Текст книги "Большая игра"
Автор книги: Димитр Гулев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)
– Я пошел, бабушка!
– В добрый час! – Бабушка проводила Крума до двери, как провожают мужчин.
Дом проснулся, проснулись и улица, и оживленный проспект. Весь город ожил в это осеннее, тихое и туманное утро.
Здравка затихла. Наверно, одевается или еще возится в ванной.
– А что скажешь про Паскала, бабушка? Бабушка молчала.
Молчала долго.
И наконец произнесла:
– Толковый ребенок!
Бабушка сказала это задумчиво, без обычной своей радости, что в жизни становится все больше толковых людей. Сказала «ребенок», а не мальчик, а сама смотрела в сторону, точно всматривалась во что-то далекое, невидимое.
Крум вышел.
Хлопнула входная дверь.
Дом с мемориальной доской остался позади. Друзья ждали Крума на пустыре, под фонарем. Сквозь облупившуюся синюю краску столба можно было различить ребячьи имена, нацарапанные когда-то. На душе было легко и радостно. Крум вдруг ясно понял, что у него с друзьями все еще впереди. Да, все в сегодняшней жизни связано с прошлым, но и с этим утром тоже. Поколение людей волнами сменяют одно другое, а на самом высоком гребне сегодняшней волны они – мальчики и девочки в красных пионерских галстуках.
14
Легкие, воздушные, и в то же время их прикосновение чувствуешь, как ласковую руку. Удивительно, что только теперь мальчики это поняли.
Сегодня они, договорившись заранее, все пришли в школу в белых рубашках и пионерских галстуках. Сколько, бывало, договаривались о всяких пустяках, а вот это что-то ни разу не приходило им раньше в голову!
Им говорили: «Приходите в школу в пионерских галстуках».
И они вынимали галстуки из сумок, ящиков, разглаживали руками, повязывали кое-как на рубашку или даже на свитер, а уж о цвете рубашки никто и не думал.
И конечно, это было совсем не то!
Другое дело, когда мальчики сами решили прийти в пионерских галстуках. Ребята испытывали необыкновенную гордость, просто крылья за спиной выросли, когда шли все вместе – Крум в середине (не впереди, а именно в середине), с одной стороны Евлоги с сумкой в левой руке, с другой – Яни, рядом Иванчо Йота, Андро, Дими, Спас, – весь, так сказать, цвет седьмого «В».
По дороге их встречали одноклассники, с удивлением спрашивали:
– У нас сегодня какое-то торжество?
Мальчики молчали, только улыбались, и все понимали, что Крум – Бочка – опять что-то придумал. Сегодня они поразят весь класс своими красными галстуками и белыми рубашками.
Шли быстро. Уроки выучены назубок, письменные задания выполнены чисто и аккуратно. Нельзя же, в самом деле, нарядиться в белую рубашку и красный галстук, а потом сгорать со стыда у доски. Сегодня семиклассникам все казалось легким, заманчивым, осуществимым.
Иванчо даже постригся совсем коротко, и покрытое летним загаром лицо казалось еще темнее по контрасту с круглой стриженой головой.
Только Андро чувствовал себя неловко. Когда мальчики собрались у фонаря на пустыре, он единственный был без пионерского галстука. В белой рубашке, небрежно расстегнутой куртке, Андро пришел последним и, увидев, что все нарядились, как на парад, усмехнулся:
– А я забыл галстук!
Он любил посмеяться, все это хорошо знали, но сейчас сразу же почувствовали: Андро бодрится, ему сейчас вовсе не весело.
– У кого-нибудь есть еще один галстук? – спросил Крум.
Мальчики переглянулись. Иванчо пожал плечами. Засопел.
– Тогда возвращайся домой, – тихо сказал Крум. – Или в галстуке, или шагай сам по себе. – Он даже не взглянул на Андро.
Все знали характер Крума, поняли: сейчас не до шуток. И даже вздрогнули: неужели Крум поссорится со старым товарищем?
– Иди! – повторил он еще тише.
– Эх, вы! – засмеялся Андро. – Шуток не понимаете?
И, открыв портфель, вытащил свой галстук – мятый, не стиранный, наверно, с прошлого года. И это когда мальчики все, как один, намерены явиться в школу в красных пионерских галстуках!
– Хороша шуточка! – рассердился Яни, тот самый Яни, который никогда не терял спокойствия. Не было случая, чтобы он вышел из себя.
Смех застыл на тонких, насмешливых губах Андро.
«Отпор! – мелькнуло в голове странно притихшего Крума. – Именно отпор!»
Отпор «похищению» Лины, отпор Чавдару с его синими джинсами, синей рубашкой с засученными рукавами и массивным серебряным браслетом на правой руке, отпор «пежо» и «скейт-борду», а заодно тем, кто злоупотребляет деньгами и служебным положением и попадает в тюрьму.
– Мы же договорились, – сказал Иванчо Йота тоном обиженного, толстого и обгоревшего на солнце ребенка. – Я даже постригся.
– Остригся! – поправляет его Спас. – Почти под нуль.
– Ну и пусть остригся! – шмыгнул носом Иванчо. – И не под нуль, а под номер два… И потом, мы ведь решили…
– Решили, – виновато сказал Андро, впрочем не особенно смущаясь.
– Нарушаешь правила игры. – Иванчо уже готов был простить Андро.
«Игра, игра»… – вслушался в его слова Крум.
Какая игра?
Игра в пионеры?
Не могут же они играть в школьников? Они и на самом деле школьники.
А в пионеры могут?
Ведь играют во что-то, чего на самом деле нет.
Если они настоящие пионеры, разве тогда красные галстуки, пионерские отряды, пионерские знамена – игра?
Или это их гражданский долг, как учеба? А может, даже нечто большее?
«Подожди, подожди!» По привычке Крум развел руками, и все уставились на него.
– Подождите!
Большой стоп!
Как тот, который нарисовал Паскал. Опять Паскал! Опять Лина! Опять Чавдар!
– Подождите! – снова выпалил Крум.
Яни и Евлоги, Спас, Иванчо Йота, Дими, Андро – все ждали.
Верно, Андро поступил нехорошо. Нарушил их договоренность. И вроде даже посмеялся над товарищами, отправившись в школу в неглаженом, измятом галстуке.
Но не смеялись ли они сами над всем этим раньше, когда шли на пионерский сбор или в школу в неглаженых, нестираных галстуках? Не смеялись ли, пусть невольно, над пионерскими символами? Над собой?
А что ж это, как не насмешка, глумление, пренебрежение? Насмешка и глумление над чем?
«Некрасиво звучит, Бочка! Некрасиво и слишком сильно!» – слышались Круму голоса товарищей, но он продолжал безжалостно судить и себя, и их, и все плохое, что было в их сегодняшней жизни.
Мальчики, похоже, догадывались о том, что обдумывает сейчас Крум, почему он вдруг посерьезнел.
Крум искал в себе силу и опору, чтобы воспротивиться Лине, Чавдару и их постыдной тайне – целуются уже, а у самого мать сидела в тюрьме. И ему вдруг раскрылась тайна о нем самом. И первое, о чем он подумал, был его пионерский галстук, его принадлежность к пионерской организации.
Да, быть пионером – это вовсе не шутки, это дело серьезное.
– А вы знаете, что значит быть пионером? – спросил Крум скорее себя самого, чем товарищей.
Мальчики в недоумении уставились на него.
– Ты что, экзамен решил нам устроить? – озадаченно спросил Яни.
Андро усмехнулся: «Пронесло!» И снова почувствовал себя уверенно.
Иванчо ощутил зыбкий холодок, пробежавший по стриженой голове.
Спас шагнул, словно решил подкинуть мяч ногой.
Дими представилась водная дорожка в плавательном бассейне.
Евлоги перебросил сумку в другую руку. Он был левшой, иногда и писал левой рукой.
Евлоги всегда в минуты смущения стремился освободить левую руку.
Чистые рубашки надели, алые галстуки на груди – что еще нужно этому Круму?
Что значит быть пионером?
Да это каждый знает! Даже чавдарцы…
– Быть первым! – резко произнес Крум.
– Хорошо, пусть так, – не сразу согласился Иванчо. Казалось, ему нужно какое-то время на размышление. – Но в чем первым?
– Во всем! – сказал Крум, взглянув на часы. – Пошли!
Шли быстро. Домашние задания чисто написаны, уроки выучены назубок, как все легко, осуществимо и заманчиво!
– Разве у нас сегодня пионерский сбор? – изумленно раскрыв рты, спрашивали мальчиков разные там лентяи и сони и оторопело останавливались на тротуаре, на горбатом мостике, на школьном дворе.
Но они молчали. Таинственно перемигивались. Чувствовали: что-то задумал их Крум, их Бочка, и если даже не придумается еще что-нибудь особенное, то заставить весь класс остолбенеть от удивления тоже неплохо. Да что класс! Всю школу поразили друзья Крума белыми рубашками и красными пионерскими галстуками!
15
Это была самая обыкновенная софийская речка, летом почти исчезавшая в своем каменном русле, весной – полноводная, во время проливных дождей в горах – бурная. Случалось, речка вырывалась из тесного русла, разливалась до самых крутых берегов, угрожающе бурлила. Была она тогда темно-коричневой и мутной, в чем-то похожей на металлическую вереницу автомобилей, тянувшихся по шоссе вдоль ее берегов.
«Вода поднялась! Вода поднялась!» – кричали тогда ребятишки и бегом мчались к мостикам; свешиваясь через перила, они часами смотрели на мутные бурные волны. Чем дольше смотрели, тем явственнее им казалось, что это не вода течет, а мост движется и они вовсе не какие-то там обыкновенные мальчишки, а морские капитаны. Или, еще лучше, пираты. А может быть, опытные лоцманы. В общем, моряки, которые бесстрашно ведут свои корабли по океану при девятибалльном шторме.
Под двумя широкими мостами у перекрестков, плотно прижавшимися к обшитому каменными блоками руслу, река, хоть и полноводная, корчится, как укрощенный зверь, не в силах побороть мощные, непоколебимые опоры. Совсем другое дело стоять на горбатом мостике, воздушном, легком, без всяких опор перекинувшемся дугой от одного берега до другого. Стоишь, а вода так и кипит! Страшно, сердце замирает – и в то же время до того здорово! Кажется, отрываешься от берегов, от самой земли, и всего тебя вдруг наполняют самые дерзкие, самые головокружительные мечты.
Ни одного проливного дождя или быстрого таяния снегов в горах не пропустили Крум, Яни, Андро, Спас, Иванчо Йота, Евлоги. Усядутся, бывало, как птицы, на перила мостика и смотрят на воду. А малыши из их квартала летом даже переставали шлепать по теплым лужам и ручейкам на улицах и тоже приходили сюда – смотреть на реку с мостика. Неудержимо, как магнит, влекли к себе ребятню ее буйные воды.
А в обычное время речка как речка, течет спокойно, из городских труб спускают в нее отходы, и тогда стоит невыносимая вонь.
Самое противное – это вонючие стоки канализации. Иногда, если в игре мяч неожиданно укатывался вниз, мальчики спускались по крутому, выложенному каменными плитками берегу. Несколько метров вниз, а как все меняется! Теперь уже не видно домов, только верхние этажи самых высоких зданий, а высоко над головой – незнакомое небо, не круглое, от горизонта до горизонта, а удлиненное, как огромный небесный канал.
Пока мальчики не подросли, каждый спуск к реке казался им рискованным и опасным приключением. Приходилось съезжать вниз по острым камням, не обходилось и без порванных брюк. А сейчас мальчики спускались вниз легко, почти бегом. И вверх поднимались одним духом. Правда, для этого хорошо быть в обувке на резиновых подметках, а еще лучше – с шипами: легче держать равновесие.
Но чем старше становились мальчики, тем меньше привлекало их русло реки. Ну и что здесь особенного?!
Река течет, а ее русло год от года становится все уже, невзрачнее, и только маленький гранитный обелиск у берега, как раз над сводчатым выходом подземного канала, по-прежнему привлекает внимание ребят. Обелиск невысок, мальчики легко достают подбородком до самого его верха. Пройдет еще несколько лет, и он едва будет доходить им до груди, но ведь в школу каждую осень приходят новые первоклассники, и они тоже измеряют свой рост по обелиску из темно-серого полированного гранита с гладкими, как стекло, гранями. На серой поверхности камня выдолблена пятиконечная звезда, а под ней дата – 28.Х.1943.
Только это: звезда и дата. И больше ничего.
А вокруг движение, жизнь, стремительно мчатся машины, озабоченно шагают люди…
А мальчикам, родившимся гораздо позже даты, выбитой на гранитном обелиске, всегда казалось, что он стоит тут испокон веков. Они не задумывались, кто и когда поставил обелиск на берегу реки. Так было до того дня, когда Крум однажды пришел в школу взволнованный, побледневший и неожиданно пригласил друзей к себе.
Мальчиков позвала бабушка Крума, он догадывался зачем, но ничего не сказал ребятам. Они собрались осенним вечером, как раз накануне двадцать восьмого октября, три или четыре года тому назад. Уже с порога мальчики почувствовали сладкий аромат вареной тыквы и корицы.
Тыкву любили все, всегда ели ее с удовольствием, тыкву продавали на всех перекрестках – кусками, надрезанными пополам и испускающими тонкий аромат. Под запотевшими стеклами ручных тележек продавцов блистали все оттенки тыквы – от коричневого до бледно-желтого. Дольки большие и маленькие, водянистые и суховатые, случалось, безвкусные, а иные так и тают во рту. Но обычно продают печеную тыкву, размякшую на черных противнях, и коричнево-черный сок уже вытек. А бабушка Здравка решила удивить своих гостей особенной тыквой.
Мальчики сидели в кухне вокруг большого стола. Порой слышались шаги и голоса прохожих, мелькали их силуэты, но самих мальчиков за тонкой занавеской не было видно. Собрались только мальчики, девочка была одна – Здравка. Подвижная, худенькая, тогда еще малышка, она все жалась к брату и что-то лепетала, точно котенок мяукал.
Было тепло и уютно. На улице уже становилось прохладно, но стоило мальчикам войти в кухню, они мигом согрелись, да и бабушка Здравка встретила своих гостей такой приветливой улыбкой, что на сердце сразу потеплело. Паровое отопление еще не работало, но бабушка включила электрическую печку, и на этой печке в огромной зеленой кастрюле что-то булькало, варилось, из-под крышки вырывался ароматный пар, пахло вареной тыквой, корицей и еще чем-то.
Перед каждым гостем бабушка поставила тарелочку, положила вилку и бумажную салфетку. Подняв тяжелую кастрюлю и пронеся ее над мальчишечьими головами, бабушка опустила ее на стол.
Открыла крышку. И тут кухня наполнилась удивительным тыквенным ароматом. В первый момент мальчики даже не поверили, тыква ли это, – таким необыкновенно легким и приятным показался им запах.
Накладывали на тарелки себе сами – так решила бабушка Здравка.
– Каждый берет себе сам. Сколько душе угодно и сколько желудок вмещает.
Мальчики не стеснялись, брали. И наелась до отвала. Похоже, эта зеленая кастрюля была без дна.
– Ну и ну! – глотал и сопел, сопел и глотал Иванчо. – Никак не наешься.
И правда. Дети любили печеную тыкву и ели ее с удовольствием, но много ее не съешь. Тыква считается тяжелой пищей. А вот бабушкина вареная тыква до чего воздушна, легка и сладка!
Чем больше ее ешь, тем больше разыгрывается аппетит.
– Последний кусочек, и все, – несколько раз повторял Иванчо.
– Ешь, ешь! – подбадривала бабушка Здравка. – Насчет еды никогда не зарекайся!
Сама бабушка отщипывала себе совсем крохотные кусочки. «По-стариковски», – улыбалась она, а вот Здравка от гостей не отставала.
Наконец все наелись и вдруг увидели, что под оставшимся слоем тыквы в кастрюле лежат какие-то веточки.
– Чтобы не подгорела, кладу веточки. Шелковичные, – объяснила им бабушка Здравка, а Крум кивком показал на шелковицу во внутреннем дворике, на которую они не раз лазали за спелыми чернильно-сочными ягодами. – Крум мне нарезал веток. Вот тыква и варится на пару.
– А почему тыква такая сладкая? – спросил Иванчо, чувствуя, что следовало бы проявить особую вежливость к бабушке Здравке, например расспросить, как ей удается приготовить такую отличную тыкву.
– Мед кладу, – просто ответила она. – Ложечку лесного меда. А столовую ложку кладу в воду, вот пар и становится медовым.
– Знаю, знаю, – сказал Иванчо. – Потому и говорят: тыква сладкая как мед.
Все посмотрели на него с упреком: не очень-то это вежливо!
Ну что ж! Теперь, верно, и по домам пора.
Но тут Крум вопросительно взглянул на бабушку, она кивнула белой головой, он сразу посерьезнел и глухим от волнения голосом сказал:
– А теперь слушайте! Рассказывай, бабушка!
16
– Помню, было тихое туманное утро, как обычно бывает осенью здесь, в низине реки. Вдруг резко прозвучало несколько выстрелов, и эхо разнеслось по всему кварталу. Сначала люди настороженно прислушались, потом снова принялись за работу. Ведь вокруг было тогда полно фабрик, мастерских – и больших, и маленьких, в основном слесарных. Везде что-то стучало и громыхало, так что сухой треск выстрелов не привлек особого нашего внимания.
Но выстрелы не прекращались, теперь они явственно доносились со стороны реки. Стрельба все усиливалась, и тогда люди словно окаменели, весь квартал точно замер и поднялся на цыпочки, пытаясь разглядеть, кто стреляет и почему. У депо скрежетали вагоны и слышались гудки маневровых паровозов. Город гудел. Конечно, не так громко, как теперь. Городской шум был слабее, да и город был гораздо меньше теперешнего, и жителей в нем было, конечно, меньше. Ни теперешних высоких зданий, ни нового вокзала, ни гостиницы, ни проспектов у реки – ничего этого тогда еще не было. И школа была старая, низкая, с двумя рядами узких стрельчатых окон. На булыжной мостовой и немощеных улицах телеги поднимали тучи пыли. Таких телег теперь и в музеях не увидишь – эдакие квадратные сундуки на двух высоких колесах, чтобы не утонуть в городской грязи.
У реки все стреляли. Слышались грубые мужские голоса. Это торопливо шагали сюда полицейские.
«Внизу! Внизу!» – слышались выкрики, и полицейские прибавили шаг, их кованые сапоги так и стучали по булыжнику.
За кем же они гнались? За каким-нибудь преступником? Или бежавшим из тюрьмы заключенным? Кто знает…
Может, преследуют заключенного? В те времена по улицам часто гоняли арестантов, целые колонны людей в грубой полосатой одежде: в широких брюках и куртках без пуговиц, в шапках из такой же материи в темную и светло-коричневую полоску. На ногах неуклюжие деревянные сандалии или тряпочные тапочки на толстой деревянной подошве, которые хлопали по булыжнику. От икры ног до кистей рук – толстая тяжелая цепь. По обеим сторонам плотной колонной шагали охранники с карабинами.
Но все-таки вряд ли преследовали арестанта – с цепью далеко не убежишь, да и откуда у беглеца оружие?
Полицейские, красные, взмыленные – видно, человек у реки бежал быстро, – стали обходить его сверху. Стрельба участилась. В железные опоры моста рикошетом ударялись пули и тревожно жужжали вокруг.
Снизу изредка раздавались гулкие одиночные выстрелы, и после каждого выстрела полицейские откатывались назад, а потом бросались вперед с еще большим остервенением.
Тут вихрем налетели конные стражники. Сытые кони лоснились от пота, из-под копыт сверкали искры.
«Он на том берегу, на том! – послышались крики. – Перешел через реку!»
Только теперь полицейские сообразили, что им следовало бы обойти русло реки и с другой стороны. Тогда еще не было горбатого мостика, и им пришлось идти в обход по большому мосту.
Конные едва удерживали взмыленных лошадей, кони скользили по булыжнику – вот-вот упадут, преследователи вконец рассвирепели.
Наконец кольцо замкнулось. Полиция держала оба берега и мост. Те, что на мосту, криками подбадривали с опаской двигавшихся по берегу. Однако внизу у реки полицейским никого не удалось найти, только мирно поблескивала обмелевшая за лето река.
Казалось, только что рассвело, а вот уже и полдень: завыли фабричные сирены – так гудели они в обед и вечером, когда кончался рабочий день. Со всех сторон устремился к реке рабочий люд.
Полицейские кричали, требовали разойтись, не подходить близко. Из уст в уста уже неслась молва:
«Это не арестант! Не преступник, не вор, не мошенник! Политзаключенный…»
Политический!
Вот почему так остервенели полицейские, и пешие, и конные, и те, что в штатском, нетерпеливо сновавшие взад-вперед по берегу.
Совсем молодой он был, тот, кого преследовали, без шапки, в светлом плаще, какие тогда носили – широком, длинном до пят. Как крыло птицы, развевался плащ на ветру, и легко, как птица, перескочил парень через реку, но улететь, как птица, не мог – скрылся в отверстии канала, единственном защищенном месте у каменного русла, обстреливаемого со всех сторон.
Столпились полицейские. Спешились конные. Штатские чуть не стукались лбами. Сводчатое отверстие канала мигом окружили, только у темного его жерла никого не было. Двое полицейских, впрочем, расхрабрились, залегли в пыли на противоположном берегу, как раз напротив. Навели стволы карабинов на темное отверстие канала, но только подняли головы – из-под свода грянул выстрел. Звонкое эхо разнеслось где-то внутри, как будто под землей, глубоко под городом, и вернулось назад словно удесятеренное. Казалось, гремит сама земля.
Люди свешивались с мостов, облепили окна соседних домов, даже школы. Не обращая внимания на злобные крики стражников, они со страхом и горечью вглядывались в темноту канала: кто он, этот молодой человек без шапки, с пистолетом в руке, в развевающемся, как крылья птицы, плаще?
Что он политический, сомнений не было. Да это говорили и сами полицейские, и агенты в штатском. Неясно только, кто же он?
Так прошел день. Двинется кто-нибудь из полицейских к каналу или поднесут к отверстию фуражку, изнутри гремит выстрел. Время от времени полицейское начальство командовало стрелять. Пули свистели над водой и вместе с отбитым камнем шлепались на дно канала.
«Сдавайся!» – каждый час кричали полицейские.
Из канала не доносилось ни звука.
Снова затихала стрельба, умолкали крики преследователей, и тогда кто-нибудь осторожно пытался подойти к каналу, но из темноты снова раздавался гулкий короткий выстрел.
Ночью мы не спали. Не сомкнули глаз ни взрослые, ни дети, ни смелые, ни трусливые. Один прожектор заливал нестерпимо ярким светом вход в канал, другой шарил вверху по руслу реки, луч его ползал неуклюжим жуком, освещая желтую грязь и широкое отверстие канала.
Утром полицейские снова начали кричать:
«Сдавайся! Сдавайся, у тебя нет другого выхода!»
Но стоило им приблизиться, слышались выстрелы.
Надоело, видно, это начальству, поняли, что упорный человек в канале, такого не сломить, да и народ вокруг насмехается: «Пятьсот против одного!»
И тогда приказали швырнуть гранату.
Низкорослый полицейский наискосок подбежал к каналу, пока другие стреляли не переставая в его темную пасть.
Размахнулся и швырнул гранату. Раздался грохот, поднялась туча пыли, и крупные каменные блоки свода рухнули.
Но снова то же: только стражники приблизятся, изнутри щелкает выстрел.
Прошел второй день, вторая ночь, третий день и третья ночь. И только на пятый день, сколько ни кричали, ни стреляли, в канале никто не отозвался.
Полицейские, при полном вооружении, подобрались наконец к каналу.
А там никого!
«Как это так – никого? – забегало начальство по обоим берегам. – Как это никого? Не может быть! Там нет другого выхода. Проверьте еще раз!»
Вернулись – никого!
Только на седьмой день в тине нашли тело беглеца.
Узнали его по плащу. Документов при нем никаких не оказалось. А оружие исчезло – видно, в иле засосало. Как выследили храбреца, никто не знает. Полицейский, который приказал его арестовать, тайну на тот свет с собой унес.
Но это был политический. И он нашел выход…
Если нет другого выхода, то и смерть выход!..
Бабушка Здравка замолчала. Перевела дыхание, плечи ее, словно усохшие с годами, печально опустились. Она устала от своего рассказа, а может, от вновь пережитого волнения того памятного дня, тех далеких времен.
В кухне было тихо, кушанье в зеленой кастрюле давно остыло.
Мальчики сидели не шелохнувшись. Взгляд их был строг и сосредоточен, только светлые слезинки скатились по смуглым щекам Яни.
Маленькая Здравка спрятала лицо у бабушки на груди, бабушка тихо гладила девочку по голове. Казалось, гремели выстрелы, раздирали синюю холодную тишину осеннего вечера, а в теплом уюте бабушкиной кухни, в доме с мраморной доской у входа, навеки остались имена известных и неизвестных народных героев. И нежный душистый запах бабушкиной тыквы слился в душе мальчиков с образом гранитного обелиска, воздвигнутого недалеко от школы, как раз над сводом канала.
Раньше, до того как расширили проспект и заасфальтировали зеленые лужайки у реки, обелиск был заметен издали, а теперь он оказался на узкой полоске зелени между шоссе и набережной, точно его отодвинули в сторону, подальше от потока машин.
– Хотели даже совсем убрать! – задумчиво сказала бабушка Здравка. – Дескать, мешает! «Как он может мешать?» – сказала я им тогда. У этих молодых – и инженеров, и тех, кто в совете, – у них свои заботы. Смотрят на меня: зачем бабка пришла, что тут разговаривать, мало ей забот с внуками? А я им говорю: «Может, вы и ученые, и дипломы имеете, я тоже вырастила сына-инженера, но запомните: пока цветы не расцвели, плод не завяжется. А ведь этот плод должен потом дать начало новым побегам. Это вам говорю я, бабушка Здравка Крумова Бочева! Уважайте, храните как зеницу ока общую нашу память! Без этого, хоть во дворцах поселимся, духом будем бедны…» Смотрели, смотрели на меня они и засмеялись. Поняли! Вот и перенесли памятник. Нашли выход. А как же иначе! Погиб человек за правду, а то, что никто не знает его имени, ничего не значит. Жив он в народной памяти. Потому вам и рассказываю про те дни сейчас, чтобы вы знали. Хотели товарищи разузнать имя этого храбреца, да один уехал за границу, другой…
Бабушка Здравка снова замолчала, углубившись в свои воспоминания.
Мальчики еще долго не расходились. А на другой день, когда собрались на пустыре, чтобы вместе идти в школу, не сговариваясь, свернули к обелиску.
Венок из живых цветов лежал на гранитном обелиске.
Пятиконечная звезда…
Дата, которую не стерло время.
Мальчики догадались: цветы положил кто-то из них.
Но кто?
Крум? Яни? Евлоги? Спас? Иванчо Йота? Андро? Дими?
Маленькая Здравка?
Или бабушка Здравка?
Не спрашивали. Не хотели разузнавать.
Сегодня двадцать восьмое октября.
Безымянный герой будет теперь вечно жить в их памяти.
А вокруг гудели машины, сигналили нетерпеливые водители, но мальчики стояли на высоком берегу бледные, напряженные, с опущенными руками, не замечая, что стоят по стойке «смирно».
И спустя годы, когда они станут воинами в далеких гарнизонах, каждый раз, услышав команду «Смирно!», они будут вспоминать этот берег и день двадцать восьмого октября, навсегда ставший для них особо торжественным.
С тех пор каждый год они собирались накануне 28 октября у Крума, и бабушка Здравка угощала их тыквой, сваренной с медом на неочищенных веточках шелковицы, брошенной на дно двух больших кастрюль: одной уже не хватало для таких рослых, крепких ребят. А утром все вместе, и Здравка тоже, шли украшать осенними цветами темный гранитный обелиск, воздвигнутый в честь неизвестного героя.
17
План Крума был прост, как все гениальное.
Лина и Чавдар возвращались обычно с прогулок поздно вечером. Узкие полутемные улицы были пустынны в это время. Темно было и на горбатом мостике, по которому они переходили через речку. Вот там, на мостике, и было самое удобное место, по мысли Крума, чтобы окружить их и забросать самодельными бомбами.
На углу у бульвара находится склад вторсырья, где хранится разная ветошь. Ночью склад не охраняется, так что можно спокойно спрятаться за забором и стрелять оттуда, а с другой стороны влюбленную парочку атакуют Яни и еще кто-нибудь, например Иванчо. Им надо будет притаиться у школы.
Лину, конечно, никак нельзя считать похищенной Чавдаром, Крум в этом убедился. Наоборот, ей приятно, что Чавдар ждет ее после школы, приятно шагать, взявшись за руки. Тем не менее каких только планов мести не строил Крум! Сколько раз рисовал в своем воображении, как безжалостно караются эти изменники.
Почему изменники? И за что их наказывать? Круму не хотелось углубляться в длительные рассуждения на эту тему, ведь тогда, задуманная операция, выражаясь военным языком, теряет всякий смысл.
Не совсем пока ясны и роли Андро и Паскала в операции (без Паскала нельзя!), если главными противниками в ней являются Лина и Чавдар.
Кто станет воевать против брата и сестры?
Никто!
Поэтому, по крайней мере до сих пор, Крум держал в тайне даже от Яни, кто является объектом нападения.
Подготовка к нему шла между тем полным ходом.
Сделали бомбы – маленькие мешочки из плотной бумаги, наполненные песком и перевязанные бечевкой. Испробовали их. Подброшенные вверх, мешочки лопались при падении и осыпали все вокруг тучей пыли.
– Чудо, а не бомбы, – возбужденно причмокивал языком Паскал, очень гордый этим своим изобретением, ведь именно он придумал использовать для пакетиков толстую бумагу от мешков с цементом. На каждой стройке такой бумаги сколько угодно…
Чтобы пакеты не сразу рвались, нужно набивать их как можно плотнее и крепко перевязывать. Поэтому, положив две полных пригоршни самого мелкого песка (тоже, разумеется, со стройки) в квадратный кусок бумаги, мальчики брали его за края и закручивали до тех пор, пока не получался почти круглый твердый шарик. Только тогда бомбу завязывали. Яни и Иванчо обеими руками натягивали бечевку изо всех сил, а Паскал стягивал узел.
Позднее еще одна блестящая идея осенила Паскала – делать бомбы из высохшей, растертой в порошок извести, валявшейся там же, на стройке. Пыли от этих бомб поднималось еще больше, притом белой, особенной, совсем как от настоящего взрыва.
Самым привлекательным было то, что бомбы из песка и высохшей извести не представляли ни малейшей опасности для атакуемого: всего и неприятностей, что оказываешься весь в пыли. Помоешься – и дело с концом!
Мальчикам особенно нравилось, что бомбы придется бросать прямо через шоссе, над мчащимися машинами. Тут требуются и сила, и ловкость, и меткость. Евлоги, самому меткому стрелку, боевое задание формулировалось так: пригвоздить к месту Лину и Чавдара. Они в это время должны быть как раз посередине мостика. Когда Лина и Чавдар придут в себя от неожиданности, Яни и Иванчо отрежут им путь назад, а спереди на них обрушатся бомбы мальчиков, притаившихся у забора.
– Возьмем их в клещи! Мертвой хваткой! – Иванчо угрожающе размахивал то правой, то левой рукой и напускал на свое добродушное лицо такую свирепость, что Крум просто вздрагивал: что же будет, когда Иванчо узнает, на кого предстоит ему напасть?
Тренироваться было негде. Бросать бомбы на пустыре или внизу у реки небезопасно: мальчиков могут увидеть и потом сообразить, что именно они и есть таинственные злоумышленники. А чтобы все действительно осталось в тайне, Крум решил, что им необходимо обзавестись специальными масками. Так в любом случае они останутся неузнанными. Конечно, тут требуются не карнавальные маски животных, птиц или клоунов и всяческих толстяков с круглыми красными щеками, а маски-шлемы, что-нибудь вроде рыцарских. Тогда Круму и его друзьям будет обеспечена полная безопасность.
