Текст книги "Большая игра"
Автор книги: Димитр Гулев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)
Вот только немного беспокоился, как отнесется бабушка к их новому товарищу.
Вряд ли бабушка не знает тайну Паскала, раз ее уже знал дядя Костакис.
Не потому ли она сегодня такая сдержанная?
И не зовет их перекусить, не приглашает к ужину, а уж время идет к вечеру… И про айвовое варенье даже не заикнулась.
– Бабушка! – позвал Крум. – Вскипятим чайку, а? И хорошо бы поджаренного хлеба с маслом и вареньем. А то Паскал совсем замерз.
– Мне тепло. Я даже вспотел! – зашевелился закутанный в купальный халат Паскал.
– Не капризничай, не капризничай! – прикрикнула Здравка. – Поешь! Вон ты какой худышка.
Только Крум вошел к Паскалу в ванную, чтобы дать ему купальный халат, Здравка тоже заглянула в дверь: велела Паскалу вымыть голову ее шампунем, чтобы голова не пахла речной тиной.
Видали, какая заботливость? Крум чуть не расхохотался.
А вот у бабушки по-прежнему суровое, задумчивое лицо.
Интересно, как выглядит мать Паскала? Как живут они с матерью, которая отбывала срок за злоупотребление деньгами и служебным положением?
А Чавдар?
Уж не на эти ли деньги они купили велосипед?
И «скейт-борд», о котором говорил Паскал и даже Здравка.
– Ты меня слышишь, бабушка?
Ради Яни бабушка достала из буфета хрустальные стаканы и розетки, не пожалела серебряные ложечки. Неужели ей так неприятен Паскал, что она делает вид, будто не слышит Крума? Может, ей жалко варенья?
– Я лучше пойду, – снова засуетился Паскал.
– Тебя дома ждут? – осторожно спросил Крум.,
– Ждут, – неопределенно ответил Паскал. – А худышкой называют только маленьких детей. Я не худышка и вообще не худой. Порода у нас такая. И у Чаво тонкая кость, и у мамы…
Крум почувствовал, как он напрягся весь, бабушка тоже вздрогнула, лицо ее посуровело.
В первый раз они слышали, как Паскал говорит «мама». Он тоже смутился и чуть ли не с головой спрятался в капюшон купального халата.
– Готово! – Здравка выключила фен и пригладила ладонью мягкие, блестящие волосы Паскала.
Бабушка Здравка выгладила одежду Паскала и увела его переодеваться.
– Бабушка, я приготовлю ужин и накрою на стол, – крикнула ей вслед Здравка.
Бабушка промолчала.
– Что это с ней? Уж не заболела ли? – встревожился Крум.
– Да нет, нет, ничего, – беззаботно ответила занятая своими мыслями Здравка.
Она ловко достала из холодильника противень с фаршированным зеленым перцем и поставила его в духовку разогревать, потом стала накрывать на стол, резать хлеб. Тут в дверях снова показались Паскал и бабушка Здравка.
На ногах у Паскала вместо промокших сандалий были коричневые ботинки Крума, про которые он давно забыл, а бабушка, оказывается, предусмотрительно их убрала. Когда-то ботинки очень нравились Круму, коричневые, на белом эластичном каучуке. Отец привез их из какой-то заграничной командировки, но Круму они очень скоро стали малы, поэтому он их почти не носил.
– Впору тебе? – обрадовался Крум.
– Как раз, – не сводил глаз с ботинок Паскал.
Они явно нравились Паскалу: еще бы! Почти новые! И как это бабушка вспомнила про них – просто удивительно!
Интересно, о чем говорила бабушка с Паскалом раньше, когда он приходил к ним? Крум был тогда в школе.
Паскал наконец поднял глаза и как-то виновато посмотрел на бабушку.
Здравка положила на стол вилки и ножи на белых салфетках, ложки для простокваши, которую она тоже достала из холодильника. Из нагретой духовки шел аппетитный запах, все было как обычно у них в доме, гостеприимном, приветливом, спокойном, и Крум вдруг упрекнул себя в том, что перекладывает на других собственную вину за случай на реке.
– У меня еще дыня есть! – вдруг вспомнила бабушка Здравка. – В подполе.
Никогда не скажет «в подвале»! Крум понял: это сказано для него, надо спуститься в подпол и принести дыню. Хорошие дыни у них в подполе, и сочные, и всегда удивительно сладкие. Бабушка умела выбрать хорошую дыню на базаре.
Уж виноград пошел, Здравка и Крум больше всего любили крупный желтоватый мускат, но бабушка, сколько они ее помнили, всегда предпочитала дыни.
– А эти ножи убери, – сказала она Здравке. – Достань другие, десертные, с маленькими вилочками. И брынзу.
Это самое любимое бабушкино кушанье, дыня с брынзой! Значит, если бабушка и была чем-то озабочена или даже рассержена, все уже прошло?
– Иду!
Крум весело сбежал по ступенькам в подвал. Зажег лампу. Сквозь щели двойных ставен пробивался свет. На полках и этажерке в глубине подвала пестрели их маски. Бомбы, похожие на брикеты, громоздились в темном углу. Он взял дыню с холодных каменных ступенек. Бабушка специально не клала дыни в холодильник, она считала, что в холодильнике дыня теряет свою сладость. Тяжелая, продолговатая, с глубокими продольными бороздками, дыня источала сладостный сочный аромат сквозь шероховатую желтовато-зеленую кожуру.
Войдя в кухню, Крум замер от удивления. Бабушка сидела сложа руки, а хозяйничала Здравка. Вот сестра поставила на стол разогретый противень с мясистыми перцами. Корочка сверху подрумянилась, видны кусочки помидоров внутри, и все это залито яйцами.
– Ой, горячо! – притворно жаловалась Здравка, ухватив противень двумя тряпочными зайцами, хотя руки ей вовсе не жгло.
Но она охала, стараясь привлечь внимание Паскала, который сидел как раз напротив бабушки, скрестив руки на груди.
– Эй, – весело поддразнил его Крум. – Шевелись! Что ты замер, как загипнотизированный?
Паскал осторожно развернул салфетку, положил ее на колени. Синий галстук был красиво завязан у расстегнутого ворота его рубашки.
– Ты не измажешься? – все так же озабоченно спросила Здравка. – Завяжи салфетку, если хочешь.
Паскал укоризненно взглянул на нее и сдержанно ответил:
– До сих пор такого не случалось.
– Хватит уж тебе, садись, – ласково упрекнула Здравку бабушка. – Что ты все болтаешь?
Здравка придвинула стул поближе к Паскалу. Крум сел на диван напротив и легонько подтолкнул его ногой:
– Ну как, порядок?
– Порядок.
– Бабушка, нам ведь эти ботинки не нужны? Бабушка кивнула.
– Подарим Паскалу?
– Ты спроси сначала, примет ли он наш подарок, – сказала бабушка.
– Раз они ему нравятся, почему же не взять! – воскликнул Крум.
– А что скажут дома?
«Знает! – мелькнуло в голове у Крума. – Бабушка знает! – повторил он убежденно. – Иначе не стала бы так говорить».
Бабушка молча протянула ложку к противню. Сначала взяла тарелку Паскала, положила ему два самых больших перца с желтой яичной подливкой. От теплых помидоров поднимался горячий пар.
Потом положила Круму, Здравке, а уж под конец, как всегда, себе – всего один перец.
– Ну, ешьте на здоровье!
Паскал растерянно взглянул на полную тарелку.
– Ешь, ешь, – подбодрила его бабушка Здравка. – Ты не худой, но надо есть побольше, вы же растете. И дома поешь! А про ботинки скажи матери, что от бабушки Здравки Бочевой. И от Крума. – Бабушка зорко взглянула своими блестящими глазами на Паскала: – Понял?
– Понял, – тихо ответил он.
– Вылитая мать, – вырвалось у бабушки. – Мать в твои годы точно такая была!
Крум даже рот раскрыл от удивления. Здравка тоже замерла.
– Мама его такая же красивая? – громко воскликнула девочка с непосредственностью, свойственной ее возрасту, потом, спохватившись, заахала, прикрыв рот ладонью. – Совсем забыла! С этой вашей дурацкой речкой забыла!
– Что забыла? – досадливо поморщился Крум, все еще находящийся под впечатлением бабушкиных слов и неожиданного открытия, что она, оказывается, давно знает мать Паскала. – Что ты забыла? И вообще, хватит ломаться!
– Ай, ай, как я могла? – продолжала сокрушаться Здравка.
– Она забыла предупредить вас про родительское собрание, – спокойно разъяснил Паскал. – Послезавтра, в шесть вечера. Должны присутствовать все родители. Обязательно. У нас и в тетради это написано. Родителям велели расписаться внизу.
Паскал снова стал самим собой, такой же словоохотливый, как всегда, но Крум не вслушивался ни в то, что он говорил, ни в причитания Здравки.
21
Окутанную туманом и низко нависшими облаками Витошу не видно. Моросит дождь, мелкий-мелкий, какие бывают после летних ливней. Мальчики стоят на горбатом мостике и смотрят на реку. Здесь, у высоких берегов, река вырвалась наконец из каменного русла и течет темная, грозная, вобравшая в себя воды горных потоков. Впрочем, они уже не на мостике, а на быстроходном корабле посреди разбушевавшейся стихии. Яни, Дими, Евлоги, Иванчо, Андро, Спас, Паскал, даже Здравка – все выполняют команды Крума. Друзья плывут в безбрежном океане, но вот виднеется каменный мол, а за ним светло-желтое здание пристани. Точь-в-точь как отремонтированный райсовет.
Там, в белом адмиральском кителе, с грозно торчащими белыми усами, расхаживает перед картой океанов и морей его дедушка.
У руля Яни. Крум, естественно, на капитанском мостике. А теперь, за волноломом, выход в открытое море. В мрачном, хмуром небе над их головами засвистели вдруг снаряды. Обрушились со всех сторон. А они плывут уже не по океану, даже не по морю, а по каналу. Корабль обстреливают с берегов, и напрасно Крум кричит изо всех сил, что тут какая-то ошибка и береговые батареи бьют по своим.
Крум уже не слышит ни собственного голоса, ни грохота взрывов, хотя видит, как разрываются снаряды и над кораблем стелется дым. Уже загорелся нос корабля, уже пылает корма, враг взял их в кольцо. Теперь ни вперед, ни назад; единственный выход – принять неравный бой! И сражаться достойно, до последнего вздоха!
И тут вдруг затрубили трубы. Это Андро взял свой тромбон. Спас подбросил ногой мяч с черными треугольниками. Небо вдруг продырявилось, и в неописуемо глубокой синеве появилось весеннее белое легкое облако, егооблако. Тут они и перемахнули через реку, но не внизу, где русло совсем узкое, где прыгают малыши, а вверху; летят от берега к берегу, а за спиной словно выросли крылья.
Зовут и Иванчо. Он делает такой мощный разбег, что летит выше всех, чуть ли не у самого белого облака. Крум в испуге устремляется к нему. Иванчо смеется, спускается пониже.
А облако все выше и выше. Крум летит к нему, протянув вперед руки и едва переводя дыхание. Сердце готово разорваться, оно переполнено нежностью, ведь сверху на Крума смотрят светлые миндалевидные глаза Лины. Она взглянула на него и исчезла, а Крум утопает в мягких объятиях облака и вдруг слышит тихий голос. Это голос мамы…
С криком, рвущимся из самой глубины души, Крум просыпается:
– Мама!
Оглядывается по сторонам. Он редко видел сны, еще реже их помнил. Бывало, что-то снилось, а что – и не вспомнишь теперь. А сейчас, то ли от внезапного пробуждения, то ли от переполнявшего его чувства необычайной легкости, Крум долго еще находился во власти сновидения.
В комнате почти светло, на соседней кровати, мирно раскинув руки, спит Здравка. Деревянный Буратино на стене, как всегда, сторожит ее покой.
Здравка не любила засыпать в темноте. Ложась в кровать, она обычно отдергивала плотные шторы. Вот и сейчас осенняя луна заливает комнату бледным, призрачным светом.
Почему он проснулся?
И увидел во сне маму?
Никогда мама не снилась Круму, снился только ее портрет на стене, а сейчас он слышал мамин голос. Глубокий, нежный, ласковый, этот голос еще звучал в ушах и наполнял все существо Крума невыразимым счастьем. Он почувствовал себя взрослым, великодушным, ему стало вдруг легко на душе. Годы спустя, когда Крум размышлял, пытаясь понять окружающих людей, ему часто вспоминалась эта ночь и ясный мамин голос.
– Мама! – повторил он.
Здравка по-прежнему крепко спала.
Крум повернулся к стене, закрыл глаза, но сон о маме бежал от Крума. То виделось ему хмурое небо и полноводная река, то опять взрывались бесшумно снаряды, то плыло по-весеннему белое легкое облако. Крум устремлялся к нему навстречу, но оно ускользало…
На этажерке мерно тикал будильник. Стенные часы стали глухо бить, Крум так и не сосчитал их удары, сбился. Вдруг его внимание привлекла полоска света под дверью в бабушкину комнату. Наверное, на тумбочке у бабушкиной кровати горит лампа.
Крум встал. Дощатый пол приятно холодил босые ноги. Мальчик не стал обуваться, чтобы не поднимать шума.
Неужели он спал так мало? Или сейчас уже утро и бабушка встала?
Уж не заболела ли она?
Крум тихо пересек темный коридорчик и увидел, что лампа в комнате бабушки действительно горит. Распахнул дверь.
Бабушка услышала, как он вошел, но не повернулась к нему, а продолжала лежать неподвижно с широко раскрытыми глазами. Может, она слышала, как он шел по коридору, а может, слышала, как внук ворочался в постели, потому что нисколько не удивилась его появлению. Только теперь Крум посмотрел на стенные часы – было два часа ночи.
Бабушка не выглядела больной, взгляд ее был спокойный.
– Ты не спишь?
Бабушка покачала головой. На ночь она убирала волосы под платок, туго завязанный сзади, и от этого лицо ее становилось как будто меньше и удивительно молодело.
– Завтра доспишь, – пошутил Крум.
Когда они со Здравкой были еще маленькие и спали с бабушкой в одной комнате, они любили забираться к ней в кровать. Бывало, смотрят телевизор – он стоял в этой комнате, – она что-то тихо рассказывает детям, и дети незаметно засыпают, убаюканные синеватым мерцанием экрана. Реальность, сны, далекие края, ворвавшиеся к ним в дом, – все сливалось, приобретало знакомые очертания детских игр.
Крум уселся в ногах у бабушки. На тумбочке лежали ее очки и маленький альбом, на обложке которого рукой отца написано по диагонали его имя и фамилия. Буквы немного стерлись – видно, написано это давно, но Крум никогда прежде не видел альбома в доме. Вспомнил: как-то Здравка искала, куда наклеить цветные открытки с видами Ленинграда, на которых отец писал им письма, так она перерыла все альбомы в доме. И старые попадались, с твердыми переплетами, их сам дедушка переплетал. Но этого альбома они со Здравкой не видели.
Что в нем? Фотографии отца?
И почему это бабушке вздумалось рассматривать его среди ночи?
Или это как-то связано с его сном, с мамой и Паскалом, мать которого бабушка, оказывается, давно знает?
Крум знал: давно, еще до его рождения, дедушка передал все документы, связанные с подпольщиками-революционерами, музею революционного движения. Крум не раз собирался сходить в музей с бабушкой или с отцом. Там покажут, какие именно документы переданы музею дедушкой. Крум думал: стоит повнимательнее вглядеться в эти групповые фотографии, расспросить поподробнее, и удастся найти того, пока безымянного молодого человека с пистолетом в руке, в светлом, развевающемся, как крыло птицы, плаще, о котором рассказывала им бабушка. Он не сумел вырваться из стального кольца облавы и предпочел героически умереть. Стоит на земле устремленный ввысь гранитный обелиск, по которому Крум с друзьями, да и те ребята, что каждую осень приходят в первый класс, измеряют свой рост…
Крум протянул руку, хотел взять альбом. Почему не посмотреть снимки, раз альбом у них дома, а на обложке отец написал свое имя? Но бабушка прикрыла альбом рукой.
– Спать, – сказала она тихо. – Иди ложись. Пора спать.
Крум встал. В первый раз бабушка что-то скрывала от него, явно не захотела показать ему. Он не огорчился: значит, не все еще дано ему знать.
– Ложись и ты, бабушка.
Круму хотелось рассказать, что он в первый раз так ясно видел во сне маму, слышал ее голос, она вдруг ожила в его памяти, но молчание бабушки и ее рука, лежавшая на альбоме, не располагали к откровенности. Наверно, у каждого есть свои тайны? И у отца? И у бабушки? И у Паскала? У Яни? У него самого?
Нераскрытой тайной было и имя человека, погибшего у реки.
– Ложись, – повторила бабушка. – Я тоже сейчас засну, вот… – И она дотронулась до выключателя.
– Бабушка, а ты знаешь, что мать Паскала сидела в тюрьме? – вдруг спросил Крум. Он стоял в дверях и сам удивился, что заговорил об этом.
Бабушка кивнула.
– Это плохо и стыдно, да?
Крум ждал подтверждения своих слов и в то же время хотел, чтобы бабушка ему возразила.
– Когда как! – ответила она. – Смотря за что попадешь в тюрьму.
– Я говорю о матери Паскала. Когда человека судили за злоупотребление деньгами и служебным положением…
– Мал ты еще, – вздохнула бабушка. – Но хорошо, что спрашиваешь. Раз интересуешься, значит, поймешь, как оно в жизни бывает. Ваш Паскал, хоть и болтунишка, а толковый мальчик, голова у него хорошая. Присматривайте за ним, держите поближе к себе.
«Голова… Как его мать?» – вертелось у Крума на языке, но он сделал вид, что удивлен:
– Что он, маленький, что ли? Присматривайте за ним! И почему он должен всегда быть с нами?
– Думаешь, я знаю? – Бабушка испытующе посмотрела на Крума.
– Скажи, – нетерпеливо потребовал Крум.
– Ладно, скажу, – согласилась бабушка. – И не говори потом, что я начинаю и не договариваю.
– Все-то ты помнишь.
– Помню. А ты не забудь спросить Паскала, для чего он собирал деньги.
– Какие деньги? – удивился Крум.
Как странно они сегодня разговаривают… Ночью, шепотом, и бабушка, как всегда в такие минуты, становится совсем другой, разговаривает с Крумом, как со взрослым, а мысли ее уносятся далеко в прошлое, в те дни, когда отцу Крума было столько лет, сколько ему сейчас, или еще дальше, когда бабушка была молодой, и дедушка тоже.
– Деньги. Для членского взноса в организацию чавдарцев в вашей школе, – пояснила бабушка.
– Ничего себе, – остолбенел Крум, и в голове мелькнуло, как смешно раскрывает рот в такие моменты Иванчо. – Не может быть!
– Не может, но собирал. У старушек, стариков. Они ведь не очень-то разбираются в таких делах… Но членские взносы с готовностью платят.
– И к тебе Паскал приходил? – Крум вспыхнул от возмущения.
– Нет, – покачала головой бабушка Здравка. – По крайней мере, еще нет. Да и, насколько я знаю, в пионерских и чавдарских организациях членских взносов не платят.
Крум снова взглянул на продолговатый альбом на тумбочке, вспомнил про мать Паскала и подумал: «Да, слабовата разведка у Яни, где ей с бабушкой тягаться!» Только теперь он догадался, почему у их маленького Буратино был такой смущенный и виноватый вид.
22
Крум никак не мог уснуть. Он отсчитывал звонкие удары часов, удивлялся, как это не слышал их раньше, все смешалось в его уме, приобрело странные очертания, иную окраску.
Теперь он ясно отдавал себе отчет, что с каждым ушедшим годом и он, и его товарищи меняются, становятся другими, меняются и их интересы и стремления. Далеко, неизмеримо далеко теперь отодвинулись прошлая зима и лето с бесконечно длинными днями, какие бывают в каникулы, а время бежит – миг за мигом, минута за минутой, как песок сквозь пальцы. Вглядываешься в себя и понимаешь, что тебе предстоит что-то не терпящее отлагательства. Упущенное сегодня время улетает навсегда и безвозвратно, завтра будет поздно, завтрашний день принесет что-то другое,/и именно в этом, может быть, скрыт ответ на вопрос: что значит сейчас, сегодня? Каким ты должен быть сегодня?
Большой прямоугольник окна медленно бледнел, точно кто-то раздвинул темные ставни. Ночь отступала. Вместе с утренним холодком над землей повеяло глубоким покоем, словно гранит и бетон, асфальт, железо и кирпич стали теперь излучать скрытое в них тепло, чтобы люди наконец погрузились в глубокий предрассветный сон.
Здравка пробормотала что-то во сне. Повернулась лицом к деревянному Буратино на стене. Только теперь к Круму пришел душевный покой, он прикрыл глаза. Хорошо лежать, ни о чем не думая! И когда тишину прорезал пронзительный звон, он улыбнулся: опять что-то снится.
Но это был не сон. Звон продолжался. Сначала Крум слушал с радостным удивлением, потом с возрастающей тревогой, а когда наконец открыл глаза, то вскочил как ужаленный.
Звонил телефон.
Наступило утро, пробудившийся город шумел за окном, а черная коробка телефона в полутемной прихожей вздрагивала, как живая.
– Бабушка, слышишь? – крикнул Крум.
– Иду, иду, – быстро ответила она из своей комнаты, но Крум уже схватил трубку и вдруг услышал голос отца.
Голос звучал совсем рядом, казалось, отец в двух шагах отсюда.
– Доброе утро, дорогие мои! – пробасил по-русски отец.
– Доброе утро, папа! – радостно закричал Крум, и вся усталость бессонной ночи, все тревожные мысли мгновенно испарились.
Удивительно, что и бабушка, и дедушка были низкорослые, худенькие, а отец вырос крупным, высоким, от него так и веяло уверенностью и силой. Едва Крум услышал голос отца, ему передалась отцовская бодрость.
– Как вы там?
– Хорошо, – задыхаясь, ответил Крум. – Все чувствуем себя хорошо. Все в порядке. Здравка еще спит, бабушка тут, рядом со мной. А как ты? У вас уже рассвело?
– Рассвело! – засмеялся отец, и Крум опять подумал: повезло же им с таким отцом: почти не спал ночь, а услышал голос отца, и все тревоги показались ерундой, на душе стало ясно и легко.
– У Здравки завтра родительское собрание! – крикнул Крум. – И если бабушка не сможет, пойду я вместо тебя! Слышишь, отец?
– Конечно, иди! – ответил отец. – Скажи Здравке, я послал ей черный школьный передник.
– Хорошо.
– И блокноты вам посылаю, олимпийские. Мой товарищ по работе к вам заедет.
– Хорошо, – опять повторил Крум.
Он не слышал своего голоса, но чувствовал, что кричит. Было так весело, радостно, легко, хотелось, чтобы его слышали все люди на земле.
– Дай мне трубку, – протянула руку бабушка.
– До свидания, папа! – крикнул Крум.
– Доброе утро, сынок! – тихо, но отчетливо начала бабушка Здравка, обхватив обеими руками трубку, как лицо дорогого человека, с которым расстаешься или встречаешься после долгой разлуки.
В трубке звучал отцовский голос, бабушка что-то отвечала, но Крум уже ничего не слышал.
Побежал в комнату, разбудил Здравку. Встряхнул ее за плечи.
– Вставай, вставай! Отец тебе посылает черный школьный фартук, такой же, как белый, с широкими воланами.
Здравка заморгала. Вскочила как ошпаренная. Закричала не своим голосом:
– Папа! Папа, папочка!.. – Закружила бабушку. Выхватила трубку у бабушки из рук. И все кричала: – Папа! Папочка!
А в трубке гудел мощный бас отца.
23
Для полной ясности Крум составил программу действий. Первое. Самому покупать все необходимое в магазинах, чтобы бабушке не приходилось часто выходить из дому: вдруг позвонит сослуживец отца, а дома никого! Здравка совсем голову потеряла с этим передником! Теперь только у нее во всей школе такие фартуки – и белый, и черный.
Второе. Завтра надо пойти на родительское собрание.
У классного руководителя Геринской характер суровый, поэтому для храбрости надо взять с собой Яни.
Третье. Может быть, вместе с Яни… Или нет, лучше самому срочно выяснить историю с «членскими взносами» Паскала.
Четвертое. Четвертое связано с третьим и вытекает из выяснения вопроса о таинственных членских взносах. В первый раз случилось, чтобы кто-то додумался собирать членские взносы чавдарцев. Похоже на злоупотребление деньгами и служебным положением. Но какой суммой злоупотребил Паскал? И каким служебным положением? Выяснить это, и тогда можно назначить день и час бомбового удара. Хотя состояние боевой готовности, выражаясь военным языком, отнюдь не удовлетворительное.
Итак, вперед!
24
Сколько раз мать сердито выговаривала Чавдару за бритье в кухне, когда ванная свободна, но он делал по-своему. И сейчас, надувая то одну, то другую щеку, Чавдар легко водил бритвой по намыленному подбородку. Густая пышная пена стекала с лезвия, и под ней проступала гладкая, блестящая, с легким загаром кожа.
– Ну, как? – Чавдар сдул пену.
– Порядок, – ответил Паскал, сидя за кухонным столом, покрытым белой клеенкой.
Братья были одни в кухне, мать бесшумно двигалась в соседней комнате, и вся их квартира была какая-то тихая, с плотно закрытыми окнами, спущенными шторами. Везде было чисто прибрано, уже не пахло краской, скипидаром и олифой, и даже крошечная прихожая стала казаться просторнее.
– Значит, и ботинки?
– Ботинки.
– На каучуке?
– На каучуке!
– И ужин? Фаршированный перец, виноград и на десерт дыня с брынзой?
Паскал показал глазами на дверь и предостерегающе прошептал:
– Чаво!
Вчера вечером Паскал рассказал брату про случай с Иванчо на реке, про то, как они с Яни бросились его спасать, а потом он отмывался у Крума и бабушка Здравка выгладила его одежду, как они ужинали и как в награду за смелость Паскал получил ботинки.
Чавдар слушал рассеянно, чуть не засыпая, и Паскал подумал: «Надо бы рассказать брату и про деньги, Чавдар понял бы». Но оказывается, Чавдар помнил каждое слово братишки и сейчас как будто проверял: скажет то же самое или нет?
– И брынза, говоришь… – Чавдар продолжал тщательно бриться, замолкая время от времени, когда бритва была около рта. – Расскажи это всему нашему семейству, пусть порадуются. Вот и нас, значит, стали принимать в обществе. Ребенок вернулся домой опрятный и с галстуком…
– Чаво! – снова беспокойно заерзал Паскал.
Его всегда охватывала тревога, когда брат вдруг ожесточался и начинал говорить зло, раздраженно.
Он стал таким с тех пор, как пришел из армии…
Как мать отбыла срок…
После плотного ужина у Крума Паскал, хоть и не был голоден, поужинал дома еще раз, чтобы избежать лишних расспросов матери. Подаренные ботинки он тихонько спрятал, благо было темно. Но ночью Паскал разволновался: как бы не рассердить родителей и Чавдара!
По правде говоря, с некоторых пор отец не слишком интересуется сыновьями. Свалил все заботы на мать, а она после долгого отсутствия, когда Паскал даже забывал порой о ее существовании, вернулась какая-то другая: молчаливая, покорная и в то же время резкая, взвинченная, готовая взорваться по любому поводу. Как Чавдар. Мать нигде пока не работала. И не искала работу. Она предпочитала оставаться дома, выходила на улицу очень редко, только за покупками. Замкнутая. Настороженная. Подозрительная. Может быть, поэтому, а может, не только поэтому мать часто ссорилась с отцом – Паскал не раз это слышал. Ссорились они тихо, обменивались свистящими от гнева и ненависти словами, уж лучше бы кричали! Казалось, неугасимая и лютая ненависть эта тлела под вежливым обхождением.
Обычно они ссорились, когда Чавдара не было дома. Ссоры вспыхивали внезапно, отношения были так накалены, что перед Паскалом родители не давали себе труда сдерживаться: видно, считали его совсем ребенком. А он все понимал. Был наблюдателен, все схватывал на лету и не мог не чувствовать напряженной, тягостной атмосферы в доме.
Чавдар тоже понимал, что происходит в доме, но, вместо того чтобы разрядить накаленную обстановку, только подливал масла в огонь, держался вызывающе и дерзко. А если видел, что Паскал старается все сгладить, всех примирить, то и вовсе выходил из себя. В то же время Чавдар в душе упрекал родителей: «Вы хотите, чтобы и Паскал был такой, как вы? Вы хотите, чтобы я был учтивый? Любезный? Воспитанный? Любящий и бесконечно благодарный вам за заботы? Или униженный? Сломленный? Мне что же, притворяться, будто не вижу и не знаю, что творится дома? Нет уж, увольте!»
И Чавдар вел себя как вздумается, не вдаваясь в объяснения мотивов своего поведения.
Но именно Чавдар – Паскал это чувствовал – был ему в доме ближе всех, и только с ним мальчик оставался самим собой.
Паскал видел: мать живет в вечном страхе и впадает в панику и глубокое уныние при каждой встрече со знакомыми, которые прослышали о ее прошлом. Вот поэтому-то Паскал и боялся сказать маме про ботинки. Он не забыл: бабушка Здравка, оказывается, помнит его мать с давних пор. Конечно, мать выросла в этом квартале и даже в этом доме, где они сейчас поселились.
А как нравились Паскалу его новые ботинки! Ступаешь как на резиновую подушку, ботинки мягко пружинят при ходьбе, и каждый шаг кажется легким, быстрым…
Чавдар уже побрился. Впрочем, какое там бритье! Так, несколько волосков на щеках, подбородке и над верхней губой, но брат брился упорно, через день.
Вот и сейчас, смыв пену, похлопал ладонью, смоченной лавандовым спиртом, по загоревшему лицу. В кухне сразу запахло парикмахерской.
Наверно, поэтому мама и сердилась, что Чавдар бреется на кухне, а не в ванной, где и должен стоять запах одеколона, туалетного мыла и всякой там косметики.
– Значит, говоришь, я их тебе принес? Вместе с моими? – допытывался Чавдар, повторяя слова брата.
– Вместе с твоими! – осторожно подтвердил Паскал.
Несколько дней назад Чавдар пришел домой в джинсовых туфлях на белой каучуковой подошве. Не новые, немного поношенные. Чавдар сказал, что купил их в комиссионке. «Подходящие, да?» – «Классные», – не скрыл своего восхищения Паскал. Ну что особенного, если Чавдар скажет матери, что там же, в комиссионке, купил ботинки и для Паскала? Тем более Крум их почти не носил…
А ведь такие красивые!
– Договорились, да? – с затаенной надеждой спросил Паскал. – Скажешь так, и все! А я тебе тоже в чем-нибудь помогу! В долгу не останусь!
Чавдар взглянул на него через плечо.
– Выйдет из тебя человек! – засмеялся он. – Только болтаешь много и не всегда понимаешь, что говоришь!
– Понимаю, – оживился Паскал, ободренный улыбкой брата. – Все понимаю, хотя…
– Хотя что?
Паскал скосил глаза на кончик носа. Не знал, что ответить. Каждый раз, когда он поражал людей своими разглагольствованиями, он повторял слова и суждения, услышанные от взрослых. Редко случалось, чтобы он открыл свою душу и то, что его мучает. А он чувствовал, думал…
Сейчас он вдруг вспомнил, как пугается Здравка, когда он косит глазами.
– Чаво, ты просто потрясающий парень! – выговорил Паскал, будто впервые увидев брата со стороны.
– И как же ты мне отплатишь? – спросил Чавдар.
– Есть у меня кое-что! – таинственно прошептал Паскал.
– Ну, рассказывай. Целую коробку жвачки принесу.
Паскал уставился на открытую дверь. Чавдар понял и с треском захлопнул дверь ногой.
– Говори!
– Монеты, – едва слышно прошептал Паскал, похлопав по заднему карману джинсов.
Чавдар прищурил свои светлые, немного навыкате глаза. Паскал стоял поодаль, и подзатыльник, кажется, ему не угрожал, но все же…
– Деньги!
– Сколько?
– Восемь, – быстро ответил Паскал. – Точнее, восемь левов и сорок две стотинки.
Чавдар протянул руку.
Паскал заколебался. Потом медленно дернул молнию на кармане, сунул туда руку и высыпал на ладонь Чавдара целую кучу серебряных и медных стотинок. Были тут и по одной, и по две, по пять, по двадцать, по пятьдесят, одна монета – целый лев, а остальные – мелочь, собранная по стотинке.
Чавдар взял монеты в обе руки. Прикинул их тяжесть. Послышался тяжелый звенящий звук.
– Откуда? – поднял он брови.
– Есть один источник, – небрежно ответил Паскал. Просто не верилось, что наконец-то он отдал деньги Чавдару, избавился от них. И от гнетущего сознания вины, пока они оттягивают задний карман.
