; тысячу лет назад душа его дала трещину – и теперь он боялся повторения старой истории.

   Любить очень сложно. Особенно когда жестокость является твоей основной сущностью – и Мориц, как ему кажется, нашёл для себя выход. Проще сделать шаг в сторону и скрыться в тени. Проще обустраивать чужое счастье, потому что оно не твоё. Все мы не знаем, когда дело доходит до выяснения истины, что нужно нам для установления в душе полного счастья, но нам всегда кажется, что мы знаем, что нужно другим.

   Охрипнув от ощущения непоправимого, Курандо, взгромоздившись на лошадь и едва успевая за Морицем, пробормотал:

   -Ты не хочешь её взять?..

   Мориц обжёг его чёрным взглядом, очень похожим на ночь, скрывающую в своём чреве, первобытное зло: обидчивое, метательное, непредсказуемое.

   -Я не собираюсь вмешиваться в её жизнь. Я хочу, чтобы она просто жила. Спокойно, долго и счастливо. И будь я проклят, если это будет не так.

   Они уехали. Не попрощавшись. Оставив позади удивлённую и смущённую их визитом Изабеллу.

   Оба молчали. Мориц был хмур. А Курандо ехал с отчётливым чувством, что тишина, плотным сгустком обступившая их, является вестником приближения сильной грозы.

7

   Было без десяти девять вечера. Мориц сидел в библиотеке. В руках он судорожно сжимал потрёпанный томик стихов. На душе скреблись кошки. Было настолько тошно и отвратительно, что он впервые за последнюю пару месяцев подумал о самоубийстве.

   Подумал не как о действии, а как о каком-то абстрактном символе. Олицетворяющем синтез раскаянья и окончания жизни.

   Он – как исконное зло. Одно его присутствие убивает. Одно лишь его дыхание отравляет. Если бы он мог искупить сотворённое им зло своим уходом из жизни, он бы ушёл. Тихо, без проклятий, спокойно и мирно.

   Он сидел в темноте. Его побелевшие от напряжения пальцы, как когти хищной птицы, вцепились в видавшую виды книгу. Как в спасательный круг. Как в соломинку, не дающую утонуть в море вины, подогретом безумием.

   Он сидел и видел кабак, душный, переполненный винными испарениями и запахами потных тел. Крики пьяных, беззлобная перебранка, визги шлюх, стук костей и звон бутылок о края наполняемых кружек плотным шумовым фоном обволакивали всех присутствующих.

   Перед ним сидели трое, в кавалерийских мундирах и пьяные в дым. Один из них был «переписчик». Его Мориц почувствовал ещё до того, как обнаружил, где он сидит. Оглядев кабак и внимательно изучив всех присутствующих, Мориц решил, что Серж – это кто-то из этих троих. Ещё до того, как он об этом спросил, неприятное, посасывающее под ложечкой чувство подсказало – к то именно.

   -17-й кавалерийский? Кто из вас Серж Десерский?

   Из-за стола поднялся блондин. Едва держась на ногах и не сводя с Морица голубых, поблёскивающих в свете чадящих светильников глаз, с трудом ворочая заплетающимся языком, он спросил:

   -А в чё–мм с-со-б-ст-вен-но дело?..

   И упал, под хохот и хрипы столь же нетрезвых товарищей.

   А Мориц стоял над ним и смотрел. И из глаз его струилась мутная ненависть.

   Перед ним лежал «переписчик». Прежний Серж умер, и его место занял некто иной.

   «Переписчик» – человек (существо?) продлевающий своё существование за счёт переселения в другое тело, как правило, более здоровое или же молодое. Личность «носителя» при этом старается и на его место записывается новая «матрица».

   Все «переписчики» занимают ключевые командные места и то, что один из них оказался в теле мало приметного кавалерийского лейтенанта, не было, конечно же, случайностью. Мориц слишком долго прожил на этом свете, чтобы верить в случайности.

   Он вспомнил лицо Изабеллы, и его охватил тихий ужас от осознания того, что он разбил её счастье. Его недавняя клятва, произнесённая при Курандо, показалась ему святотатством, как будто он прошёлся по могиле, приплясывая и нараспев приговаривая: «живи долго и счастливо».

   И именно тогда Мориц впервые подумал об искуплении самоубийством.

   Он – живое проклятье. Одно только его присутствие убивает.

   Он сидел. И руки его, судорожно сжимали переполненный наивными мыслями и сантиментами томик стихов.

   Раздвигая тьму с помощью колеблющихся язычков пламени трёх свечей в большом, массивном подсвечнике, Курандо вошёл в библиотеку.

   Тьма испуганно выгнула спину и отступила, разбросав клочьями тени. Курандо поставил подсвечник на стол и, пододвинув кресло, сел рядом с Морицом.

   -Надо поговорить.

   Мориц, напрягшись, сильнее вжался спиной в мягкое кресло. Курандо, напоминая хищную птицу, склонился вперёд. Взор его был также ясен и неподвижен, как у охотничьего сокола, сидящего па защищённой рукавицей руке хозяина и готового взлететь ввысь, чтобы камнем упасть на добычу.

   -Можно посмотреть?

   Курандо протянул руку, и настойчиво и решительно забрал у Морица книгу. Мориц разжал ломившие от напряжения пальцы, не желая отдавать, но и не желая выглядеть глупо. На старой книжной обложке остались вмятины от ногтей и кончиков пальцев. Курандо раскрыл книгу и просмотрел пару страниц.

   -Люди ждут. Полковники уже собрались внизу.

   -Подождут. Я никого не хочу сейчас видеть.

   Курандо отложил в сторону книгу и заглянул Морицу в глаза, в глубину двух тёмных провалов, поражающих своей пустотой и холодностью.

   -Что происходит?

   Мориц с неохотой разлепил пересохшие губы.

   -Ты знаешь. Мне думается, ты в курсе всего, что здесь творится.

   Курандо кивнул и неожиданно выдохнул со злостью:

   -А чего ты хотел? Это вполне естественно, что тебя опекают. Ты очень ценен. В тебя вкладывали средства в течении многих веков.

   -Я всё уже отработал.

   -Нет, не всё! Раз ты жив – значит не всё! И запомни: сколько бы ты ни сделал – этого будет мало. А пока Владыки хотят, чтобы ты был счастлив.

   -Я их не просил...

   -А тебя никто и не спрашивал. Ты сейчас проходишь курс реабилитации после долгой отлёжки. Она – инструмент, помощью которого сумели подцепить твой разум и выволочь на белый свет. Ты в ней нуждаешься. Любое препятствие, разделяющее вас, будет устранено.

   -Позвольте мне самому это решать...

   -Ради бога. Но что сделано, то сделано, и прошлого не вернёшь. Кто знал, что ты решишь оставить всё как было и, как какой-то извращенец, будешь наблюдать за ней со стороны?

   Мориц зло дёрнулся. Его переполненный болью раненного зверя взгляд обвиняюще скользнул по лицу собеседника. Как, Курандо, ты считаешь, что я не способен на великодушие и жалость? Неужели я настолько эгоистичен и беспощаден?

   -Я хочу, чтобы она была счастлива. Я... Мне она нравится.

   Курандо утомлённо склонил переполненную тяжкими думами голову.

   -Ты влюблён, – произнёс он. – А любовь – это болезнь вроде кори. Чем она позднее приходит, тем опаснее. Хочешь, чтобы к ней вернулся Серж?

   В глазах Морица вспыхнул злой огонёк. Уж чего он не хотел, так это того, чтобы ею завладел человек, которому она полностью безразлична.

   -Нет, не думаю, – Курандо пододвинулся ближе. – Она твоя. Владыки специально расчистили тебе путь, чтобы придать твоей жизни новую цель и взять контроль над тобой. Если та вновь откажешься воевать, их гнев падёт не на тебя. Расплачиваться за твоё неповиновение будет она. Ты хочешь, чтобы она была счастлива, или чтобы она навсегда умерла? Делай с ней всё что хочешь: хоть женись на ней сам, хоть ищи ей избранника; но помни: её счастье, её жизнь зависят от твоих военных успехов.

   Мориц молчал. Перед его внутренним взором мелькали обрывки недавнего сна. «Мы часто даём обещания, которые и не думаем выполнять».

   Где-то в глубине, под ворохом опавших листьев мёртвых эмоций, маленьким угольком тлел тихий гнев. Против Владык, которые устами Курандо нашёптывали ему свою волю.

   Мориц чувствовал себя шахматным королём, которого искусный противник с каждым ходом приближал к матовой ситуации. Нельзя ходить другими фигурами, нельзя атаковать, можно лишь прятаться. Но прятаться негде. Противник хитёр, а ты одинок. Он предвидит каждый твой ход, что теперь абсолютно несложно. Всё поле простреливается. Каждая клеточка под контролем, и среди битых полей есть лишь один вариант отступления. Его вели, его контролировали, ему диктовали свою волю. А он не мог сопротивляться и лишь уступал, отступал, уступал...

   У него, как и у неё, не было выбора.

   -Я всё понял, – произнёс он, и в его голосе, звонком как сталь, чувствовалось предвестие будущих пороховых гроз и свинцовых дождей. Он всё понял. Трепещи, враг, так как именно в эту минуту из тьмы веков воскрес Генерал.

   Когда во втором часу ночи он вошёл в полутёмную спальню, его взор пал на столик для игры в Сёги, и сердце, внезапно выбившись из привычного ритма, забарабанило быстрый марш. Освещённое лунным светом одноцветное поле было заставлено плоскими костяными фигурами для продолжения прерванной три века назад партии.

Вызов

1

   Дни потянулись бесконечной чередой. Днём – плацы, стрельбища, казармы. Вечером – совещания. Ночью – изучение специальной литературы, сводок, отчётности. Поздней ночью и до раннего утра – зыбкий сон без сновидений, или, что ещё хуже, переполненный бестолковыми образами, мало отличающимися от действительности.

   Стройные шеренги солдат и дикие, монотонно повторяющиеся крики капралов, отдающих противоречивые в своей непоследовательности приказы: «Мушкет на плечо! Ровнее шаг! Взять подсошник и оба горящих конца фитиля в левую руку, мушкет в правую! Равняйсь! Заряжай! Пли!».

   И ты сам не чувствуешь, как ноги послушно начинают шагать, комкая простыню и одеяло, в горле глухим урчанием рождаются мёртвые, из-за невнятного произношения, команды, а разум мечется в лабиринте сна от образа к образу, от шеренги к шеренге, от лица к лицу, стремясь найти выход, но не находит, ибо разве можно выйти из жизни? Нет, из жизни можно только уйти.

   Серые, томительные дни. Повелевающие, иссушающие, утомляющие. Бесконечная череда разных, но в тоже время до отвращения похожих будней, переполненных лязгом и грохотом оружия, топотом ног, запахом пороха.

   Дни словно вытянуты в цепочку и туго натянуты. Ни минуты для отдыха. Распорядок дня очень строг. Очень много нужно успеть, но времени на всё никогда не хватает.

   Ограниченное время, напряжённая воля, обнажённые нервы, усталость...

   Лишь в воскресенье можно расслабиться, отряхнуть от казарменном пыли отодвинутые в самый дальний угол эмоции, переодеться в гражданское, лёгкое и изящное (по крайней мере, так кажется когда сменяешь туго обтягивающий грудь мундир и кирасу на свободный, дающий телу возможность дышать, сюртук) и отправиться с визитом к госпоже Изабелле.

   Курандо на подобное времяпровождение смотрит косо, постоянно вертится рядом и хмурится, но помалкивает, храня внутри себя свои беспокойные мысли.

   Мориц вьюном вьётся вокруг девушки, сопровождая её на воскресных прогулках, чем наверняка вызвал немало кривотолков и сплетен у живущих рядом соседей. Его уже записали в суженые Изабеллы, тем более, что «переписчик» в обличье Сержа устроил несколько громких скандалов, чем поверг в шок провинциальную общественность, а Курандо, когда надо изощрённый и невероятно коварный, сумел отвадить всех других кавалеров, желающих приударить за молодой и красивой девушкой.

   Мориц был вне конкуренции. Ему просто не с кем было теперь конкурировать. Это добавляло ещё одну тему в копилку слухов местных сплетников. Ну и чёрт с ними. Главное – чтобы эти сплетни никто не рассказал Изабелле – в этом заключалась ещё одна из забот Курандо, добавляющая ему седины и морщин.

   Вообще-то Курандо стал в последнее время утомлять Морица. Он был как старый чёрт, таскающийся по белому свету вслед за подписавшей дьявольский договор грешной душой. Вроде бы он и нужен, для исполнения различных заковыристых поручений, но в то же время он похож на стервятника, ждущего, когда придёт его время, и таит в себе напоминание, что рано или поздно за купленное дорогой ценой счастье придётся расплачиваться. В аду, переполненном криками сражающихся, пороховым дымом и грохотом выстрелов...

   Изабелла перестала бояться Морица, и это его несказанно радовало. В её присутствии он терялся, так же как терялся в своё время в присутствии Ирии. Он был воином, не поэтом. Он знал, как вести в бой войска и брать города, но он не знал, как следует поступать чтобы покорить сердце девушки. Весь его жизненный опыт, все его знания пасовали перед такой, казалось бы, нехитрой задачей. В своё время с Ирией его познакомил Гёктор Гёскон, при дворе которого юноша Массанаса содержался как почётный заложник, и именно он, найдя юного варвара в достаточной степени образованным и благородным характером, предназначил ему свою дочь в жёны. В те времена все чувства определялись высокой политикой, да и в эти определяются тоже.

   Мориц часто навещал Изабеллу, но всей его смелости не хватало, чтобы сделать решающий шаг и сократить установившуюся между ними дистанцию. Он опасался вновь вселить в её душу страх. Он становился робким и неуклюжим. Он не знал, что говорить. А потому, чувствуя свою слабость, пускал в ход один из своих давних навыков, принятых им наряду с другими и с даром бессмертия от скупо-щедрых Владык, преследующих свои цели. Он пускал в ход то, что позволяло ему вдохновлять на верную службу и самопожертвование толпы людей. Он называл это затуманиванием сознания. Люди называли это обаянием и полководческим авторитетом.

   И Изабелла слушала его, хотя он не произносил даже слова, и проникалась доверием, хотя он ничего и не делал, а просто стоял и смотрел. Влюблённый идиот, желающий её, но боящийся опошлить великое чувство низменными страстями, любующийся ей как цветком, но страстно мечтающий заключить её в свои объятия. И он уходил когда, эмоции достигали своего апогея, а сердце начинало биться в груди как запертая в тесной клетке испуганная птица, с ужасом понимая, что ещё немного – и он не выдержит и, сметая моральные ограничения, даст волю пробуждающемуся внутри него, сгорающему от желания зверю, и тогда вся возвышенность и нежные чувства рухнут в грязь, забрызгивая пошлой жижей идиллию и сводя всю любовь к низменной постельной возне...

   И вновь дни тянулись томительной чередой. Днём – плацы, казармы, стрельбища. Вечером – совещания. Ночью – изучение литературы, сводок, отчётности, и зыбкие сны, переполненные нелепыми образами.

2

   В её левой руке полная чаша, в правой блестел пузырёк. Вот пальцы разжались, и бывшее вместилище смерти, выпав из руки, с жалобным звоном раскололось о каменный пол.

   Держа чашу двумя руками, она пригубила, и он всем своим существом ощутил, как отравленное вино, тоненьким ручейком просочившись в желудок, обманчивым живительным жаром согревает нутро. Чаша аккуратно поставлена на стол.

   Она не торопливо, презирая суету и дорого ценя последние мгновения своей жизни, заняла своё место на подготовленном кормилицей ложе закрыла глаза, прислушиваясь к своим ощущениям и ожидая приближения смерти.

   Кормилица рядом. Губы старухи едва заметно дрожат, но её сердце сдюжит, и она ещё сможет привести в порядок свою подопечную, оправив на покойной одежду и стерев белую пену в уголках сведённого спазмом рта.

   Он уходит, но эта сцена пылает в его воображении и жестоким ожогом клеймит его навсегда. Вечером он вернётся, чтобы показать группе имперцев мёртвое тело. Его похвалят, говоря, что он избавился от плохой женщины, и утешат дорогими дарами в награду за верность слову. Имперцы уедут, а он чертовски сильно напьётся, топя в вине своё горе и лелея жгучую ненависть. В памяти будет вечно пылать погребальный костер, и не будет ни одного дня в году, когда он не вспомнит о нём. Если... если, конечно, его тело и разум не будут вечно в движении, давя под прессом повседневных забот тягостные воспоминания и пропитанные горечью эмоции.

   Сегодня ему приснился сон...

   Кровью богов отсвечивал багровый закат, и злобные яркие звёзды, как сотни хищных глаз, проступали на небосводе. Не сколько расплывчатых облаков застыли между землёю и небом и, истекая красными и темно синими цветами, немыми свидетелями пялились на погребальный костёр, зажигаемый излучающим проклятие человеком.

   Этим человекам был он. А на ложе, из смолистого дерева, лежала, облачённая в тёмное погребальное одеяние, не Ирия, а Изабелла, и живое, жадное пламя, стремительно распространяясь, протянуло к её телу конечности, ухватилось за платье и волосы, лизнуло десятками язычков обнажённую кожу. Искажая, уничтожая, превращая белое в чёрное, а чёрное обращая в ничто.

   Нет! Этого не может быть! Он рванулся из сна, как безумец из туго стянутой смирительной рубашки. Душа просилась вон из груди, а тело ей жалко поддакивало, исходя едким потом и слезами из-под опущенных век.

   Но он не проснулся. Он лишь сильнее увяз в липкой патоке сновидения, слава богу, уже лишённой кошмаров, если не считать маячившей перед лицом язвительной усмешки Сифакса.

   «Приветствую тебя, Генерал. Рад, что время замкнуло кольцо, и всё вновь повторяется».

3

   На шахматном столике произошла перемена.

   Он это сразу заметил, как только вошёл в библиотеку. В расстановку плоских, одноцветных фигур вмешалась чья-то воля – кто-то взял из резерва костяную фигурку и добавил её в композицию.

   Игра началась.

   Сердце ёкнуло. Разум смутился. А инстинкт приказал не подавать даже вида. Всё как всегда. Ты ничего не заметил. Держи себя в руках. Не дай чёртику из табакерки внести сумятицу в твою душу. Не подходи к столику. Если они будут не уверены, что ты это увидел, у тебя будет время подумать, прежде чем сделанный кем-то ход найдёт своё отражение в жизни.

   Он подошёл к креслу и взял забытое на нём вчера вечером предписание.

   Курандо стоял у дверей.

   – Ну как, нашёл?

   Мориц кивнул, отметив про себя, до чего же пристальным бывает у его советчика, помощника и надзирателя взгляд серых, похожих на плачущее осеннее небо, глаз.

   – Можешь это отослать с адъютантом, и пусть передаст, что на этот раз это требование окончательное. Пусть поймут, что к чему.

   Он отдал Курандо бумагу и покинул библиотеку. Старый чёрт на пару секунд задержался в дверях, и Генерал понял, что от его глаз тоже не укрылась перемена на шахматном поле.

   Можно вычеркнуть его из списка подозреваемых – если бы это он поставил фигурку, то ему не потребовалось бы время, чтобы приглядеться к шахматной композиции, он и так знал бы, что изменения произведены.

   Хотя с другой стороны он мог просто желать убедиться, что всё в порядке и никто не привёл расстановку к первоначальному состоянию.

   Кто-то, чёрт его побери, пытался ему что-то этим сказать. Кто-то таскал этот столик в библиотеку, из библиотеки в спальню и из спальни обратно. Кто-то неизвестный расставил фигуры и поправлял композицию регулярно, стоило только Морицу её смешать. Избавиться от столика не получалось. Генерал один раз в бешенстве выбросил его в окно, а в другой раз поломал, но на следующее утро он снова был целый и невредимый и красовался на своём обычном месте в библиотеке.

   Кто-то... Мориц относил это всё на счёт Владык. Они обожают подобные игры. Это их стиль общения.