Текст книги "Большая игра"
Автор книги: Димитр Гулев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
Яни взглянул на часы. Поднял глаза к крайнему левому классу на втором этаже – там училась Здравка.
До конца последнего урока оставалось не больше пяти-шести минут.
– Подождем?
– Подождем, – согласился Крум. – Но знаешь, ее тут один провожает. И она так гордится этим! Говорит, никто ей больше не нужен. А этот Паскал – шут гороховый, да и только! Скоро сам увидишь.
– Я его видел. И никакой он не шут гороховый и не француз. И голова у него варит.
– Брат у него тоже не дурак, – осторожно заметил Крум.
Мальчики прислонили велосипеды к забору и уселись на низкую каменную стенку, словно специально устроенную для отдыха, – здесь хорошо посидеть: перед тобой двор, школа, а уроки кончились и можно не волноваться, что вызовут к доске, да и вообще в класс идти не надо.
– Знаю я его брата. – Яни сердито вздернул голову, и в глубине его темных глаз что-то сверкнуло. – Давно уж отслужил в армии, а еще не устроился на работу. И не учится нигде, знай слоняется без дела.
Крум искоса посмотрел на приятеля.
Стало быть, Яни тоже видел Лину с братом Паскала – не мог не видеть. Наверно, это он и имел в виду?
…– Потому и Паскал такой, – закончил Яни.
– Какой? – поймал его на слове Крум.
Крум впервые осознал, что именно с появлением на пустыре Паскала, а потом Лины в обществе его рослого брата что-то в нем самом изменилось. Никто этой перемены не замечал, только он сам, но чувствовал ее теперь везде и всегда.
Круму вдруг подумалось: как раз сейчас Андро пробует спой тромбон – надувает щеки, тонкие губы сведены от напряжения. А Спас с Иванчо гоняют мяч. Небось опять выломали в заборе доску-другую. Отец Иванчо пока на работе, а вот завидят его – и ходу! Евлоги, конечно, спешит сейчас в магазин – помогает больной матери. Надо отдать ему должное: он успевает купить нужное за невероятно короткое время. Никто лучше Евлоги не знает магазины и продавцов во всем районе, он просто летает по улицам, быстрый и неутомимый. Мальчики порой даже злились на него: дома им всем кололи глаза этим Евлоги, вечно ставили его в пример. А вот Дими в это время… Кстати, который сейчас час? Крум посмотрел на свои часы. Да, Дими уже целый час в спортивном бассейне. Тренеры заметили его год назад. «Симчо, – говорили они отцу Дими, – твой парень плавает, как угорь. Какой он гибкий да ладный! Пусть приходит к нам, подучим парня!» Дими не раз рассказывал приятелям, как все это было. И теперь каждый день у Дими долгие тренировки, дорожка за дорожкой. Кожа его просто пропиталась водой, а лицо изо дня в день становилось тоньше, обглоданное усталостью от тысяч метров, которые он проплыл за год тренировок. К областным соревнованиям его не допустили: приберегали к республиканским. Дими был уже в хорошей форме, как говорили тренеры, и под с шитой на вырост одеждой угадывалось сильное, неутомимое, мускулистое тело.
У всех свои заботы, обязанности.
«Все заняты! – подумал Крум. – И на пустыре появятся, только когда освободятся».
Да, одноклассники – его верные и преданные друзья. Конечно! Но самым верным среди них, самым дорогим, выбранным среди всех сердцем, а не умом, не глазами, был, конечно, Яни. Да, грек Яни, родившийся здесь, в Болгарии, но помнящий родину своих предков – Элладу. Яни никогда не скажет «Греция», всегда «Эллада».
Летели годы, но каждый раз, когда хотелось кому-то довериться, понять, оценить новых людей, Крум прислушивался прежде всего к голосу собственного сердца.
8
И сейчас он понял, что спрашивает не Яни, а себя самого. Что же это заставило его задуматься? Паскал? Этот пацаненок, эта малявка? Или его брат Чаво? Или сразу вдруг повзрослевшая Лина? А может, возникшее ощущение, что выросли они с ребятами из недавних детских игр и проказ? Или заботливо выглаженный пионерский галстук друга, который тот носил, не снимая?
Сейчас… Что это значит – сейчас? В отличие, скажем, от вчера, когда отец был участником бригадирского движения, или от того, еще более далекого времени, когда дедушка каждый день ходил в райсовет? Или еще более далеких времен?
Изменилось ли что-нибудь? И что именно?
Строятся новые здания, Крум помнит: вместе с Яни, Иванчо, Спасом, Андро, Евлоги, Дими, вместе со всем классом они однажды чуть не свалились в глубокий котлован строящегося вокзала. Удивленно смотрели они на взрытый грунт, спорили, где раньше стоял тот или иной дом, фантазировали, каким будет этот новый вокзал, как протянутся тут туннели, переходы и железнодорожные линии. Здание выросло прямо на глазах! Разъехались в разные стороны строители, и снова зазвенели трамваи, зашипели битком набитые троллейбусы, разноцветными жуками помчались легковушки, исчезая в подземных туннелях. Все пошло своим чередом, торопливо и озабоченно двигался поток людей и автомобилей, только теперь в новом, бетонно-асфальтовом русле.
Что-то уходило, менялось, но что?
«А может быть, мы сами! – размышлял Крум. – Растем, меняемся, становимся другими, вот и классный руководитель сказала: „Как вы изменились с прошлого года!“. Да нет, я все такой же! – Крум дотронулся до груди, лица. – Конечно, такой же! И Здравка, и Яни, и ребята, только бабушка стала еще меньше ростом!»
Яни заметил невольное движение друга. Пригладил галстук на груди. Темные глаза мальчика мягко засветились, в их блестящей глубине словно отразился медленно уходящий день. Ровно и протяжно зазвенел школьный звонок, и сразу все ожило: и школа, и двор. Из классов хлынул радостный, ни с чем не сравнимый гвалт, сразу поглотивший все другие звуки. Так бывает только после звонка с последнего урока. И тотчас из широкой входной двери высыпала стайка девочек в школьной форме с белыми воротничками и синими чавдарскими галстуками. Казалось, они давно стояли за дверью и только и ждали, чтобы прозвенел звонок. Классы и коридоры заполнял тот же радостный гвалт, и из дверей кучками выбегали школьницы.
– Крум, Крум! – перекрыл общий шум звонкий голосок Здравки.
Девочка быстро отделилась от подруг, и мальчикам, стоящим у ограды, вдруг показалось, что она не бежит, а плавно скользит по направлению к ним.
В одной руке Здравка держала портфель, другой крепко сжимала руку Паскала. Стараясь не отставать, он тоже бежал изо всех сил. Его всегда серьезное лицо слегка порозовело.
– Вот и я, – произнесла Здравка не переводя дыхания и легко остановилась перед Крумом и Яни.
– Вот и мы, – следом за ней повторил Паскал.
– На сегодня все, – подхватила Здравка.
– Последний урок, последний звонок, – важно заметил Паскал и тут же принялся за жвачку.
В правой руке у него тоже был портфель и палка с нарисованным знаком «Стоп».
Несколько Здравкиных одноклассников двинулись было за Здравкой и Паскалом, но, увидев Крума и Яни, остановились поодаль.
– Хотят перейти проспект вместе с нами, – повернула к ним голову Здравка. – Да вот смелости не хватает.
– Ты о чем? – удивился Яни.
– Смелости не хватает идти с нами, – с досадой пояснила Здравка. – Смеются над Паскалом, а сами завидуют.
– Это у болгарина вторая натура – зависть! – выпалил Паскал одним духом.
– Все болтаешь? Прав Спас. Как заведенный болтаешь, – недовольно посмотрел на него Яни. – Много ты понимаешь в натуре болгарина!
– Я читал, знаю. – Паскал переложил жвачку за щеку.
– Они и правда нам завидуют, – упорно повторила Здравка. – Орут как сумасшедшие! Как в цирке! А Досё вон глаза вылупил.
– Строите из себя клоунов, вот цирк и получается, – пожал плечами Яни.
– Лучше бы занимались больше, чем смеяться, – сказал. Паскал и пристально уставился на кончик своего носа. – И шоферы, и пешеходы – все!
– Не надо так, прошу тебя. – Здравка дернула его за рукав. – Знаешь, что я боюсь.
– Ладно, не буду. Но я все впитываю, как промокашка. И трудно отвыкаю от своих привычек.
«Здравка-то командует», – подумал Крум, удивленный, что своенравная Здравка наконец-то нашла себе товарища, такого же сумасбродного, как она сама, и в то же время податливого, сговорчивого. На него и на Яни не могло не произвести впечатления, что его сестренка и Паскал словно дополняли друг друга.
Но как они не похожи! Паскал повыше ростом и не такой худенький, как Здравка, острое личико придает всему его облику что-то нервное, порывистое. Низко спущенный пояс джинсов удлиняет фигурку, но создает ощущение небрежности в одежде. Куда ему до аккуратистки Здравки, у которой каждая складочка заботливо отглаженного фартучка с широкими белыми воланами через плечо так и веет чистотой. Короткие волосы Здравки старательно зачесаны и заплетены в две толстые косички.
Паскал не носил чавдарского галстука. Здравка и Яни, наоборот, всегда с галстуками – наглаженными, пышными, шелковистыми. У одной синий галстук, у другого – красный, пионерский.
«А ведь я тоже галстук не ношу! – подумал вдруг Крум. – Когда нам говорят, что надо быть в пионерской форме, повязываю галстук. Но сам, без подсказки, как Яни и Здравка, – такого не бывало.
А достаточно ли носить сначала синий, чавдарский, потом красный, чтобы быть настоящим пионером? И что это значит – быть пионером? Ведь, конечно, мало только повторять слова о своей любви к родине, о доблести труда, о прилежании в учебе и внимательном отношении к людям».
Двор опустел, одноклассники Здравки и Паскала расходились по домам. Как всегда в этот час, на асфальте остались одни велосипедисты и любители роликовых коньков.
– Дай мне велосипед покататься! – попросила Здравка. – А Паскал возьмет у Яни.
Крум колебался. Меняться со Здравкой велосипедами совсем не хотелось. Про себя он называл ее велик девчачьим, никогда на нем не ездил и не любил, когда сестра садилась на его велосипед. Хотя на вид «балканы» почти одинаковы и куплены одновременно, только расцветкой разные – один оранжевый, другой белый. А Яни? Даст Паскалу велосипед? Вдруг Паскал вообще не умеет ездить? Если бы Здравка попросила у Яни велосипед для себя, куда ни шло, но для этого говоруна…
– Здрава, ты знаешь… – строго начал Крум, но Здравка нетерпеливо перебила брата самым ласковым тоном, на который была способна, и с этим своим непередаваемым «братик», нежным, умоляющим и твердым одновременно, против которого он просто не мог устоять:
– Прошу тебя, братик! Только один кружок, и мы вернемся. Мы никогда не катались вместе с Паскалом, он умеет, у него был «пежо», а у его брата и сейчас есть, только он ему не дает, да и Паскал не хочет. Да? – Она повернулась к Паскалу в ожидании подтверждения своих слов.
– Вместо «пежо» мне обещали «скейт-борд», французский, – небрежно пояснил Паскал, ни на минуту не переставая жевать резинку.
Яни уставился на него, и его темные глаза округлились. Крум навострил уши.
– Слышали? – торжествующе крикнула Здравка. – Он нам тоже даст покататься. На «скейт-борде» мчишься куда быстрее, чем на санках. Да? – снова обратилась она к Паскалу.
– Потрясающе! – сдержанно кивнул он.
– Ну что ж, давайте, – не выдержал Яни. – Не по одному, а по пять кругов сделайте. Давайте! – повторил он одно из любимых словечек Крума.
Здравка и Паскал положили портфели на каменную ограду.
Здравка села на велосипед Крума и легко рванула вперед. А Паскал сначала внимательно осмотрел велосипед Яни, поставил ногу на педаль, оттолкнулся и только тогда перекинул другую ногу через сиденье.
– Неплохо, – похвалил Крум.
– Так он же на «пежо» ездил, – ядовито заметил Яни. Крум внимательно посмотрел на друга.
Они все так же сидели рядом на теплой, низкой ограде, а медные солнечные блики играли на окнах школы. Здравка и Паскал выделывали на велосипедах немыслимые восьмерки и зигзаги. Паскал то догонял девочку, то отставал, и тогда Здравка неожиданно вырывалась вперед. Все было радостно и привычно, как в давно знакомой игре.
– Ты из-за «скейт-борда» разозлился? – поколебавшись, спросил Крум.
Мальчики видели эти доски, пластмассовые или металлические, слегка вытянутые, почти эллипсовидные, с роликовыми колесиками, как у летних коньков. Встанешь, оттолкнешься – и колесики тотчас зажужжат, доска вихрем понесется по асфальту. Со стороны кажется – кататься на них легко, но, едва ступишь на маленькую доску обеими ногами, возникает ощущение, что все вокруг тебя превратилось в наклонный каток, и только тот, кто отлично умеет сохранять равновесие и владеть своим телом, испытывает ни с чем не сравнимое удовольствие – точно отрываешься от земли и летишь, летишь.
Мальчики искали их в спортивных магазинах, но нигде таких досок не продавали, даже не производили еще, а те, что появлялись у кого из знакомых, были, оказывается, привезены из-за границы. Даже название у них иностранное – «скейт-борд».
И вот Паскал, у которого к тому же был «пежо»…
«Но почему был? Он и сейчас есть», – мелькнуло в голове у Крума. Ведь Здравка так и сказала: «У его брата есть!»
А раз у его брата есть «пежо», значит, Лина наверняка его видела на этом велосипеде.
Настроение сразу испортилось, в душе поднялась неприязнь и к Лине, и к Андро. Не к Паскалу и его брату, а именно к Лине, которая заглядывается на французский велосипед, и к Андро, который спит и видит какой-то невиданный и неслыханный саксофон – купить его можно только на валюту.
«У нас все необходимое есть, да и вообще понятие „бедность“ не существует на нашей улице, но почему даже Здравка, его собственная сестра, бредит вещами, которые не каждый может иметь? Не отвечай мне, Яни, друг! Ничего не говори. Так же, как ты промолчал, когда я спросил про Паскала, не говори ничего и сейчас. Ты же знаешь мою глупую привычку задавать вопросы, на которые я сам должен найти ответ. Да, это вопросы к самому себе, но произнесенные вслух единственному другу. Да, Яни рассердился на Паскала и на его брата и из-за „скейт-борда“ и из-за всего, чего у них с Яни не было и о чем они даже не помышляли, но что сводило с ума даже таких девчонок, как Здравка…»
– Здрава! – сердито позвал Крум.
Здравка и ухом не повела. Быстро и легко носилась она по асфальту, поворачивая руль то вправо, то влево, выделывая невероятные пируэты, и Паскал не поспевал за ней. В какое-то мгновение они даже подъехали к самому входу в школу и прокатились по железной решетке, о. которую школьники вытирали ноги.
– Здрава! – теперь уже испуганно крикнул Крум. – Шины проколешь!
Плоская решетка снова зазвенела, Здравка и Паскал дали задний ход, Здравка даже приподняла переднее колесо велосипеда, норовя скорее проскочить, но заднее колесо уже застряло между железными прутьями. Девочка потеряла равновесие и остановилась.
– Это еще что за номера! – рассердился Крум. – Если проколола шину, сниму заднее колесо с твоего велосипеда.
Издали нельзя было разглядеть, что произошло. Но Здравка уже вытащила колесо. Паскал сделал плавный поворот вокруг нее. Крум и Яни направились к ним, чтобы наконец забрать свои велосипеды, но тут из школы вышли директор и Здравкин классный руководитель. За ними с огромной сумкой на молниях семенил коротко остриженный мальчуган в школьной форме с белым девчачьим воротничком.
Это был Досё, сын классного руководителя Геринской, женщины энергичной, похожей на мужчину. Над губой у нее даже пробивались небольшие усики.
Паскал мгновенно слез с велосипеда и чинно вытянулся. И резинку жевать перестал.
Здравка сняла ногу с педали и грациозно коснулась железной решетки.
Похоже, Геринская сделала ей замечание, потому что Здравка медленно, с явной неохотой слезла с велосипеда и замерла, вызывающе подняв голову.
Геринская и директор ушли. За ними все так же уныло и безропотно плелся Досё Геринский, а Здравка и Паскал не стали садиться на велосипеды.
Заднее колесо было в порядке, если не считать двух светлых полосок – следов решетки.
– Она сказала, чтобы мы ездили осторожнее! И не воображали о себе бог знает что, если уж нам удалось перекрыть уличное движение. И чтобы больше это не повторялось. Хочет, чтобы мы были осторожными, как ее слюнтяй Досё.
– От женщины с усами, – Паскал принялся жевать резинку, – другого и ждать нечего!
Все знали, что у Геринской властный, суровый характер, угодить ей трудно, еще труднее заставить ее выйти за рамки холодной, безразличной строгости, которую некоторые называли принципиальностью, а Здравка считала проявлением дурного характера. И вот надо же – жуткое невезение: попасть в класс именно к Геринской!
– Вдобавок ко всему, – вздохнула Здравка, – будет родительское собрание! Специально чтобы жаловаться на нас!
– А ты боишься? – спросил ее Крум.
– Я? – с искренним возмущением воскликнула Здравка. – Ты меня не знаешь!
– Знаю, – усмехнулся Крум.
– Боится этот слюнтяй Досё, – подхватил с видимым безразличием Паскал. – И больше всего собственной матери!
– А ты не боишься матери? – спросил его Яни.
Паскал резко повернулся к нему, точно хотел что-то сказать, но промолчал, и все вдруг заметили, как он побледнел. Казалось, щеки мальчика сразу пожелтели, а тонкий нос заострился, и сам он весь сжался, потемнел.
Крум и Яни сели на велосипеды.
– Идите домой, – сказал Крум. – И все-таки поосторожнее с этим «Большим стопом» на проспекте. – Злость его прошла: велосипед в порядке, да и Паскал, грустный, беспомощный, вызывал острое чувство жалости. – Мы покатаемся!
Паскал вдруг протянул к мальчикам руку. На маленькой ладони лежали две нераспечатанные жевательные резинки в ярко-фиолетовых блестящих обертках. Паскал отвел взгляд, но мальчики и Здравка с удивлением заметили, что подбородок его слегка вздрагивает, а уголки тонких губ страдальчески опустились.
9
Не сейчас, а гораздо позже мальчики поймут, что эта самая длинная улица в городе, по которой столько хожено ими, будет помниться им всю жизнь.
Сейчас Крум и Яни были в самом начале этой улицы. И город на крутом, застроенном с незапамятных времен холме величественно возвышался перед ними. Длинная и прямая, носящая имя нашего национального героя Георгия Раковского, улица черным асфальтовым острием, окаймленным по краям пышной зеленью, врезалась в середину холма. Кое-где на перекрестках мальчиков останавливали мигающие светофоры у белых пешеходных дорожек, но они неутомимо крутили педали и бесстрашно мчались к манящему бетонно-кирпичному лабиринту. То и дело их обгоняли машины, но Крум и Яни крепко сжимали рули велосипедов, ни разу не дрогнув и не свернув с дороги. Конечно, можно ездить и по соседним улицам, тихим и узким, но там гранитное покрытие, а мальчиков привлекал асфальт: шины тихо шуршат, нет той противной тряски, как на граните, – дергаешься, как припадочный. «Не гранит, а булыжник!» – говорил обычно Яни, замедляя ход, чтобы не попортить велосипед.
А вот асфальт совсем другое дело!
Яни ехал неторопливо, привыкнув покорно следовать за другом: какая разница, куда они направляются. Крум был сегодня более озабочен и задумчив, чем обычно. Из головы не выходило печальное лицо Паскала, и, хоть они с Яни ни словом не обмолвились об этом, он догадывался, что и Яни, и Здравка тоже заметили неожиданную перемену в Паскале.
«Что случилось? – спрашивал себя Крум. – Почему Паскал вдруг решил подарить нам импортную жевательную резинку, а сам даже бросил жвачку? Такой уж он воспитанный? Или просто сдержанный? Что это?»
Время от времени из боковых улиц вырывались лучи заходящего солнца, которое садилось за синеватыми очертаниями Люлина, расплывчатыми, как мираж. Нежный купол Витоши синел над холмом в ясном, по-осеннему неярком небе. Заходящее солнце золотило улицы и деревья, здания и мостовые, вдруг проникая в темные глубины города, освещая его укромные уголки, лишая их тени и таинственности. И на душе Крума вдруг потеплело.
Он опять спрашивал себя: что это? Люди вокруг него переменились или он сам вдруг стряхнул детскую наивность и веселость и хочет понять что-то очень важное, самую суть, понять и найти себя, свое место в этом мире? Бабушка Здравка, любимая, заботливая и добрая, заменила им со Здравкой рано умершую мать. Образ матери жил в сердце Крума светлым весенним облачком, таким нежным и легким, что он никому не говорил о нем, боясь, как бы чье-нибудь неосторожное и грубое прикосновение не разрушило самое сокровенное и дорогое в его жизни. И чем Крум становился старше, тем больше понимал отца: тот никогда не говорил о маме, но она словно присутствовала в доме. Крум чувствовал: мама живет в сердце отца, в душе его звучит мамин голос. И мама смотрит на них с ее единственного в доме портрета на стене, где она изображена во весь рост.
Крум любил Здравку, готов был защитить ее, сделать все, чтобы ей жилось хорошо, весело. Жизнерадостная, дерзкая и озорная, как мальчишка, она, казалось, ни о чем таком не задумывается. Крум спрашивал себя иногда, вспоминает ли сестренка, кому она обязана жизнью. Он был уверен, что когда-нибудь и перед ней всплывет образ белого облачка, от которого остался тяжелый земляной холмик, утопающий в цветах.
До недавних пор Крум считал, что сюда, тайное тайных его мира, никто посторонний не проникнет, но незаметно в этот тайный мир, где жила тоска и жажда неиспытанной материнской ласки, вошла Лина, старшая сестра Андро. Круму становилось хорошо уже оттого, что Лина рядом и можно видеть ее, слышать ее голос. Он был тогда еще маленький, такой маленький и глупый, что не спрашивал себя, отчего это так: достаточно просто ощущать Линино присутствие, дышать с ней одним воздухом. С годами это чувство росло в нем, захватывало целиком, наполняло непонятной легкостью и без того легкое весеннее белое облачко, которое жило в нем.
Может, все это оттого, что Лина странно напоминала смутный образ матери, сохранившийся в его памяти?
Привязанность это или что-то большее?
И почему он только теперь задумался об этом, когда ощущение ее близости разрушилось, поблекло, стало будничным, черным и вылилось в непонятное стремление стать сильным и твердым? И одновременно родилось какое-то ожесточение?
Крум думал о друзьях, казалось готовых идти за ним в огонь и в воду, но сейчас понял, что только Яни можно назвать настоящим другом, остальные просто товарищи, хорошие товарищи, вместе с которыми Крум вырос. Тоска, внутреннее ожесточение и желание стать другим, не таким, как раньше, не похожим на сверстников, выливалось в беспокойные и тревожные вопросы. Они то вспыхивали огоньками, то гасли и пробуждали в мальчике новые, «взрослые» мысли.
«Кто ты?» – спрашивал он себя. И отвечал: «Бочка, Крум Георгиев Бочев». – «Есть у тебя товарищи?» – «Есть! Яни, Евлоги, Андро. Конечно, и Иванчо Йота. И Спас, и Дими…» – «А Лина? Лина! Не отвечаешь! Хорошо, крути педали, притворяйся, что просто отправился на прогулку с Яни. А перед ним тебе не совестно? Думаешь, он не понимает, что с тобой? Молчишь. А кто ты? Школьник? Пионер?» – «Школьник. Пионер». – «А что значит школьник? Ты вот учишься, а знаешь, для чего? Кем ты хочешь стать? Ведь без учения нет будущего, разве вам не говорили в школе?» – «Нет. Впрочем, нет, нет… Именно этого нам не говорили, но мы сами знаем… Учимся, чтобы стать знающими, образованными людьми, понимать мир вокруг себя, знать и уметь многое…» – «А пионер? Что значит быть пионером? Молчишь! Разве ты и вправду не знаешь, что значит быть пионером? А ты любишь учиться? Положа руку на сердце? Ведь многим не хочется учиться. А ты можешь представить жизнь без учебы?» – «Нет». – «А без пионерской организации?» – «Не знаю. Тоже нет». – «Почему? Размышляешь, осознаешь себя как личность, мечтаешь стать сильным, твердым, непоколебимым? Но для чего? Чтобы потешить свое самолюбие? Чтобы одержать верх над кем-то? Над кем – еще сам не знаешь. Или…» – «Погоди, погоди! Молчи. Отец, дед, мемориальная доска на доме… Что общего между всем этим: свежеокрашенным райсоветом, долгой командировкой отца в Ленинград, дядей Костакисом и заводом электрокаров, Яни, родившимся в Болгарии сыном Эллады, Евлоги, тренировками Дими, Иванчовым забором, нашими играми на пустыре, Линой? Между всезнайкой Паскалом с его вдруг померкнувшей улыбкой, его братом Чаво, городом и нашей школой у реки? Какое отношение все это имеет ко мне? А раз я школьник, могу я не быть пионером? Не в том дело, чтобы носить каждый день красный галстук. Важно быть связанным со всем, что происходит дома или в городе. Возможно ли это?»
– Эй!
Крум и Яни незаметно свернули с широкой прямой улицы. Теперь мальчики ехали по гранитному покрытию, но шины шуршали по-прежнему почти бесшумно, потому что гранитные блоки были залиты бетоном. Узкие улицы вели к школе, где уже третий год училась Лина.
– Идите сюда!
У входа в магазин на той стороне улицы стоял Чавдар – старший брат Паскала. Рядом с ним сверкал металлической отделкой велосипед. Крум и Яни сразу узнали этот велосипед – не надо было даже переходить улицу, – узнали по раме и особому изгибу руля, по диаметру колес и цветной яркой наклейке.
Мальчики остановились.
Школа и просторный асфальтированный двор будто вымерли, на улице ни души, только у магазина чувствовалось некоторое оживление.
– Вы из нашего микрорайона?
Крум и Яни молчали.
– Кажется, вы дружите с Паскалом, моим братом? – спросил Чавдар.
Он говорил тихо, но мальчики отчетливо слышали его через улицу и хорошо видели: Чавдар был в обычных своих джинсах, в рубашке с закатанными рукавами. Взгляд как у Паскала – спокойный, бесстрастный.
– Идите сюда!
Что-то было загадочное в его крупной фигуре. Яни повернулся к Круму.
Как всегда, он ждал, что скажет Крум. Но на этот раз Крум молчал.
– Боцка! – позвал Яни шепотом, и голос его чуть дрогнул от волнения.
Крум судорожно проглотил слюну, оттолкнулся от газона, у которого они остановились, когда их позвал Чавдар, и плавно покатился к другому краю тротуара.
Яни повернул за ним.
– Вы что, разве меня не знаете? – сдержанно усмехнулся Чавдар.
У Паскала была такая же улыбка, неуловимая, быстрая, когда смеялись только губы, а глаза оставались серьезными.
– Я хочу попросить вас кое о чем. – Чавдар посмотрел налево, в сторону толпы у магазина, посмотрел вправо, туда, где в глубине улицы бесшумно двигались троллейбусы, потом остановил свой дерзкий взгляд на мальчиках. – Вы домой едете или куда-то по делам?
Крум, поглощенный своими мыслями и меньше всего ожидавший встретить сейчас брата Паскала, растерялся. На него нашло странное равнодушие, он вдруг показался себе никчемным, жалким, беспомощным.
– Да так, катаемся, – ответил он как можно безразличнее.
– Вот и хорошо! – оживился Чавдар. – Очень кстати вы подъехали. – И он взглянул на облицованный белым известняком фасад школы, на окна последнего этажа. – Вы не маленькие, и я вам могу довериться. Этот велосипед мне мешает, – продолжал он, кивнув на свой велосипед. – У меня нет времени, я хочу вас попросить отвезти его домой. Вы ведь знаете, где мы живем? То есть я и Паскал. На третьем этаже.
Крум кивнул. Если бы они не знали, что «пежо» принадлежит Чавдару, могли бы подумать, что тут кроется что-то неладное, чуть ли не кража.
Конечно, неудобно толкать перед собой велосипед, вся прогулка пропадает, но велика ли важность прогулка? И угораздило же их налететь на Чавдара!
Душой овладело глубокое безразличие ко всему на свете. Единственное, что хотелось Круму сейчас, это чтобы Яни не понял, не догадался, почему так скис его товарищ, иначе Крум чувствовал бы себя еще хуже. И перед собой-то стыдно, а перед другом и подавно.
Крум сам не понимал, что с ним. Ведь он, в общем-то, и смелый, и непреклонный, и каких только планов не строит! Товарищи его любят, уважают, знают, что он ловок и сообразителен и не перед какой опасностью не отступит. А в то же время он способен взять да и убежать, лишь бы не смотреть в глаза тому, кто ему неприятен. Не раз случалось, что Крума обманывали, а он чувствовал себя неловко из-за того, что другие врут, пасовал перед наглостью.
Крум был искренен и в мыслях и в поступках, но всегда ли хватало у него душевной стойкости и силы? Силы открыто воспротивиться глупости, лжи, несправедливости?
Вот и сейчас он чувствовал себя слабым и жалким перед рослым братом Паскала. Его подавляло уныние, хотя это и не был страх, вовсе нет!
Конечно, они с Яни могли отказать Чавдару. Тому и в голову не придет, что мучает сейчас Крума. Он наверняка считает их с Яни мелюзгой, смотрит на них так, как они на Паскала. А что, собственно, плохого в том, что Чавдар попросил их отвезти его велосипед домой? Наоборот, другие бы даже обрадовались! Им доверен почти новенький «пежо»! Конечно, обрадовались бы. И Евлоги, и Иванчо, и Спас, и…
Тогда почему же он не радуется? А Яни принимает это как должное.
Значит, тут есть что-то касающееся только его одного!
Крум повернулся, скользнул взглядом по стеклам белой школы, блестевшим в лучах заката.
Чавдар посмотрел на часы на руке – сильной мужской руке с набухшими под напором молодой крови венами. На правой руке он носил массивный браслет такого же серебристого цвета, как часы. И вообще во всем его облике было что-то небрежное, раздражающее, нарочитое.
– Ну, в путь, ребята! – дружески поторопил Чавдар. – Паскал, наверно, дома или на улице, где вы обычно собираетесь. На пустыре. Вот удивится, как увидит вас с велосипедом. Только сразу ему не отдавайте, – закончил он со своей неуловимо быстрой улыбкой.
Мальчики на минуту замялись.
Яни слез на землю. Наклонил в свою сторону велосипед Чавдара. Двинулся. Спицы заднего колеса зазвенели тонко, протяжно.
– Можно? – проглотил слюну Яни. – Можно потом немного покататься?
– Что за вопрос? Конечно! И не потом, а сейчас, – ответил Чавдар. – Я же вам его дал.
– Я покатаюсь по нашей улице или в школьном дворе, по асфальту! – возбужденно говорил Яни.
– Ты ведь Яни, да? – с интересом спросил Чавдар. – Грек?
Яни кивнул:
– Грек. Но я родился в Болгарии.
– Идем! – тихо, но решительно позвал Крум.
Никогда он не думал, даже мысли не допускал, что Яни может так растаять из-за какого-то паршивого велосипеда. В этот миг он готов был даже поссориться с другом, но в глубине души сознавал, что все его мысли и действия продиктованы сейчас совсем другим и велосипед тут ни при чем.
– Ты поезжай на «пежо»! – сказал. Крум Яни. – А я буду толкать твой «балкан».
Круму не раз приходилось отвозить домой велосипед Здравки, если она вдруг заиграется и бросит его посреди улицы, так что Круму нетрудно было сейчас толкать велосипед Яни, крепко ухватив правой рукой руль.
– Привет! – крикнул им вслед Чавдар.
– Привет! – весело ответил Яни, устремившись вперед.
Крум въехал на широкую асфальтированную улицу, которая, казалось, карабкалась вверх вместе с росшими на ней зелеными деревьями по крутому холму, увенчанному кафедральным собором. Яни ехал впереди. По сторонам рядами стояли разноцветные машины, у пекарни, из которой шел аппетитный запах свежего хлеба, толпились люди, много народу было и перед овощным магазином, и перед угловым кафе с белыми круглыми столиками и тонкими витыми железными стульями, но Крум ничего не замечал. Люди, дома, улицы, мостовые – все сливалось перед его глазами в одну пеструю ленту, только звон тяжелых колоколов собора отдавался в ушах, и он не мог понять, что это – колокольный звон или оглушительный стук его собственного сердца?
