Текст книги "Большая игра"

Автор книги: Димитр Гулев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

– Помогите! – жалобно крикнул Иванчо с балкона. – Спасите!

– Ну и отец у тебя, просто фашист! – возмутился Яни.

– Консерватор он, а вовсе не фашист, – защищал отца Иванчо.

– Это почти одно и то же.

– Погодите! – Крум жестом остановил приятелей. Неприятно, конечно, что товарищ сидит запертый дома. Какая, в конце концов, разница, кто его запер и за что? «Всякому времени свойственны свои воспитательные меры! – мелькнуло у него в голове. – Но держать под замком в наше время… Это уж чистый пережиток прошлого!» – У вас веревка есть? – тихо спросил Крум.

– Какая веревка? – вытаращил глаза Иванчо.

– Бельевая. Толстая. Крепкая.

– Есть, наверно, – уклончиво ответил Иванчо. Потом опомнился и радостно закричал: – Есть!

Пока Иванчо искал веревку, прибежал Паскал. Он был в своих новеньких коричневых ботинках на каучуке и поэтому беспрестанно подпрыгивал. В сторону играющих на пустыре ребятишек Паскал даже не взглянул.

– Полный порядок! Завтра на родительское собрание идет Чаво, а уж он… – Паскал ударил кулаком в воздух. – Держись, учителя!

Но сейчас было не до Паскала, все задрали головы кверху. Паскал, конечно, тоже.

– Вот и я! – Иванчо появился на балконе с мотком толстой веревки.

– Привязывай! – крикнул Крум.

– К чему? – спросил Иванчо.

– К своей шее, дуралей! – рассердился Спас.

– К балкону. Морским узлом! – вмешался Паскал, мгновенно сообразив, в чем дело. – Вот так!

Он развел руки в сторону, будто держал концы веревки, и неторопливо объяснял, наблюдая, успевает ли Иванчо повторить каждое его движение и привязать веревку к перилам балкона.

– Теперь затягивай, – закончил он.

Иванчо даже уперся ногой в перила, чтобы затянуть потуже.

– Спускайся! – крикнул Крум.

– Кто? Я?

Иванчо посмотрел вниз со второго этажа родного дома, словно никогда раньше этого не делал.

– Перебрось веревку с внешней стороны балкона и спускайся! – повторил Крум.

– Я? Да ты что, Бочка!

Спас протянул мяч Яни. Перепрыгнул через забор. Подбежал к веревке, ухватился и, повиснув, натянул ее.

– Теперь спускайся!

– Как?

Спас полез вверх, перехватывая веревку то правой, то левой рукой. Ноги болтались в воздухе, как маятник, и расстояние от земли все увеличивалось.

Наконец его голова уперлась в балкон. Дальше Спас не полез – соскочил на землю.

Иванчо свесился через перила, постоял, глядя на натянутую веревку, потом присел на корточки, ухватился рукой за перила, перекинул ноги, нащупал ими веревку и обмотал ее вокруг икры.

– Не затягивай! – предупредил Спас.

Побледнев, с лоснящимся от пота лицом, Иванчо отпустил руку и быстро ухватился за веревку. Потом вцепился другой рукой.

Ребята с замиранием сердца следили за ним.

– Ну, давай потихоньку, – подбадривал Крум.

Иванчо застонал, заохал. Попробовал слезать так же, как Спас, перехватывая веревку то правой, то левой рукой, но держаться только одной рукой, видно, боялся. Потом вдруг решил подтянуться и снова влезть на балкон, да не смог: слишком он был тяжеловат.

Поэтому, вцепившись в веревку обеими руками, Иванчо опять стал медленно съезжать вниз. Ноги его уперлись в голову Спаса – свободен, спасен! Мальчики готовы были взреветь от восторга, но тут Иванчо жалобно пискнул и рухнул на мостовую, прижав крепко сжатые ладони к груди и скорчившись от боли.

Когда Иванчо встал и разжал кулаки, все увидели красные, ободранные до крови ладони.

– Сам виноват, – прошипел Спас.

– Все ты. Придумал! Веревка – спасение, – разбушевался Иванчо, наступая на Крума.

Мальчики, впрочем, понимали его состояние: утром ударился копчиком, теперь ободрал в кровь руки.

– Да не реви! – утешал приятеля Паскал. – В другой раз сноровистее будешь! А ладони надо сразу залить реванолом.

Пошли к Круму. Там и застал товарищей Евлоги – бабушка Здравка как раз перевязывала широкими белыми бинтами руки Иванчо.

– Уж не в боксеры ли ты собрался? – изумился Евлоги.

Ободранные ладони жгло еще сильнее. Иванчо стиснул зубы, мелкие капельки пота выступили на верхней губе.

– Терпи, сынок, терпи! – ласково говорила бабушка Здравка. – Так и становятся мужчинами, а до свадьбы заживет!

– У него не только руки болят! – вмешался Спас.

– Что еще? – спросила бабушка Здравка. Ребята переглянулись. Засмеялись.

– Что смеетесь? – рассердился Спас – Нечего смеяться! Он утром копчик ушиб, бабушка Здравка, – объяснил он.

– А вот это нехорошо, – покачала головой бабушка Здравка. – Компресс надо сделать вечером. И не только сегодня, а несколько дней подряд. Это вещь болезненная.

Иванчо приободрился, расправил плечи, почувствовал себя героем.

А веревку мальчики оставили висеть на балконе, так и не смогли отвязать ее. «Может, обрезать?» – предложил тогда Спас. «Оставьте как есть, – решил Иванчо. – Пусть отец полюбуется!» В его словах был и протест, и негодование, и сладкая жалость к себе.

29

Через некоторое время мальчики ушли, а Иванчо остался у Крума, такой смешной, с забинтованными руками, трогательно нескладный.

Здравка вроде успокоилась, только все поглядывала на входную дверь и телефон в темной прихожей, прислушивалась.

И когда услышала знакомый резкий звонок, схватила трубку.

– Алло! Алло! – крикнула она, потом прикрыла трубку рукой. – Твой отец!

Иванчо засуетился в растерянности.

Здравка сунула ему трубку.

На той стороне провода что-то говорили. Слышалось, как в трубке трещит, гудит, шипит. Стиснув зубы, расставив по-боксерски руки, Иванчо мрачно слушал отца. Много лет спустя, когда Крум будет наблюдать за боксерским поединком Иванчо на ринге, наслаждаясь его сокрушительным ударом, Круму вспомнится именно эта поза товарища, его сердитое лицо. Тогда-то Крум и понял: предел терпения существует и у самого большого добряка. И если уж он выйдет из себя, то держись: его не согнуть, особенно если у него такое мощное и сильное тело, как у Иванчо…

– Совсем не приду, – повысил голос Иванчо. – Не приду! – повторил он и с такой силой бросил трубку, что чуть не разбил телефонный аппарат.

Никто не сказал ему ни слова упрека – ни Крум, ни бабушка Здравка.

А Здравка даже повеселела и принялась кормить Иванчо обедом. Он тоже вроде забыл про ссору с отцом, только время от времени две сердитые морщинки появлялись у него на лбу.

Бабушка Здравка, конечно, ничего не знала о стычке Здравки с Досё, так что забота об этом целиком легла на Крума.

Когда в притихшем доме раздался короткий звонок у входной двери, все подумали, что это отец Иванчо.

На тротуаре в синеватом сумеречном свете стоял молодой светловолосый человек с энергичным, чисто выбритым лицом и мальчишеской улыбкой.

– Бочевы здесь живут? – спросил он.

В руках у него была светлая дорожная сумка с двумя большими медными застежками.

– Это я… мы… заходите! – закричал Крум.

И тут же почувствовал, как запрыгало от радости сердце, как нахлынула светлая волна, в которую он погружался каждый раз, когда соприкасался с большим миром отца. Большим не потому, что это мир взрослых, а потому, что большими были волновавшие их идеи. И цель, к которой они стремились.

– Бабушка! Бабушка! – обрадовался Крум.

Все поднялись поздороваться с гостем, а Иванчо, почти одного роста с молодым человеком, даже обнял его своими забинтованными медвежьими лапами.

Когда гость представился: «Самуилов! Бывший чемпион в легком весе, теперь инженер», глаза Иванчо радостно блеснули. Не в тот ли миг избрал он свою дорогу? С той только разницей, что Иванчо выйдет на ринг не в легком, а в среднем весе…

Гость стал извиняться, что пришел не сразу: много дел в министерстве, в других организациях. Но раз обещал, то как же не прийти! А в Ленинграде в белые ночи светло как днем. Можно даже читать. Вода в каналах блестит, как платина. Нева широко катит свои волны, «Аврора» стоит у причала, и какой это город, ребята, какой город!.. Белокаменная сказка под бледным северным небом… А вот тут, в сумке…

Здравка замерла от волнения.

– Ваш отец просил передать. – Гость подал девочке красиво упакованный сверток. – А это вам, – повернулся он к Круму. И тоже протянул ему пакет.

Крум пощупал сверток: не только блокноты, еще что-то мягкое.

– А эта шаль вам!

Молодой человек встал, за ним поднялись все остальные. Здравка даже перестала шуршать бумагой.

– От вашего сына, как говорят русские, низкий поклон!

Склонив голову, гость расправлял ярко-зеленую шаль с красивым восточным орнаментом и тяжелыми кистями.

– Ой, какая красивая! – прошептала Здравка.

– Ручная работа. Из Ферганы, долины хлопка и шелка, – сказал гость.

Бабушка Здравка подняла голову, а Крум вдруг обратил внимание на то, что сестренка, когда волнуется, точно так же держит голову – гордо, прямо. А он сам, говорят, унаследовал дедушкину походку, легкую, быструю.

Бабушка накинула шаль на плечи и сразу преобразилась: какая величавость в осанке!

А гость, растерявшись, что в сумке нет ничего для рослого нескладного парнишки с забинтованными руками, вытащил из кармана ручку и карандаш с рубиново-красными звездами и великодушно воткнул в нагрудный карман рубашки Иванчо.

– Но я… – пробормотал Иванчо. – Я не из этой семьи.

– Все равно ты наш, – вмешалась бабушка Здравка.

– Не берешь? – Гость вдруг сделал резкий боксерский выпад вперед: – Ринг свободен!

Сразу видно, стойка у него что надо, да и держался гость на равных с ребятами.

– Спасибо! – смутился Иванчо, в тот же миг забыв про больные руки. (Так будет и потом: в момент торжества победы на ринге забываются все удары боксерской перчатки противника.)

Бабушка между тем уже хлопотала на кухне, но гость отказался от ужина: он очень устал, целый день на ногах.

Круму не терпелось посмотреть, что же лежит в его пакете, и они с Иванчо ушли в другую комнату.

Здравка зажгла все светильники в доме и вертелась перед зеркалом в прихожей, примеряя новый школьный передник.

– Черная юла! – поддразнил ее Иванчо.

– Фурия! – многозначительно сказал Крум. – Не юла, а фурия!

– Идет мне, правда? И как раз? – не слыша брата, радостно щебетала Здравка. – Завтра все девчонки лопнут от зависти.

– Но тебя… – начал Крум.

Ведь учительница вызвала в школу бабушку, и, если бабушка не придет, Здравку не допустят до занятий.

– Что меня? – невинно посмотрела на него Здравка.

– Да так… – замялся Крум. – Завтра пойдешь в школу?

– Конечно, пойду! – повторила Здравка как ни в чем не бывало. – В новом фартуке. Ведь уже зимний сезон. Много о себе воображают, если думают, что я не пойду! Еще меня не знают!

Но Крум уже не слышал сестру.

Он развернул шуршащую бумагу, такую же, как у Здравки, и с удивлением увидел что-то синее, аккуратно сложенное. Внизу белела картонная папка, из которой выпали блокноты в целлофановых обложках, красный и синий, с пятью олимпийскими кольцами. А что еще в пакете?

Крум развернул синюю ткань.

Джинсы! И куртка! Такая же темно-синяя, с медными пуговицами, как у Чавдара.

– Ой! – закричала Здравка.

– Джинсы! – ахнул Иванчо. – И куртка! Целый костюм.

– Примерь, братик! – быстро проговорила Здравка.

Крум совсем растерялся от неожиданного подарка, натянул джинсы, провел рукой по талии, придирчиво огляделся.

– Какой ты красивый! И точно твой размер, – кружилась Здравка, оглядывая брата со всех сторон. – Завтра все просто ахнут!

Крум надел куртку. Рукава оказались чуть длинноваты, но Здравка тут же их подвернула.

– Теперь так носят!

Иванчо восторженно размахивал своими белыми лапами:

– Здорово! Высший класс! Куда Чавдару до тебя!

Крум робко посмотрелся в зеркало и не узнал себя.

Высокий светлоглазый парень удивленно смотрел на него из зеркала.

– Иди, иди сюда, покажем бабушке! – Здравка потащила брата на кухню.

Они остановились в дверях.

Специально столовой у них в квартире не было, дом старый, и гостей приглашали обычно в просторную, чисто убранную кухню. Здесь бабушка угощала соседок кофе и айвовым вареньем, ребятишек – вареньем и тыквой, которую она умела готовить, как никто другой. Любила она приглашать ребятню к обеду или к ужину, как сейчас, когда не отпустила домой Иванчо. И по тому, какие тарелки, ложки, вилки и стаканы доставала она из буфета, можно было судить, кто из гостей ей особенно дорог.

– Бабушка, посмотри… – Слова замерли у Здравки на губах. Она ожидала увидеть на столе фарфоровую и хрустальную посуду. А в кухне… '

Склонив седую и русую головы, сидели друг против друга бабушка Здравка в шали на плечах и молодой инженер.

– Бабушка! – Здравка удивилась, что бабушка ничем не угощает гостя.

Крум сделал сестре знак замолчать.

Он вдруг подумал, что есть нечто в сто раз более дорогое, чем айвовое варенье, кофе и вареная тыква, чем вкусные бабушкины кушанья, лучше, чем самый изысканный прием. Это радость от встречи с милым сердцу гостем.

– Молодцы! – с улыбкой посмотрел на Крума и Здравку гость. – Расскажу отцу, как у вас побывал. Вот уж обрадую его!

В эту минуту раздался звонок у входной двери. Бабушка Здравка встала, молодой человек тоже.

– Ты куда? – остановила его бабушка Здравка, положив ладонь на его руку. – Посиди. Расскажи еще. Пусть и дети порадуются.

Бабушка бесшумно проскользнула между Крумом и Здравкой, мимоходом погладила внучку по голове, а внуку сказала:

– Радость ты моя, – и широко распахнула дверь.

В желтоватом проеме двери показалась долговязая фигура отца Иванчо.

30

Никогда Круму и его товарищам не узнать, о чем бабушка Здравка говорила с отцом Иванчо. Потом она пригласила его на кухню и уговорила оставить Иванчо погостить у них несколько дней. Не узнать Круму, что за снимки хранились в маленьком отцовском школьном альбоме. Никому не ведомо было, и с кем встретилась бабушка Здравка на следующий день.

Она вырастила сына и внука и давно поняла: мальчиков надо оставлять наедине с их возмужанием, тогда им легче пройти через все сложности того долгого, мучительно-сладостного периода, когда они уже не дети, но еще и не взрослые.

Бабушка Здравка знала: каждому возрасту свойственны свои сложности и нужно время, чтобы их пройти.

Отцу Иванчо бабушка так сказала:

– Вы не правы, дорогой! Хорошо, что мы сейчас одни, я вам прямо скажу, вы не правы. Сына обидели. Принудили из дому бежать. И не отводите глаза и не возражайте, а вот познакомьтесь лучше с нашим дорогим гостем. Он приехал из Ленинграда, целый день по делам бегал, а сейчас к нам заглянул, детям в радость! Садитесь, побудьте с нами и признайтесь, что вы не правы! В какое время вы живете? Чтобы наказать вас – да, вас, а не Иванчо, – мальчик останется у меня по крайней мере дней на пять! И знайте: если вы не согласны, я в товарищеский суд обращусь!

А утром, переделав все свои дела и приготовив обед, бабушка достала со дна комода старый альбом, тот, что так и не позволила посмотреть Круму, открыла его, вгляделась в фотографии. Какие счастливые лица! Гошо-школьник, Гошо-бригадир, Гошо в Софии, Гошо в парке, на Витоше, в бригаде, и каждый раз рядом с Гошиным лицом – смеющееся лицо молоденькой, хорошенькой девушки.

Потом бабушка Здравка надела платье в мелкий синенький цветочек и мохнатую черную кофту. Причесалась, пригладила ладонью и без того гладко зачесанные волосы. Вышла из дому. Медленно прошла по улице мимо пустыря, где резвилась детвора. «Хорошо бы здесь разбить сад! – подумала бабушка. – А впрочем, где же тогда играть детям? Если тут сделать сад, на скамейках сразу же усядутся старики, и не будет конца их жалобам на детей. А ведь так над своей ребятней дрожат, полные авоськи продуктов для них таскают!»

У трехэтажного дома, где недавно поселилась семья Паскала, бабушка остановилась перевести дух. Потом, миновав узкий, выложенный камнем дворик, поднялась по белым ступенькам. На каждой площадке бабушка останавливалась передохнуть, а на третьем этаже, перед двустворчатой дверью с матовым стеклом, снова остановилась, вглядываясь в красиво выведенные рукой Паскала буквы: «Сем. Астарджиевых». Бабушка улыбнулась: «Толковый мальчик».

И нажала кнопку звонка.

Послышались легкие шаркающие шаги. Чей-то силуэт мелькнул за толстым стеклом, и створка двери распахнулась.

В длинном облегающем платье, худенькая, с увядшим лицом и паутинкой мелких морщинок вокруг светлых, красивых глаз, со скорбно опущенными вниз уголками губ, перед бабушкой стояла мать Чавдара и Паскала Астарджиевых и вопросительно вглядывалась в ее лицо.

В первое мгновение лицо женщины, так похожей на смеющуюся молоденькую, хорошенькую девушку с фотографий в школьном альбоме Гошо, просияло, потом страдальчески исказилось.

В растерянности женщина чуть было не захлопнула дверь, но бабушка Здравка ее остановила:

– Дай же мне войти!

Женщина выпрямилась, застыв на пороге как вкопанная, потом приветливо кивнула и, пропустив бабушку Здравку вперед, бесшумно проследовала за ней своей легкой, скользящей походкой.

– Дома никого, – произнесла она, – посидим в холле.

Женщина распахнула дверь в комнату: в темноту холла хлынула золотистая синева осеннего дня.

Мать Паскала и бабушка Здравка стояли друг против друга по обе стороны тяжелого дубового стола.

– Ты знала, что я приду, да? – заговорила бабушка Здравка.

Женщина молчала. Светлые глаза ее сухо блестели.

– Садись, пожалуйста.

Женщины сели.

– Ты всегда была гордая, прямая… Сколько воды утекло с тех пор, – вздохнула бабушка Здравка. – И дети растут, твои мальчишки и мои внуки. Старшего твоего я еще не видела, но говорят, красивый парень, а Паскал…

Женщина закусила губу. Худенькое лицо сморщилось, глухие беззвучные рыдания сотрясали плечи, но глаза оставались сухими.

– Поплачь! Поплачь! – горестно молвила бабушка Здравка. – Легче станет. И не говори мне ничего. Все знаю.

И вдруг слезы хлынули из глаз женщины, будто поток прорвался.

– Плачь! – подставила свой стул поближе к ней бабушка Здравка. – Плачь!

Женщина плакала так горестно, так отчаянно, точно надеялась утопить в слезах пережитое, но голову не опускала, держала все так же гордо и прямо. А бабушка Здравка всей душой жалела ее, сердцем чувствовала ее боль, ее горе.

– Дети у тебя, – кротко сказала она, как привыкла говорить с Крумом и Здравкой, как говорила, наверно, со своим сыном. – Для детей надо жить. Для них. В жизни твоей они самое главное.

А слезы женщины обжигали морщинистые бабушкины руки…

Но вот светлые глаза, еще недавно горевшие сухим огнем, омылись вдоволь слезами и стали ясными. Рыдания постепенно стихали.

Бабушке Здравке снова виделся Гошо и с ним веселая, улыбающаяся девушка. Как они были неразлучны! Пока девушка не полюбила другого. Из их квартала была девчонка, росла на тех же улицах, что ее сын, но полюбила юношу из когда-то богатой семьи, да и теперь весьма обеспеченной. Вскоре вышла замуж. Забыла школьную любовь и светлую радость, с которой ее встречали в уютном домике Крума Бочева.

Гошо не находил себе места. Дни, недели, месяцы, даже годы ходил как потерянный. Не мог забыть свою любовь. Пока не встретил ту, которая потом родила ему Крума и Здравку.

А семейная жизнь улыбчивой девушки, искренне полюбившей другого, не удалась. Богатой, но холодной была просторная квартира ее мужа, и чем больше укреплялась народная власть, тем хуже шли дела у богатой некогда семьи. Привыкнув к легкой, беззаботной жизни, муж чувствовал себя обиженным, ущемленным, идти работать никак не хотел. Жена его на службе была материально ответственной, через ее руки проходили документы и деньги, вот она и совершила подлог, присвоила деньги – не бог весть сколько, но разве в этом дело?

Только тогда ее муж опомнился. Пошел работать официантом. Некоторое время был даже директором ресторана в новом большом отеле. Но там заработок был меньше, и вскоре он вернулся на старое место. И опять чувствовал себя обиженным да обойденным, держался надменно, смотрел на всех свысока.

Позже продали большую квартиру около парка близ Народной библиотеки. Родители улыбчивой девушки умерли, и семья перебралась в их квартиру, что стало для мужа источником новых огорчений и обид.

– А теперь наши дети, твои сыновья и мои внуки, растут вместе, – тихо говорила бабушка Здравка, глядя в прояснившиеся глаза этой рано постаревшей женщины. – Жизнь – дело непростое.

Ни Крум, ни кто другой никогда не узнает бабушкину тайну: в этот день навсегда исчез маленький альбом с фотографиями, запечатлевшими мгновения светлой и одновременно горестной любви, несбывшегося счастья.

Не только в детстве, всегда в жизни самое прекрасное – это несбывшиеся мечты. Не осуществленное рождает новые, еще более возвышенные и благородные чувства в сердце человека. Но важно, чтобы человек сам открыл для себя вечные истины, поверил в них.

31

Подарки были получены, «членские взносы» Паскала розданы. Оставалось самое легкое – родительское собрание. Ну и еще надо определить наконец день и час нападения на горбатом мостике, но с этим придется повременить, пока не заживут руки Иванчо. И вообще надо разобраться, кто такой этот Чавдар – друг или враг?

Крум, конечно, не стал надевать новый костюм в школу, но синий блокнот захватил и, протянув его Яни, шепнул:

– Это тебе от моего отца.

Темные глаза друга радостно блеснули.

Скоро должен был начаться первый урок, и вокруг шумели одноклассники. Ветка и Венета принялись отодвигать назад стол, чтобы учитель химии Маролев мог свободно пройти к окну. Иванчо со своими забинтованными руками и вправду стал похож на боксера. Все было как всегда в первую учебную четверть, только Крум вдруг понял, почему Яни дороже для него всех других приятелей.

С верностью и преданностью другу Яни, наверно, родился. Одно его молчаливое присутствие делало Крума счастливым.

Здравка сразу же надела в школу новый фартук.

Крум опасался, как бы ее не отправили домой, но прошел первый урок, начался второй, Здравка не появлялась, и он вздохнул с облегчением.

Иванчо принес к Круму из дому все свои учебники и тетрадки. Спас и Андро помогли ему дотащить целый ворох одежды, точно он навеки переселялся к Круму. На родительское собрание к Здравке решили пойти втроем: Крум, Яни и Иванчо. Только мальчики собрались в школу, появились Здравка и Паскал.

– Вот и я! – Здравка порозовела от пережитого в классе волнения. – Все просто рты раскрыли от зависти.

– Вот и мы! – вторил Здравке Паскал.

От туфелек до ленточек в каштановых косичках Здравка вся была в черном, только воротничок белел у шеи.

– Положим, не все рты раскрыли! – поправил ее Паскал.

– А учительница? – спросил Крум. – Не отправила вас домой?

– Нет, – поджала губы Здравка. – Только взглянула на меня – и молчок. Отправить меня домой! Она меня еще не знает!

– Узнает! – подзадоривал ее Иванчо.

Ровно в половине шестого, аккуратно одетые, с красными пионерскими галстуками на шее, Крум, Иванчо и Яни направились в школу.

В их воспоминаниях детства не было ни лугов, ни гор, ни лесов. Городские дети, они привыкли собираться на мощенных булыжником или асфальтированных улицах, они росли, не зная ночного, усеянного звездами неба, покоя плодородных полей, красоты ранних рассветов, не радуясь естественной привязанности к животным. Но зато эти юные городские жители знали все марки машин, множество всяких механизмов, они свыклись со стальным гулом миллионного города. Их понятия о пространстве определялись проспектами и площадями. Под люминесцентным освещением, среди многоэтажных зданий, оживленных улиц, магазинов, звона трамваев, сигналов автомобилей, под небом, перекрещенным антеннами, они чувствовали себя легко и привычно.

Мальчики знали, что сейчас в школе ни души, поэтому спокойно прошли по безлюдным коридорам к Здравкиному классу. И уселись за партой Здравки и Паскала, третьей с конца в первом ряду.

Уселись все втроем, только Иванчо примостился с самого краешка: у него все еще болел копчик.

Понемногу класс заполнялся родителями. Некоторые тихо разговаривали друг с другом, а большинство молча сидели за партами, слишком низкими для них.

Пришел и Чавдар Астарджиев. Увидев Крума с друзьями, улыбнулся.

Мальчики подвинулись, освобождая ему место на скамье. Чавдар опустился рядом, поздоровался за руку с Крумом и Яни и совсем по-боксерски коснулся обеими руками забинтованных кистей Иванчо.

С его приходом Крум почувствовал себя спокойнее и в то же время немножко заволновался, вспомнив, как Яни рассказывал ему про мать Паскала и Чавдара. Крум тогда почувствовал какое-то превосходство над ними, а сейчас понимал: нечего радоваться чужому несчастью, нехорошо это. Наоборот, доброму человеку и от чужого горя бывает больно.

«Почему люди такие разные? И живут каждый по-своему?» – думал он.

Чувствовал: что-то властное, до сих пор не испытанное поднимается в его душе, десятки вопросов проносятся Б уме. Так хочется поговорить с кем-нибудь об этом… Только ведь самому надо искать ответы на эти вопросы. Это и есть возмужание, взросление…

Ровно в шесть в дверях появилась классный руководитель Геринская, она плотно прикрыла за собой дверь, уверенная, что вошла в класс последней.

Учительница подошла к кафедре, обвела взглядом родителей. Некоторые из них поздоровались с учительницей кивком головы, кое-кто встал, с трудом поднявшись из-за парты и с еще большим трудом опустившись на место.

– А вы как тут оказались? – посмотрела учительница на Крума, Яни и Иванчо. – Вы же школьники.

Мальчики встали.

– Что вы тут делаете?

– Моя сестра, Здравка Георгиева Бочева, учится в вашем классе, – ответил Крум.

– Но собрание-то сегодня родительское! – удивилась Геринская.

– Наш отец в отъезде…

– Знаю.

– А бабушка старенькая, она в школу не ходит, – спокойно ответил Крум.

– А надо бы прийти, – строго произнесла учительница.

Второй год она была классным руководителем в Здравкином классе, и родители уже привыкли к суровому нраву Геринской, поэтому молчали. Только Чавдар с любопытством переводил взгляд с Крума на учительницу.

– А эти двое? – спросила она. – Уж не опекуны ли?

– Нет, – с некоторым колебанием ответил Крум. – Это мои друзья.

– Твой товарищ боксер?

– Пока нет, – дерзко ответил Крум, – но будет!

– Пожалуйста, выйдите из класса! – сдержанно сказала учительница. – Все трое!

– Я пришел вместо отца и бабушки на родительское собрание, чтобы поговорить о своей сестре, – снова заговорил Крум глухим от волнения голосом.

– Выйдите из класса, я вам сказала! – повторила Геринская. – На собрание приглашаются родители, а не братья, да еще с красными пионерскими галстуками на шее.

– Но я расписался за бабушку на повестке, – оправдывался Крум.

– Я жду!

Крум почувствовал, как горят у него щеки, даже глаза словно пламенем обожгло. И годы спустя, стоило ему вспомнить школу и школьные годы, перед глазами вставал Здравкин класс, угловая комната на втором этаже.

В ушах застучало.

«От страха можно убежать, от стыда – нет», – слышался Круму голос бабушки.

Но страх ведь и есть самый сильный стыд?

«Нет!» – воспротивилось что-то в душе у Крума, и это был уже другой Крум, твердый, уверенный в себе, мгновенно повзрослевший.

– Минуточку! – поднялся из-за парты Чавдар. – Я тоже брат. Брат Паскала Астарджиева, и тоже пришел на собрание. Правда, я без красного галстука… Мне тоже выйти?

– Брат Паскала? – удивилась учительница.

– Да, – кивнул Чавдар. – А что касается галстука, – он коснулся рукой открытого ворота рубашки, – мне ничего не стоит его повязать! Я сейчас смотрю на этих ребят и жалею, что уже вышел из пионерского возраста. Что поделаешь, проходит это славное время. А вас должно радовать, – он кивнул в сторону Крума, Яни и Иванчо, – что у вас в классе такие ребята!

– Да уж, один ваш брат стоит пятерых! – иронично улыбнулась Геринская.

– Нас больше! – неожиданно выкрикнул Иванчо.

Чавдар засмеялся и подмигнул мальчикам. Лица у многих родителей смягчились, но учительница была неумолима.

– И все-таки выйдите!

– Пошли, ребята! – поднялся с места Чавдар. – Раз нас не принимают, мы проведем свое собрание.

К двери все четверо мальчиков подошли одновременно. Выходя из класса, Яни обернулся, глаза его потемнели от гнева.

«Яни, Яни, верный ты мой друг, и в радости и в беде чувствую рядом твое плечо! Ты всегда на высоте… Не потому ли, что слушаешь только голос своего сердца? И в дерзости, и во внимании к людям…»

Мальчики вышли на улицу. Против обыкновения, Крум шагал, почти не размахивая руками, походка его еще больше стала походить на дедушкину. Шагали как обычно: Крум в середине – не впереди, а именно в середине, – слева Яни, справа вместо Евлоги – Чавдар, рядом с ним Иванчо. Остальные приятели ждали их на пустыре.

А что же стало с так четко сформулированной однажды программой Крума? С «бомбами» и масками в подвале? С двумя блестящими новенькими стотинками?

Крум бережно сохранит две эти монетки и через пятнадцать лет подарит их Паскалу. Случится это в торжественном зале бракосочетания, где бесконечно счастливый Паскал будет стоять рука об руку со Здравкой. На Здравке будет надето белое свадебное платье, и Чавдар, приглашенный на свадьбу вместе с Линой и детьми, дружески подмигнет братишке, увидев эти две стотинки…

Мальчики шли вместе. По горбатому мостику. Над рекой, где не раз испытывали свою силу и ловкость. Мимо гранитного обелиска, поднявшегося над крутым обрывом.

Пройдут годы, и выросшие мальчики поймут, как это важно, что они обрели в детстве настоящих друзей, которые ждали их на пустыре, и они вместе шагали к своему перекрестку с электрическим фонарем на углу, где на синей напластовавшейся за многие годы краске и сейчас можно прочитать их имена, нацарапанные в дни далекого детства. Пока они шагают все вместе, у Крума на душе легко и радостно и не жжет пережитая обида. И радует сознание, что все еще впереди. Будущее тесно связано с прошлым, и с сегодняшним тоже, а человеческие поколения – как волны, которые бегут одна за другой, и самый высокий гребень этих волн – они, мальчики с красными пионерскими галстуками на шее.