Текст книги "Большая игра"
Автор книги: Димитр Гулев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)
Димитр Гулев
Большая игра
1
Никто из мальчиков раньше не видел этого парнишку. И новые жильцы вроде не переезжали в соседние дома. Не перетаскивались вещи, не стояли у подъездов открытые грузовики, набитые всяким хламом: разобранными на части шкафами, диванами, матрацами, столами, стульями, плитами, холодильниками, радиоприемниками, телевизорами и бог знает чем еще. Просто удивительно, сколько барахла накапливается со временем в каждой квартире! И люди так привыкают к нему, что и не замечают этого.
А они-то думали, что ничто не может ускользнуть от их мальчишеских глаз!
И вдруг на перекрестке стоит незнакомый пацан, жует резинку, поглядывает по сторонам, будто только их и поджидает.
– Стойте! – тихо сказал Крум.
Приятели заметили мальчишку еще издали и, немного озадаченные шепотом Крума, остановились.
Только вечно торопящийся куда-то Евлоги шагнул вперед – по инерции. Потом и он остановился.
Иванчо громко шмыгнул носом, пригладил ладонью стриженые волосы, насупился и сразу весь как-то подобрался.
Все эти мальчики учились в седьмом классе.
Никто не вел точный счет, сколько их, друзей-приятелей. То кто-нибудь отколется от компании, то присоединится, но дружили они давно и, хотя жили на разных улицах, неизменно собирались на одном и том же перекрестке. В школу не всегда удавалось идти всем вместе, но возвращались обязательно всей компанией. В середине – не впереди, а именно в середине – Крум, слева от него Яни, справа Евлоги, рядом с ним Иванчо Йота, а вокруг Спас, Андро, Дими – вот он, цвет седьмого «В».
Жили тоже все по соседству – на двух улицах, которые тут, на углу, как раз пересекались.
И класс у них был большой – дальше некуда.
«Тридцать шесть человек!» – устало вздыхала учительница Николова.
И это не считая кандидатов. Именно в их седьмой «В».
Но больше никого не принимали, в классе уже не было места для новых парт. Ветка и Венета, восьмой и девятый номер, как их называли по порядку фамилий в классном журнале, и так уже упирались носами в учительский стол. Химик Маролев едва протискивался между их партой и столом, чтобы подойти к окну, которое во время его уроков и зимой и летом распахивалось настежь.
В общем, класс был полным-полнехонек. А говорят, где-то закрывают школы из-за нехватки учеников…
«Да, да, это так! – вздыхала учительница Николова. – Но у нас рабочий район, многонаселенный. И учеников более чем достаточно. Хотя…»
Стоя на тротуаре, пацан не отрываясь смотрел на приближающуюся компанию. Даже рот раскрыл. Потом надул щеки, и у самых его губ появился белый тонкий шарик из жевательной резинки, которую он не переставая перемалывал во рту.
Маленький, гораздо меньше семиклассников, он держался независимо, в его светлых навыкате глазах не было и тени страха. Любопытства, впрочем, тоже не было.
– Бочка! – снова шмыгнул носом Иванчо. – Кто это?
Мальчики всегда чувствовали себя хозяевами перекрестка. Именно здесь они частенько собирались, и появление маленького незнакомца, стоявшего как раз посередине перекрестка, у фонарного столба, озадачило их.
Крум неопределенно пожал плечами. Крум… Крум Георгиев Бочев, номер двадцать один, но все и в школе, и на улице называли его Бочкой. Бочка.
Иванчо пересек газон и площадку.
Остальные шли следом.
– Ты кто такой?
Тонкий резиновый шарик у губ мальчишки лопнул. Мальчик облизнулся и невозмутимо продолжал мусолить жвачку во рту.
– Ты кто такой, я спрашиваю? – угрожающе надвинулся на него Иванчо. – Язык проглотил? – И вдруг широко улыбнулся: – Вместе со жвачкой?
Грозный вид Иванчо плохо вязался с его добродушной улыбкой.
Он был намного выше и крупнее маленького храбреца и мог без труда наподдать незнакомцу, но стоит ли? Приятели возвращались из школы, уроков еще задают мало, и впереди – длинный ласковый вечер, а потому настроение у всех было радостным, приподнятым, как всегда в первые дни после летних каникул. Иванчо поставил портфель на тротуар и стал отчаянно жестикулировать, что должно было означать (по крайней мере, ему так казалось): кто ты, как тебя зовут, откуда ты?
Он не сомневался, что друзья, видя, как он размахивает руками, просто лопнут со смеху. Ему самому было ужасно смешно видеть себя со стороны: как он шевелит губами и что-то бормочет, желая напугать мальчишку, вторгшегося так внезапно на «их» территорию. И вдруг Иванчо услышал:
– Придурок!
– Что?!
Иванчо даже рот раскрыл да так и замер с растопыренными руками.
– Что ты сказал?
– Придурок! – громко повторил мальчишка.
Иванчо обернулся к товарищам. Те застыли в изумлении, а некоторые, Андро например, едва удерживались от смеха.
Крум пристально разглядывал дерзкого мальчугана.
Иванчо растерялся: что значит теперь сила его мускулов и чемпионский вес! Сейчас, того и гляди, он станет посмешищем! Приняв еще более грозный вид, Иванчо прорычал:
– Что ты сказал?
– При-ду-рок! – беззаботно повторил мальчишка и снова энергично задвигал челюстями. – От слова «дурак»!
– Ты что, рехнулся?! – Иванчо хотел схватить мальчишку своими крепкими руками (клещи, а не руки!), но Крум бесшумно оказался рядом.
– Погоди! – остановил он Иванчо. – Ты же видишь, какой это фрукт!
– Фрукт! – чмокнул языком мальчишка, повторяя слово, которое Крум произнес твердо и пренебрежительно.
– Ну, ты и наглец!
– Не наглец, а мудрец, – поправил его мальчишка. – Да, кое-что знаю.
Мальчики подошли поближе и с нескрываемым интересом разглядывали маленького сорванца, а тот держал себя так беззаботно, словно только и ждал их.
– Ладно! – примирительно произнес Крум. – Давай знакомиться. Меня зовут Бочка. Крум Бочев, отсюда Бочка.
– Паскал! – сказал мальчишка. – Паскал Астарджиев! Без всяких «оттуда» и «отсюда»!
– Уж не француз ли ты? – полюбопытствовал Яни.
– Нет! И это не прозвище, – объяснил Паскал. – Мама когда-то учила французский, считает себя чуть ли не француженкой и потому так меня назвала.
– Хорош гусь! – воскликнул Спас. – Тебя с утра заводят или с вечера? Мелешь языком как заведенный!
Паскал впился в Спаса светлыми глазами, на остром личике мелькнула чуть заметная усмешка:
– У меня есть уши. Слушаю, как болтают старшие, и следую их примеру.
Иванчо угрожающе засопел. Крум повернулся к Андро:
– Еще один подражатель!
– При-ду-рок! – вдруг прыснул Андро и зашелся от смеха. – Ничего себе, прилепили прозвище Йоте!
Иванчо сконфуженно засопел. Была у него такая привычка – громко сопеть. Когда его вызывали к доске, он сопел от напряжения, даже если хорошо знал урок. Иванчо единственный в классе, а может, и в школе ходил с коротко остриженными волосами. И когда сердился или волновался, становился ужасно похож на неуклюжего и смешного младенца.
– Все культуристы придурковатые! Как правило, – продолжал Паскал без запинки. – У них мускулов мешок, а голова с булавочную головку.
Он говорил легко, свободно, четко выговаривая слова и, главное, без тени смущения. Мальчиков заинтересовал этот словно свалившийся с неба прямо под их фонарь маленький храбрец.
– Ты чавдарец? – спросил Крум.
– Какой еще чавдарец?
– Ну, кто еще не пионер, с синим галстуком, – озадаченно ответил Крум.
Чтобы такой мальчишка, как Паскал, не знал, кто такие чавдарцы?!
– А мы, пионеры, – продолжал Крум, – постарше чавдарцев и носим красные галстуки, как у Яни.
Низенький, коренастый Яни расправил сильные плечи, выпятил грудь. Он один из мальчиков был с красным пионерским галстуком, и поэтому Крум кивнул на него.
– Сам знаю, нечего объяснять, – буркнул Паскал.
– Ты, я смотрю, слишком много знаешь, – насупился Иванчо.
– Много! – согласился Паскал. – А ты разве не хочешь знать много?
– Знаю и я кое-что. Но с нами это не пройдет!
– Что не пройдет?
– Сейчас врежу – и узнаешь! – пригрозил Иванчо и так весь напрягся, что и вправду стал похож на культуриста. Вот только сравнение с булавочной головкой было не к месту: голова у Иванчо массивная, большая, лицо широкое и доброе. И хотя он изо всех сил старался казаться свирепым, добродушная улыбка не сходила с его лица.
А Паскал надул щеки, и шарик жвачки снова появился у его губ.
«Погодите! Погодите, – хотелось крикнуть Круму. – Тут что-то не так!»
И только он хотел заговорить, как все почувствовали, что их новый знакомый уставился во что-то позади них. Что там? Все мгновенно обернулись и увидели высокого сильного парня, приближающегося к мальчикам.
– Мой брат! – небрежно и в то же время победоносно произнес Паскал.
2
– Кто это?
– Да так…
Легким, но точным и резким движением снизу вверх брат вдруг стукнул Паскала по затылку.
– Считай, что мы с тобой договорились.
– Я хотел…
– Договорились! Раз и навсегда! – назидательно произнес старший брат.
– Договорились! Но я же чуть не выплюнул жвачку!
– У тебя ее предостаточно! Хоть жуй, хоть плюй, на все хватит.
– А по голове зачем? Мама говорит, нельзя по голове!
– Потому что твоя голова оказалась под рукой!
Братья уходили. Им вслед смотрели молчаливые и присмиревшие семиклассники.
– Мы подружились! – кивнул в их сторону Паскал.
– Ты уже успел наболтать им с три короба?
– Да так, поговорили немного! – скромно ответил Паскал.
Братья ушли с перекрестка, и теперь путь их лежал вдоль улицы. По обе ее стороны тянулись старые кирпичные дома с облупившейся кое-где штукатуркой. Дома были построены еще до войны, большей частью трехэтажные, с тесными двориками, разделенными тенистыми деревьями и высокой оградой. Где-то впереди, по направлению к вокзалу и центру города, на бульварах возвышались новые здания. Оттуда доносился глухой гул. Стоило остановиться, прислушаться – и с ударами собственного сердца можно было уловить этот смутный гул над кварталом, который обступали многоэтажные жилые и административные здания.
Брат Паскала, в линялой джинсовой рубашке, на которой поблескивали молнии и медные пуговицы, шагал, заложив руки за низко спущенный пояс джинсов, всем своим видом демонстрируя беззаботность, но когда Паскал бросал на него взгляд, то видел озабоченное, даже напряженное выражение лица брата.
Паскал тоже был в джинсах, но в светлой рубашке с короткими рукавами и так же, как брат, засунул руки под пояс джинсов.
– Чаво!
Брат не отозвался, поглощенный своими мыслями.
– Меня спросили, чавдарец я или нет. А я вот думаю: чавдарцы так названы в твою честь или ты носишь их имя?
Чавдар молчал.
– Носишь имя сына народного героя [1]1
Чавдар – болгарский воевода, борец против османского ига, герой народных песен. (Здесь и далее примечания переводчика.)
[Закрыть]! Как он был счастлив, что шел вместе с отцом бороться за свободу! А ты, кажется, хочешь стать официантом?
Чавдар молчал.
Паскал вздохнул:
– Нашел наконец работу?
Чавдар даже не взглянул на братишку.
– Но ведь ищешь, да? – бодро спросил Паскал. – А раз ищешь, значит, найдешь! Не можешь не найти! Если, конечно, тебе не надоест торчать в «Бразилии», «Колумбии» и вообще на этом «Латиноамериканском континенте»!
Чавдар засмеялся, опустил руку на шею брата.
Такая же манера говорить была у их матери: сквозь нарочитую бодрость проглядывали усталость и досада. Паскал не удивился бы, если бы сейчас брат дал ему подзатыльник за то, что он слишком много себе позволяет, но продолжал невозмутимо жевать резинку – отойти от брата подальше на всякий случай было невозможно. А потом, что такого, если и стукнет его Чавдар разок-другой? Ведь не чужой, да и не обидно, и не больно… А как ребята-то присмирели, когда увидели, какой у него старший брат!
– Чаво! Почему у нас кафе называют «Бразилия», – «Колумбия»?
– Потому что в этих странах растет кофе.
– А почему тогда Не «Ангола» или «Вьетнам»? Там тоже кофе растет.
– Потому что у тех, кто дает эти названия, голова не варит, – с неожиданным озлоблением ответил Чавдар. – Ты, наверное, есть хочешь?
Было как раз обеденное время, братья направлялись домой, знали, что обед, как всегда, готов, но есть обоим не хотелось, да и домой идти тоже.
– Я хочу найти настоящую работу – не просто отсиживать где-то часы или ноги бить в беготне, – спокойно ответил Чавдар. – Пусть тяжелую, но я хочу честно зарабатывать деньги. Понял?
– Понял. – На всякий случай в ожидании подзатыльника Паскал втянул голову в плечи, прижав жвачку к зубам, и только тогда произнес: – Понял, Чаво. Настоящую работу, за которую платят настоящие монеты.
– Деньги, а не монеты.
– Иногда ты говоришь: монеты.
– Ты, как губка, все впитываешь.
– Впитываю, – кивнул Паскал. – Слушаю и почему-то запоминаю, что надо и не надо.
– Не робей! – Чавдар еще крепче сжал рукой шею Паскала, почувствовав его волнение. – Я из тебя сделаю человека. Только ты много болтаешь, а иногда и сам не понимаешь, что говоришь.
– Понимаю, – быстро отозвался Паскал, растроганный нежностью брата. – Все понимаю, хотя…
Паскал смотрел прямо перед собой.
Не знал, что сказать. Всегда, когда он удивлял окружающих своими рассуждениями, он произносил слова и фразы, слышанные от взрослых, а о том, что сам чувствовал, помалкивал. А он частенько задумывался над всякими вещами.
– Ну, ты силен, Чаво! – проговорил он наконец, словно взглянул на брата со стороны.
Чавдар обнял его за худенькие плечи.
– А эти ребята вроде ничего, – добавил Паскал, совсем расчувствовавшись от братского объятия. – Несколько дней тайно наблюдаю за ними. Крум Страшный [2]2
Болгарский хан Крум (807–814) получил прозвище Страшный после разгрома византийских войск.
[Закрыть]у них за командира. Бочка его прозвище, и совсем он не страшный – наоборот, физиономия у него даже добрая. Он очень умный, и все с ним считаются, а с его сестрой мы в одном классе, даже за одну парту нас посадили…
– Да ну? – оживился Чавдар.
– А вот кто и правда страшный, так это Иванчо, – разошелся Паскал. – Котелок у него не очень варит. А Яни грек, но, представляешь, родился тут…
Паскал хотел уже порассуждать о наследственности, национальном самосознании, голосе крови и всяком таком, как брат перебил его:
– У кого из них сестра? У Андро?
– У Андро, – кивнул Паскал. – Спас футболист, у него потрясающий удар. А Дими плавает кролем. Отец у него работает в спортивном комплексе, и Дими каждый день ходит на тренировки. На четыреста метров он лучше всех. А сестру Андро зовут Лина. Наверно, Ангелина или Николина…
Чавдар молчал. Но Паскал почувствовал, что брат удивлен, и опять надул щеки; тонкий резиновый шарик раздулся и лопнул.
– Я тоже силен, правда?
Брат ничего не ответил.
Еще несколько шагов, и они оказались в узком дворике, вымощенном толстыми, потемневшими от времени каменными плитками, у самого входа в трехэтажный дом с высокими окнами. Против кирпичной стены с позеленевшим мхом был еще один тесный дворик, а дальше – трехэтажный дом с высокими окнами и крутой лесенкой, точь-в-точь как тот, в который они въехали несколько дней назад.
– Мы, кажется, соседи с Андро, – заметил Чавдар, когда они пересекали дворик.
– Они как раз напротив живут.
– Когда тебе в школу?
– Я тебе уже говорил, – обиделся Паскал.
Чавдар взъерошил мягкие, длинные, красиво подстриженные волосы братишки;
– В два?
– В половине второго.
– Отлично.
Братья жили на третьем этаже, в квартире, оставшейся матери от родителей. Бывшие жильцы освободили ее недавно, и семья Астарджиевых сразу же сюда переехала. Лестница, как и весь дом, была старая, со ступеньками из белого камня и металлическим витым парапетом. На каждой площадке в квартиру вела двустворчатая дверь с матовым стеклом. На третьем этаже под кнопкой звонка на стекле были приклеены два белых трафарета из школьной азбуки с красиво выведенными буквами: «Сем. Астарджиевых».
Надписи сделал Паскал.
– Сем. Астарджиевых, – сказал Чавдар, как только они поднялись на площадку. – То есть мы, вторая половина семейства Астарджиевых.
Паскал посмотрел на брата в надежде, что тот похвалит его за старание, но понял, что Чавдар думает о чем-то своем, и подавил вздох огорчения.
За стеклянной дверью раздался резкий звонок.
– У меня есть ключ. – Паскал показал на карман.
Чавдар снова настойчиво позвонил.
Послышались легкие шаркающие шаги. За толстыми стеклами мелькнул чей-то силуэт.
Паскал взял брата за руку.
Створка двери открылась.
– Разве у вас нет ключей?
Мать вопросительно посмотрела на сыновей. Она была худенькая, с увядшим лицом, гусиными лапками морщинок у светлых глаз и опущенными уголками губ.
– Ключи есть, – резко ответил Чавдар. – Но мы хотим, чтобы мама нас встречала. На пороге.
Мать выпрямилась и застыла на миг, потом повернулась и так же легко, скользящими шагами пошла на кухню. Слева находились две комнаты с окнами на улицу и темная прихожая.
От свежеокрашенных дверей, окон, стен, полов все еще шел запах краски, олифы и скипидара, в углах лежали неразобранные узлы с вещами, и от жилья веяло какой-то пустотой, беспорядком, будто хозяева еще не решили, куда что поставить.
Только кухня была обжита: новенькая электрическая плита, новые белоснежные шкафчики. На их фоне, правда, сразу бросалось в глаза желтое пятно старого холодильника. Повсюду на кафельных плитках, на блестящих стенках шкафчиков были наклеены веселые цветные картинки – целая серия похождений зайца и волка из мультфильма «Ну, погоди!».
Наклеил их Паскал.
И опять Паскалу захотелось, чтобы Чавдар его похвалил или хоть улыбнулся, но тот исподлобья, напрягшись следил за матерью.
В белой уютной кухне братьев ждал накрытый обеденный стол. Голос матери прозвучал ласково и примирительно:
–: Вы же знаете, отец в это время спит, могли бы открыть дверь своими ключами.
Чавдар порывался что-то сказать. Паскал всем своим существом почувствовал: сейчас брат скажет что-то резкое, злое. Дернув его за руку, Паскал умоляюще прошептал:
– Чаво!
Брат хмуро посмотрел на него.
– Смотри! – Паскал показал на боковой фасад соседнего дома с окнами, расположенными точно так же, как у них. – Как раз напротив живет Андро.
Чавдар равнодушно взглянул на соседний дом, но Паскал заметил, как брат хитро подмигнул ему левым глазом, и тут же с полным пониманием добавил:
– Ну, Андро. Из этих, моих новых знакомых.
У плиты спиной к ним, наклонив голову с коротко остриженными волосами (от этого нежная шея казалась особенно худой и девичьи беззащитной), мать подняла блестящую крышку кастрюли, и в кухне запахло чем-то вкусным.
3
– Подожди! Дай я! – Бабушка хотела сама завязать пояс белого школьного фартука внучки.
– Я сама! – вырвалась Здравка, повернувшись спиной к настенному зеркалу в прихожей.
Прихожая была темная. Сквозь входную дверь, выходившую прямо на улицу, не проникал свет. Весь дом, низкий, теплый, с глубоким погребом и толстыми железными решетками на окнах, почти незаметный среди соседних высоких домов, чем-то напоминал дупло дерева. Задняя дверь открывалась во внутренний дворик. Из погреба тоже можно было выйти во двор по пологой каменной лестнице. А с улицы у двери на стене висела прямоугольная мраморная доска с выдолбленными на ней буквами: «Здесь в 1939–1941 годах собирался нелегальный ЦК Болгарской рабочей партии (коммунистов)».
Имени печатника Крума Бочева, в квартире которого собирался Центральный Комитет партии, не было на табличке. Крум Бочев умер пятнадцать лет назад, но весь квартал называл этот дом его домом. Домом Бочева, где все еще жила семья печатника. Точнее, его вдова, бабушка Здравка, и внуки: третьеклассница Здравка, та самая, что стояла сейчас перед зеркалом – в последнее время она вдруг надумала каждый день ходить в белом праздничном фартуке, – и Крум.
А когда-то давно – ни Крум, ни Здравка этого не знали, но бабушка хорошо помнила то время – все соседи не переставали удивляться: неужели правда, что их сосед Крум – бывший подпольщик? Оказывается, революция готовилась здесь, в их квартале, а им и невдомек! Кто бы мог подумать, что тихий, молчаливый печатник, его скромная хлопотливая жена и их сын Георги, Гошо, как его называли в доме, посвятили жизнь такому великому делу! Сколько их, этих известных и неизвестных героев, о которых теперь пишут! А ведь они бывали, выходит, в их доме!
«Нет, нет, не может быть, – говорили люди в первые годы после победы народной власти, – тут какая-то ошибка. Возможно ли такое? Возможно ли, чтобы истинные герои, революционеры, жили тут, рядом, как самые обыкновенные люди? Ведь они рисковали всем, даже жизнью!»
Шли годы. С каждым годом голова бывшего печатника становилась все белее. Теперь он ходил на работу не в типографию, а в райсовет, и люди, сначала старики, а потом и молодежь, таким его и запомнили: приветливый, седовласый председатель райсовета, любивший вслух помечтать о том, как все вокруг переменится.
Перемены и впрямь происходили, но медленно. На первый взгляд даже незаметно.
А Гошо рос, вместе с друзьями участвовал в первых трудовых бригадах (они строили перевал Хаинбоаз, потом железную дорогу Перник – Волуяк), потом уехал в Ленинград – учиться в судостроительном институте. Целых шесть лет Гошо появлялся здесь только летом. Жильцы дома помнили его: крупный медлительный парень в синей спортивной куртке, с бледным лицом и удивительно ясными голубыми глазами. Многим он уже казался чужим, только бывшие одноклассники вспоминали частенько, какой Гошо прекрасный математик, как успевал решать в уме задачи, пока учитель только диктовал условия. Наверно, теперь это здорово помогает ему в постижении трудной науки кораблестроения, где, само собой разумеется, все должно быть точно вычислено.
Седовласого председателя райсовета уже не было в живых, а вокруг все менялось прямо на глазах. На ближних бульварах выросли многоэтажные здания, и теперь старые высокие дома казались карликами. Поднялись новый вокзал и гостиница, все вокруг принимало другой облик. «Новое! Новое! Новое!» – слышалось на каждом шагу, и уже мало кто помнил старого печатника, седовласого председателя райсовета. Редко вспоминали теперь и о приземистом домишке с решетками на окнах и мраморной доской у входа. Даже стали поговаривать, что домик, того и гляди, снесут и на его месте построят новый жилой дом, но кое-кто утверждал обратное: в старом доме скоро откроют музей. А пока там по-прежнему тихо и незаметно жили бабушка Здравка, ее внучка, та самая, что вертелась сейчас перед зеркалом (что это вдруг она вздумала каждый день ходить в школу в праздничном белом фартуке с широкими лямками?), и Крум. В эти минуты он как раз обедал.
– Здрава, не раздражай бабушку! – прикрикнул Крум на сестру.
– А ты научись жевать побыстрее! – ответила Здравка.
– Иди, а то опоздаешь. Хватит торчать перед зеркалом!
– Буду торчать, – поджала губы Здравка. – Сколько хочу, столько и буду. И не торчу я, а стою.
Услышала ее только бабушка и улыбнулась. Улыбка мелькнула в ее усталых, но молодых, не потерявших блеска глазах. Они всегда блестели так, когда Здравка хотела все сделать сама – ловкая, быстрая, толковая девочка.
«Толковая» – это у бабушки высшая похвала. Скажет про кого-нибудь: «Толковый», – и это значит, что человек не только справляется с любой работой, но и вообще можно на него положиться. И если сейчас бабушка хотела завязать Здравке пояс на фартуке, то вовсе не для того, чтобы ей помочь, а просто лишний раз прикоснуться к внучке, приласкать ее.
– Пять минут второго, Здрава! – крикнул из кухни Крум.
– Слушайся, слушайся брата! – шепнула бабушка. – Он у нас теперь в доме единственный мужчина.
– Не хочу его слушаться! – рассердилась Здравка. С тех пор как она стала ходить в школу, она вслушивалась, как произносится каждое слово. – Я не Здрава, а Здравка!
– Подумаешь, велика важность! – примирительно сказала бабушка.
– А тебе говорят Здрава?
– Не все равно?! Как ни назови, я бабка!
– Но ведь и ты была маленькая?
Бабушка Здравка улыбнулась, морщинки на ее сухом, худом лице засветились.
– Ступай! И смотри по сторонам, когда переходишь через проспект.
– Иду, бабуля, – тихо сказала Здравка, вдруг подобрев, и взяла портфель. – Привет! – крикнула она в кухню, где Крум все еще обедал. И, чмокнув бабушку в щеку, исчезла.
Школа, где учились Крум и Здравка (старшие классы в первую смену, младшие – во вторую), была совсем рядом. Это старая школа, когда-то единственная на весь район. Теперь ее подновили, надстроили два этажа, расширили двор. Школьные коридоры выходили окнами на бульвар, а классы во двор. Уличный шум не доносился сюда, и после переменок, едва только пустел двор, все здание казалось странно тихим. Только кое-где сквозь открытые окна вдруг послышится строгий учительский голос, зазвучит песня, и опять все как будто притаится, погрузится в тишину неповторимых, невозвратимых сорока пяти минут, времени между двумя звонками – первый всегда напряженный, второй – радостный, пронзительный, сулящий свободу.
В школе учились ребята из жилых кварталов, расположенных по обе стороны реки. Жившие на той стороне шли узким горбатым мостиком. Его построили специально для школьников, чтобы не шагать им в обход по дальним широким мостам. Но пользовались мостиком все, даже велосипедисты – из-за них по краям мостика поставили бетонные столбики, и мальчики обычно не трудились их обходить – перепрыгивали.
Перейти по мостику не велика трудность, а вот добраться до него и выйти на улицу на том берегу нелегко. Вдоль реки тянулось шоссе, по проезжей части которого с раннего утра до позднего вечера неслись потоки машин. И хоть существовали пешеходные дорожки и шоферам полагалось быть особенно внимательными при виде дорожного знака «Осторожно, дети!», куда там! Здесь смотри в оба! Если перед твоим носом затормозила машина, то слева может налететь другая.
Поэтому Здравка сначала посмотрела налево, откуда надвигалась лавина разноцветных машин: грузовиков, троллейбусов, автобусов, легковых автомобилей. Она ждала, когда светофор остановит поток. Здравка, прищурившись, поглядывала на светофор и сразу не поняла, почему это машины вдруг замедлили ход, а потом остановились.
Взглянув вперед, Здравка чуть не ахнула.
Посреди дороги стоял Паскал, ее новый одноклассник. В руке он держал палку с искусно нарисованным – ну просто совсем как настоящий! – запрещающим знаком, или, как его называл Крум, «Большим стопом»!
– Проходи!
Здравка заколебалась. Она увидела лица шоферов в кабинах, некоторые хмурые, некоторые улыбающиеся. Машины стояли, водители смотрели на пешеходов, и Здравка легко, как птичка, перебежала дорогу.
Паскал постоял, дождался, пока дорогу перейдут еще двое оцепеневших от удивления мальчиков, потом слегка поклонился, совсем слегка водителям – всем вместе: и рассерженным, и развеселившимся, – и, опустив руку с табличкой «Большой стоп», быстро зашагал к мостику.
Здравка ждала его у парапета.
Лавина автомобилей с воем помчалась по шоссе.
Паскал, с портфелем и со знаком «Стоп» в руке, шагал серьезно, сосредоточенно, будто все это было для него самым привычным делом.
Двое мальчиков смотрели на него разинув рот.
Здравка и Паскал шли рядом, мальчики за ними.
– Испугалась?
– Я? – обиделась Здравка. – Ты меня еще не знаешь!
Миновали мостик. И едва дошли до его края, впереди снова хлынула лавина машин. В нос ударил тяжелый запах бензина и отработанных газов. Машины мчались так быстро, что, наверное, перед глазами водителей белые полоски пешеходной дорожки сливались в одно целое.
Здравка бросила быстрый взгляд на Паскала. А он опять вышел на проезжую часть и не спеша поднял свою палку с красным треугольным знаком в желтом круге. Снова пронзительно заскрипели тормоза, зашипели шины. Здравка закрыла глаза. Услышала стук собственного сердца – тук-тук-тук! – и глухой гул движущихся машин, но стук сердца заглушал все: тук-тук-тук!
В первый раз она ощутила, как бьется ее собственное сердце. Когда девочка снова подняла глаза, то увидела Паскала посреди шоссе. Повернувшись лицом к машинам, он высоко поднял правую руку с запрещающим знаком. Машины замедляли ход, останавливались, гудели. Некоторые водители нетерпеливо сигналили, но Паскал стоял все так же невозмутимо.
Первыми с противоположной стороны двинулись по шоссе изумленно смотревшие на Паскала женщины с хозяйственными сумками. Здравка тоже сделала несколько шагов и в этот момент увидела тяжелую, длинную, как вагон, машину – грузовик с прицепом, покрытым темным брезентом. Грузовик, как по рельсам, скользнул в образовавшийся проем между машинами и двинулся прямо на Паскала.
«Берегись! Беги!» – хотела крикнуть Здравка, готовая броситься, оттолкнуть Паскала в сторону, но ноги налились свинцом и она не могла и шагу шагнуть.
Мальчики стояли рядом с ней, боясь пошевелиться. Только кончики их синих галстуков трепетали на ветру.
Длинная неуклюжая машина приближалась, росла, обдала Здравку запахом металла, нефти, нагретого смазочного масла. И плавно остановилась перед самым носом Паскала. Из высокой кабины смотрел оторопевший от изумления шофер, молоденький, худой, даже странно, что ему доверили такую громадную машину.
– Эй, парень! – крикнул он Паскалу, опустив боковое стекло. – Ты что, не в себе?
На лице Паскала не дрогнул ни один мускул.
И молоденький шофер большого грузовика сконфузился. Укрощенные машины терпеливо– ждали, пока Здравка, женщины и мальчики спокойно перейдут шоссе. И снова машины тронулись, но теперь медленнее, осторожнее. Озабоченные лица водителей явно смягчились. Кто-то не выдержал, нажал клаксон – в знак приветствия, хотя звуковые сигналы давно запрещены, нажал просто так, потому что вдруг повеяло далеким незабываемым детством, дыхание которого пронеслось сейчас над оживленной улицей.
Был как раз час обеда, четверть второго. Сквозь городской шум долетали веселые голоса ребят, уже заполнивших школу, и Здравка шла знакомой дорогой через мостик. Сколько раз она ходила по ней, но сейчас все казалось совсем новым: и река в каменных берегах, и шелковистое мягкое осеннее небо, и здания вокруг, и то, что ждало ее сегодня в школе.
– Ты что, совсем не боишься? – спросила она Паскала, когда мальчики припустили бегом и обогнали их.
– Только дураки не боятся опасности! – ответил Па-скал.
«А вдруг тебя бы задавили? – хотелось сказать Здравке. – А если бы машины не успели притормозить?»
«Не посмели бы, они меня видели издалека», – так же молча ответил мальчик.
– А мы с тобой сидим за одной партой, – громко засмеялась Здравка.
– Я нарисовал этот знак ради тебя. Чтобы ты могла спокойно перейти через дорогу.
– Ради меня?
– Ради тебя.
– Только ради меня?
– Только ради тебя.
– Но и другие перешли.
– Конечно, – великодушно согласился Паскал. – Именно так рождаются великие дела. Когда хочешь что-то сделать для одного-единственного человека.
– Ну да? – Здравка вдруг покраснела. – Какой ты странный! И имя у тебя… («Интересно, что скажет на это бабушка?» – подумала она.) Но ты смелый, – продолжала девочка, – смелый, бесстрашный и…
– И?
– И все.
– Я страшный! А не бесстрашный! И вовсе даже не смелый! Смотри!
Паскал скосил глаза, уставился на кончик носа, и его острое личико сразу стало смешным и некрасивым.
